Текст книги "Под прусским орлом над Берлинским пеплом (СИ)"
Автор книги: ATSH
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 41 страниц)
Нужно было уходить, бежать, как можно скорее, пока не нагрянули жандармы, привлечённые шумом выстрела. Ноги не слушались, будто налитые свинцом. С трудом, шаг за шагом, я заставил себя двигаться, выбрался из кабинета, из дома, подальше от этого места, ставшего местом преступления.
Улица встретила меня прохладным ветром и тучами, будто защищающими солнце от убийцы. Я шёл, почти бежал, спотыкаясь о корни деревьев, не разбирая дороги, гонимый страхом и отчаянием. Лес, который раньше казался мне убежищем, теперь давил своей мрачностью, каждый шорох заставлял вздрагивать и оглядываться, ожидая погони. Каждая тень чудилась преследователем.
Только спустя какое-то время, когда лёгкие уже горели от бега, а сердце бешено колотилось в груди, я вспомнил о своей лошади. Старая, верная кобыла, оставленная в укромном месте недалеко от опушки. Добравшись до неё, я увидел, как она мирно пощипывает траву, словно ничего не произошло. Её спокойствие, её тепло немного привели меня в чувство.
Я ласково потрепал её по шее, прошептал какие-то бессвязные слова, уткнулся лицом в её тёплую гриву. Лошадь доверчиво ткнулась мордой в моё плечо, словно понимая моё состояние, словно пытаясь утешить. Это безмолвное сочувствие было сейчас нужнее любых слов.
Взобравшись в седло, я пустил кобылу неспешной рысью. Куда ехать, я не знал. Что делать дальше – тоже. В голове был хаос, мысли путались, обрывались на полуслове. Одно я знал точно: моя жизнь уже никогда не будет прежней. Печать убийства легла на мою душу, и этот груз мне нести до конца своих дней. Я оглянулся на тёмный лес, на дом, где осталось тело Юзефа, и понял, что обратной дороги нет.
Запись 37
Берлин встретил меня ледяным душем. Не в переносном, а в самом что ни на есть прямом – хлёстким осенним ливнем, который, казалось, пронизывал до костей. Редкие, но оглушительные раскаты грома добавляли этой картине апокалиптическую нотку. Я поежился, плотнее запахнув плащ. Этот город я знал как свои пять пальцев. Еще бы, я исходил его вдоль и поперек задолго до того, как научился бриться. Каждая улочка, каждый закоулок были мне знакомы. И все же, первым делом ноги сами понесли меня к Фрицу.
Запах хмеля и жареных колбасок, доносившийся из распахнутых дверей его заведения, ударил в нос, вызвав волну ностальгии. Мгновенно перед глазами встала картина: мне тринадцать, я робко переступаю порог этой пивной, впервые в жизни оказываюсь в мире грубых рабочих и шахтеров, их густой гомон, крепкие выражения, хриплый смех – все это казалось мне тогда невероятно захватывающим, словно я попал в какой-то другой, взрослый и опасный мир.
Фриц, как и всегда, стоял за барной стойкой, широкая спина, обтянутая белой рубашкой, казалась непробиваемой, как крепостная стена. Он что-то гневно выговаривал юркому мальчишке-посыльному, судя по всему, тот в чем-то серьезно провинился. Фриц не стеснялся в выражениях, его баварский акцент становился особенно заметен, когда он сердился. Я занял привычное место у стойки, но теперь мои ноги, в отличие от того тринадцатилетнего мальчишки, вместо того, чтобы болтаться в воздухе, уверенно стояли на полу.
Я усмехнулся про себя – вот и вырос, оказывается.
– Эй, Фриц, – окликнул я его, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно и непринужденно, хотя внутри все клокотало от напряжения. – Хватит мальчонку ругать, тащи свое фирменное, – я кивнул в сторону кружек с пенящимся пивом.
Фриц резко обернулся, словно подброшенный пружиной. Мощные руки, покрытые рыжеватыми волосками, сразу же скрестились на груди. Густые, рыжие брови, его отличительная черта, нахмурились, сдвинувшись на переносице, образуя глубокую складку. Выглядел он как большая, грозная, готовая вот-вот разразиться громом и молниями, красная туча. Но затем, Фриц прищурил свои голубые, как ледниковое озеро, глаза, вглядываясь в мое лицо, и в них медленно, словно рассвет, расплылось узнавание. Он увидел во мне того самого тощего, сиротинку, который когда-то робко жался у стойки.
– Ах ты, пройдоха! – Фриц укоризненно покачал головой, добродушная улыбка тронула уголки его губ. – Сперва наплёл про своё происхождение, а потом ещё не сказал, что поймали! Ну, да ладно. Держи, угощайся моей лучшей пенной. С этими словами Фриц наполнил тяжёлую глиняную кружку до самых краёв, пена поднялась пышной шапкой, источая пряный хмельной аромат. Затем, ловко подцепив вилкой пару румяных, аппетитно лоснящихся колбасок, он положил их на тарелку и пододвинул ко мне. Я, не тратя времени на лишние церемонии, сунул Фрицу в руку несколько крупных монет и с жадностью набросился на угощение. Хлебнув пива и откусив сочный кусок колбаски, я вновь углубился в чтение писем.
Досточтимый Адольф Бёттхер,
С удовлетворением узнала, что мое скромное предложение пришлось Вам по душе. Надеюсь, новый автомобиль, доставленный в Ваше полное распоряжение, оправдает Ваши ожидания и будет служить Вам верой и правдой долгие годы. Разумеется, данный жест, как и все аспекты нашего плодотворного сотрудничества, останется сугубо между нами. В этом можете не сомневаться, даю Вам клятву семейства Кесслер, а она, как Вам известно, нерушима. Благодарю Вас за информацию о самочувствии моего мальчика. Ваша забота о его безопасности трогает меня, особенно учитывая, сколько в наши дни развелось отбросов общества, готовых обидеть и ограбить беззащитного юношу. Впрочем, оставим сантименты, они редко бывают уместны в серьёзных делах. До меня дошли слухи о Вашей дочери, прелестной Гарриет. Говорят, она высокая, статная девица с дивными, огненно-рыжими волосами – настоящий цветок! Также я осведомлена о её помолвке с неким Йозефом Фойерштайном. К сожалению, должна Вас предостеречь: репутация этого господина, увы, сильно расходится с действительностью. За показным благородством скрывается натура на редкость подлая и корыстная. Поверьте, у меня имеются неопровержимые доказательства того, что за звонкую монету он, не задумываясь, продаст и родную мать, что уж говорить о будущей жене. В связи с этим, предлагаю Вам ещё одно взаимовыгодное сотрудничество, которое, несомненно, укрепит наши деловые и, смею надеяться, дружеские отношения. Мой сын, Адам, несмотря на некоторые… юношеские заблуждения, обладает весьма ценными качествами. Он смел, умён, предан своему слову и, что немаловажно, располагает стабильным доходом в двадцать тысяч марок годовых. К тому же, он молод и, насколько мне известно, ровесник Вашей дочери. Что же касается его нынешних идей, то прошу Вас, не принимайте их близко к сердцу. Это всего лишь отголоски бурной юности, временное помешательство, столь свойственное нынешней молодёжи. Уверена, под Вашим чутким руководством он быстро избавится от этой блажи. Не жалейте его, Адольф, устройте ему, как Вы выразились, «воспитательную работу» по всей строгости. Мы, в силу определённых обстоятельств, были с ним слишком мягки, баловали, хотя, признаться между нами, ему давно не хватает хорошей порки. Слом, через который Вы его проведете, показав ему весь ужас его нынешнего окружения и заставив пройти через все отвергаемые им процедуры, пойдет ему только на пользу, закалит характер и сделает из него настоящего мужчину. К сему прилагаю семьдесят тысяч марок на свадебные расходы. Если же возникнет необходимость в дополнительных средствах, не стесняйтесь, обращайтесь. С глубочайшим почтением и надеждой на дальнейшее плодотворное сотрудничество, Клэр Кесслер, графиня фон Ведель.
Я обнаружил, что мое состояние значительно больше, чем я предполагал. К деньгам Кристофа добавились чеки Клэр на баснословные суммы, найденные среди бумаг Бёттхера. Этих денег хватило бы на покупку целого автопарка с отцовского завода – несколько десятков машин, не меньше. Однако я не собирался тратить их на себя. Эти деньги предназначались Рою. В его обучение, в его будущее я был готов вложить все до последней монеты, не колеблясь ни секунды. Оставалось лишь отыскать его.
У меня возник план, как устранить Бёттхера, причем чужими руками. Руками Клэр. Она была беспощадна к любым проявлениям слабости, не прощала ни ошибок, ни предательства. Такой ничтожный червь, как Бёттхер, был для неё не более чем пустой ореховой скорлупкой, которую она могла раздавить одним щелчком пальцев.
Я решил подбросить ей письмо Юзефа Гарриет – пусть сама разбирается с этим мелким пакостником. Что же до самой Клэр… Для нее у меня тоже имелся особый сюрприз. Плод ее собственных козней, который я приберег еще до того, как она так нагло вторглась в мою жизнь и перевернула ее с ног на голову. Но этот подарок пока подождет. А мне пора было исчезнуть, раствориться в воздухе, затаиться на время.
Чужое прикосновение к моему предплечью вырвало меня из задумчивости. Рефлекторно я сунул письмо в карман пальто. Передо мной стоял мужчина небольшого роста, лицо которого было усеяно крупными, бурыми веснушками, сливавшимися местами в рыжеватые пятна. Над правой бровью, словно застывшая капля смолы, чернела крупная бородавка. Он нервно провел грязной, пропитанной угольной пылью фуражкой по лицу, оставляя за собой серые разводы. В его прищуренных глазах, затерянных в паутине глубоких морщин, неожиданно блеснула влага. Мужчина прокашлялся, с трудом прочищая горло, забитое, казалось, той же угольной пылью.
– Адам, это ты? – спросил он хриплым, надтреснутым голосом, будто скрипучей дверью. Я молча кивнул, внимательно разглядывая его, пытаясь сопоставить это запыленное, изможденное лицо с каким-либо образом из прошлого.
– Ты мою дочку учил, а жене моей врача вызвал. Я тогда по мелкому делу сидел, отблагодарить сразу не смог. Йонас меня зовут, – добавил он, словно оправдываясь.
Имя Йонас Шолль ничего мне не сказало. Я продолжал всматриваться в его черты, напрягая память. И вдруг… Вспомнилась холодная, пронизывающе ветреная зимняя ночь. За окном мела метель, а я, устроившись у камина, работал над новым учебным материалом. Внезапный стук в дверь разрезал тишину. На пороге стояла моя ученица, Зои Шолль. Её лицо, обрамленное меховым воротником шубки, было белее снега, губы синие от холода. Только я открыл дверь, как она, не говоря ни слова, рухнула передо мной на колени. Я едва успел подхватить её худенькое тело. Зои задыхалась от рыданий, плечи её тряслись. С трудом, прерываясь на всхлипы, она объяснила причину своего ночного визита. Её мать, Уна, уже третий день была прикована к постели, мучаясь от сильной лихорадки. Фонхоф, наотрез отказался ехать за доктором, посчитав это слишком дорогим удовольствием. В ту же ночь я запряг лошадь и привез доктора Ландау. Он поставил Уне диагноз и выписал лекарства. Правда, после этого случая у дверей доктора Ландау постоянно толпились пациенты, и мне стало трудно дозвониться до него…
Теперь я понял, кто передо мной. Йонас, отец Зои, вернулся. Улыбка, сама собой, расцвела на моем лице. Воспоминания о Тифенбахе, о моей прежней жизни, казались эхом из далекого, почти забытого мира. Неожиданно Йонас крепко обнял меня, словно мы были старыми друзьями, не видевшимися долгие годы. Тепло его объятий проникло сквозь пальто, согревая не только тело, но и душу.
– Адам? – раздался другой голос, полный удивления и радости. – Это же тот самый Адам, что помог мне, когда я был готов лезть в петлю от горя! Жена тогда умерла…
– А моей матери он принес целую кучу продуктов, когда мы голодали, – вступил в разговор еще один голос.
– Моей девочке куклу подарил, она до сих пор бережёт её, как зеницу ока! – добавила женщина с улыбкой.
– Я знал его еще с Тифенбаха! – пробасил крепкий мужчина.
– Мой сын сейчас в шестом классе и он обязательно станет ученым, благодаря Адаму! Голоса разносились со всех сторон, словно волны прибоя, нахлынувшие на берег моих воспоминаний. И вместе с ними возвращалось былое счастье, чувство нужности и тепла.
Меня окружили работяги, мужчины и женщины, крепко обнимая, похлопывая по спине, говоря теплые, искренние слова благодарности. Я словно оказался в каком-то ненастоящем, чудесном сне. Сердце сжималось от переполнявших меня эмоций, а на глаза наворачивались слёзы. Я в тот миг очень хотел, чтобы эти объятия были бесконечными, чтобы я мог обнять каждого, кто подходил ко мне, выразить свою благодарность за их добрые слова и воспоминания.
– Ты возвращайся в Тифенбах, Адам, – сказал Йонас, слегка отстранившись и по-отечески потрепав меня по волосам. – Тебя там все любят и ждут. Наш-то Фонхоф совсем не справляется. Как его мать-то умерла, он и вовсе перестал что-то делать, а ты его место займёшь, школу нам откроешь вечернюю, а мы будем учиться и работать. Если вдруг надо смолчать – мы смолчим, или чем помочь – мы поможем. Ты только вернись.
Когда все постепенно разошлись по своим местам, и мы остались с Йонасом наедине, я угостил его кружкой холодного, пенного пива. Мы сели за стол, и я готов был слушать его рассказы о Тифенбахе весь вечер.
– Ты и вправду очень добрый человек, Адам, – сказал Йонас, сделав большой, жадный глоток пива. Белая пена осталась на его густых усах, и он небрежно смахнул её рукавом потертой куртки. – Неважно, кто и что говорит, все эти люди тому подтверждение.
– Как ты отсидел? За что тебя посадили? – спросил я, внимательно глядя на него.
Йонас тяжело вздохнул, отставив кружку.
– Да по дурости… Повелся на одного пройдоху, другом притворялся. Предложил своровать у одного богача. Денег у него, говорил, немерено, – Йонас покачал головой, вспоминая прошлое. – Думал, обогачу семью, вытащу их из нищеты… А он подставил меня. Все деньги забрал себе, а охранника на меня натравил. Сказал, что я сам напал…
– Тяжело было? – спросил я, представляя, каково ему пришлось.
Йонас промолчал, словно подбирая слова. Затем, резким движением, поднял свою рубаху, обнажив грудь. От груди до бока тянулся длинный, уже побледневший, но все еще четко видный шрам. Безмолвная история тюремных будней.
– А у тебя есть? – спросил он, опуская рубаху.
– Вся голова, – я невольно коснулся затылка, совсем забыв, что шрамы там давно затянулись, как и на животе.
– То там шрам, то там. Блюхер, зараза, постарался. – Этот падла сдохнет когда-нибудь в собственном дерьме, – с ненавистью процедил Йонас.
– Хотя… можно и месть устроить, если хочешь, – добавил он, хитро подмигнув мне. Я мотнул головой в ответ. Тратить свои средства и время на человека, который просто хочет выслужиться перед властями, не хотелось. Пусть лучше ему отомстят другие, те, кому он навредил больше. —
А ты можешь? – спросил я, заинтересованный его словами о тюремных связях.
– Отомстить? Запросто! – Йонас ухмыльнулся. – Я в тюрьме такими корешами обзавёлся… Есть кому заказ выполнить. Кого надо проучить?
– Пойдем, ты в Тифенбах, говоришь, собрался? – я решил увести его из шумной питейной, чтобы лишние уши не коснулись нашего разговора.
Мы вышли на улицу. Сырой, пропитанный дождем воздух тут же обволок нас, смешиваясь с едким дымом заводов и тяжелым запахом битума. Йонас поморщился, поднял воротник куртки и, дрожащими пальцами, достал папиросу, прикурив от спички, защищенной от ветра ладьей из рук.
– Тьфу, в городе этом дышать нечем! – прокашлялся он. – То ли дело родная деревушка… Воздух – чистый, свежий… Мимо нас пробежали дети, звонко смеясь. Я невольно вглядывался в каждое лицо, в надежде найти среди них Роя.
– Я отдыхал там, в лесах, – сказал я. – Любил в походы ходить. Шалашик поставишь, костерок разведешь… и жизнь прекрасна.
– А за что тебя посадили-то? – Йонас посмотрел на меня, прищурившись.
– Я социалист-подпольщик, – ответил я. – Состоял долгое время в партии… потом подставили.
– Политика эта… тьфу! – Йонас пнул камень ногой. – Нихера от нас не меняется. Жирели буржуи, сидя на спинах рабочих, и так и будут жиреть. Я тоже хотел, чтобы справедливость в мире восторжествовала, потом подумал – а к черту! Вот есть я, Йонас Шолль. Приду в Рейхстаг и скажу: "Уважаемый Альберт Эрдманн Карл Герхард фон Леветцов, мне полагается по праву медицина, образование, работа с девяти часов до шести вечера и высокая заработная плата!" А Альберт Эрдманн Карл Герхард фон Леветцов посмотрит на меня и скажет: "А ты, собсна, кто таков? И за что это я тебе должен?" И только я выйду из его кабинета, как он забудет даже мою бородавку на брови! Есть у них такое свойство – забывать неугодных. А коль народ собирать начну, просто покрутят у виска. Сколько тебе, Адам, крутили у виска? Сколько в нос били? Сколько подставляли? Есть жизнь, есть те люди, что рядом. Жены, дети… И ты жизнь свою стране отдашь, а жизнь близких пропустишь. И будешь сидеть у разбитого корыта. Я считаю, что эти социал-демократы, или как их там, правы, но я не боец. И ты, Адам, не боец. Ты деревне нужнее, чем там, в подполье. Ведь среди нас нет людей, что тебя подставили, а там есть… – Йонас положил руку мне на плечо. – Поехали сейчас со мной в Тифенбах? Прямо сейчас!
– Мне нужно доставить письмо, – сказал я. – И вещи взять. В моей голове мелькнули образы небольшого чемодана, уже собранного для побега.
– Так вместе и сделаем! – Йонас, не дожидаясь моего согласия, потянул меня за рукав вдоль тротуара. – Кому ты хотел-то отомстить? Рассказывай, раз уж начал.
– У меня есть младший брат… названный, – начал я свой рассказ. – Он был совсем маленьким, когда мы с ним познакомились. У него были чудесные мать, Марлен Ланге, и две сестрёнки. Марлен сошлась с одним рабочим с хлопчатобумажной фабрики Зоммеров… Клаус Гартунг его звали. И недавно я узнал, что он… убил Марлен и девочек. Рою, моему брату, удалось сбежать. Чудом… Клаус сейчас сидит в тюрьме, но я боюсь, что этого ему мало.
Голос мой дрожал от гнева и страха за брата.
– Понимаю тебя, – Йонас сочувственно кивнул. – Тюрьма – это, конечно, наказание, но… иногда нужны более… радикальные меры. Но придётся заплатить моим ребятам. Они просто так не работают.
– Не обижу, – кивнул я, готовый отдать все, чтобы обезопасить Роя.
За разговорами мы медленно приближались к моему дому. Я делился с Йонасом скупыми деталями из своей жизни, стараясь обходить острые углы, держа за зубами то, что для меня казалось слишком личным, слишком болезненным. Он слушал внимательно, изредка вставляя короткие реплики или задавая уточняющие вопросы.
– Мне нужны документы, новые, – сказал я, когда мы подошли к подъезду. – Сможешь помочь? Йонас посмотрел на меня с пониманием.
– Беглый? – спросил он прямо.
– Можно и так сказать, – уклонился я от прямого ответа.
– Сделаем, – кивнул Йонас уверенно. – Не первый раз.
И снова я шел знакомой тропой, но уже рядом с Йонасом, оглядываясь на темнеющий лес, будто оттуда на меня смотрел Стэн Смит. Я снова чувствовал его тяжелый, пронизывающий взгляд на себе. Паршивый, надменный, безумный взгляд человека, потерявшего всякую связь с реальностью. В моем воображении снова проступили красные капилляры на его белках, а зрачки потемнели, наполняясь яростью. Он не нападёт сейчас… нет. Но будет ждать, как хищник, как акула, когда в воду упадет хоть капля крови, чтобы наброситься, утащить на дно, сгрызть, сломать. И всё это из-за проступка одной женщины, крепко связанной с ним – моей матери. Эта мысль жгла меня изнутри, словно раскаленное железо.
Лес, словно живое существо, шептал листвой его мысли, заманивал в свою густоту, обещая мнимое убежище. Скрип веток казался его злобным рыком, а сам лес был наполнен пустотой, как его сердце и дыхание. Этот лес был жив, потому что он был жив. Его мысли, словно тернистые, запутанные стебли ежевики, были закрыты от всех. И горе тому, кто попытается их распутать, проникнуть в его искалеченный разум. Он и сам уже давно в них запутался, потерявшись в лабиринте собственной ненависти и одержимости.
Я достал письмо из-за пазухи – плотный конверт, запечатанный красной сургучной печатью, – и протянул его Йонасу.
– Кому передать? – спросил он, беря письмо в руки.
– Клэр Кесслер, – ответил я. – Если спросит, от кого?
– Скажи от Госпожи Стейниц в девичестве Бёттхер, – пояснил я. – И скажи, что речь идёт о смерти её сына. Никому, Йонас, больше не передавай в руки. Только Клэр. Лично.
– Понял, – серьезно кивнул Йонас, пряча письмо во внутренний карман куртки. – Жди здесь.
Он резко повернулся и скорым шагом скрылся за кованой изгородью, ведущей к дому Кесслер. Я подошел к ограждению и заглянул в сад. Некогда я любил здесь гулять, спускаться с небольшого холма, лазать по деревьям. Обычно я забирался на толстую ветку высокого бука, ложился на живот, прикрывал глаза и наслаждался пением скворцов, запахом травы и цветов, тишиной и покоем, которые царили в этом уголке природы.
Этот бук всё ещё стоял здесь. Такой же высокий и раскидистый, его ветви словно приглашали вновь окунуться в мир детских воспоминаний. Вдруг до моих ушей донесся громкий собачий лай. Я не успел даже среагировать, как из-за дома выскочил пёс и с яростным лаем помчался прямо на меня.
Я инстинктивно хотел сделать шаг назад, скрыться за оградой, но в тот же миг увидал Хеллу, выходящую из-за дома. Она держала пса на длинном поводке, но он так сильно тянул, что казалось, вот-вот сорвется.
– Стой, Лютик! Стой! – кричала Хелла, изо всех сил натягивая поводок.
Крупный белый пес, которого я теперь знал, звали Лютик, подбежал ко мне и, упершись передними лапами в кованую изгородь, принялся пристально вынюхивать мои руки, всё еще державшиеся за прутья. Видимо, от меня еще пахло домом, или Хелла показывала ему мою комнату, рассказывая обо мне, потому что Лютик вдруг радостно завилял хвостом, издав приглушенный скулеж. И тут я услышал тихий, почти неслышный писк.
– Адам! – воскликнула Хелла, и тут же закрыла рот руками, испуганно оглядываясь по сторонам. Убедившись, что не привлекла ничьего внимания, она быстро подошла ближе. Я просунул голову между прутьями изгороди, и Хелла, обняв её, притянула к своим плечам.
– Ты живой… живой! – шептала она, голос её дрожал от волнения. – Ты здесь… ты не умер…
– Тш-ш-ш, – прошептал я, притягивая к себе хрупкую, совсем похудевшую сестру. – Бог должен на землю спуститься, если я умру. Как ты, Хелла? Он… не обижает тебя?
– Нет, не переживай, я хорошо, – сказала она, сжимая меня ещё крепче, будто хотела убедить не только меня, но и себя в этом.
– А Клэр? – спросил я, опасаясь услышать ответ.
– Она… она требует детей… внуков хочет… – Хелла замялась, опустив глаза. – Но я не хочу к нему, Адам… не хочу… Почему матушка умерла? Почему?.. – голос её прервался, и она заплакала, горько и безутешно.
– Она бы никогда не позволила этому случиться… Я коснулся губами её лба и прикрыл глаза, стараясь сдержать слезы. Хелла дрожала всем телом, словно листочек на ветру. Её маленькие, холодные ручки нашли мои и крепко сжали, будто она боялась, что наша встреча – всего лишь мираж, который вот-вот растворится в воздухе.
– Хелла, я больше никуда не денусь, – сказал я, стараясь вложить в свой голос как можно больше уверенности и тепла.
– Я вернусь в Тифенбах. Ты там была, помнишь наше Рождество? Я буду там жить. Ты сможешь писать мне туда письма, а я буду писать тебе. Я бережно обнял ее мокрые, нежные щеки своими шершавыми, огрубевшими руками.
– Пусть я буду для всех мертв. Ты единственная будешь знать, что это не так. Мне еще нельзя постоянно появляться… слишком опасно.
– Не пропадай только, – прошептала Хелла, голос её дрожал от страха и одиночества.
– Я без тебя не выживу здесь…
– Хелла! – раздался резкий голос Джона, и она тут же отстранилась от меня, словно опаленная пламенем. Вмиг её раскрасневшееся от слез лицо стало бледным, и лишь красные, припухшие уголки глаз выдавали, что она совсем недавно плакала.
– Я буду рядом, Хелла, всегда, – прошептал я еще раз.
– Пиши мне. Она быстро кивнула, затем показала Лютику знак «тихо», прислонив палец к губам, и побежала обратно к дому, словно испуганная лань.
Я почувствовал, как сердце кольнуло от тоски по ней и целую волну вины, за то, что не смог помочь. Острая тоска по ней кольнула сердце, сопровождаемая мощной волной вины за собственное бессилие. Я не смог ей помочь, и это чувство грызло изнутри.
– Ромео, – Йонас ободряюще улыбнулся, – пойдём, всё сделано.
– Увы, в этой истории, я скорее Тибальт. Пока ещё живой, – с горькой усмешкой ответил я, чувствуя себя далеко не романтическим героем.
Покидая особняк, я постоянно оглядывался, ища её глазами. Каждый шорох листьев, каждое движение теней заставляли меня оборачиваться. Но в живой изгороди больше никто не мелькал, и надежда увидеть её снова таяла с каждым шагом.
Мы с Йонасом направились к старому подвалу, сырому и затхлому жилищу Юстаса. За массивным, пыльным шкафом хранились мои вещи, оставленные здесь ещё до… до всего этого. Спускаясь по скрипучим ступеням, я ожидал, что меня захлестнёт волна воспоминаний. Думал, что сердце дрогнет от нахлынувших образов зарождающейся революционной деятельности, тайных встреч и жарких споров, которые когда-то кипели в этих стенах.
Но вместо этого всплыли лишь подозрительные, настороженные взгляды Юстаса и Майи, их недоверие к каждому моему слову и действию. По крайней мере, подвал послужил надёжным схроном. Мои вещи, к счастью, остались нетронутыми, в полном порядке. В тот же вечер, перед поездкой в Тифенбах, мы отправились в квартиру Ланге.
Каждый шаг давался мне с невероятным трудом, словно ноги ниже колен были залиты свинцом. Тяжесть нарастала по мере приближения к дому, превращаясь в непреодолимую силу, которая сковывала движения и душила волю. Меня парализовал страх. Страх увидеть то, что могло скрываться за дверью квартиры, где совсем недавно царили смех и радость, где я видел жизнерадостную Марлен. Страх увидеть стены, забрызганные кровью. На пороге нас встретила придирчивая соседка. Окинув нас долгим, оценивающим взглядом с ног до головы, она неохотно протянула ключ, настоятельно попросив вернуть его сразу же после того, как мы покинем квартиру.
Я вошел внутрь в каком-то полуобморочном состоянии. Мир вокруг поплыл, звуки стали приглушенными и неясными. Голос Шолля доносился словно издалека, теряясь в гулком тумане, охватившем сознание. Я старался не касаться стен, словно боясь ощутить на кончиках пальцев липкую влагу. В ушах неумолимо звенел весёлый смех фрау Ланге и Роя, перемежаясь с топотом маленьких ножек. Эти фантомные звуки прошлого пронзительно контрастировали с мрачной тишиной пустой квартиры, усиливая ощущение нереальности происходящего и наполняя душу невыносимой болью.
Несмотря на попытки стереть следы произошедшего кошмара, кухня кричала о случившейся трагедии. На выскобленных деревянных половицах, там, где их не прикрывал домотканый коврик, все еще проступали бурые пятна, словно зловещие кляксы на чистом листе. На побеленной стене, возле стола, где, вероятно, сидела семья во время ужина, виднелись брызги, уже потемневшие, но от этого ставшие еще более жуткими. Эта картина резко контрастировала с остальной обстановкой скромной квартиры. Куклы в детской лежали в плетеной корзинке, на спинке стула висела выцветшая кофточка Марлен, а на столе в гостиной оставалась раскрытая книга с закладкой из высушенного цветка. Все выглядело так, будто семья просто вышла ненадолго в сад или по делам в город, и вот-вот должна была вернуться, наполнив квартиру теплом, детским смехом и ароматом свежеиспеченного хлеба.
Я осторожно прикоснулся к крошечным, аккуратно сложенным платьям двойняшек, лежащим на сундуке в прихожей. Грубая, но чистая ткань напомнила мне, какими легкими, словно пёрышки, были эти малышки, когда я держал их на руках. Сердце сжалось от боли, а в висках застучало с такой силой, словно я стоял посреди площади, слушая грохот военных барабанов во время парада, или кто-то прижал бьющееся сердце прямо к моему уху. Этот ритмичный пульс отдавался во всем теле, сотрясая меня изнутри.
– И детишек зарезал, говоришь? – голос Йонаса прозвучал тихо, почти шепотом, словно он боялся нарушить царившую в квартире гнетущую тишину.
Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова, горло сдавило спазмом. Подняв дрожащую руку, я показал Йонасу два пальца.
– Какой зверь… – прошептал он, с отвращением и ужасом в голосе.
Преодолевая слабость в ногах, которая словно приковывала меня к полу, я с трудом добрался до старого, обшарпанного комода в "комнатке" Роя. Мои руки дрожали, когда я начал складывать его немногочисленные вещи: поношенную рубашку, учебник по арифметике, коллекцию самодельных деревянных солдатиков, с которыми он так любил играть. Каждая вещь была пропитана воспоминаниями о Рое, каждая приносила новую волну боли, разрывая сердце на части. Йонас стоял рядом, молча куря трубку и глядя в одну точку невидящим взглядом, словно погруженный в глубокий транс. Мне показалось, что он видит то же, что и я: призраки прошлого, образы счастливой семьи, которой больше нет. Семьи, которую я не смог защитить. Мои пальцы наткнулись на теплую шерстяную курточку Роя. Взяв ее в руки, я внезапно понял, как сильно он вырос за последнее время. Куртка казалась теперь ему маловата. Горячие слезы навернулись на глаза. Я крепко прижал курточку к груди, словно обнимал самого Роя, вдыхая слабый, едва уловимый запах шерсти и дыма. В этот момент я отчаянно хотел повернуть время вспять, вернуть те беззаботные дни, которые теперь казались недостижимой мечтой.
– Эй, Адам, не раскисай, как капуста на грядке, пошли, – Йонас положил руку мне на плечо, его голос, хоть и грубоватый, звучал поддерживающе.
Он с необыкновенной быстротой сгреб оставшиеся вещи Роя – несколько книг, связку карандашей, маленький ножик с деревянной рукояткой – и запихнул их в старый, потрепанный чемодан. Затем, подхватив его, практически вытолкал меня из квартиры. Едва мы оказались на холодной, пахнущей сыростью лестничной клетке, как Шолль резко встряхнул меня за плечи с такой силой, что у меня зазвенело в ушах, и я, словно от удара током, вынырнул из оцепенения. Туман в голове рассеялся, уступив место ледяной ясности.
– Не время раскисать, Адам. Найдем мальчонку, – сказал он твердо, глядя мне прямо в глаза.
В Тифенбах мы добирались молча, в старой, скрипучей пролетке-такси. Вечер оказался холодным. После дневного дождя резко ударил мороз, и мы, промокшие до нитки, продрогли до самых костей. Дорога была уже погружена во мрак, лишь тусклые фонари изредка мелькали в окнах домов. Извозчик, похоже, боролся со сном, безвольно понукая уставшую лошадь, которая плелась еле-еле. Меня беспощадно трясло на жесткой, неудобной задней сидушке. Йонас достал из кармана плоскую металлическую фляжку, открутил крышку и сделал несколько глотков, затем уткнулся носом в шершавый рукав куртки, пытаясь согреться.
