Текст книги "Под прусским орлом над Берлинским пеплом (СИ)"

Автор книги: ATSH

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 41 страниц)

Запись 32

Под покровом ночи, окутанной густой темнотой, нас привезли в особняк Бёттхеров с нашими скромными пожитками, упакованными в потрёпанные сумки. Ворота особняка со скрипом отворились. Я чувствовал острое желание провалиться сквозь землю, можно обратно в те шахты, и больше никогда оттуда не вылезать. Стыд и неловкость жгли меня изнутри. Согласиться на такое… Стать «мальчиком на побегушках» у Бёттхера... Однако, смысла нет ныть, когда дело уже сделано, все обещания уже даны. Я сам принял это решение, и теперь нужно было с этим жить.

– Неплохо он устроился, – усмехнулся Кристоф, осматривая роскошный фасад особняка, нагло проникая в мои мысли. – А значит, мы тоже. Заживём! Хорошо, что ты поступил по уму и согласился. Я же говорил, что это – лучший вариант. Да, гордость пошла по известному месту, – он многозначительно ухмыльнулся, – но ты подумай: это лучший способ выбраться на свободу и легко реабилитироваться. Связи, деньги, влияние… Всё это у нас теперь будет. Забудь про эти сказки, где герой везде жертвует собой, становится аскетом. Это всё романтическая чушь, придуманная для лохов. И наш мир не сказка... Наш мир – это джунгли, где выживает сильнейший. А сильнейший – этот тот, у кого есть мозги и кто умеет приспосабливаться.

– Если бы тебе предложили, ты бы согласился? – спросил я, перебив его. – Вот сейчас, когда у тебя жена. Представь, что ты на моём месте. Смог бы ты пойти на такое?

– Нет, – твёрдо ответил Кристоф, его лицо на мгновение стало серьёзным. – Её я не предам, слишком люблю. Она – моя жизнь. Ради неё я готов на всё. Но в любом другом случае, – он снова усмехнулся, – даже если бы эта фройляйн весила бы как весь этот особняк, – он кивнул в сторону дома, – мой ответ был бы однозначно да, не раздумывая ни секунды. Ты не отказываешься от своих убеждений, – он похлопал меня по плечу, – лишь переносишь их во временную заморозку. Как бы консервируешь до лучших времён. Пойми, если подстраиваться только под них, не натягивая их на глобус реальной жизни, то ты бы заперся в своей комнате и сдох от голода, лишь бы не идти на работу к капиталисту-консерватору, который эксплуатирует рабочий класс. Идеалы – это хорошо, но иногда нужно быть прагматиком.

Выудив из повозки наши свёртки с нехитрым содержимым, Кристоф подтолкнул меня вперёд.

– Пошли, – сказал он, – нас уже, наверное, заждались. Пора начинать новую жизнь.

В это же время к дому, шелестя шинами по гравию, подъехал автомобиль Бёттхера. Большой, черный, блестящий, как новорожденный. Автомобиль с родительского завода. Занятно. Значит, дела у нашего хозяина идут неплохо.

– Так, слушайте меня сюда, – сказал он, важно вылезая из салона и захлопывая за собой дверь. – Сейчас, значит, идёте спать, вам нужно отдохнуть после дороги. Потом с утра хорошенько отмоетесь, побреетесь, приведёте себя в порядок и приступайте к своим непосредственным обязанностям. Экономка вам всё объяснит.

– Будет сделано, начальничек, – кивнул Кристоф, слегка наигранно улыбаясь.

– И что б убрали свои жаргонные словечки, – строго добавил Бёттхер, – вести себя исключительно прилично. Вы теперь работаете в приличном доме, а не в… – он осекся, не договорив фразу. – А теперь идите – с этими словами начальник, бросив на нас ещё один быстрый взгляд, резко повернулся и ушёл в дом.

Я всю ночь не сомкнул глаз. Тому послужило много причин. Во-первых, слишком мягкая кровать. После жёстких нар это казалось невероятной роскошью, но моё тело отказывалось расслабляться. Я ворочался, пытаясь найти удобное положение, но всё без результата. Когда же я, в отчаянии, ложился на пол, привыкая к прохладе каменных плит, то застывал мгновенно, скованный холодом. Слишком громко лаяли сторожевые собаки где-то на окраине усадьбы. Их лай, разрезающий ночную тишину, отдавался в моей голове тупой мигренью. Но главной причиной бессонницы был слишком бурный поток мыслей, который я пытался безуспешно перекрывать мыслями о Рое и о Хелле. Их лица всплывали перед моими глазами, принося то острую боль, то теплое чувство умиротворения. Я думал о том, что с ними сейчас, как они справляются без меня, ждут ли моего возвращения…

В пять утра, измученный красноглазый, я уже был на ногах. Несмотря на усталость, сон как рукой сняло. Я бесцельно бродил по комнате, разглядывая незнакомую обстановку. И если бы не долгий утренний сон горничных, которые, судя по всему, ещё нежились в своих кроватях, не зная о моём раннем пробуждении, но прекрасно ведая о плане дома, то давно бы уже принял гигиенические процедуры и занялся чем-то более полезным, чем скитание вкруговую по комнате, как зверь в зоопарке. Я с нетерпением ждал момента, когда смогу наконец умыться, побриться и начать свой первый день в качестве платного жениха.

За завтраком, который был намного более роскошным, чем всё, к чему я привык, наконец увидел зареванное лицо своей будущей спутницы жизни. Она сидела за столом, почти не прикасаясь к еде. Как и говорил Бёттхер, она действительно много плакала. Её глаза были красными и опухшими, а на щеках виднелись следы слёз. Но я не мог понять, почему Бёттхер так делал? С её стороны это было обычное очарование, которое пройдёт за пару месяцев. Я ничего ей не обещал. Мы просто поговорили ни о чём, и за разговором она выглядела вполне здравомыслящей, даже весёлой. Теперь он хотел обречь её на ненавистный брак. Стало быть, это каприз – результат чрезмерного балования. Очередная истерика, чтобы добиться своего. В таком случае, она действительно вертит им как хочет. Бёттхер, судя по всему, готов на всё, лишь бы успокоить свою драгоценную дочурку. Значит нужно поставить её на место.

Заметив меня она резко ожила. Кровь отхлынула от её лица, оставляя после себя мертвенную бледность. Лицо её вытянулось в изумлении, словно она увидела самого Христа. И от неловкости, – или, может быть, от испуга, – Гарриет даже уронила своими дрожащими руками соседний стул, пытаясь его подвинуть для меня, но тут же подскочила, чтобы поднять.

– Почему Вы ничего не сказали, папа? – высоким, слегка дрожащим от волнения голосом сказала она, глядя на отца сияющими глазами. – Это же такой чудесный сюрприз!

Кристоф, который до этого наблюдал за сценой с нескрываемым удовольствием, с трудом скрыл смех, сделав громкий глоток из чайной чашки.

– Хотел тебя порадовать, – ответил Бёттхер, с нежностью глядя на дочь. – Садись, Гарриет.

Гарриет, щёки которой теперь покрыл яркий румянец, подняла упавший стул и села, не спуская с меня восхищённого взгляда.

– Здравствуй, Адам, – произнесла она, и голос задрожал от счастья. – Я очень рада видеть тебя. – В её глазах светилась искренняя радость.

Я просто молча смотрел на неё и с трудом соображал, что нужно сделать. Всё-таки, она не привлекала меня, а её поступки ещё больше отталкивали, несмотря на то, что казалась вполне миловидной.

– Он тоже рад тебя видеть, Гарриет, – с улыбкой сказал Кристоф. – Адам так по тебе соскучился, что носил тот свитер, не снимая. – Он подмигнул, наслаждаясь моим смущением.

– Ты здесь всегда желанный гость, Адам, – сонная Гарриет, постепенно приходя в себя, набиралась смелости и возвращалась в тот образ лёгкой, беззаботной девушки, что я запомнил в первый день знакомства. Румянец на её щеках стал ярче, а в глазах появилась искорка озорства.

– Он больше не гость, – вдруг твёрдо заявил Бёттхер, прерывая нашу неловкую беседу. – Адам теперь член нашей семьи.

Я ощутил, как в груди всё сжалось от внезапного напряжения. Надо собраться с силами, чтобы заговорить вновь и не дать этому утру стать ещё унизительнее, чем оно было. Мне нужно что-то сказать, что-то сделать, чтобы предотвратить неизбежную катастрофу. А я думаю, что Бёттхера сильно разозлит, если я нарушу всю его игру. Он ведь старался ради неё. Я представил себе его гнев, и меня бросило в жар. Мне нужно было действовать быстро и решительно.

– Гарриет, – сказал я, едва только Бёттхер открыл рот, чтобы продолжить свою речь, – Ты хорошая девушка, – я старался говорить как можно более убедительно, – и наше первое знакомство очень впечатлило меня. Я много думал о тебе… и решил, что мы будем прекрасной семьёй. – Взгляд Гарриет на мгновение переместился на отца, словно она искала подтверждения моим словам, затем снова на меня. – И, к счастью, твой отец одобрил наш союз. – Я постарался улыбнуться, но получилось, скорее всего, кривая гримаса.

Я бросил украдкой быстрый взгляд на начальника. Он довольно кивнул, полностью удовлетворённый моим ответом. Горечь першью обожгла горло, подкатив к глазам колючие слёзы, которые я сморгнул. И тут я стиснул зубы, чтобы не послать вслух всё к чёрту. В отражении зеркала, висящего прямо напротив меня, на стене столовой, я увидел собственные мертвенно-черные глаза. Они смотрели на меня как будто со стороны, с упрёком и презрением. Прежний Адам, тот, которым я был раньше, спрятался где-то глубоко внутри меня, сжавшись в тесный клубок, ушёл в самые недра души, хлопнув дверью за собой так, что все стены затряслись. Он осуждал меня, ненавидел мой выбор, считал меня предателем. А я лишь считал, что спасаю его. Я убеждал себя, что не предам те идеалы, что он отстаивает. Рано или поздно я верну свою свободу. Но где-то в глубине души я знал, что он никогда не простит меня. Он – мой самый строгий и беспристрастный судья. И его приговор будет суров.

– Конечно, – добавил я, с трудом разжимая сведенную от напряжения челюсть. – Если ты не против такого… сотрудничества. Мысли метались в голове, как испуганные птицы. Какое оправдание я мог бы найти этому согласию, кроме как обычное "спасение"?

Может дело в неумолимом законе жизни, что все идет не всегда так, как нам хочется, заставляя нас идти на компромиссы, порою самые неожиданные? Быть может, позже, когда пыль уляжется, а небо прояснится, я смогу объяснить и себе, и ей истинные мотивы своего поступка. Сейчас же слова казались пустыми и неубедительными даже для меня самого.

– А как мне понять, что тобой не движет корысть? – Гарриет впилась в меня проницательным взглядом, полным вызова. Её тонкие брови изогнулись, а в уголках губ затаилась едва заметная ироничная улыбка. Я почувствовал себя мальчишкой, которого поставили на табуретку посреди шумной комнаты и заставили читать стих, слова которого давно вылетели из головы. Неловкость жгла кожу, а под её пристальным взглядом я едва мог связно дышать.

– Я не сомневаюсь, что за эти годы к вашему отцу подходили люди с исключительно честолюбивыми мотивами, стремясь использовать его влияние и богатство в своих целях, – начал я, стараясь говорить спокойно и уверенно, хотя внутри все дрожало от напряжения. – И я так же не сомневаюсь, что господин Бёттхер, человек такого ума и опыта, научился мастерски отделять зерна от плевел, отличая настоящие порывы души от фальши и притворства. Он слишком проницателен, чтобы его можно было обмануть.

– Да, папа очень проницательный человек, – медленно кивнула Гарриет, её взгляд стал чуть мягче, но подозрительность все еще искрилась в глубине глаз. – Мне нравится эта идея с… сотрудничеством, я согласна. Она замолчала, наверное, вспомнив что-то важное, и её лицо омрачилось. – Но как же Фойерштайн? Вы же обещали меня ему… еще с моего тринадцатилетия. Вы не думаете, что он будет очень зол, ведь, в последние годы он так обожает меня.

– Скажем так, благополучие моей дочери для меня превыше всего, – произнес Бёттхер, его голос звучал твердо и решительно, не оставляя места для возражений. – И в нынешней ситуации я уверен, что Адам будет заботиться о тебе не меньше, чем я. Ваше венчание мы проведем в узком кругу, без лишней помпезности и публичности. Сразу после церемонии вы уедете в Британию, к моей сестре, тёте Фло. Там Адам начнёт получать высшее образование. И, – он сделал значительную паузу, подчёркивая важность своих слов, – пока он не закончит обучение, вы не вернетесь сюда, в Пруссию.

Мы с Кристофом обменялись быстрыми взглядами, будто одновременно решив, что нам послышалось. В словах Бёттхера звучали такая непоколебимая уверенность и спокойствие, что это казалось почти ненастоящим. Неужели он уже распланировал все до мельчайших деталей, например, предусмотрел все наши попытки сбежать и нашёл способы их устранения?

– Но… разве Адам не… заключенный? – Гарриет, казалось, была ошеломлена. В её глазах прочиталось недоумение.

Бёттхер улыбнулся, и эта улыбка была лишена всякой теплоты, напротив, в ней чувствовалась твердость. Я чувствовал, что с ним что-то не так. Будто его исполнение желания дочери было не то чтобы исполнением, а каким-то своими средствами, и она лишь была прикрытием.

– Адам Кесслер, – произнес он, четко артикулируя каждую букву знаменитой фамилии, – действительно продолжает отбывать наказание. Однако Герман Стейниц, – он сделал небольшую паузу, давая своим словам проникнуть в сознание дочери и нас с Кристофом, – чист перед законом и может перемещаться куда угодно.

– Простите, но… могу ли я… обойтись без процедуры венчания? Возможно ли оформить просто юридический брак, а не церковный? – спросил я, чувствуя, как неловкость сжимает горло. Мысль о религиозной церемонии вызывала во мне глубокое отвращение.

– Нет, – отрезал Бёттхер, его тон стал резким и не допускающим возражений. – Свадьба будет проведена по всем канонам, с венчанием в церкви. Ведь это не только я выдаю свою дочь замуж. Это также и любимая матушка Гарриет, моя дражайшая жена, которая, увы, не дожила до этого важного дня. Мы обвенчались с ней много лет назад, но она так и не увидела самого важного события в своей жизни. Она так ждала сего момента, так ярко представляла, как я веду нашу малышку к алтарю и вкладываю её руку в руку жениха … – голос Бёттхера чуть дрогнул, а на лице промелькнула тень печали. Уголки губ опустились. Он напомнил вдовца, который только-только потерял свою жену, и я подумал, а есть ли вообще срок истечения скорби. – Я понимаю, что ты, Адам, не придерживаешься религиозных взглядов, но для Гарриет очень важна память о её маме. Венчание – это дань уважения , понимание этого для меня очень важно.

Гарриет молча слушала нас, её взгляд был устремлен куда-то в пространство, И в уголках глаз проступили слёзы. Она медленно кивнула, подтверждая слова отца, и, ничего не сказав, приступила к завтраку, словно этот разговор не тронул её души. Она неторопливо тонкими изящными пальцами поднесла чашку к губам.

Тяжелая, давящая роскошь. Вот первое, что приходило мне в голову, когда я рассматривал столовую Бёттхера. Утренний свет, пробиваясь сквозь плотные, как театральный занавес, портьеры, казался здесь каким-то чужеродным, почти неприличным. Он скользил по темному, полированному до зеркального блеска столу из красного дерева – настоящему монстру, способному вместить армию гостей. Вычурная резьба, изображающая что-то восточное мифологическое на ослепительно белой скатерти, которую, наверняка, вышивал целый монастырь монахинь, поблескивали серебряные приборы. Хрусталь бокалов казался тонким, почти иневым, а фарфор тарелок изображал немецкие сказки. Даже монограмма Бёттхера, красовавшаяся на каждом предмете, казалась дурацким клеймом.

Дубовые панели на стенах, подобно тюремным решеткам, давили своей массивностью. Портреты предков, застывших в высокомерных позах, казалось следили за каждым движением. Огромный гобелен над камином со сценой охоты с гончими вызывал лишь чувство отвращения. Все эти безделушки на каминной полке, серебряные канделябры, были лишь символами пустой, бездушной роскоши.

Аромат кофе и булочек, должно быть, изысканных, не вызывал никакого аппетита. Наоборот, от него подташнивало. Напряжение под звук звяканья ложек и отдаленных голосов из кухни, было зловещим, напряженным. Я чувствовал себя здесь чужим, незваным гостем, которого вот-вот вышвырнут вон. Всё это хождение по краю, благополучие, незыблемость традиций – было чуждо мне, как другая страна.

И самое унизительное – мне придётся притворяться.

Нет, надо бежать, как только покину границы Пруссии. Если я "умру", значит ему меня убивать не придётся. Надо обсудить с Кристофом этот вопрос.

Сразу после завтрака, половина которого прошла в давящем молчании, нас поспешно сопроводили в одну из многочисленных гостиных и оставили наедине. Слуги бесшумно скользнули за дверь, оставляя меня наедине с Гарриет и ощущением неловкости витающим наэлектризованностью в воздухе. Я опустился в одно из глубоких кресел, обитых бархатом, почувствовав, как усталость, накопившаяся за последние дни, тяжелым грузом садится на плечи.

Взгляд заскользил по стенам, увешанным портретами, и остановился на одном из них, изображавшем молодого мужчину в военном мундире. Задумчивый взгляд, волевой подбородок, резкие черты лица… Я принялся внимательно рассматривать его от безделья и от того, что мыслей в голове в тот момент не было никаких, кроме одной: я в некотором роде повторяю судьбу своего отца. Похожая ситуация. За него когда-то сделала выбор Клэр. И он покорился. За меня же сейчас сделали выбор обстоятельства, приведшие меня сюда, в это кресло, к неизбежному браку с Гарриет. Но в любом случае, финал у нас один: свадьба и пожизненная меланхолия.

Ирония судьбы сжала сердце. Значит ли это, что и я так же просто, как и мой отец, со временем привыкну к браку и к ненавистной женщине рядом с собой? Смирюсь со своей участью и начну улыбаться, словно ничего не произошло? Возможно, я даже начну находить радость в мелочах, в каких-то незначительных вещах, чтобы заглушить боль и тоску. Ведь так делают многие, чтобы выжить и не сойти с ума от безысходности. Стану ли я одним из них?

Гарриет, похоже, чувствовала себя не менее неловко, чем я. Какое-то время она бесцельно ходила по комнате, то останавливаясь у окна, то подойдя к книжному шкафу, перебирая корешки книг и статуэтки. Видимо, она решила, что изучать интерьер своей же собственной гостиной – это самое полезное занятие в данной ситуации. Но и это ей быстро наскучило. Наконец, она остановилась, несколько мгновений нерешительно смотрела в мою сторону, а затем медленно направилась ко мне.

– Не находишь погоду прекрасной? – произнесла она, стараясь придать своему голосу беззаботное звучание. – Солнце так ярко светит, снежок блестит…

– Погода – не лучшая тема для обсуждения, – сухо ответил я, поднимая на неё взгляд. Её лицо не отображало ничего кроме живого интереса.

– Тогда, предлагай свою тему, – произнесла она с лёгкой насмешкой, а на губах появилась едва заметная улыбка. – Ты же у нас эрудированный человек, тебе будет проще.

Не дожидаясь моего ответа, Гарриет грациозно обошла кресло и присела на подлокотник. Внезапно я почувствовал, как её тонкие пальцы легко коснулись моих плеч, а затем начали осторожно, но уверенно их разминать. Это было неожиданно. Её прикосновения были мягкими, почти невесомыми, но в них чувствовалась какая-то необъяснимая сила. Напряжение в плечах, накопившееся за последние часы или дни, действительно стало ослабевать под её умелыми пальцами.

Между нами повисло безмолвие. Я лихорадочно перебирал в голове возможные темы для разговора, стараясь найти хоть что-то, что могло бы разрядить эту напряженную атмосферу. В любой другой ситуации, с любым другим человеком, слова нашлись бы мгновенно. Но сейчас, под пристальным взглядом Гарриет, мысли попросту разбегались. Вряд ли ей будет интересно слушать про мои взгляды на политику, экономику или философию. Да и что я мог ей сказать? Что вся эта ситуация просто игра?

Внезапно я ощутил, как Бёттхер осторожно, почти робко, обняла меня за шею. Её тело прижалось ко мне, и затем она уткнулась носом в затылок. Тихий, едва слышный шепот коснулся моего уха: "Давай просто помолчим…". От её горячего дыхания кожа на шее покрылась колючими мурашками. Она явно осмелела.

Её пальцы начали медленно, исследующе блуждать по шее, спустились ниже. Я ощутил, как рука скользнула под сорочку, проникнув в запретную зону, и коснулась груди в области сердца. Легкое, почти невесомое прикосновение резануло ножом. Я вспомнил, как Блюхер наносил мне порезы и поморщился. Видимо, Гарриет хотела понять, как я реагирую на неё, прощупывала почву, искала границы дозволенного.

– Странно, – снова прошептала она, её голос прозвучал совсем близко, у самого уха. – Такое ощущение, будто твоё сердце совсем не бьется… Оно такое… спокойное.

Конечно, оно не билось так, как она ожидала. Оно не трепетало от волнения, не замирало от страха, не сжималось от нежности. У узника, запертого в четырех стенах, сердце бьется иначе. Оно бьется ровно, глухо, размеренно, отмеряя бесконечные часы томительного ожидания. Оно бьётся только тогда, когда он видит впереди, пусть даже и призрачный, свет свободы, или когда он делает шаг из клетки навстречу неизвестности. А не тогда, когда он меняет стены тюрьмы на стены брака.

Это была лишь смена декораций. И мое сердце ждало своего часа настоящего освобождения, а не этой жалкой имитации, которую мне пытались преподнести как дар. И до тех пор оно будет биться тихо, глухо, почти незаметно, как бьется сердце у медведя ушедшего в спячку.

– У тебя... была женщина до меня? – вдруг спросила Гарриет.

– Нет, – коротко ответил я, слыша собственный голос звучащий безразлично.

– Почему? – не унималась она.

– У меня были другие интересы, – произнёс я, не вдаваясь в подробности. Какие ещё объяснения я мог ей дать? Что в моей жизни не было места для романтических отношений?

– То есть, ты хочешь сказать, что ты никогда-никогда не знал женской ласки? И даже… – она замялась, подбирая слова, – и даже никого не целовал? – её губы оказались пугающе близко к моим, и я невольно замер, ощущая её теплое дыхание на своей коже. Этот внезапный порыв с её стороны застал меня врасплох. Но в то же время это была хорошая возможность объяснить свою зажатость, столь не присущую тому, кто совсем недавно сделал предложение руки и сердца, – простой неопытностью в делах сердечных.

– Неужели у тебя, Адам, настолько интересная жизнь была, что любовь, романтические дела не играли в ней вообще никакой роли? Что же в ней было такого захватывающего, что ты жертвовал ради этого естественными желаниями? – она намотала прядь распущенных волос на палец, кокетливо глядя на меня.

Я промолчал.

– Хорошо, хорошо, бука, не хочешь, не отвечай, – Гарриет, казалось, ничуть не обиделась на мой отказ откровенничать. Напротив, на её губах заиграла легкая, понимающая улыбка. – Но хотя бы не заставляй женщину чувствовать себя… излишне навязчивой. Не заставляй меня думать, что я тебе неприятна.

Эти слова прозвучали как неожиданное обвинение. Неужели я настолько плохо скрываю свои истинные чувства? Неужели неприязнь к этой ситуации настолько очевидна? Инстинктивно, чтобы загладить свою вину и опровергнуть её слова, я подался вперед и нежно поцеловал её в уголок губ. Это был короткий, почти невесомый поцелуй, но в нем было больше искренности, чем во всех моих предыдущих словах.

Я мягко отстранился, не разрывая, впрочем, зрительного контакта. В этот момент луч солнца, пробившийся сквозь плотные портьеры, упал на лицо Гарриет, осветив её нежным, золотистым светом. Её глаза, которые до этого казались мне пронзительно-карими, теперь, в этом сиянии, приобрели теплый, ореховый оттенок. Они стали казаться мягче, глубже, загадочнее.

– Ты говорила, что для тебя мой приезд сюда стал удивлением? – спросил я, вглядываясь в её черты лица, пытаясь разгадать тайну, скрытую за этой маской светской любезности. – Отец совсем не делился с тобой планами обо мне?

– Да, – Гарриет опустила взгляд, её длинные ресницы дрогнули. Она коротко кивнула, подтверждая мои слова. – Отец ничего мне не говорил. Мне так стыдно , что ты увидел меня такой размазнёй. И всё это для меня всё это стало такой же неожиданностью, как и для тебя. Но… – она замялась, подбирая правильные слова, – я не буду скрывать, что ты мне понравился с нашей первой встречи. В тебе есть что-то особенное. Ты необычный человек, Адам. Ты намного живее, намного интереснее всех тех мужчин, которых я встречала раньше в своей жизни. В тебе чувствуется какая-то внутренняя сила, хаотичный огонь, которого нет в других. Мне нравилось заботиться о тебе, пока ты был в заключении, отправлять тебе передачки, книги… – её голос стал тише, почти неслышным. – Я надеялась, что ты ждёшь их, что они приносят тебе хоть какую-то радость, и скрашивают одиночество. И это не было просто желанием помочь нуждающемуся, не было эгоистическим желанием почувствовать себя лучше, почувствовать свою значимость, понимаешь? Это было… – она сделала паузу, глубоко вздохнув, – это было то самое ощущение, когда понимаешь, что где-то есть человек, которому не безразлична моя забота, которому не безразлична… я.

Её слова прозвучали как откровение, которое она, возможно, и не собиралась произносить вслух. Они давали возможность увидеть другую Гарриет – чувствительную, эмоциональную девушку, жаждущую тепла и понимания.

– Тогда… почему ты плачешь по ночам? – тихо спросил я, нарушая царившее между нами молчание.

– Дело в том, что... – Гарриет отвела взгляд, словно ей стало неловко от того, что я знаю о её слабости. Длинные ресницы опустились, скрывая глаза. – Я… я плачу, потому что мне жаль тебя. Я оплакиваю твою судьбу, Адам. Ты спас мне жизнь, рискуя своей собственной, а теперь сам нуждаешься в спасении. Мне так больно было видеть, как тебя сажали в эту ужасную, ненавистную конвойную повозку, как увозили , я убивалась, зная, что ты не заслуживаешь такой участи. Это так несправедливо, что ты обречен страдать из-за своего благородства.

Внезапно поддавшись неконтролируемому порыву, Гарриет приблизилась ко мне и прикоснулась кончиком носа к моим губам. Это было ситцевое, почти неощутимое касание, но я почувствовал на своих губах соленую влажность её слез. Она плакала, тихо, беззвучно. Это было не просто прикосновение, это была молчаливая мольба к несправедливой системе и отчаянная попытка разделить со мной мою неподъёмную ношу. Это был момент истинной близости, более глубокой, чем любые слова или объятия. Она тратила это на того, кто не мог ответить ей. Глупая Гарриет...

***

– Кто такой Фойерштайн? – вопрос сорвался с моих губ прежде, чем я успел его обдумать. Это имя, упомянутое ранее, царапало сознание, не давало покоя.

– Его зовут Йозеф, – Гарриет ответила не сразу, решая, стоит ли мне знать подробности. – Йозеф Фойерштайн. Он приходится племянником начальнику мюнхенской тюрьмы. Он намного старше меня, лет на двадцать, пожалуй. И… я бы не назвала его приятным человеком. Он груб, высокомерен и жесток. Но до сих пор, у отца не было никаких возражений против нашей с ним потенциальной связи.

– А часто он бывает у вас дома? – спросил я, и, воспользовавшись моментом отстранился.

– Хотелось бы реже, гораздо реже, – в её голосе прозвучало нескрываемое отвращение. – Но папа и господин Фойерштайн близкие друзья. И я думаю, как только до него дойдёт весть о нашей скорой свадьбе, он не упустит возможности примчаться сюда. Уверена, он будет очень расстроен… или даже взбешен… – Гарриет замолчала, а затем резко добавила: – Подожди меня здесь, я сейчас…

Не договорив, она отстранилась от меня и быстрым шагом направилась к выходу. Два коротких шага, и её силуэт, освещенный солнечным светом, исчез за дверью гостиной, оставив меня одного.

Едва силуэт Гарриет скрылся за дверью, я почувствовал, как волна облегчения прокатилась по телу. Напряжение, сковывавшее мышцы все это время, начало постепенно отпускать. Я позволил себе расслабиться, откинуться на спинку кресла и принять более свободную, более естественную позу, перестав походить на натянутую струну.

Но не прошло и пары минут, как Гарриет вернулась. Она застала меня за весьма неловким занятием: я пытался развязать проклятый кружевной платок, туго затянутый вокруг моей шеи. Он душил меня, как петля висельника и неприятно колол кожу. Оказывается от этого тоже можно отвыкнуть. В руках Гарриет была искусно сделанная шкатулка, покрытая резьбой и, вероятно, довольно дорогая. Увидев меня, она улыбнулась, очевидно, посчитав мой внезапный порыв сорвать с себя все эти неудобные атрибуты светской жизни чем-то милым и забавным.

– Вот, смотри, – сказала она, подойдя ко мне и открывая шкатулку. – Это письма от него.

– Ты хранишь их? – вопрос вырвался сам собой. Зачем ей хранить письма от человека, который, по её же словам, ей неприятен? Неужели всё-таки важно беречь свидетельства надвигающегося потенциального брака, которого она, как казалось, хотела избежать?

– Представь себе, – начала Гарриет, едва заметно скривив губы в горькой усмешке, – он так сильно обиделся, просто невообразимо, как только узнал, что я предала огню все его послания. Ты можешь вообразить себе такую реакцию? Стоило мне только испепелить эти злосчастные записки, как он тут же надулся, словно индюк. А папа... – она сделала многозначительную паузу, приподняв бровь, – папа вежливо попросил меня не уничтожать письма. Подчеркнул, как это важно для него. И знаешь, – Гарриет понизила голос, – папе я, конечно, отказать не могу. Ну никак не могу. Он для меня непререкаемый авторитет, – с этими словами Гарриет, элегантным движением руки, вложила изящную шкатулку, украшенную перламутровой инкрустацией, в мои ладони и, с легким щелчком, откинула крышку. Внутри, на бархатной подкладке, покоилась стопка писем, перевязанных тонкой шелковой лентой.

– Я могу прочитать? – спросил я.

– Конечно, милый, делай с ними что хочешь, – голос Гарриет звучал преисполненным безразличия, словно речь шла о старых счетах, а не о чьих-то сокровенных мыслях и чувствах, – я только рада буду избавиться от всей этой гадости. Чем скорее, тем лучше. Они мне как кость в горле.

Я перевернул конверт исписанной стороной вверх и замер. Сердце мое пропустило удар. Мелкий, неряшливый, с неровными, прыгающими буквами, почерк я помнил слишком хорошо, чтобы спутать его с каким-либо другим. Потому что неоднократно получал записки, написанные этой же рукой, короткие, лаконичные послания, в свое время наполнявшие мою жизнь радостью. В памяти картинкой, всплыла одна из таких записок: «Театр. Портер. 11 вечера. Юзеф.» – эти скупые слова, когда-то заставляли меня бросать всё и мчаться на другой конец города, в надежде на долгожданную встречу.

«Моя бесценная Гарриет,

Пишу тебе эти строки, а сердце моё трепещет, как крылья пойманной пташки, при мысли о нашей скорой встрече. Каждый день, что мы не вместе, кажется мне годом, а каждая ночь – вечностью, наполненной грёзами о тебе.