Текст книги "Под прусским орлом над Берлинским пеплом (СИ)"
Автор книги: ATSH
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)
Запись 22
Здравствуй, сын!
Пишу тебе, хоть и не знаю, прочтёшь ли. Кажется, твоя мама задолжала мне кругленькую сумму – целых 15 тысяч золотых. Поспорили мы с ней, помнится, о том, вернёшься ли ты через месяц. А в итоге прошло восемь, а ты всё ещё там, словно пустил корни. Вот, держи 7 тысяч – твоя доля выигрыша. Я говорил ей, что ты упорный мальчик, что в тебя этот стержень с детства вбит. Оказывается, я всё-таки знаю тебя лучше, чем твоя собственная мать.
Мы редко общаемся, сын. Даже не знаю, почему. То ли ты не тянешься, то ли я. Может, просто жизнь так сложилась. Но я всё равно хочу сказать, что горд видеть тебя таким взрослым, самостоятельным. Пускай и издалека.
Сам я недавно перенес простуду. Долго болел, тяжело. В итоге зрение совсем ни к черту стало, теперь вот с очками хожу, как старый филин. Книги без них читать – мука. Но твоя мама заботилась обо мне, как могла. В целом, я рад, что она рядом.
Ты многое пропускаешь, уехав из дома. Жизнь тут кипит, знаешь ли. Нам пришло письмо от Максимилиана. Представляешь, Мичи беременна! И вот-вот должна родить. Говорят, не успели раньше рассказать, всё время в разъездах, ветер их носит.
Ганс тоже написал. Сказал, что устроился наконец. Первый семестр закрыл, готовится ко второму. На каникулах хочет подработать. И, знаешь, что самое смешное? Запретил его Гансом называть. Только Джон теперь, на английский манер, видите ли. Молодежь…
Ты хоть отпишись, как ты там? Как поживаешь? Не нуждаешься ли в чём-то? Если нужно – только попроси, всё привезём. Я всё равно стараюсь передавать тебе что-то через этого Шульца. А то ты когда к учительнице ходишь, даже не заглядываешь. Обидно, знаешь ли.
Ладно, будь здоров. Пиши, если что.
Папа.
"Адам харашо пишет, а я ищо ни умею" Рой
Здравствуй, Адам.
Пишу тебе с тяжелым сердцем. Мне до сих пор жаль, что наш последний разговор вышел таким… скомканным. Жаль, что ты так огорчился. Надеюсь, ты не разочаровался в нашем общем деле. Не стоит винить идею из-за нескольких гнилых яблок в корзине. Предатели есть и были всегда и везде, как крысы, прячущиеся в подвалах.
Есть и хорошие новости. Маркус и Юзеф, наконец, закрепились во Франции. Даже прислали первую газету оттуда – свеженькую, с типографской краской. Я вложила её в конверт, полистай на досуге. Они, кстати, ни на секунду не поверили в то, что ты способен на предательство. Говорят, знают тебя как облупленного. А ещё за тебя заступились Шмидт и Кох на собрании. Просили вернуть… Ну, как вернуть… Пока ещё не поступал сигнал от Маркуса, так что официального запроса не было. Честно-честно.
На этом, увы, мои хорошие новости заканчиваются. Боюсь, следующая новость тебя очень огорчит. Это огромная потеря для всех нас… В попытке бежать был застрелен Юстас.
До сих пор не верится, что это произошло. Майя уже уехала в Польшу на похороны. Пустота какая-то внутри… Очень больно. (Здесь чернила расплылись, словно слёзы.) Юстас был нашим замечательным товарищем, настоящим другом, и вёл борьбу до последнего вздоха. На срочном съезде в честь него были опущены флаги. Вот такая скорбь…
Прости, что ты узнаешь об этом таким образом. От меня, а не от кого-то из своих. Но это ещё больше доказывает, что мы не должны сдаваться, как бы тяжело нам ни было. Мы должны продолжать его дело. Мы должны помнить о нём. Крепись, Адам. Мы все сейчас нуждаемся в силе.
С уважением,
Агнешка.
Я сидел в забытьи, в каком-то, тягучем оцепенении. Пальцы сами собой зарылись в волосы, беспокойно перебирая пряди. Шум вокруг – голоса, скрип половиц, далекий лай собаки – доходил до меня словно сквозь вату, не вызывая никакой реакции. Воспоминания о времени, проведенном в борьбе плечом к плечу с Юстасом и Майей, жгли изнутри, словно каленым железом. Сердце сжималось, готовое разорваться от понимания, что Юстас умер, считая меня предателем. Эта мысль, как заноза, застряла в мозгу, пульсируя тупой болью.
Я сжимал кулаки до судорог в руках, до побеления костяшек, пряча в них свой гнев, который не мог выплеснуть, не мог из себя выдавить. Зубы стискивались так, что казалось, вот-вот сотрутся в мелкую крошку. Глаза заволокло пеленой, туманом, я не видел ничего перед собой, только расплывчатые пятна света и тени. Я сидел, утонув в кресле, не чувствуя собственного тела, слыша лишь быстрый, прерывистый стук собственного сердца. Тук-тук-тук… Как барабанная дробь перед казнью.
Вдох-выдох…
Ничего. Пустота. Боль не утихала.
Вдох-выдох…
Ничего. Всё та же давящая, разрывающая изнутри пустота.
Не помогает. Ничего не помогает.
Неужели это состояние и есть тот самый разрыв сердца, о котором пишут в книгах? Или оно уже разорвалось, треснуло, рассыпалось на осколки, а я просто не заметил, не почувствовал в этом оцепенении? Дыхание перехватило так, словно железный обруч сдавил грудь. Я не мог даже выдохнуть, боясь, что этот выдох станет последним. Где-то под ребрами защемило остро, жгуче, и казалось, что любая попытка вздохнуть полной грудью просто убьёт меня, разорвёт на части.
Нет, слезы упорно не хотели идти. Глаза высохли, как пустынные колодцы. Лицо стянуло непроницаемым мрамором. Я не знаю, как ещё описать свое состояние в тот момент. Хрупкость… Невероятная и пугающая. Казалось, что если в доме появится хоть малейший ветерок, я разобьюсь на мелкие кусочки и исчезну, словно меня и не было.
Это как резкое пробуждение ото сна под холодным душем. Жизнь безжалостно встряхивает за плечи, вытаскивая из тумана иллюзий, и шепчет прямо в ухо, что подполье – это не детские игры, не романтические сказки, а жестокая, кровавая реальность. И даёт выбор: идти дальше, рискуя всем, что есть, или послушать её, остаться, сохранить все те блага, что она тебе подарила: крышу над головой, тепло домашнего очага, иллюзию безопасности.
Одолевает животный, парализующий страх. Будто убивают не только товарища, но и держат дуло пистолета прямо у лба. Чувствуется холод металла на коже. Один неверный шаг, или одно неосторожное слово – и всё кончено. Шаг влево, шаг вправо – расстрел. И в этой леденящей душу ситуации задаешься вопросом: а насколько хватит человеколюбия, веры, сил, чтобы не отступить, не сломаться, не предать память погибшего друга и продолжать бороться?
Революция – это ненасытная машина. Чудовище, которое питается огромным количеством самых верных ей сыновей и дочерей. И она заставляет вести постоянную, изнурительную торговлю с собой, с собственной совестью, с собственными страхами, чтобы и в дальнейшем верой и правдой служить ей. И чем глубже в ней, чем больше ей отдаешь, тем более изощренной и жестокой становится эта торговля. Самые преданные, самые верные платят самую высокую цену – они отдают свою жизнь.
Я долго не мог взять перо, чтобы снова что-то написать. Рука дрожала, словно в лихорадке, пальцы не слушались. Я даже вырвал страницу из тетради, истомленную кляксами – следами моей внутренней борьбы. Это дурное состояние, этот тяжелый груз никак не хотел меня отпускать, и напоминал прилипшую к подошве грязную, липкую смолу.
Я не заболел, хотя мне казалось, что вот-вот свалюсь с ног, обессиленный какой-то невидимой болезнью, и больше никогда не встану. Тело налилось свинцом, каждое движение давалось с трудом.
Но меня охватила страшная, изматывающая бессонница. Целую неделю я не мог сомкнуть глаз. Веки прекратили подчиняться. Я валялся в постели, ворочался, бессильно считая трещины на потолке. Устал до изнеможения. Пытался себя усыпить, испробовав все известные мне методы: считал овец (дошел до нескольких тысяч), ходил на службу в церковь, читал наискучнейшие произведения (даже финансовые отчёты казались захватывающим чтивом), пил снотворный отвар (который обычно валил меня с ног через пару минут). Ничего.
Под глазами прочно залегли два темных круга. Щеки впали от того, что аппетит тоже куда-то пропал. Даже любимый яблочный пирог казался безвкусной жвачкой. Моя жизнь превратилась в томительное, бесконечное ожидание сильной болезни, которая, как мне казалось, вот-вот нагрянет и скорее всего убьет меня. Но для Роя я прилежно делал вид, что что со мной всё в порядке. Натягивал на лицо маску бодрости, хотя внутри всё разваливалось на части.
Последнее осеннее солнце робко ворвалось в Тифенбах, озаряя его увядающую зелень золотом и прощальным блеском. Шла вторая неделя моей бессонницы. Иногда мне казалось, что я схожу с ума. Граница между реальностью и бредом становилась всё тоньше. Я стал больше пребывать в одиночестве, зарываясь в ворох литературы и конспектов, ища спасения от галлюцинаций. Я понимал, что Роя это обижает, что он хочет моего внимания, но пульсирующая боль в голове, ударами молотка по черепу, не давала мне возможности посвящать ему и часа. Я был пустой оболочкой, лишённой сил и эмоций.
Видимо, ему надоело ждать, когда я, наконец, вынырну из своего добровольного заточения и обращу на него внимание. Терпение Роя, похоже, лопнуло, как натянутая струна. Он решительно, но бережно убрал от меня все книги и тетради, разбросанные по столу в творческом беспорядке. Затем, взял меня за руку. Его ладонь была теплой и удивительно успокаивающей. Это нежное прикосновение вернуло меня из мира теней и призраков в реальность.
– Пойдём, – сказал он по-взрослому серьёзно, с интонацией, которой я раньше за ним не замечал. В его голосе звучала не детская требовательность, а глубокая, почти отеческая забота.
Я послушно встал, не увидев в его глазах ни намёка на каприз. В его больших, бездонных очах, которые обычно сияли радостью и весельем, сейчас плескалось беспокойство и нервозность. Он смотрел на меня с такой тревогой, словно видел перед собой не взрослого мужчину, а маленькое беззащитное существо.
Он вёл меня на улицу, забавно шаркая своими туфлями. В этой шаркающей походке было что-то трогательное и одновременно мужественное. Он показывал мне, как ему тяжело, как он старается, как он борется со своими детскими слабостями, чтобы помочь мне, взрослому.
Мы вышли на улицу. Солнце тут же осветило лицо, нежно обласкав его живительным теплом. Ветер ласково взъерошил волосы, словно пытаясь стряхнуть с них тяжесть бессонных ночей и дурных мыслей. Лёгкие, словно жадные губки, наполнились свежим, чистым воздухом. Действительно, дышать стало гораздо легче. Грудь расправилась и ушло ощущение не прекращаемой духоты
Мы пошли в лес, точнее, на самую его окраину. Ноги едва поднимались на небольшой холм, словно я нёс на своих плечах невидимый груз. А Рой, которому полтора месяца назад исполнилось семь лет, бодрым козлёнком скакал рядом, то подталкивая меня в спину, то хватая за руку и вытягивая за собой.
– Ты, как старый дедушка, Адам! – воскликнул он, звонко и беззаботно, задыхаясь от недетской тяжести, которую он взвалил на свои хрупкие плечи.
– Не надрывайся, я иду тихонько, – сказал я сквозь сбившееся дыхание.
– Надо быстрее, скоро начнутся плохие дни, а мы до сих пор нормально не погуляли, – сказал он с укоризной в голосе. В этих словах звучало всё детское нетерпение и жажда жизни, которых мне так не хватало в последние дни.
– Подожди, Рой, подожди, мне нужно отдохнуть, – выдохнул я, чувствуя, как силы окончательно покидают меня.
Я тяжело опустился на траву, словно подкошенный. В моих руках дневник. Механически, словно мудрёный механизм, я делаю свои записи, чувствуя тяжесть во всем теле. Кажется, я…
Адам упал. Я бужу его, а он спит. Он не хочет домой идти. Не могу разбудить. Надо кого-то позвать помогать.
Адам спит уже 2 дня и 2 ночи. Никто не будит его. Фике говорит, что он очень сильно устал. Я никому не показываю этот дневник. Я не хочу чтобы Адам умерал. Не болей пожалуста Адам я тебя люблю.
Мы с Фике написали маме письмо, и она приехала! Ура! Теперь она заботится об Адаме, как и обо мне. Мама такая добрая и нежная! Она разбудила Адама! Но ему еще надо отдыхать. Мама сварила ему вкусный-вкусный суп! Она сказала, что Адам скоро поправится! Ура! А я играю с Ангелой и Марией и учу их писать.
Я обещал Адаму учиться и учусь сам!
Рой здесь самодельничал… Но я очень рад, что мои уроки не проходят даром. Пару клякс? Пустяки. Его стремление и упорство когда-нибудь дойдут до того, что он будет писать не хуже самых искушённых филологов. Мой умный Рой… Я горжусь, что ты учишься, и бесконечно благодарен, что ты так переживал за меня.
Я спал два с половиной дня пребывая в кошмарах, но не в силах из них выбраться. Мне снился Стэн, стоящий в лесу недалеко от поместья. Он смотрел на меня своими безумными, наполненными дикой болью глазами и беззвучно шептал что-то. Звал к себе, манившей рукой. Я хотел бежать от него, но не мог. Едва только я поворачивался в сторону дома, как его рука молниеносно хватала меня за запястье и впивалась в кожу до крови . И как только я поворачивал голову к нему, я видел, что это не Стэн вовсе, а Юстас. Он смотрел на меня, а глаза его были запавшими, словно у скелета. Они смотрели со скорбной тоской и немым обвинением. И молча он протягивал мне нож. Вкладывал в мою руку, а я пытался оттолкнуть его, выронить нож, но только глубже всаживал его ему в сердце.
Лицо Фрау Ланге, склонившееся надо мной, когда я проснулся, вызвало волну облегчения и одновременно беспокойства. Первое, что я спросил, было: «С Роем всё в порядке?» И когда я увидел, как она улыбается, вся усталость, тяжёлым плащом, сползла с моих плеч.
Я уверен в том, что моя предыдущая оболочка, измученная бессонницей и горем, умерла от тяжёлой хвори. И здесь и сейчас передо мной новая оболочка – отдохнувшая, возрождённая. Во мне очень много сил, энергии и огромное желание потратить эту энергию с пользой. Я снова готов жить и бороться.
Запись 23
Нет, не будет с моей стороны ни единой попытки связаться с Майей, ни единого письма, ни единого слова, брошенного в пустоту. Зачем? К чему эти бесполезные старания доказать, что я не предатель, что её подозрения – лишь горький плод заблуждений? Если в её душе, несокрушимым монолитом, застыла эта догма, если вера её в мою виновность крепка, как сталь, то разве смогут эти жалкие клочки бумаги, исписанные чернилами, поколебать эту твердыню? Она их даже читать не станет, отшвырнёт прочь, как нечто грязное, омерзительное, не желая пачкать свой взор видом этих строк. Её сердце, когда-то открытое и чуткое, теперь заковано в ледяные оковы недоверия, и не сыскать ключа, способного растопить этот лёд.
Весть о гибели товарища, с которым делил горе, обрушилась на меня, точно удар грома. Тяжёлым молотом скорби разбила она сердце, оставив в нём незаживающую рану, наполненную болью и пустотой. Словно часть души моей ушла вместе с ним в небытие, оставив после себя лишь зияющую бездну. Но я не смею, не имею права предаваться отчаянию, уступать безволию и слабости. Не для себя, нет, не для собственного спасения, а для тех, кто поверил мне и протянул руку дружбы, кто увидел во мне не врага, но наставника, учителя, ведущего их по тернистому пути знаний. Эти юные, чистые души, доверившиеся мне, ищут во мне опору, свет надежды, и я не могу их подвести.
Меж тем, несмотря на горечь утраты, дела мои идут на лад, принося свои скромные, но такие ценные плоды. Мы уже сделали первые, ещё неуверенные, но такие важные шаги в освоении грамоты. И вот уже мои ученики, с трогательным усердием складывают буквы в слоги, слоги – в слова, постигая тайны чтения, открывая для себя новый, неизведанный мир, полный чудес и открытий. Зимой, когда земля облачится в белоснежный саван, а мороз украсит окна хрустальными узорами, я мечтаю свозить их в Берлин, к главной ёлке, что горделиво возвышается у Бранденбургских ворот. Для этого я непременно договорюсь с шульцем, о паре крепких телег. Я хочу подарить им сказку, показать великолепие рождественских огней, многоцветие праздничных красок, сияющих, словно звёзды , хочу, чтобы их сердца наполнились восторгом и изумлением. А после, вернувшись домой, попрошу их запечатлеть свои впечатления на бумаге, облечь пережитые чувства в слова, чтобы сохранить эти бесценные мгновения не только в памяти, но и на хрупких страницах, поделившись частичкой волшебства с другими. Я верю, что этот опыт станет для них незабываемым источником вдохновения и света, который будет согревать их души долгие годы. И пусть эти строки станут свидетельством того, что даже в самые тёмные времена можно найти в себе силы идти вперёд, неся добро и надежду тем, кто в них нуждается.
Дыхание зимы всё явственнее ощущается в сонном Тифенбахе. Робкий, ещё не смелый первый снег, словно искусный ювелир, тонкой серебряной каймой обрамляет ветви деревьев, причудливо изгибающиеся под его невесомой тяжестью, оседает на покатых крышах домов, преображая привычный пейзаж. Кое-где он уже успел закрепиться, образовав островки первозданной белизны, но местами, поддавшись робкому, почти неуловимому теплу, растаял, оставив после себя лишь влажные отметины, напоминающие о мимолётности красоты. С этим первым снегом приходит и ощущение неуловимых перемен. Кажется, я стал взрослее, не просто старше на год, а именно взрослее, глубже, мудрее. Время, теперь, ощущается мной особенно остро. Раньше, в круговороте нескончаемых дел, забот и поручений, оно, словно песок сквозь пальцы, утекало незаметно, неосязаемо. Но теперь, даже здесь, в размеренной тишине Тифенбаха, вдали от столичного шума и суеты, оно несётся с пугающей быстротой, стремясь наверстать упущенное. Вот я, полный энтузиазма и вдохновения, переступаю порог школы, готовясь открыть детям двери в удивительный мир знаний. Только начинаю урок, увлечённо рассказывая, объясняя, и вот уже, по мановению невидимого дирижёра, пролетели четыре урока, и детям пора уходить, унося с собой в сердцах частичку нового, неизведанного. Вот, казалось бы, только забрезжил рассвет нового дня, понедельник вступил в свои права, а я уже в компании Роя, моего неизменного спутника, мчусь по дороге в Берлин, чтобы вновь встретиться с фрау Ирмой, отдать ей выполненные задания, и получить новые, ещё более сложные, но и при том более увлекательные. К слову, она довольна моими успехами, видит во мне не просто исполнителя, а человека думающего, ищущего. Она отмечает мои способности к химии и биологии, говорит, что в этих науках я проявляю недюжинный талант, и пророчит мне будущее целителя человеческих тел. Но, несмотря на лестные слова, я твёрдо знаю, что медицина – не мой путь.
Время задуматься о будущем, о выборе университета, профессии, которая станет делом всей жизни. Почти год я посвятил учительскому труду, сея зёрна знаний в юные души, и теперь, оглядываясь назад, понимаю, что именно в этом моё призвание. Я хочу и дальше идти по этому пути, дарить детям свет знаний, помогать им раскрывать свои таланты, становиться личностями. Хотя, признаюсь, где-то в глубине души я понимал, что родители не одобрят мой выбор, посчитают его несерьёзным, мимолётным увлечением. В их глазах, вероятно, я должен был пойти по проторенной дорожке, окунуться в мир бизнеса, стать преемником семейного дела, продолжателем династии.
Они многое мне позволяют, смотрят сквозь пальцы на мои «странности», но не из-за слепой родительской любви, а скорее потому, что считают всё это моими юношескими капризами, игрой, не видя во мне зрелой личности, способной на осознанный выбор. Они просто откупаются от меня, позволяя вольности, пока я продолжаю играть роль послушной комнатной собачки, покорно исполняющей команды. Но я не вправе их осуждать. Они дают мне то, что могут, кидают подачки со своего стола, пока я не нарушаю установленных правил. В нашей семье, увы, нет любимых детей, нет места теплу и душевной близости. Особенно для Клэр… И вы, я уверен, помните, какая трагедия разыгралась в нашем доме, позволившая этой женщине взять бразды правления.
Кстати, я написал письмо Мичи с поздравлениями. Ну как, с поздравлениями... скорее, с формальным уведомлением о том, что я в курсе событий. Не мог же я совсем проигнорировать такое, хотя, признаться, особого восторга не испытываю.
И выразил надежду, что ребёнок унаследует исключительно всё самое лучшее от родителей: ум от отца, красоту от матери. Надеюсь, хоть что-то хорошее в ребенке проявится, хотя бы вопреки. Пожелал, чтобы унаследовал от папы... ну, допустим, его своеобразное чувство юмора, а от мамы – её умение добиваться своего, невзирая на средства. В общем, я был максимально любезен, насколько это вообще возможно в моей ситуации.
И пожелал ей самых лёгких родов. Ну а что еще пожелать? Пусть рожает, как говорится, в добрый час. Хотя, зная Мичи, даже из такого естественного процесса она умудрится устроить драму с заламыванием рук и прочими атрибутами. Надеюсь, хотя бы в этот раз обойдется без лишних представлений.
Ответ себя долго ждать не заставил, видимо, Мичи было очень скучно в её непростом положении. Еще бы, событий-то в её жизни сейчас немного, вот и цепляется за любую возможность пообщаться. Видимо, даже мое ироничное письмо показалось ей достойным внимания. Что ж, в её положении, наверное, любая весточка – уже событие.
Дорогой братик,
Спасибо тебе за слова поддержки, очень рада, что ты наконец-то решил оказать мне честь и написал письмо. Поэтому готовься к тому, что я буду тебя ругать. Разве хорошо, что из моей жизни пропали оба брата? Нет, мне нельзя ругаться и переживать. Рожу раньше времени.
Вижу, что тебе сообщили, что ты скоро станешь дядей. Обещаю буду говорить нашему сыну (а я не сомневаюсь, что это будет именно сын), что ты самый лучший дядя на свете.
Роды мои состоятся уже совсем скоро. В декабре. Я хочу назвать сына Эрнстом. Эрнст Дресслер, как тебе? Красиво согласись?
Родители уже сообщили о Джоне. Я не одобряю его поведения, хотя понимаю его. Я сама виновата, что он стал таким. Надеюсь к возвращению, он образумится.
Беременность помогла мне найти понимание у Максимилиана, нет ты не подумай, что он как-то строг со мной. Ты же помнишь наш разговор, перед тем, как он приходил сделать мне предложение? Так вот, я ему сказала, что меня очень расстроит, прямо-таки до выкидыша, если он начнёт сотрудничество с матерью. Я сказала, что не хочу, чтобы они становились партнёрами и лучше ему обратить своё внимание на Надин Салуорри. Он навёл справки о них, и остался крайне доволен, что все кто сотрудничают с Салуорри имеют прекрасную прибыль. Так вот, он пригласил их в дом, но к нам пришёл некий Роберт Макуорри – доверенное лицо по всем юридическим и экономическим вопросам. Очень красивый высокий смуглый мужчина. Они спокойно беседовали с мужем и он рассказал все преимущества работы с ним. Жена у него кстати невзрачная. Серенькая мышь. Так вот о чем я, Макс остался в восторге и незамедлительно призвал готовить договор.
Так вот, мама узнала об этом совсем недавно, и тут же примчалась. Такой крик стоял, я притворилась, что сплю и не выходила к ним, потом Макс сказал, что выпроводил её из дома и сказал, чтобы пока она не остынет, ноги её не было.
Так что, спасибо тебе Адам за эту прекрасную идею. Ты подарил мне не только прекрасного мужчину, но и дал возможность отомстить этой женщине за те нервы, что она у меня испортила.
P.S: Если она выкинет что-нибудь ещё, я тебе напишу. А ты всё-таки пиши чаще, скучаю.
С любовью,
Мичи Дресслер
Ах, Клэр… Эта женщина, несомненно, переживает сейчас не лучшие времена. Потеря столь значимого партнера, безусловно, нанесла ей сокрушительный удар. И, как следствие, я более чем уверен, что Микаэла будет вычеркнута из ее жизни, как досадная помеха. И внуки, увы, не станут исключением. Клэр, ослепленная яростью и жаждой возмездия, не остановится ни перед чем. Но прежде, чем нанести финальный удар, она непременно отомстит. Отомстит изощренно, жестоко, так, чтобы боль от потери была нестерпимой, чтобы каждый вздох отдавался мукой.
Годы, возможно, очень долгие , она будет вынашивать свой план, подобно змее, терпеливо выжидая удобный момент. Она будет тщательно искать оружие, которое сразит Микаэлу наповал, лишит ее всего, что ей дорого. И она добьется своего, будьте уверены. Клэр из тех, кто всегда доводит начатое до конца. И Микаэла, увы, сполна познает горечь и боль от этой мести. Она пострадает так сильно, как только можно себе представить, ее мир рухнет, обратится в прах.
Знал ли я об этом, когда предлагал Микаэле пойти по этому пути? Да, знал. Я прекрасно осознавал, на что обрекаю Мичи, какой ценой ей придется заплатить за этот триумф. Я предвидел всю боль, все страдания, которые ей предстоит испытать. И все же, я сделал это.
Вы можете меня осуждать, но после того, как я узнал о том, что меня хотели убить, ни о чем не жалею. Да, если надо, я отдам за революцию жизнь, но не позволю даже прикоснуться к ней кому-то вроде Мичи и... Джона. Он тоже получит своё. Не сомневайтесь.
Знаете ли вы, что дети обладают удивительной способностью поглощать негативные эмоции? Они впитывают в себя тревоги, печали и переживания взрослых, оставляя взамен чувство умиротворения и покоя. Если все идет своим чередом, если между вами и детьми царит гармония и взаимопонимание, то общение с ними превращается в своего рода успокаивающую головоломку, подобную сборке пазла. Каждая деталь встает на свое место, каждый элемент обретает смысл, и в душе воцаряется долгожданная тишина.
Время, проведенное с детьми, становится драгоценной возможностью погрузиться в собственные мысли, разложить их по полочкам, словно книги на стеллаже, и обрести ясность ума. Это как способ успокоить внутреннюю бурю, бушующую в душе, и обрести гармонию с самим собой. Дети, с их непосредственностью и чистотой, помогают увидеть мир под другим углом, отбросить все лишнее и сосредоточиться на главном.
Признаюсь, в моей жизни были моменты, когда меня одолевали сомнения. Я ошибочно полагал, что у меня не получится найти общий язык с классом, что он не потянется ко мне, не примет меня. Но жизнь, как это часто бывает, преподнесла мне сюрприз. Когда я заболел и вынужден был дать детям небольшие каникулы, все они пришли меня навестить. Эта искренняя забота и внимание тронули меня до глубины души.
Я читал им детские сказки и рассказы, а потом мы вместе мастерили поделки из бумаги. Эти простые занятия приносили нам обоим ни с чем не сравнимое удовольствие. Кое-кто из ребят особенно полюбил это занятие, и вскоре мой дом оказался буквально завален бумажными корабликами всех форм и размеров. Эти маленькие шедевры детского творчества стали для меня настоящим талисманом.
И я уверен, что именно дети, их искренняя любовь и поддержка, поспособствовали моему скорейшему выздоровлению. Они стали моим лекарством, моим источником жизненных сил, моим спасением. И я бесконечно благодарен им за это. Они подарили мне нечто большее, чем просто выздоровление, они подарили мне веру в себя и в силу истинной, бескорыстной любви.
Время тянется медленно, ньютоновская жидкость . Я все продолжаю ждать сигнала от моих партийных товарищей, весточки, что, подобно лучу света, пронзит мрак неизвестности и укажет мне дальнейший путь. Каждую субботу я, как и прежде, отправляюсь за новой порцией литературы, жадно поглощая каждое слово, каждую строчку, в надежде найти ответы на мучающие меня вопросы. Книги стали моими моими проводниками в мире идей и борьбы.
Продолжаю, несмотря ни на что, отправлять деньги Агнешке на нужды партии. Каждый грош – это мой посильный вклад в общее дело, моя вера в светлое будущее, за которое мы боремся. Не забываю и интересоваться делами любимых товарищей, ведь, несмотря на все трудности и опасности, мы остаемся единым целым, связанными общей целью и крепкой дружбой.
Агнешка… Она осталась моей единственной нитью, тонкой, но прочной, связывающей меня с подпольем, вынужденным взять передышку. Через нее я продолжаю отправлять туда, в самое сердце – непосредственному руководству, газеты и листовки, написанные мной, на одобрение старших товарищей. Каждое слово в них выверено, каждое предложение продумано, ведь от них может зависеть многое.
И вот, недавно Агнешка сообщила мне тревожную весть: в скором времени состоится съезд, на котором будет решаться моя судьба. Это будет не просто собрание, а настоящий "суд", где истцом выступит Майя, та самая с которой мы когда-то стояли плечом к плечу. Шварц, мудрая и проницательная, призвала меня найти убедительные доказательства моей невиновности, которые смогут опровергнуть все обвинения. И, что немаловажно, она настоятельно рекомендовала подготовить речь, пламенную, убедительную, способную достучаться до сердец и умов моих товарищей.
Чем я, собственно, и занялся, не теряя ни минуты драгоценного времени. Каждый день я посвящаю подготовке к этому судьбоносному съезду. Я перебираю в памяти все события, анализирую каждый свой шаг, каждое слово, чтобы найти неопровержимые доказательства своей правоты. Я пишу и переписываю свою речь, оттачивая её, чтобы она звучала мощно, убедительно, чтобы в ней была слышна правда, и только правда. Я готовлюсь к битве за свое честное имя, за свое будущее, за будущее нашей партии. И я верю, что одержу победу.
Съезд, которого я ждал с таким напряжением и тревогой, состоялся четырнадцатого декабря. Местом проведения была выбрана старая контора, затерянная где-то на задворках города, вдали от любопытных глаз и случайных свидетелей. Путь туда был неблизким, и когда я, наконец, добрался до места назначения, перед моими глазами предстало унылое зрелище: полуразрушенное здание с покосившимся крыльцом и облупившейся штукатуркой.
Войдя внутрь, я оказался в пыльном, давно не знавшем ремонта помещении. Окна были наглухо забиты досками, не пропуская ни единого луча света, отчего внутри царил гнетущий полумрак. Ветхая дверь, казалось, едва держалась на петлях и жалобно скрипела, стуча от любого, даже самого слабого, дуновения ветерка.
Однако, несмотря на запущенность самого здания, внутреннее пространство было преображено. Кто-то явно приложил немало усилий, чтобы приспособить это заброшенное помещение для нужд съезда. Офисные перегородки, столы и стулья были расставлены таким образом, чтобы сымитировать зал суда, создавая атмосферу напряженности и официоза. Это было сделано, без сомнения, намеренно, дабы подчеркнуть всю серьезность происходящего.
В центре этого импровизированного зала суда, за главным столом, уже расположился Кох. Он был невысокого роста, с копной рыжих волос, торчащих во все стороны. Круглые очки на его носу придавали вид скорее ученого или конторского служащего, нежели сурового революционера. Из всех нас, пожалуй, именно он больше всех подходил под расхожее описание "белый воротничок", но за этой безобидной внешностью скрывался острый ум и непоколебимая преданность делу. Его присутствие здесь, в качестве одного из судей, придавало происходящему еще больший вес и значимость. Я понял, что пощады ждать не придется, и битва предстоит нешуточная.
