Текст книги "Под прусским орлом над Берлинским пеплом (СИ)"
Автор книги: ATSH
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)
Запись 42
«Здравствуй, дорогая Фике,
Пишу тебе с тяжелым сердцем, ибо в доме Кесслеров творится невообразимое, настоящий хаос, перевернувший вверх дном, казалось бы, незыблемый уклад их жизни. Представь себе, на днях к нам заявился какой-то оборванец, грязный, в рваной одежде, с безумным взглядом. И этот нищий бродяга, осмелился выложить Альберту и Клэр всю правду об их сыне, Адаме, о его темных делах, о которых никто и подумать не мог! А еще, он рассказал, что Клэр, эта благочестивая с виду женщина, долгие годы обманывала мужа и скрывала новости о сыне.
Можно представить, что началось в доме после этих откровений. Альберт, бедный старик, совсем сдал. Ему вызывали доктора, у него случился приступ, да такой сильный, что все перепугались не на шутку. Говорят, грудная жаба, чтоб ее! Сердце совсем не выдерживает, и кто знает, сколько ему еще осталось...
А тут еще одна напасть – пропала Хелла! Исчезла, как будто ее и не было. Может, сбежала, устав от всей этой неразберихи, а может, случилось что-то похуже... Хоть бы не померла где-нибудь в канаве, бедняжка! Мы обыскали весь дом, каждый уголок, каждый шкаф, но тела, слава Богу, не нашли. Надежда еще теплится... Сейчас люди прочесывают всю округу, в надежде найти хоть какой-то след. Уже написали письма всем родственникам, сообщили о пропаже, вдруг Хелла у кого-то из них объявится. Но, честно говоря, хозяевам сейчас особо не до этого. У них самих голова идет кругом от всех этих потрясений.
А недавно еще и Джона избили, да так сильно, что он едва ноги приволок домой. Весь в синяках, в ссадинах, смотреть страшно. Я ему раны обработала, как могла, перевязала, что-то пришлось зашивать. Он, бедняга, еле живой, но все же нашел в себе силы сказать, что я хорошая женщина, добрая, заботливая. А потом, глядя мне прямо в глаза, спросил, может ли он мне доверять. И я, не задумываясь, ответила, что может. Не знаю почему, но в этот момент я ему поверила, почувствовала, что он искренне говорит.
И тогда он попросил меня об одолжении, о тайне, которую я должна сохранить. Он попросил написать письмо его сестре, Мичи, которая живет далеко отсюда. О страшной трагедии, что постигла их семью, причем значительно преувеличив ее масштабы. Я должна была написать, что сам Джон, возможно, находится при смерти, что их отец, старый Альберт, тоже одной ногой в могиле, что их мать, фрау Клэр, обезумела от горя и не находит себе места, что жена Джона, бедная Хелла, погибла при загадочных обстоятельствах. И в конце письма я должна была умолять Мичи приехать как можно скорее, потому что семья нуждается в ее поддержке, как никогда прежде. Джон диктовал, а я писала, и рука моя дрожала от осознания того, какую ложь я изливаю на бумагу, какую паутину обмана плету по его просьбе. Но я не смогла ему отказать, что-то в его глазах, что-то в его голосе заставило меня подчиниться его воле. Что ждет нас дальше, Фике? Что будет с этой семьей, погрязшей во лжи и страданиях? Я боюсь даже представить...
Знаешь, Фике, а ведь письмо-то подействовало! Не прошло и трех дней, как на нашем пороге появилась эта рыжая бестия, Мичи, собственной персоной. Примчалась, как будто ее подгонял сам дьявол. И теперь она тут хозяйничает, наводит свои порядки, вертит всеми, как ей вздумается. Но, должна признать, с ее приездом Джон заметно оживился, повеселел. У него словно гора с плеч свалилась, в глазах появился блеск, да и улыбка стала чаще появляться на его лице.
Ой, Фике, пока я писала тебе эти строки, тут такое приключилось – не приведи Господь! Страшный скандал разразился, почище тех, что были раньше. Мичи, каким-то образом, узнала от отца правду об обмане Клэр. И ты не поверишь, она едва ли не подралась с ней! Кричала, визжала, обвиняла ее во всех смертных грехах. А еще она заявила, что никогда не сомневалась в том, что Клэр убила Эрнста, её первенца. И теперь Мичи с ужасом в глазах называет Клэр убийцей, не иначе! Представляешь, какой кошмар? Каждый день в доме скандалы, крики, истерики. Каждый день что-то гремит, бьется, летает по комнатам. Бедный Франц, наш малыш, совсем запуган. Он боится каждого шороха и так громко плачет, что моё сердце кровью обливается.
Когда вечерняя тень ложится на дом Кесслеров, а дневная суета, сотканная из криков и обвинений, постепенно затихает, наступает время иного рода действа, скрытого от посторонних глаз. Мичи и Джон, словно два заговорщика, запираются в его комнате на ключ, оставляя снаружи не только обитателей дома, но и саму благопристойность. Там, за закрытой дверью, под покровом сгущающихся сумерек, они ведут свои долгие, тихие беседы, полные недомолвок и туманных намеков.
Мичи, с ее проницательным умом и обостренным чутьем, делится с Джоном своими подозрениями, подчас пугающими, догадками относительно таинственного исчезновения Хеллы. И в ее словах, обращенных к Джону, звучит непоколебимая уверенность: Хеллу убила Клэр. Она уверена, что Хелла стала невольной свидетельницей чего-то ужасного, например, узнала какую-то страшную тайну, и Клэр, не задумываясь, оборвала ее жизнь, чтобы правда не вышла наружу. И, зная все то, что открылось Мичи о Клэр, сложно не поверить в эти страшные предположения.
Но не только мрачные домыслы о судьбе Хеллы связывают Мичи и Джона. Есть в их общении нечто иное, нечто, что заставляет мое сердце сжиматься от тревоги. Их близость, Фике, она не похожа на ту, что бывает между братом и сестрой, даже самыми дружными. Нет, здесь что-то другое, что-то неуловимое, но от того не менее ощутимое. Слишком уж они близки, слишком тесно переплелись их судьбы. В их взглядах, которыми они обмениваются украдкой, сквозит не родственная нежность, а что-то иное, что-то потаенное, что-то запретное. Их тихие разговоры, наполненные полунамеками и скрытым смыслом, звучат не как беседы брата и сестры, а как сговор двух... Влюблённых.
Вспомни, Фике, Хедвига, брата нашего, чью светлую душу, я верю, Господь принял в свои объятия. Разве были между нами такие отношения? Разве позволяли мы себе такие многозначительные взгляды, такие туманные речи, такие секреты? Нет, тысячу раз нет! Наша связь была чиста, невинна, пронизана светом родственной любви. А у Мичи и Джона все иначе. В их отношениях есть привкус тьмы, привкус порока, привкус чего-то противоестественного. И эта тьма, эта порочность, скрывающаяся за фасадом их показной близости, пугает меня до глубины души. Я чувствую, что эта история не закончится ничем хорошим.
Она нежно щебечет, словно птичка, он отвечает ей тихим шепотом, перемежая речь с ласковым прозвищем "Мишель". В их общении сквозит неприкрытое кокетство, частые объятия стали обыденностью. Если вначале Мичи держалась с ним холодно и отстраненно, то теперь все изменилось. Они проводят время, лёжа в одной постели, читая друг другу вслух – он ей или она ему. Интересно, осведомлен ли муж Мичи о столь неподобающем поведении своей супруги?
Мне, дорогая Фике, невыносимо находиться рядом с Джоном, зная о происходящем, но он настойчиво просит меня составить ему компанию. Уверяет, что мое присутствие приносит ему облегчение, унимает боль, как физическую, так и душевную. Я же, скрепя сердце, стараюсь вести себя как ни в чем не бывало, ведь он уверен, что мне ничего не известно об их с Мичи секрете. Свое постыдное действо они совершают не при мне, в этом они, к счастью, ещё имеют толику совести.
Что за семейство эти Кесслеры... Проклятый род, где каждый, кажется, запятнан каким-то грехом, где ложь и предательство стали нормой. Исключением, пожалуй, является лишь Альберт, в котором еще теплится доброта и порядочность. Остальные же, увы, стоят друг друга, погрязнув в пучине порока и лжи.
Сегодня, когда я занималась Францем, меняя ему пеленки, в комнату вошла Клэр. Вид у нее был удручающий: бледное лицо, глубокие тени под глазами, а в волосах прибавилось седины. Она призналась, что ощущает всеобщую ненависть и осуждение. По ее словам, она лишь стремилась вразумить сына, наставить его на путь истинный, но никак не желала его гибели. Смерть Адама стала для нее страшным ударом, надолго приковав к постели. Клэр поделилась, что подумывает о самоубийстве, ведь дом, в котором она жила, ей больше не принадлежит.
В тот момент я увидела перед собой не надменную госпожу, а сломленную, страдающую женщину. Управившись с Францем, я присела рядом и крепко обняла Клэр. Мне показалось, что за всю ее жизнь, полную строгости и неприступности, ее никто и никогда так не обнимал. Она всегда казалась несокрушимой, как сталь, но на деле оказалась хрупкой и ранимой. Я сказала ей, что самоубийство лишит маленького Франца последней надежды на счастье, отнимет у него единственного любящего человека. Напомнила, что милосердный Бог дает ей шанс искупить вину, воспитав Франца иначе, чем собственных детей. Клэр возразила, что ее прегрешения перед Всевышним столь велики, что даже врата ада останутся для нее закрытыми. На это я ответила, что Господь прощает всех, а забота о невинном дитя способна очистить душу от грехов. Но если она станет самоубийцей, то лишится Божьего прощения навеки.
Я взяла с Клэр обещание, что она никогда не поднимет на себя руку. Напомнила ей, что именно она – истинная хозяйка этого дома, и на ее плечах он держался все эти годы. И, кажется, в глазах Клэр вновь мелькнул прежний огонь, проблеск той силы, что всегда была ей присуща. В знак благодарности она подарила мне кольцо необычайной красоты, сказав, что оно – фамильная ценность рода Смитов, к которому она принадлежит по рождению.
Этот разговор глубоко тронул меня, надеюсь, что и Клэр он задел за живое. Мне почудилось, будто я вновь беседую с госпожой Арним. Ты ведь помнишь, Фике, что и она была женщиной с непростым характером, но и в ней скрывались свои слабости и доброта.
Среди слуг ходят разговоры о поиске нового места службы. Многие вполголоса обсуждают, что хозяйка и раньше не отличалась добротой, гоняя их, словно скот, а теперь, когда в доме воцарился настоящий хаос, и вовсе стало невыносимо. Создается впечатление, что все обитатели поместья в одночасье лишились рассудка. Я пока держусь, не поддаюсь всеобщему унынию, и во многом это благодаря твоей финансовой поддержке, дорогая Фике. Не устану благодарить тебя за щедрость. И передай мою искреннюю признательность твоему другу, ведь, насколько я понимаю, именно он надоумил тебя помогать мне деньгами? Могу ли я надеяться, что мой заказчик принадлежит к этому семейству? Было бы замечательно, если бы в этом проклятом роду нашелся хоть один адекватный человек.
Как и прежде, с нетерпением жду твоих писем, они для меня – луч света в этом царстве безумия и отчаяния.
С неизменной любовью,
Герда»
Мишель и Джон… Всё-таки между ними не может быть простого отдаления друг от друга. Инцест гораздо сильнее и привлекательнее. Они тщательно скрывают свою преступную страсть от окружающих, окутывая ее покровом тайны. Но я знаю. Я помню письма Джона, полные откровенных признаний, адресованные Мишель. Каждое слово в них сочилось похотью, отчаянием и безысходностью. Теперь они живут под одной крышей, и эта близость сводит их с ума. Я чувствую, как дрожит воздух между ними, как они пожирают друг друга глазами, когда думают, что никто не видит. Но я вижу. И я жду. Жду, когда эта плотина лжи рухнет, когда они оступятся, и их грязная тайна выплывет наружу, подобно утопленнику, всплывающему на поверхность мутного пруда.
Тем временем Йонас позвал меня с собой на охоту. Зима выдалась суровая, снежная, и в лесах развелось небывалое количество кабанов. Их чрезмерная популяция грозила не только нарушить хрупкий баланс природы, но и вызвать вспышки опасных видовых болезней. Это была не просто прихоть, не развлечение ради азарта, а суровая необходимость. И я, не раздумывая, согласился. Мне нужно было отвлечься от мерзкого привкуса чужой тайны.
Мы тщательно подготовились к вылазке. Собрали в дорогу припасы, проверили и смазали ружья, уложили в рюкзаки всё необходимое для того, чтобы выжить в заснеженном лесу. Оделись тепло, взяли лыжи – снега в этом году выпало по пояс, а местами и выше. К нашей компании присоединился шурин Йонаса, молчаливый и, судя по всему, опытный следопыт, а также пара его приятелей, с которыми он, как я понял, делил тяготы тюремной жизни. От них веяло силой, скрытой угрозой и тем особым товариществом, что рождается лишь в суровых испытаниях.
И вот мы в пути. Снег глубокий, рыхлый. Охотники, прошедшие до нас, оставили за собой глубокую борозду, но даже они, по словам Йонаса, жаловались, что лыжи то и дело предательски проваливаются, замедляя и без того непростое продвижение. Но меня это не останавливало. Азарт охотника, предвкушение опасности гнали вперед, заставляя забыть об усталости.
Йонас, знавший повадки местных зверей как свои пять пальцев, посвятил меня в тонкости охоты на кабанов. Он рассказал, что эти, на первый взгляд, неуклюжие создания, на самом деле хитры и осторожны. Почуяв опасность, кабан способен мгновенно зарыться в снег, буквально нырнуть в него, и ползти дальше, скрытый от глаз белой пеленой. Снег служил им надежным укрытием, маскируя так искусно, что можно было пройти в паре шагов и не заметить притаившегося зверя.
Слова Йонаса заставили меня собраться. Я напряженно всматривался в каждый сугроб, в каждый поворот тропы, вслушивался в тишину леса, нарушаемую лишь нашим прерывистым дыханием и скрипом снега под лыжами. Зрение обострилось до предела, я боялся пропустить хоть малейшее движение, хоть один подозрительный шорох, выдать себя и упустить того дикого монстра, что, возможно, прямо сейчас скрывался под безмятежно-белой гладью снега. Сердце билось гулко, кровь пульсировала в висках, смешиваясь с морозным воздухом и первобытным азартом охотника, вышедшего на след.
Мы держали путь в сторону Берлина, к бескрайним пшеничным полям, что раскинулись у самой кромки леса. Снег мягко похрустывал под полозьями наших лыж, а свежий, морозный воздух наполнял легкие, прогоняя прочь все тревоги и заботы. Друзья Йонаса, закаленные жизнью мужчины, то и дело отпускали шуточки, приправленные крепким словцом, и их грубоватый юмор удивительным образом гармонировал с окружающей нас первозданной красотой. В тот момент я был абсолютно счастлив. Ничто не омрачало моего настроения, ничто, кроме мыслей о красоте леса, не занимало мой разум. Казалось, сам воздух был пропитан умиротворением и спокойствием.
Мы приближались к опушке, лес становился все гуще, деревья смыкались кронами, образуя непроглядную зеленую стену. И вдруг, сквозь переплетение ветвей, в самом сердце этой чащи, я заметил… здание. Оно было огромное, трехэтажное, словно замок из сказки, спрятанный от посторонних глаз в густом покрове дубовых крон. Его стены, сложенные из серого камня, поросли мхом, а крышу покрывала толстая шапка снега. Оно казалось древним, заброшенным, полным неразгаданных тайн.
– Что это? – изумленно спросил я у Йонаса, не в силах отвести взгляд от загадочного строения.
– Впервые вижу, – пожал плечами Йонас, в его голосе звучало такое же неподдельное удивление. Он, казалось, знал этот лес как свои пять пальцев, но это здание стало и для него неожиданностью.
Не в силах побороть любопытство, я резко развернулся и направил лыжи в сторону таинственного замка.
– Эй, ты куда?! – окликнул меня Йонас, в его голосе прозвучало беспокойство.
– Я хочу узнать, что это, – бросил я через плечо, не сбавляя хода. Мне не терпелось раскрыть тайну этого места.
Приблизившись к зданию, я понял, что на лыжах дальше не пройти – густые заросли кустарника и молодые деревца преграждали путь. Пришлось снять лыжи. Но стоило мне сделать шаг в сторону, как я тут же провалился в снег по пояс. Снежный плен оказался неожиданно глубоким и рыхлым, словно река, он пытался поглотить меня целиком. Я отчаянно заработал руками, пытаясь выбраться из сугроба, продвигаясь вперед, к заветной цели.
Йонас, громко чертыхнувшись, видимо, не одобряя мою безрассудную затею, бросил своим спутникам: «Идите сами!», и, сняв лыжи, последовал за мной, также проваливаясь в предательский снег. К моему удивлению, остальные тоже не остались в стороне. Видимо, любопытство, а может, и чувство товарищества, оказалось сильнее осторожности. Они, хоть и с некоторым ворчанием, последовали за нами, прокладывая себе путь в снежной целине. Теперь уже вместе мы упорно пробирались сквозь зимний лес, ведомые тайной, что скрывалась за стенами заброшенного здания.
Снег был глубокий, рыхлый, каждый шаг давался с неимоверным трудом. Мы увязали по пояс, будто плыли против течения бурной снежной реки, цепляясь за ветки деревьев и кустарников, чтобы не потерять равновесие. Но упрямство и любопытство гнали нас вперед, к таинственному зданию, скрытому в сердце леса. Наконец, преодолев снежные заносы, мы "доплыли" до двора.
Заброшенное поместье было обнесено внушительным кованым забором. Высокие прутья, покрытые ржавчиной и увитые засохшим, поникшим под тяжестью снега плющом, создавали впечатление неприступной крепости. Острые пики, венчавшие ограду, тускло поблескивали в рассеянном свете зимнего дня, словно молчаливые стражи, охраняющие покой этого места от незваных гостей.
– Да тут, мать его, не забор, а частокол! – присвистнул шурин Йонаса Хельмут, оглядывая преграду. – Как в тюрьме, ей-богу!
Не раздумывая, я подтянулся на руках и ловко перелез через забор, стараясь не зацепиться за острые наконечники. Спрыгнув на другую сторону, я оказался на заснеженной территории поместья, под сенью вековых деревьев.
Дом, возвышавшийся в центре двора, был великолепен и ужасен одновременно. Он, несомненно, был очень старым, ветхим, словно призрак из готического романа, заброшенный и забытый всеми. Ему было не меньше ста лет, а возможно, и все триста. Высокие стены из потемневшего от времени камня, поросшие изумрудно-зеленым мхом и седым лишайником, хранили на себе печать веков. Кое-где в кладке зияли трещины, словно шрамы на теле старого воина, а деревянные рамы огромных окон местами прогнили, обнажив пустые глазницы, глядящие на мир с немым укором.
– Ну и развалюха, – пробормотал Йонас, с трудом перебравшись через забор вслед за мной. – Как она еще не рухнула?
Внутреннее убранство дома лишь подчеркивало его древность и запустение. Здесь царил дух Ренессанса, давно ушедшей эпохи, но былой роскоши и величия. Мы осторожно ступали по скрипучим половицам, покрытым толстым слоем пыли и паутины, переходя из комнаты в комнату. Казалось, само время застыло в этих стенах, и мы, затаив дыхание, боялись нарушить царившее здесь безмолвие.
Первая комната, в которую мы вошли, вероятно, когда-то служила гостиной. Здесь стояли массивные кресла с высокими резными спинками и изящно изогнутыми ножками, обитые выцветшим, местами протертым до дыр гобеленом. На стенах, в тяжелых золоченых рамах, висели потемневшие от времени портреты. Мужчины и женщины в старинных одеждах, с суровыми, надменными лицами, смотрели на нас с холстов, словно живые. Под одним из портретов, на котором был изображен мужчина в камзоле с кружевным воротником, я заметил полустертую надпись: «Граф Антуан де Монбризон. 1687 год».
– Француз, что ли? – задумчиво произнес Йонас, рассматривая портрет. – Что он тут забыл, в немецкой глуши?
В следующей комнате, которая, судя по всему, была библиотекой, вдоль стен выстроились высокие, до самого потолка, шкафы, заполненные книгами. Толстые фолианты в кожаных переплетах, с тиснеными золотом корешками, хранили в себе мудрость веков. Но стоило мне взять одну из книг в руки, как переплет рассыпался, и пожелтевшие, хрупкие страницы разлетелись по полу.
– Черт, да тут все в труху, – выругался Уве, друг Йонаса. – Как будто мыши сожрали.
Мы поднимались все выше, исследуя одну комнату за другой, словно первооткрыватели, вступившие на неизведанную землю. В одной из спален, на огромной кровати с балдахином из истлевшего, изъеденного молью бархата, нас ждала жуткая находка. На смятых, превратившихся в прах простынях лежал скелет человека, облаченный в истлевшие остатки некогда роскошного одеяния. Вероятно, это был хозяин поместья, нашедший здесь свой последний приют. Череп с пустыми глазницами был повернут в сторону окна, будто и после смерти он продолжал любоваться своим заснеженным лесом.
– Вот тебе и граф, – хмыкнул Йонас, указывая на скелет. – Не дождался, видать, гостей.
В другой комнате, которая, должно быть, служила кабинетом, Хайнц второй друг Йонаса, обладавший особенно острым зрением, вдруг замер, указывая пальцем на массивный дубовый стол. За столом, в кресле с высокой спинкой, сидел еще один скелет. Он склонился над разложенными на столе старинными игральными картами. Колода была неполной, карты истрепаны, покрыты пятнами и разводами, но все еще можно было различить масти и фигуры. Казалось, он застыл прямо посреди партии, не успев ее завершить.
– А не сыграть ли нам в покер? – неожиданно предложил Хайнц, окинув взглядом мрачную обстановку. В его глазах, обычно спокойных и холодных, сейчас зажегся нездоровый, лихорадочный азарт. – Ставки высоки, господа!
– Предпочитаю наблюдать, – ответил я, стараясь скрыть охватившее меня беспокойство и легкую дрожь, пробежавшую по спине. – Люблю раззадориваться сам, чем чертей раззадоривать.
Хельмут, молчавший до этого, вдруг хрипло произнес:
– Не к добру это. Не нравится мне всё это. Уходить надо, пока целы.
– Да брось, Хельмут, ну что ты как старый дед, ей-богу! – Йонас энергично вскочил из-за стола, потянувшись за картой, лежавшей на краю. Он развернул её, водя пальцем по истертым линиям. – Ты только посмотри, сколько тут всего! Поместье-то огромное, и, судя по всему, принадлежало каким-то важным шишкам. Небось, и жили на широкую ногу. А значит, и сокровища могли припрятать, а, Хельмут?
Я вздохнул, устало потирая переносицу.
– Йонас, ну какие сокровища? Очнись! – я покачал головой. – И даже если и найдем что-то, как мы это потащим? Ты сам подумай! Мы сюда еле добрались, чуть ноги не переломали на этих проклятых буераках. А обратно что? С полными карманами золота? Да мы по пути всё растеряем, пока через эти сугробы продираться будем. Нет, Йонас, если уж и возвращаться сюда, то не раньше марта, когда снег хоть немного сойдет.
– Твоя правда, Адам, – Йонас, на удивление, быстро согласился, кивнув головой. Он свернул карту и сунул её обратно в карман. – Но вот эти безделушки я, пожалуй, всё же прихвачу, – он подошел к обеденному столу, массивному, дубовому, заваленному остатками посуды. Видно было, что когда-то стол ломился от яств, но теперь всё, что на нём осталось, превратилось в труху и пыль, стоило лишь дунуть. Йонас, не обращая внимания на многовековую грязь, принялся сгребать в свой рюкзак тарелки с позолоченной каймой, серебряные вилки и ложки, замысловатые щипчики, назначение которых было для меня загадкой.
– Эй, ну что вы там застряли, как две сонные мухи? – послышался из соседней комнаты голос Уве. – Пойдемте уже, тут столько всего интересного! И чего вы там возитесь, как будто первый раз в заброшенном доме? Что здесь может случиться-то? Мы же всё уже облазили, каждый угол, так ведь? Наберём каких-нибудь побрякушек, да украшений, вернёмся в город, продадим всё это барахло и разбогатеем, как короли! – Он воодушевленно рассмеялся, и звук его смеха гулко разнесся по пустым комнатам.
Уве скрылся за поворотом коридора, оставив нас в комнате. Я подошёл к массивному рабочему столу, стоявшему напротив окна. Стол был завален бумагами, чернильница давно высохла, а перо рассыпалось от ветхости. Я осторожно взял в руки кожаный переплет, который, судя по всему, был дневником владельца, и открыл последнюю запись, сделанную неровным, спешащим почерком.
«9-й день мартобря.
Осточертело, mon Dieu! Как же осточертело! Боль сия терзает меня нещадно, аки адское пламя, пожирающее грешников. Каждый вздох, каждое движение отзываются мукой нестерпимой. Я чувствую, что конец мой близок, что я стою на самом пороге смерти, и всё по глупости своей, по ошибке пресквернейшей, которую уже не исправить. Оставляю во тьме сиротливой чадо своё… Бедное дитя, что ждёт тебя в этом жестоком мире без моей защиты?
Ты же, mon ami, явишься сюда однажды, когда сей паркет покроется белым саваном зимним, и будешь мнить, что забрёл случайно, что ноги сами привели тебя к этому забытому Богом месту. Скромник… Ты всегда был таким, тихим, незаметным, предпочитающим оставаться в тени. Нет, мой друг любезный, я зрю тебя, человече, что читает ныне строки сии. Мне ведомо, что ты отыщешь путь к сему дому, как бы далеко и тщательно он ни был скрыт. Ты будешь высок станом, черноволос, взор твой ясен, а сердце лишено злонравия. Я вижу тебя, как наяву: вот ты стоишь здесь, в этой самой комнате, в этом самом доме. Я зрю, как персты твои касаются сих ветхих листов, пожелтевших от времени, и как взгляд твой смятенно блуждает по знакомому зело почерку, полному боли и отчаяния. По почерку твоему, друг мой сердечный.
О да, Воронёнок, не оборачивайся, не ищи глазами того, кто шепчет тебе эти слова. Никто о том не ведает, что я вижу тебя, никто, кроме меня. Равно как и ты не ведаешь доселе о даре своём, о той силе, что дремлет в тебе, ожидая своего часа. Возьми лишь сию тетрадь, и боле ничего. Запомни, мой друг, ни единой, даже малой толики от дома сего не должно унесть, иначе…»
Неожиданно раздался жуткий грохот из соседней комнаты, прервав мои размышления. Звук был такой силы, что, казалось, весь дом содрогнулся до основания. Йонас вздрогнул, выронив из рук очередную безделушку, которую он собирался прихватить с собой. Мы переглянулись, в наших глазах застыл немой вопрос: "Что это было?" и не сговариваясь, немедленно помчались на звук.
В самом центре комнаты, куда мы вбежали, в полу зияла огромная дыра, края которой были неровными, словно кто-то вырвал кусок пола с корнем. Казалось, что пол провалился в преисподнюю. Уве, который совсем недавно рассуждал о богатстве, нигде не было видно. Йонас, не раздумывая, подбежал к краю пропасти и заглянул вниз. На мгновение воцарилась тишина, нарушаемая лишь нашим прерывистым дыханием. Затем лицо Йонаса исказилось гримасой ужаса, он резко побледнел, и, не говоря ни слова, расталкивая нас, ринулся прочь из комнаты, вниз, на первый этаж.
Я осторожно подошёл к дыре, стараясь не наступать на хрупкие края, и заглянул вниз. То, что я увидел, заставило кровь застыть в моих жилах. На обломках досок, вперемешку с кусками штукатурки и пыли, лежало бездыханное тело Уве. Его поза была неестественной, а голова неестественно вывернута.
– Черт! – выругался я сквозь зубы. На мгновение я застыл, охваченный ужасом и отчаянием, но затем, собравшись с силами, я было побежал за остальными, чтобы помочь им. Но вдруг я вспомнил про тетрадь в кожаном переплете, которую я держал в руках. Что-то внутри подсказывало мне, что её нельзя здесь оставлять. Я быстро вернулся в кабинет, схватил тетрадь со стола и сунул её за пазуху.
Когда я спустился на первый этаж, по лицам товарищей я понял, что мои худшие опасения подтвердились: Уве действительно был мёртв. Йонас стоял на коленях рядом с телом, его плечи содрогались от беззвучных рыданий. Хельмут стоял чуть поодаль, его лицо было мрачнее тучи.
– Сюда нельзя ходить. Я говорил, – глухо, словно из-под земли, произнёс Хельмут, не глядя на нас. – С самого начала говорил, что ничем хорошим это не кончится. Итак понятно, что дом старый, проклятый, наверное. Нужно было уходить сразу...
– Ты может перестанешь наконец причитать и поможешь? – голос Йонаса дрожал от ярости и горя. – Поможешь мне вытащить его отсюда? Или так и будешь стоять и ныть, как старая баба?
Медленно, шаг за шагом, мы вынесли тело Уве за пределы проклятого дома. Каждый шаг давался с трудом, словно невидимая сила тянула нас обратно, не желая отпускать свою жертву. Ноги вязли в глубоком снегу, холодный ветер пронизывал до костей, а гнетущая тишина, нарушаемая лишь нашим тяжелым дыханием, давила на плечи неподъемной тяжестью. Тело Уве казалось свинцовым, руки немели от холода и напряжения.
Хайнц, наш молчаливый здоровяк, с лицом, застывшим в непроницаемой маске, первым пришёл в себя. Он огляделся по сторонам, словно ища поддержки у равнодушной природы, и, наконец, нашел место, где снежный покров был тоньше обычного – небольшую ложбину под раскидистой елью. Не говоря ни слова, он принялся раскапывать могилу, используя все, что попадалось под руку: обломок доски, найденный у порога дома, острый камень, даже собственные замерзшие руки, когда подручные средства оказывались бесполезными.
– Надо в деревню отнести, – прервал тишину Йонас, его голос звучал хрипло и неуверенно. – По-христиански похоронить, на кладбище.
– Ага, и как ты себе это представляешь? – Хельмут, как всегда, был настроен скептически. – Потащишь его на хребте? Через сугробы, через лес? Подумай сам, Йонас! Ну придешь ты в деревню, весь в снегу, с трупом на плечах, и что? Что ты им скажешь? Что он сам упал? Да тебе никто не поверит! Сразу решат, что ты его убил. На тюремщиков и так всегда косо смотрят, а тут такое… Нет, Йонас, это не выход.
Я молча подошёл к Хайнцу и начал ему помогать, орудуя подобранной у дома увесистой палкой. К нам присоединился Хельмут. Он был бледен, как полотно, и его трясло то ли от холода, то ли от пережитого ужаса, но он упрямо сжимал в руках обломок ржавой лопаты, пытаясь хоть как-то помочь.
Мы работали молча, сосредоточенно, каждый погруженный в свои мысли. Холодный ветер завывал в кронах деревьев, словно оплакивая Уве. Снег летел в лицо, залеплял глаза, но мы не обращали внимания, продолжая копать эту импровизированную могилу в промерзшей земле.
Наконец, когда уже начало смеркаться, и густые сумерки окутали лес своим темным покрывалом, могила была готова. Мы опустили в нее тело Уве, завернутое в его же собственный плащ. Йонас, собравшись с духом, откашлялся и дрожащим голосом прочитал заупокойную молитву. Его слова звучали глухо и печально в сгустившейся тишине, теряясь среди заснеженных деревьев.
Закончив, мы засыпали могилу землей, смешанной со снегом и мелкими камнями. Получился небольшой холмик, едва различимый в сгущающихся сумерках. Мы молча постояли над ним несколько минут, отдавая дань памяти Уве, нелепо и страшно погибшему в этом проклятом месте.
Обратный путь в деревню казался бесконечным. Мы брели по колено в снегу, замерзшие, промокшие до нитки, выбившиеся из сил. Холод пробирал до самых костей, ноги подкашивались от усталости, а в голове стоял туман. Каждый думал о своем, но всех нас объединяло одно гнетущее чувство – чувство потери, страха и безысходности.
