Текст книги "Под прусским орлом над Берлинским пеплом (СИ)"
Автор книги: ATSH
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)
Запись 34
После памятного поцелуя, точнее, его жалкой имитации, мы с Гарриет больше не оставались наедине. И дело было вовсе не в моём нежелании. Скорее, наоборот, Гарриет стала избегать меня, словно призрак, растворяясь в лабиринтах особняка, как только я появлялся рядом. Она не попадалась мне на глаза, а я не собирался пресмыкаться перед ней только потому, что она великодушно согласилась стать соучастницей в моей мести.
Я придерживался своего обычного распорядка дня, стараясь не думать о ней. Одна моя часть, та, что пряталась глубоко внутри, надеялась, что Гарриет, наконец, прозрела. Что она поняла, что всё это – не более чем жестокая игра, в которой нет места ни любви, ни страсти. Что она осознала, что любовник из меня никудышный, что моё сердце не способно на те чувства, которых она так жаждала. Но другая, циничная и расчетливая, понимала: если Гарриет передумает, откажется от своего обещания, то я потеряю последнюю возможность найти компромат на Йозефа, лишусь единственного шанса отомстить.
Тем временем приближался день свадьбы. Кирха, расположенная в двухстах метрах к западу от особняка, с самого утра оглашала округу звонкими ударами колоколов, возвещая о радостном событии: Герман Стэйниц (пусть и не по своей воле) и Гарриет Бёттхер соединяют свои судьбы. Этот день должен был стать началом конца для Йозефа, первым актом моей мести. Дом Бёттхеров был охвачен предсвадебной лихорадкой.
Слуги сновали туда-сюда, занятые многочисленными обязанностями. В одной из просторных гостиных накрывался стол, который уже ломился от всевозможных яств: запечённые окорока, истекающие ароматным соком, румяные пироги с разнообразными начинками, серебристые блюда с рыбой, горы фруктов, сверкающих яркими красками, и, конечно же, бесчисленные бутылки вина, обещающие гостям весёлый праздник.
Где-то во дворе кто-то изрядно перебравший уже затянул заунывную песню о том, что малышка Гарриет, такая юная и невинная, стала совсем взрослой, что вот-вот она покинет отчий дом и станет женой. Эти пьяные, сентиментальные вопли резали слух, вызывая у меня лишь раздражение.
Среди всей этой суеты, Кристоф крутился вокруг меня, как юла. Он держал в руках свадебный костюм, сшитый по последней моде, и, прикладывая его к себе, пытался показать, как великолепно он будет сидеть на мне и что я теряю. Его энтузиазм был почти заразителен, но я лишь кривился, представляя себя в этом наряде, будто я был актёром в дешёвом спектакле, а не женихом на собственной свадьбе. Все эти приготовления, радостная суета казались мне чужими, искусственными. Я не чувствовал ни радости, ни волнения, лишь ожидание.
– В жизни не видел человека хитрее. Выпутался из собственной свадьбы, – Кристоф разразился громким, искренним смехом, откидывая голову назад. Его веселье казалось неуместным среди всей этой предсвадебной суеты, но в то же время, в нём было что-то заразительное.
Смех друга эхом отдавался от стен просторной, но слегка захламлённой комнаты, обставленной в стиле, который можно было бы назвать "художественным беспорядком". Лучи утреннего солнца, пробиваясь сквозь неплотно задернутые шторы из тяжелого бархата, золотили пылинки, танцующие в воздухе, и высвечивали многочисленные безделушки, расставленные на резных столиках и полках.Эта комната, когда-то, видимо, служила кабинетом, о чем свидетельствовал массивный письменный стол, заваленный бумагами, и несколько кресел с высокими спинками, обитых потертой кожей. Запах старой мебели, пыли и едва уловимый аромат сигар создавали атмосферу не то запустения, не то таинственности.
– Ты вымаливал её, не я, – спокойно возразил я, скрестив руки на груди и не меняя позы. Я стоял, прислонившись спиной к дверному косяку, вырезанному из тёмного дерева, и внимательно наблюдал за своим другом. – Я тебя вытащил отсюда, это всего лишь маленькая плата. Если бы ты вытаскивал меня подобным образом, то я сделал бы то же самое, – продолжил я. Мой голос звучал ровно и убедительно. В конце концов, всё, что я делал, было ради Кристофа.
– Из тебя выйдет хороший бизнесмен, – Кристоф, наконец, перестал смеяться и, подойдя к большому зеркалу в деревянной раме, занимавшему почти всю стену напротив, принялся поправлять белоснежную бабочку на своей шее. – Ты умеешь выглядеть наивным, при этом откусывая у людей конечности.
Его слова, сказанные с лёгкой иронией, попали в самую точку. Я действительно умел носить маски, умел казаться тем, кем не являлся. И всё ради достижения своих целей. В этот раз целью было спасение друга, но кто знает, что будет дальше? В ответ на его замечание, я оскалился, изображая хищника, готового в любой момент броситься на свою жертву.
– Нам обоим грозит ад, значит встретимся там, – Кристоф, закончив возиться с бабочкой, повернулся ко мне, и на его лице снова появилась беззаботная улыбка. Его отражение в зеркале, обрамлённое золотом рамы, казалось призрачным двойником, гостем из другого мира.
– Ну, или сгнием в земле, – произнёс я, и в моём голосе прозвучала мрачная решимость.
– Точно, сгнием в земле, – кивнул он, соглашаясь со мной. Смерть была неизбежным концом для всех, и неважно, где она нас настигнет, в адском пламени или в холодной земле. Было бы славно, если бы мы встретили её вместе.
Вскоре я наблюдал за тем, как суета улеглась, а последние домочадцы, перешептываясь и хихикая, покинули дом, направляясь к кирхе. Дождавшись, когда звук их шагов затих вдали, я принялся за свой план. Отыскав в чулане старые, запылившиеся тряпки, я обмотался ими, превращаясь в сгорбленного, немощного старика. Мои плечи опустились, спина согнулась, а каждый шаг давался с преувеличенным трудом. На улице, под забором, мне посчастливилось найти старую метлу с обломанным черенком – идеальный реквизит для моей маскировки. Опираясь на неё, я поковылял в сторону кирхи, шаркая ногами и бормоча под нос невнятные старческие жалобы.
Кирха Святой Елизаветы, построенная из красного кирпича в готическом стиле, возвышалась над импровизированной деревенской площадью, словно молчаливый страж. Её остроконечный шпиль, увенчанный крестом, тянулся к небу, а стрельчатые окна, украшенные витражами, пропускали внутрь разноцветные лучи солнца. Стены кирхи, покрытые мхом и местами потрескавшиеся, хранили в себе истории многих поколений. Тяжелые дубовые двери были распахнуты, приглашая всех желающих внутрь. Внутри, сводчатый потолок терялся в полумраке, а ряды деревянных скамеек, отполированных до блеска временем и молитвами, вели к алтарю. Приблизившись к залу, я увидел, что он уже переполнен. Весть о том, что Герман Фердинанд Стейниц, известный английский алхимик и изобретатель европейского фарфора, берет в жёны юную Гарриет, разлетелась по округе молниеносно.
Посмотреть на церемонию собрались не только слуги и работники поместья, но и мелкопоместные дворяне, бюргеры, торговцы и любопытные горожане. Каждый хотел своими глазами увидеть столь необычное событие. Я, стараясь не привлекать к себе внимания, остался у самого входа, прислонившись к стене. Делая вид, что подметаю невидимую пыль своей жалкой метлой, украдкой наблюдал за происходящим. Мой взгляд был прикован к алтарю, где в торжественном ожидании стоял Кристоф.
Он был одет в строгий, но элегантный камзол из тёмно-синего сукна, расшитый серебряной нитью. Белоснежный жабо и манжеты кружевной рубашки контрастировали с тёмной тканью камзола. На ногах – черные штаны, заправленные в высокие кожаные сапоги. Его осанка была безупречной, но в глазах читалось волнение. Кристоф то и дело поправлял перчатки и нервно переминался с ноги на ногу, не сводя глаз с распахнутых дверей. Он ждал мою невесту.
В кирхе царила атмосфера торжественного ожидания, прерываемая лишь тихим шепотом и шуршанием одежд. Пастор, облаченный в чёрную мантию с белым воротником, стоял у алтаря, перелистывая страницы Священного Писания. По обе стороны от него пребывали два алтарных мальчика в белых стихарях, держа в руках зажженные свечи. Двери кирхи распахнулись, и в проёме, словно видение, появилась Гарриет.
Её фигуру окутывал мягкий свет, льющийся из окон, создавая вокруг неё ореол. На мгновение воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь лёгким шелестом её платья. И вот она сделала первый шаг внутрь. Роскошное подвенечное платье из белоснежного атласа, казалось, сияло изнутри. Оно было сшито по последней моде: облегающий верх, подчёркивающий тонкую талию, и пышная юбка, расшитая жемчугом и тончайшим кружевом. Длинный, струящийся шлейф, украшенный замысловатой вышивкой серебряными нитями, тянулся далеко позади неё. Его несли две девочки-служанки, одетые в нарядные платьица, с лицами, полными благоговейного трепета. Для них, простых деревенских девочек, держать шлейф невесты было великой честью и, несомненно, самым волнующим событием в их юной жизни. Гарриет, опираясь на руку своего отца, выглядела воплощением грации и невинности.
Облаченный в строгий черный фрак, Бёттхер с серебряной цепью на шее, символизирующей его положение в обществе, держался с достоинством и торжественностью, подобающей случаю. Его лицо, обрамленное седеющими бакенбардами, выражало гордость и едва заметную грусть – ведь сегодня он отдавал свою любимую дочь другому мужчине.
Невеста, поправляя белоснежную фату из тончайшего тюля, которая почти полностью скрывала ее лицо, бросила быстрый взгляд в сторону входа. Прямо на меня. Нашего зрительного контакта хватило лишь на долю секунды, но этого было достаточно. В её больших, выразительных глазах, на мгновение промелькнул испуг, а затем узнавание. Её лицо мгновенно побледнело, а рука, сжимавшая букет из нежных белых лилий и ландышей, перевязанных атласной лентой, судорожно сжала хрупкие стебельки цветов. Надеюсь, она не забыла о нашем плане. Сейчас ей предстояло сыграть самую важную роль в своей жизни – роль несчастной невесты, которую против воли выдают замуж.
Тем временем Бёттхер, гордо вскинув подбородок, начал свой путь к алтарю. Его шаги, лишённые былой военной чёткости, скорее напоминали неуверенную поступь человека, привыкшего к сидячему образу жизни. Рыхлое тело, когда-то, возможно, и знавшее муштру, теперь выдавало лишь пристрастие к обильным трапезам и изысканным винам. Несмотря на щуплость, выпирающий старческий живот, обтянутый дорогим сукном, свисал над ремнём, колыхаясь в такт его шагам. Ничто в его облике не напоминало о бравом солдате, которым он, возможно, когда-то был.
К счастью, Гарриет, казалось, помнила о нашей договорённости. Она слегка отвернулась от отца, изящно склонив голову, подобно грациозному лебедю, опустившему шею к воде. Даже с такого расстояния я видел, как длинные, тёмные ресницы отбрасывают тень на её бледные щёки, скрывая выражение глаз. Этот жест, полный отчаяния и покорности судьбе, был красноречивее любых слов. Он говорил о её внутренней борьбе, о её нежелании идти под венец. Это был безмолвный крик о помощи, обращенный к кому-то в толпе.
Я скользнул взглядом по скамейкам. Знакомого русого затылка не было видно, но мне кажется, Юзеф не будет безмолвно сидеть в безликой массе. Он обязательно попытается сорвать свадьбу. Бёттхер наконец подвёл дочь к алтарю и занял первый ряд.
Пастор, откашлявшись, начал церемонию, обращаясь к Кристофу: «Герман Фердинанд Стейниц, берёшь ли ты в законные жёны Гарриет, здесь стоящую, чтобы жить с ней в браке, по закону Божьему? Обещаешь ли любить её, почитать, утешать и хранить в болезни и здравии, и, оставив прочих, хранить верность ей одной, пока смерть не разлучит вас?»
Кристоф, с трудом оторвав взгляд от моей невесты, ответил: «Да, обещаю». Его голос, хриплый и немного дрожащий от волнения, прозвучал на удивление уверенно. Игра проходила гладко.
Затем пастор обратился к Гарриет: «Гарриет Бёттхер, берёшь ли ты в законные мужья Германа Фердинанда, здесь стоящего, чтобы жить с ним в браке, по закону Божьему? Обещаешь ли любить его, почитать, повиноваться ему и хранить в болезни и здравии, и, оставив прочих, хранить верность ему одному, пока смерть не разлучит вас?» Наступила мучительная пауза. Гарриет молчала. Её хрупкие плечи слегка вздрагивали.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем она, едва слышно, прошептала: «Да…» Это «да» прозвучало так тихо и неуверенно, что его едва можно было расслышать.
Пастор, словно не заметив её колебаний, продолжил: «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает. Прошу вас обменяться кольцами, в знак вашей любви и верности друг другу».
Кристоф достал из бархатной коробочки, которую держал один из алтарных мальчиков, золотое кольцо, украшенное крупным бриллиантом. Дрожащими руками он надел его на тонкий, бледный палец Гарриет. Затем настала её очередь. Гарриет, с видимым усилием, попыталась повторить легкие действия Кристофа. Её руки дрожали так сильно, что она никак не могла справиться с задачей. "Жених", с снисходительной улыбкой, помог ей, накрыв её ладонь своей.
«Властью, данной мне Богом и церковью, объявляю вас мужем и женой», – торжественно произнёс пастор. «Можете поцеловать невесту». Кристоф, улыбаясь как довольный осёл, приподнял фату Гарриет. Её лицо было мертвенно-бледным, а в глазах, обычно полных жизни и озорства, застыло выражение глубокой печали. Он наклонился к ней, но Гарриет, в последний момент, отвернулась, подставив ему щёку.
Тогда, Кристоф обхватил лицо Гарриет двумя руками и горячо поцеловал её так, что казалось губы его обхватили всё её лицо. В кирхе раздались сдержанные аплодисменты.
Мысли, как первый снег, кружил в моей голове, не давая покоя. Неужели Юзеф, так и не появится? Неужели он настолько ничтожен, что безропотно смирился с участью рогоносца? Эта догадка вызывала во мне смесь брезгливости и лёгкого разочарования. Я пытался найти хоть какое-то объяснение его отсутствию, но в голову лезли лишь предположения, одно неправдоподобнее другого.
Возможно, его дядя, Фойерштайн, человек расчетливый и весьма влиятельный, решил вмешаться? Зная о собственнической, почти болезненной привязанности племянника к Гарриет и о том, что Бёттхер нарушил данное им обещание заключить брак между молодыми, мог ли он намеренно скрыть от Юзефа весть о сегодняшней свадьбе? Не из жалости, конечно, а из сугубо практических соображений. Вполне возможно, что он решил пожертвовать интересами племянника-переростка, погрязшего в своих иллюзиях, ради сохранения выгодных отношений. Но даже если так, Юзеф всё равно узнал бы о свадьбе. И если не от экономки, то в этом городе, как и в любом другом маленьком слухи, особенно когда дело касается столь значимых персон, распространяются со скоростью ветра. Кто-то из слуг, кто-то из знакомых, кто-то из мнимых друзей обязательно донёс бы до него эту весть. Он не мог не узнать.
Церемония подходила к концу. С трудом сдерживая удовлетворение, я выбрал место на одной из последних скамеек, где буду не так заметен. Опираясь на свою метлу, я прошёл в конец зала и аккуратно сел, стараясь не привлекать к себе внимания.
Предвкушение скорой развязки заставляло меня постукивать пальцами по черенка метлы, отбивая неровный, сбивчивый ритм. Скоро "молодожёны" покинут кирху и отправятся в поместье Бёттхера, где уже наверняка накрыты столы и праздник в самом разгаре. Похоже, мой план близок к завершению. Если Юзеф и появится, то, скорее всего, именно там. В окружении гостей у него будет меньше возможностей для эффектных, но пустых жестов, зато больше шансов окончательно себя скомпрометировать. Эта мысль доставляла мне ни с чем не сравнимое удовольствие.
Но мои размышления были прерваны резким скрипом. Звук распахнувшейся двери эхом прокатился под сводами, заставив всех присутствующих обернуться. На пороге, залитый ярким солнечным светом, стоял Юзеф. Вид у него был, надо отдать должное, довольно колоритный. Мужчина в расцвете сил, мнящий себя героем трагедии. Его фигура, застывшая в дверном проёме, словно в неудачной мизансцене, излучала напускную ярость и плохо скрываемую нервозность.
Правая рука сжимала рукоять шпаги, обнажённый клинок поблескивал в лучах солнца. Казалось, ещё мгновение, и он ринется в бой, защищая поруганную честь. Впрочем, зная этого Юзефа с показной храбростью, я сильно сомневался в его решимости. Лицо исказилось в гримасе, которую он, вероятно, считал гневной. Он слегка скалился, подбородок едва заметно дрожал, грудь вздымалась, возможно, от бега.
Взгляд покрасневших глаз был полон смеси обиды, показного отчаяния и, как ни странно, растерянности. Он смотрел на алтарь, на Бёттхера, на Гарриет, и в этом взгляде читалась лишь неготовность к реальным действиям и инфантильная надежда на чудо. Воцарилась тишина. Все замерли, не сводя глаз с Юзефа, словно ожидая, когда же он сделает следующий, наверняка нелепый, шаг. И в этот момент я понял, что кульминация представления близка.
– Бёттхер, сукин ты сын! – голос Юзефа, полный нескрываемой ярости, разорвал торжественную тишину. Этот крик, пропитанный гневом, резанул по моим нервам, как лезвие. Узнать этот голос, голос бывшего соратника, предавшего не только наши общие идеалы, но и, похоже, самого себя, было невыносимо. От этого крика перехватило дыхание, а к горлу подступил горький ком. – Ты обещал! Ты обещал, черт возьми! – Юзеф, казалось, был вне себя. Он не сводил глаз с Бёттхера, полностью игнорируя Гарриет, словно она была лишь безвольной пешкой, заведомо предавшей и его, и, что ещё важнее, их любовь. Такое пренебрежение к невесте в такой момент было… показательным.
Вся толпа, затаив дыхание, повернулась в сторону разъярённого Юзефа. Он стоял, широко расставив ноги, весь напряжённый, словно готовый к прыжку. Ноздри его трепетали и раздувались, как у разъярённого быка, готового к схватке, выдавая его с трудом сдерживаемую ярость. Казалось, ещё немного, и он не выдержит, сорвётся.
Бёттхер, осознав, что ситуация выходит из-под контроля и превращается в неприглядный балаган, решил взять инициативу в свои руки. Он медленно поднялся со своего места, стараясь сохранить достоинство и спокойствие, но в его глазах мелькнул страх.
– Йозеф, – начал он примирительным тоном, – я понимаю, как ты сердишься…
– Я не сержусь, – перебил его Юзеф, и в голосе его прозвучала ледяная злоба. Губы растянулись в жуткой, хищной улыбке, от которой по спине пробежал холодок. – Я в ярости!
Он сделал паузу, давая своим словам проникнуть в сознание каждого присутствующего.
– Я её уже четыре года жду, как несовершеннолетний мальчишка! – в каждом слове сквозила неприкрытая желчь. – Жду, пылинки с неё сдуваю, подарки дарю. Всё для Гарриет! Только ради неё!
С каждым словом Юзеф медленно, но неумолимо приближался к алтарю, игнорируя перешёптывающихся гостей, полностью позабыв о приличиях и о том, что находится в церкви. Его движения были полны угрозы, а взгляд не сулил ничего хорошего. От того добродушного, полного жизни и оптимизма мужчины, которого я когда-то знал и с которым, пусть и недолго, разделял общие цели, не осталось и следа. Передо мной стоял совершенно другой человек, обуреваемый ревностью.
Я впился взглядом в Юзефа, ненависть жгла меня изнутри, хотелось распороть его глотку, вырвать сердце и растоптать. Желание было столь неистовым, что пальцы, до хруста сжимавшие черенок метлы, побелели. Любой, кто хоть немного наделен наблюдательностью, непременно заметил бы ярость, бушующую в моей душе.
– Что должно было произойти, чтобы ты отказался от обещания?! – разъярённый Юзеф, вплотную приблизился к Бёттхеру, готовый растерзать его в клочья. Отец Гарриет, загнанный в угол, безмолвствовал. Он не смел переложить вину на дочь, опасаясь, что гнев Фойерштайна обрушится на неё.
В зале воцарилась гнетущая обстановка, прерываемая лишь тяжелым дыханием. Гости вслушивались в каждое слово, боясь пропустить хоть малейшую деталь, которая станет пищей для новых злобных сплетен.
– Я сейчас тебе голову прямо здесь снесу, если не ответишь на мой вопрос! – взревел Юзеф, срываясь на крик, и выхватил из ножен клинок, ослепительно сверкнувший в отражении люстр. В дальнем углу зала послышался испуганный женский плач, полный отчаяния и безысходности. Гарриет, не в силах сдержать эмоции, закрыла рот руками, предчувствуя неминуемую трагедию.
– Ты спичку-то свою убери, – раздался вдруг спокойный, как гладь озера в безветренную погоду, голос Кристофа. – Я попросил руки Гарриет. Влюбился с первого дня, как увидел. Ярость Фойерштайна сменила направление, и теперь хозяин её семимильными шагами устремился к Кристофу. Я же, повинуясь инстинкту защитника, медленно последовал за ним, готовый в любой момент встать на защиту друга. – Не надо было тянуть, папаша. Да и нашел бы невесту подстать своим дряхлым годам, – не унимался Кристоф, подливая масла в огонь, словно насмехаясь над несостоявшимся мужем.
– Я тебя сейчас уничтожу, – прошипел Юзеф, и в его голосе явственно слышалась звериная злоба, готовая растерзать любого, кто встанет на пути. – Кто ты такой? – эти слова, пропитанные презрением и ненавистью, были брошены в лицо Кристофу, как вызов. – Как ты посмел отнять её у меня?
Очевидно, кто-то из гостей, не желая оставаться безучастным зрителем разворачивающейся драмы, поспешил вызвать подмогу, дабы утихомирить оскорблённого жениха. Двое дюжих парней бесшумно обошли меня и, не дав Юзефу опомниться, с молниеносной резкостью скрутили его, лишив возможности сопротивляться.
Лишь когда его поволокли прочь, он пришёл в себя, и взгляд его, полный отчаяния и боли, устремился на Гарриет. Она, не в силах выносить происходящее, опустилась на колени прямо у алтаря, рыдая навзрыд.
– Гарриет, милая! Я люблю тебя! – кричал Юзеф, и в голосе его звучала неподдельная мука. – Беги от них, я тебя не брошу, ты ни в чем не будешь нуждаться! Обещаю, ты будешь жить как королева!
– Йозеф! – выкрикнула Гарриет, и этот одинокий крик, полный безысходности, пронзил тишину зала, как молния. Но Фойерштайна, не обращая внимания на его мольбы, стремительно утягивали к выходу. Он рвался изо всех сил, бился в руках своих пленителей, как мог, но крепкие деревенские мужики, чьи руки были привычны к тяжелому труду, отказывались поддаваться.
Я же, наблюдая за этой сценой, ликовал в душе. Выкрик моей жены прозвучал как нельзя кстати, добавив происходящей трагедии реалистичности, будто последний штрих на полотне талантливого художника. Это был триумф, тщательно спланированный и безупречно разыгранный.
Вопреки ожиданиям и, невзирая на солидный куш, полученный в качестве компенсации за сорванную свадьбу, само торжество оказалось на удивление пустым. За роскошно накрытым столом, ломившимся от яств, сидели лишь мы вчетвером. Слуги, словно церберы, зорко охраняли вход, не допуская ни единой души, способной нарушить уединение новобрачных.
На лице Гарриет уже не было и следа былой вселенской печали, разыгранной ею столь искусно. Вместо неё царила безмятежность. Конечно, столь разительная перемена не могла ускользнуть от зоркого взгляда Бёттхера, но фрау Стейниц, тут же объяснила внезапное преображение приступом боли в животе, вызванным, по её словам, чрезмерным волнением. Эта нехитрая уловка, хоть и казалась наивной, на удивление, сработала, развеяв подозрения отца. Я же, погружённый в собственные мысли, так и не притронулся ни к одному из многочисленных блюд, стоявших на столе. Аппетит пропал напрочь. Я прокручивал в памяти произошедшие события, пытаясь предугадать дальнейшее развитие, как шахматист, просчитывающий партию на несколько ходов вперёд.
Вечером же, как и полагается, нас ожидало уединение в специально убранной для брачной ночи опочивальне. Следует похвалить горничных, которые с особостью подготовили комнату, не забыв оставить в изобилии напитки и яства. Впрочем, единственным моим желанием в тот миг было забыться в беспамятстве крепкого хмеля, отключиться от настоящего прежде, чем госпожа Стейниц успеет снять с себя платье. Мысль о женитьбе никогда не посещала меня, я не предполагал, что когда-либо окажусь в оковах брака, и уж тем более не мог представить, что меня постигнет подобная участь.
Удостоверившись, что дверь надёжно заперта, мы разошлись в разные стороны комнаты. Я направился к окну и, опустившись в кресло, откинулся на его спинку, устремив взгляд на сад, укрытый белоснежным покрывалом зимы. Взор мой потерял чёткость, а в разуме воцарилось удивительное спокойствие. Не осталось места ни для тревог, ни для желаний, ни для воспоминаний. Лишь тишина, подобная безмолвию бескрайнего заснеженного поля, простирающегося до самого горизонта, безраздельно властвовала в мыслях.
– Я читала одну книгу, – нарушил тишину мягкий голос Гарриет, доносящийся со стороны кровати. – В ней подробно описывалось, что надлежит делать в подобных случаях. Признаюсь, даже я, невольно подслушивая разговоры самых отъявленных преступников, не краснела так сильно, как при чтении этой книги. Мне любопытно, с какими выражениями лиц авторы создавали эти строки, предназначенные для широкой публики? Я перевёл взгляд на Гарриет. Она по-прежнему сидела на самом краю постели, не решаясь прилечь, облачённая в свадебное платье, и рассеянно царапала его спинку кончиками ногтей, словно пытаясь успокоить нервы.
– Полагаю, что подобные сочинения – дело рук врачей. А им, как известно, присуще хладнокровие в любых ситуациях. Для них подобные вещи – не более чем обыденность, часть ежедневной практики, – я потянулся за бутылкой бренди, стоящей на столе. – Составишь мне компанию?
– С удовольствием, – с заметным облегчением выдохнула Гарриет и, поднявшись с кровати, приблизилась ко мне.
– Не поможешь мне освободиться от этого платья?Она послушно повернулась ко мне спиной, открывая взору хитросплетение шнуровки, стягивающей её наряд.
Прежде чем приступить к делу, я неспешно закурил, глубоко затягиваясь ароматным дымом. Затем, щурясь от едких клубов, принялся распутывать непокорные шнурки. Они, словно живые, сопротивлялись моим пальцам, затянутые слишком туго, не желая поддаваться. Вскоре я заметил, что Гарриет затаила дыхание, а её хрупкий силуэт едва заметно подрагивал, выдавая волнение.
– Как думаешь, Адам, станем ли мы хорошей семьёй? – спросила она, нарушив молчание.
Вероятно, этот вопрос был попыткой отвлечься, унять трепет, охвативший её. Я же застыл в замешательстве, не зная, что ответить. Быть может, настало время открыть правду? Рано или поздно ложь всё равно выйдет наружу, подобно шилу, которое не утаить в мешке. Своё обещание я сдержал, теперь очередь за ней. Что она предпримет, когда узнает истину?
Наконец, непокорные шнурки начали поддаваться, один за другим освобождаясь из плена ткани. В тот же миг платье, словно сброшенная змеиная кожа, соскользнуло с плеч Гарриет, оставив её передо мной в одной лишь тонкой ночной рубашке. Она, не смущаясь, повернулась ко мне лицом, невольно выставляя грудь, туго обтянутую белоснежным корсетом, расшитым искусными цветочными узорами.
Я небрежно стряхнул пепел с сигареты, готовясь приступить к новой задаче, и разлил янтарный бренди по бокалам, наполнив комнату терпким ароматом. Гарриет, не отрываясь, следила за каждым моим движением, словно зачарованная.
– Ты так не думаешь? – вновь нарушила она повисшую тишину.
– Мало семей, которые живут в истинном счастье, – пробормотал я, потянув за кончик шнурка, ослабляя хватку корсета.
– Правда, мало, – согласилась она, кивнув головой. – Я лелеяла надежду, что мы станем исключением из этого печального правила. Ты не обижайся... У меня память, как у рыбки, я уже забыла, кому ты отдаёшь всю свою страсть без остатка.
– Не строится семья на одной лишь страсти, Гарриет, – я не на шутку разозлился и резко дёрнул за шнурок, но тот, словно назло, не поддался. В тот же миг она подалась вперёд, почти навалившись на меня, упёршись ладонями в мои плечи, не давая отстраниться. – Страсть – это не только пылкие объятия в постели, но и неизбежные конфликты. Мучительная ревность. Бесконечные упрёки и взаимные обвинения. Крепкая, счастливая семья строится на... – я запнулся, не в силах произнести следующее слово, и в этот момент почувствовал, как последняя завязка корсета наконец поддалась моим усилиям. Гарриет, не теряя ни секунды, отбросила корсет в сторону и, не отрывая от меня взгляда, в котором плясали блики свечей, взяла меня за руки. – На доверии, – хрипло закончил я, выдохнув застрявшую в горле фразу. Она медленно, с нежностью, провела моими руками по своей талии, очерчивая её изгибы, а затем, выхватив из моих пальцев дымящуюся сигарету и, небрежно бросив её в пепельницу, накрыла мои ладони своими, маленькими и горячими.
Я ощущал жар её тела, лишь слегка прикрытого тонкой тканью сорочки, но упорно не опускал взгляда, встречаясь с ней глазами.
– Продолжай, – прошептала она, склонившись ещё ближе, так что её губы оказались в опасной близости от моих. – На доверии, а ещё на чём зиждется счастливая семья? Я резко убрал руки с её талии, словно обжёгшись, и, схватив со стола полный бокал, залпом осушил его, обжигая горло крепким алкоголем.
– Садись, – я, не отрывая от неё взгляда, ногой выдвинул стул из-под стола, предлагая ей место. – Ты сама вольна решать. Крепкий алкоголь, выпитый на голодный желудок, подобно молниеносному удару, мгновенно опьянил меня, и я почувствовал, как зыбкая реальность ускользает из-под ног, уносясь в причудливый водоворот.
Тяжёлая, слабость сковала тело, наливая каждую мышцу неотвратимой истомой. Гарриет, не отставая, последовала моему примеру и одним глотком осушила свой бокал, закусив обжигающую горечь напитка ломтиком шоколада, который она на мгновение прижала к губам, словно пытаясь унять внезапную сухость, вызванную терпким вкусом.
– Не повторить ли нам? – прошептала она, едва оправившись от обжигающего послевкусия, и в её голосе прозвучала едва уловимая хрипотца, придающая ему особую прелесть. Я вновь потянулся к бутылке, наполняя бокалы янтарной жидкостью, пока её ловкие, проворные руки, не спрашивая разрешения, принялись распутывать узел моего шейного платка. Нежные пальцы, точно знающие своё дело, не встречая сопротивления, принялись расстёгивать пуговицы жилета, а затем и рубашки, освобождая меня от одежды, будто стремясь поскорее добраться до сокровенной сути.
Очередной глоток обжигающего напитка, и новый, ещё более мощный, удар хмеля, затуманивающий сознание, погружающий в сладостное забытье, где нет места тревогам и сомнениям. На устах Гарриет расцвела лёгкая, едва заметная улыбка, таинственная и завораживающая. Я ощутил, что оковы молчания, сковывавшие меня, ослабли, и язык, наконец, обрёл способность говорить. Встряхнув головой, в тщетной попытке прогнать хмельной дурман и казаться хоть немного трезвее, я устремил взгляд на свою жену.
