Текст книги "Под прусским орлом над Берлинским пеплом (СИ)"
Автор книги: ATSH
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)
Запись 30
И вот, после томительного ожидания, настал день «икс», от которого зависела наша судьба. Мы с самого утра с замиранием сердца ожидали появления начальника, гадая, когда же он соизволит спуститься в эту мрачную преисподнюю, в шахту. Я ощущал, как с каждой минутой нарастает волнение, предательски дрожат руки, и я едва мог удержать кирку, ставшую продолжением меня самого. Каждая мышца налилась свинцовой тяжестью, натянулась, как тетива лука, тело отказывалось повиноваться, словно онемело от страха, от предчувствия неизбежного. «Нужно взять себя в руки, не поддаваться панике, иначе всё пойдёт прахом», – твердил я себе, как заклинание, пытаясь унять дрожь. В голове навязчивым рефреном крутился вопрос: «Если он случайно умрёт, неужели кто-то будет считаться виноватым? Ведь это несчастный случай...»
Согласно нашему плану, Кристоф, как только начальник пройдет мимо, должен, стараясь не привлекать внимания, действуя очень осторожно, незаметно покинуть своё рабочее место и переместиться в укрытие. Оттуда ему будет хорошо видно меня, и он сможет, по условному сигналу, привести наш дерзкий план в действие.
Время тянулось мучительно, каждая секунда казалась вечностью. Я напряжённо вслушивался в какофонию звуков, царящую в шахте, стараясь уловить среди них хриплый голос Бёттхера, но тщетно – его всё не было. До меня доносились лишь привычный гомон, размеренный стук кирок и лопат, монотонное капанье воды с сырого потолка да периодический скрежет лифта. Не находя себе места от волнения, я погрузился в мысли, пытаясь отвлечься и терпеливо ждать.
Несмотря на трагические обстоятельства нашего знакомства, я искренне рад, что судьба свела меня с Кристофом. Он стал опорой, не давая провалиться в бездну отчаяния, которая готова была поглотить меня целиком. Если в Берлине, после всего пережитого, я был на грани, то сейчас, в этой шахте, отчётливо понимаю: позволю чувству вины взять верх, и вся моя борьба закончится поражением. Я сломаюсь, не выдержу. Лучше уж рубить дрова, не жалея сил, зная, что без щепок не обойдётся, чем сидеть сложа руки, мучаясь сомнениями. Таков мой непростой путь выживания, который я для себя выбрал. Смерти… они были, есть и будут, особенно в нашем опасном подпольном деле. А бросать начатое только из-за гибели товарищей означает предать не только их память, но и тот труд, усилия, которые они вложили в меня, в наше общее дело. Вряд ли Агнешка хотела бы, чтобы я вечно оплакивал её, посыпая голову пеплом. Наоборот, я уверен, что она пожертвовала собой, чтобы я шёл дальше, не сдавался, продолжил борьбу. И я не смею её подвести.
Время тянулось нещадно медленно, вязкой патокой обволакивая сознание. Партия, к которой я принадлежал всей душой, всё ещё не давала о себе знать, будто я канул в Лету. Мое пребывание в этой мрачной шахте оставалось для них тайной, окутанной непроницаемым покровом молчания.
Письма с надеждой отправлял, но они исчезали в бездонной пропасти, не принося ни единого ответа. Никто не подходил, не интересовался моей судьбой. Я был сам по себе, отдельной единицей, затерянной в безликой массе, словно песчинка в бескрайней пустыне.
Возможно, всё, что я написал Блюхеру, было истинной, горькой правдой, а остальное – лишь, больная фантазия подростка, стремящегося к чему-то большему, чем серая обыденность? Может, в моей жизни не было ничего и никого, кроме тех, чьи судьбы оказались омрачены трагедией?
Внезапно мелкий камешек, брошенный мне в спину из-за укрытия Кристофа, вырвал меня из плена размышлений. Обернувшись, я заметил покорные взгляды заключенных, а затем – мелькнувшую тень, которая, быстро скрылась, исчезнув в полумраке. Ниже на склоне виднелись еще несколько силуэтов людей, поэтому я не стал медлить, зная, что каждая секунда на счету. Видимо начальник, заметив движение, насторожился, как дикий зверь и отправился вниз, чтобы проверить, что там была за возня. Я проводил взглядом его щуплую, сутулую фигуру в темном пиджаке и стал ждать, пока не окажется в ловушке.
Как только он оказался в самом сердце западни, я подал условный знак Кристофу, чтобы тот начинал тянуть, приводя план в действие. Сам же медленно, стараясь не привлекать внимания, направился вниз, следом за Бёттхером, чувствуя, как внутри все сжимается от напряжения. И в этот момент, когда до цели оставалось всего несколько шагов, за моей спиной раздался резкий, как удар кнута, голос:
– Заключенный сто восемьдесят один, кто разрешил покинуть рабочее место? – носовой голос начальника, невозможно было спутать ни с чьим другим, он резанул по ушам, как бритвой.
Медленно, словно во сне, я обернулся, чтобы убедиться, что это не плод моего воображения. Нет, ошибки быть не могло. Бёттхер стоял прямо позади меня.
И в этот миг, когда, казалось, сама судьба повернулась ко мне спиной, я услышал зловещий, ни с чем не сравнимый хруст. Этот звук, леденящий душу, пронзил тишину, заставив сердце сжаться от неминуемой беды. Мой взгляд непроизвольно метнулся обратно к неизвестному в черном пиджаке, чья фигура одиноко маячила внизу. Огромный сталактит, похожий на гигантский клык доисторического чудовища, до этого момента мирно висевший под сводом пещеры, поддался беспощадной силе гравитации. Он начал свое неумолимое падение, неотвратимое, как сама смерть, но я находился слишком далеко, чтобы успеть оттолкнуть незнакомца из-под смертоносной глыбы.
– Гарриет! – раздался за моей спиной пронзительный, полный ужаса крик начальника, и только тогда до меня дошло, что в тусклом освещении шахты я принял женскую фигуру за мужскую. Передо мной, согнувшись в бессильной покорности грядущей смерти, стояла не кто иная, как Гарриет, и чертов сталактит, уже неподвижно висел над её макушкой, готовый оборвать молодую жизнь.
Но почему он замер, так и не продолжая своего падения? С него сыпалась крошка, а он просто висел "сфотографированный" в моменте полёта.
Тюремщик, не раздумывая, бросился к ней, как тигр на добычу. В одно мгновение, преодолев разделяющее их расстояние, он подбежал к Гарриет и, схватив за руку, рывком выдернул из-под нависшего сталактита, вырвав из цепких лап гибели. Он начал судорожно осматривать её, ища повреждения, словно не веря в чудесное спасение. Осознание произошедшего еще не пришло к нему. Он понимал лишь одно – она жива, и он успел ее спасти. Его охватило непередаваемое чувство облегчения, смешанное с остаточным страхом за жизнь Гарриет.
Слабость стремительно окутывала меня, проникая в каждую клеточку тела и парализуя его. Казалось, меня пронзили насквозь невидимым, призрачным копьём, и вместе с потоком крови, горячей и алой, из незримой раны утекала и сама жизнь, оставляя после себя лишь ледяную пустоту и безразличие ко всему сущему. Мой взор прикованный невидимой, магнетической силой, застыл на сталактите. Я не мог отвести глаз от этой гигантской, зазубренной глыбы, которая, казалось, вопреки всем законам физики, застыла в воздухе, нарушая привычный ход вещей. А затем, с нечеловеческой, пугающей грацией, плавно опустилась вниз вместе с моим таким же плавно опускающимся от усталости взглядом.
Мир вокруг стремительно терял четкость, звуки приглушались, превращаясь в далекое, едва различимое эхо, как в смутном, тревожном сне. Я не сразу услышал, как ко мне подбежал Кристоф, не сразу ощутил, отчаянное встряхивание. Сквозь толщу вязкой, непроницаемой воды, застилавшей угасающее сознание, до меня доносились обрывки его взволнованного, срывающегося голоса: "У него из носа река крови... река кров... ека кро... а кр...ви", "Помогите кто-нибудь, иначе он погибнет... погибн... ибне... не...".
Голова раскалывалась от невыносимой, пульсирующей боли, казалось, еще немного, еще одно мгновение, и мой мозг просто разорвется на тысячи мелких, окровавленных кусочков, не выдержав нечеловеческого напряжения. Я слышал в мыслях какой-то повторяющий чужой мне язык
Adam, olani veyreni eya, anai alora! Eya veyreni! Ilora omeya!
Жар, обжигающий, испепеляющий, как дыхание преисподней, охватил все тело, заставляя кожу гореть огнем, будто я оказался в самом сердце вулкана.
В последний проблеск угасающего сознания, я увидел, как камень, освободившись от невидимых, сверхъестественных пут, негромко и осторожно, опустился на бок, устав от своего противоестественного, невозможного положения. Затем, собрав последние остатки угасающих сил, я медленно, с неимоверным трудом перевел взгляд на девушку, Гарриет. Ее глаза, огромные, бездонные, полные ужаса, непонимания смотрели прямо на меня, проникая в самую душу. А из-под форменной фуражки выбивались густые, непокорные, словно живые змеи Горгоны, медного цвета волосы, обрамляя бледное, как полотно, лицо.
Это было последнее, что я увидел, прежде чем мой разум, не выдержав схватки со смертью, погрузился в беспросветную, непроглядную, вечную тьму небытия.
***
Меня разбудило резкое колебание. Веки распахнулись, являя взору лазурную безбрежную высь. Студёный, бодрящий ветерок ласково щекотал кожу. Повозка, на которой, если верить мерному перестуку деревянных ободов, меня куда-то везли, убаюкивающе покачивалась, помогая окончательно прийти в себя. Кучер негромко что-то напевал себе под нос, а возможно, просто вёл неспешную беседу со своей кобылой.
Вдруг промелькнула шальная мысль: а что, если всё произошедшее – лишь игра воображения? Не было никаких оков, никакого заточения. Возможно, я просто оступился, ударился макушкой о твёрдую землю, а некий сердобольный человек подобрал меня и теперь транспортирует в неизвестном направлении. Быть может, перед тем, как вновь провалиться в беспамятство, я успел пробормотать ему свой домашний адрес?
Телега уносила меня всё дальше, а пункт назначения оставался загадкой. Слабость сковывала тело, лишая возможности даже поинтересоваться у возницы, куда лежит наш путь. Все попытки осмотреться, привстать или, хотя бы приподнять голову разбивались о страшную слабость. Пейзаж за бортом повозки не отличался разнообразием это была просто стена леса, дремучего и непроходимого.
Веки снова сомкнулись, приглашая в успокоительную темноту несуществования, но на этот раз погружению помешал нарастающий стук копыт. Он постепенно становился громче по мере приближения к нам. Лошадь, что до этого момента неслась галопом, недовольно фыркнула, и её бег сравнялся с размеренным шагом наших коней.
– Госпожа Бёттхер, ваш родитель скоро нас нагонит? – поинтересовался кучер, приметив скачущую рядом лошадь.
– Отец прибудет в пункт назначения раньше нас. Он же передвигается на машине. Так что не волнуйтесь, выгрузите свой груз и сможете сразу же отправиться в обратный путь.
– Коли так, то у меня больше нет вопросов. Разве что... кто этот злодей, и с какой целью вы транспортируете его к себе в поместье?
– Ну какой же он злодей? Просто рядовой бунтаришка. Сомневаюсь, что за его плечами хоть одно убийство.
– Я бы не был столь наивен... покушение на устои государства куда страшнее, чем лишение жизни одного человека.
– Выходит, по-вашему, благополучие государства превыше ценности человеческой жизни? Что же, из вас вышел бы превосходный государственник. Они ведь тоже твердят, что ради успешного созидания державы допустимо приносить жертвы.
– Действительно, звучит дико, – усмехнулся кучер. – Однако же у многих народов существует обычай строительной жертвы.
– Вы хотите сказать, что лишаете человека жизни, дабы обеспечить процветание дому?
– Ну что вы! Разумеется, нет. Я лишь к тому, что даже дом без жертвы не возвести, а уж государство и подавно. Сурово, не спорю, но страна и государство подобны матери, а разжечь пламя революции – всё равно что убить мать, предать её.
– Матери не всегда являют собой образец добродетели, – пробормотал я еле слышно. – Эта дама весьма избирательна. Одних отпрысков она балует, холит и лелеет. Другие же трудятся до седьмого пота, до полного изнеможения, лишь бы заслужить толику её любви.
Наступило молчание, прерываемое лишь размеренным скрипом телеги да перестуком лошадиных копыт.
– Даже родная мать не способна испытывать одинаковые чувства ко всем своим детям, – нарушил тишину голос кучера.
– Не способна, но, будучи хорошей матерью, она может хранить в тайне свои предпочтения, а не осыпать дарами одного ребёнка, обделяя при этом другого. Дети – это не бездушные куклы. Их глаза – не просто мазки краски на деревянном личике, а внутри у них не зияет пустота.
– Знаешь, любовь к детям – это прихоть состоятельных людей. В бедных семьях отпрысков много, всех и не полюбишь. Дай бог не перепутать, как кого зовут. И дело тут вовсе не в нежелании любить своё дитя, а в том, что единственное что хочется после изнурительного трудового дня – это лечь и умереть. Но эти вечно голодные, шумные рты требуют к себе внимания. И ты начинаешь ненавидеть не только их, но и самого себя. И единственная мысль, которая тебя не покидает, – скорей бы они подросли и стали помощниками. А кто больше помогает по хозяйству, кто добрее словом и ласковее, того и любишь больше. Чужие дети порой милее собственных, особенно если жена не вышла лицом, и они пошли в неё.
– Но страна – это не изнурённый работой человек. Ты сравнил её с матерью, пусть и условной, – усмехнулся я. – Да и доводилось мне встречать матерей из числа рабочих и крестьянок, так они за своё дитя хоть в ад спустятся. Тяжело прокормить большую семью, тяжело работать, а всё оттого, что кто-то купается в роскоши, а кто-то вынужден зубами выгрызать у судьбы своё право на счастье.
Тем временем повозка замерла на месте. Взгляду моему предстали стены просторного особняка, выкрашенные в светло-жёлтый цвет, и сияющие в лучах солнца огромные окна.
– Социал-демократ, даже падая в бездонную пропасть, будет увлечённо спорить о верности марксистских идей, вместо того, чтобы поинтересоваться, куда же он, собственно, летит, – рассмеялась Гарриет Бёттхер и ловко соскочила на землю. Она приблизилась к телеге и, совсем не так, как подобает дамам, опёрлась локтями о борта. Мой взгляд невольно приковался к ней.
Да, она отличалась от болезненно хрупких, утончённых представительниц высшего света не только этим нехарактерным жестом, а буквально всем. Высокая, со слегка смуглой кожей, крепкого для девушки телосложения, с чуть широковатыми плечами. Длинные, густые волосы волнами ниспадали, казалось, до самых бёдер. Тёмно-карие, почти чёрные глаза смотрели на мир с неподдельным интересом и бесстрашием, и в них застыла твёрдость, сравнимая с неприступной каменной стеной.
– Гарриет, – представилась она и протянула мне руку.
– Адам, – отозвался я и сел, всё ещё ощущая сильное головокружение, от которого окружающий мир расплывался перед глазами. Я пожал её руку, нащупав её почти вслепую.
– Благодарю, Адам, ты спас мне жизнь, – улыбнулась Бёттхер. – Я, конечно, всё равно не могу постичь разумом, как это произошло...
Я и сам пребывал в недоумении. Неужели это я одним лишь взглядом остановил глыбу, раза в два превосходящую меня по размерам? Нет, такого не могло быть. Я всегда был скептиком. И считал, что существование сверхъестественного – это не более чем домыслы. Поэтому склонен думать, что случившееся со мной – это следствие обычного переутомления и влияния долгого пребывания в шахте. Возможно, я действительно оттолкнул её и упал, ударившись головой. Но я не хочу и не буду допускать мысль, что это была какая-то неведомая сила.
Я снова посмотрел на Гарриет, слегка прищурив глаза от сомнения.
– Отец желает с тобой побеседовать, так что готовься, – она хлопнула ладонью по борту телеги и удалилась.
Ощущения были, мягко говоря, необычными. Меня препроводили в дом и принялись отмывать с таким усердием, будто я был не человеком, а тряпкой для мытья отхожего места. Надушили и напудрили так, что я начал чихать без остановки. Причесали волосок к волоску. Мои пряди осматривали столь тщательно в попытке обнаружить вшей, что, будь они там на самом деле, им не удалось бы спрятаться даже под кожей головы.
Как только гигиенические процедуры подошли к концу, меня буквально впихнули в кабинет господина Бёттхера, который уже ожидал, сидя за столом. Нацепив пенсне на нос, он слюнявил палец и аккуратно перелистывал страницу какого-то журнала.
– И что же занесло вас в узилище, господин Кесслер? – причмокивая, поинтересовался начальник. – Столь одарённый юноша, отличник, гордость семейства. К чему вам вся эта революционная деятельность? Живёте в комфорте, сытости, денег... – он сделал пометку на листке бумаги, – столько, что, простите за выражение, хоть пятой точкой жуй. Хватит и вашим внукам, и правнукам, чтобы вести безбедное существование. А эта затея с социал-демократией – весьма сомнительное и грязное занятие. Эти дураки только и могут, что страдать. Посмотрите на них, бросили своё доброе имя и репутацию рода на помощь другим, да вы присаживайтесь, присаживайтесь.
Я сел за стол, и Бёттхер налил мне воды.
– Знаете, что я вам скажу? – продолжал он, наблюдая за тем, как я глотаю воду. – Ложь всё это. Они бездельники, которые, вместо того чтобы приумножать своё состояние, хотят жить в достатке, не пошевелив при этом и пальцем. Но видит Бог, не бывать этому равенству. Слишком много подводных камней, о которые спотыкается человечество. Взять, к примеру, тот же национализм. Социал-демократы выступают против того, чтобы люди причисляли себя к какой-либо нации и расе. Но возьмём тех же великобританцев. Столько лет не могут прийти к согласию, а скажи им: «Теперь вы единая нация», так вас те же шотландские горцы живьём съедят. А ирландцы в вопросах национализма ещё более непримиримы. Или поляки, назови их русскими, так обидятся. И, допустим, удастся всех объединить. Но вдруг кто-то предложит пять тысяч в обмен на организацию националистической цветной революции? А религиозные революции и того хуже. Баловство это, господин Кесслер, самое настоящее. Я тут недавно встретился с вашей учительницей, Ирмой Хомбург, так она отзывалась о вас как о самом одарённом человеке во всей вашей семье.
– Давно вы ведёте за мной слежку? – я пристально посмотрел в его глаза неопределённого цвета, то ли зелёные, то ли серые и поставил стакан на стол.
– Как только я узрел списки, сразу и начал интересоваться. Уж больно известна ваша фамилия, – начальник издал короткий смешок, похожий на хрюканье, и, наклонившись вперёд, заговорщицки понизил голос. Его глазки маслянисто заблестели в прищуре. – И всё-таки скажите-ка мне, господин Кесслер, – продолжил он, постукивая пухлым пальцем по столу, – с чего это Вы, отпрыск столь уважаемого семейства, решили связаться с этими смутьянами-социалистами? Уж не усомнились ли вы в незыблемости существующего порядка?
Я же в ответ лишь пристально смотрел на него, пытаясь разглядеть за маской благодушия истинные намерения. В кабинете повисла напряжённая тишина, нарушаемая бодрым тиканьем старинных часов на стене. Казалось, даже язычки пламени замерли, прислушиваясь к нашему разговору. Снаружи доносился едва слышный шум ветра, шелестящего пожухлой листвой деревьев в саду, а в приоткрытое окно врывался аромат выпечки, смешиваясь с запахом дорогого табака, витающим в комнате.
– Не беспокойтесь о вдалбливании мне крох ума. Блюхер любит выбивать дурь из таких, как я, – решил я сменить тему разговора.
– Блюхер – та ещё заноза в заднице. Пусть молится всем богам, чтобы не попасться... этак... случайно. Иначе заключённые устроят ему такую сладкую жизнь, что мало не покажется!
– Так с какой целью вы меня вызвали? – спросил я, не в силах больше выносить этот поток бессмысленной болтовни.
– Ты мне лучше поведай, как ты это сотворил?
– Не имею ни малейшего понятия о чём Вы.
– Ну как же? Ты плавно опустил эту фиговину одним лишь взглядом. Что это за чудесатакие?
Я отрицательно покачал головой, давая понять, что услышал его слова, но отвечать одно и то же на его вопрос не собираюсь.
– В любом случае, – подвёл итог он, – ты спас мою единственную маленькую Гарриет. И я твой должник. Проси, чего душа пожелает, кроме освобождения из тюрьмы. Тут я, увы, бессилен.
– Хорошо, – без промедления ответил я. – Переведите меня и моего сокамерника Кристофа с шахт на более лёгкую работу. Мы оба имеем образование и могли бы обучать других заключённых.
– Уговор дороже денег. Будете работать на другом участке, – кивнул начальник тюрьмы. – И это всё, чего ты хочешь?
– Да, – подтвердил я.
– То есть ты не попросишь ни денег, ни каких-либо иных благ лично для себя?
– Мне это ни к чему, – спокойно ответил я. – Только то, о чём я уже сказал.
– В таком случае, ожидай конвой, тебя отвезут обратно.
На том и порешили. Под бдительным, почти немигающим взглядом одного из слуг, высокого мужчины с пышными усами и суровым выражением лица, я покинул кабинет начальника. Пройдя по длинному коридору, увешанному картинами разных размеров, я спустился по широкой лестнице, устланной мягким цветастым ковром, и, наконец, оказался на улице.
Мою тюремную робу, которую до этого старательно отстирали, теперь совершенно чистую, белоснежную развесили сушиться на верёвке, натянутой между двумя деревьями в саду. Она, словно знамя упорности и твердости моих убеждений, колыхалась на лёгком летнем ветерке. Сам же я был облачён в какую-то поношенную, но добротную гражданскую одежду: холщовую рубаху, потёртые вельветовые штаны и жилет из грубой шерсти. Вот только ботинки остались моими, тюремными, грубыми и стоптанными.
Выйдя на залитое солнцем крыльцо, я сразу заметил, как сильно они побелели от соли. Белёсые разводы выступили по всей поверхности, портя внешний вид и без того неказистой обуви. Попросив у экономки, хлопотливо развешивающей бельё неподалёку, жёсткую щётку, я устроился прямо на нижней ступеньке каменной веранды и принялся усердно счищать выступившую соль. Сосредоточенно водя щёткой по грубой коже, я размышлял о странностях судьбы, приведшей меня из мрачных шахт в особняк, и о ещё более странном происшествии, сделавшем тюремного начальника моим должником.
– Уже завершили беседу? – раздался мелодичный голос Гарриет за моей спиной. Я утвердительно кивнул, не отрываясь от своего занятия, и тут же почувствовал, как она опустилась на ступеньку рядом со мной. На её коленях лежал небольшой свёрток, обёрнутый грубой тканью.
– И что же поведал тебе отец? – вновь прозвучал её голос, наполненный любопытством.
– Сказал, что исполнит любое моё желание в пределах его возможностей.
– И что же ты попросил у него? – она подалась вперёд и придвинулась ещё ближе, так близко, что теперь наши плечи соприкасались. Я ощутил лёгкое, едва уловимое тепло, исходящее от её тела. – Девицу лёгкого поведения прямо в камеру или что-нибудь по существеннее, вроде опиума?
Я оторвался от чистки ботинок и посмотрел на Бёттхер сверху вниз, с высоты своего роста. В её глазах, освещённых закатными лучами, плясали озорные искорки. Солнечный свет, пробиваясь сквозь листву деревьев, золотистыми бликами играл на локонах, достававших до ступеней. Лёгкий ветерок доносил до меня тонкий аромат её духов, в котором смешались нотки полевых цветов и чего-то ещё, неуловимо-сладкого.
– Только такие желания и подобают заключённым.
– В таком случае, ты совершенно права, – усмехнулся я, возвращаясь к чистке. Щётка мелодично шуршала щетиной.
– Ты лжёшь, – она слегка пихнула меня плечом, и я невольно улыбнулся, чувствуя её тепло рядом.
– А что, если нет?
– Тогда я буду немало разочарована. Потому что я успела подумать, что ты выше столь низменных потребностей. В тебе есть что-то... особенное.
– Ты, должно быть, принимаешь меня за святого? – спросил я, с иронией наклонив голову набок и взглянув на неё искоса.
– Только человек, наделённый поистине святой силой, был бы способен сотворить такое, – Гарриет задумчиво провела тонкими пальцами по свёртку. Затем, усмехнувшись, она неожиданно спросила: – Сколько тебе минуло лет?
– Восемнадцать, – ответил я, не отрываясь от созерцания своих ботинок, которые под усердными движениями постепенно преображались.
– А мне семнадцать, – её голос прозвучал совсем рядом, и я ощутил как напряглись плечи. Это было что-то новое. Непонятное для меня.
– Откуда ты набралась таких познаний? – я поднял на неё веселый взгляд, разбавленный укором.
– О чём ты? – по истине невинно спросила она.
– Ну, эти разговоры про девиц лёгкого поведения и всё такое прочее?
– Не первый год сопровождаю отца в его поездках к заключённым. А они порой совсем не следят за своим языком, особенно в присутствии дамы. Так что поневоле наслушаешься всякого, – она пожала плечами, и прядь выбившаяся из причёски, упала на лоб.
– Довольно рискованно вот так запросто разъезжать по тюрьмам. Найдётся какой-нибудь отчаянный, решит бежать, схватит тебя за горло и поставит условие: "Свобода в обмен на жизнь дочери".
– Отец не берёт меня с собой, когда едет к убийцам. Только к тем, в ком видит, как он считает, неопасных людей.
– Никогда не угадаешь, как поведёт себя заключённый, даже самый смирный на вид. Для некоторых тюрьма – это угол, тупик. А отчаяние – страшная сила, способная толкнуть человека на самые безрассудные поступки.
– Значит, такова судьба. Но за двенадцать лет сознательной жизни, а точнее сказать, за те годы, что я сопровождаю отца, никогда ещё не случалось, чтобы на меня кто-то нападал, покушаясь на жизнь или свободу. А ты? – она выжидающе посмотрела на меня, слегка наклонив голову набок. – Раз ты так здраво рассуждаешь, скажи, ты бы напал, будь у тебя такая возможность?
– Если бы у меня было такое намерение, мы бы сейчас не вели здесь беседу, – я пожал плечами, отводя взгляд.
Гарриет же, не отрываясь, скользила взглядом по моему лицу, внимательно, почти осязаемо изучая каждую чёрточку, каждую родинку. Казалось, она пытается проникнуть в самую мою душу, разгадать тайну, скрытую за этим взглядом.
– Впервые встречаю такие глаза, – прошептала она едва слышно, словно боясь нарушить хрупкое очарование момента. – Живые, глубокие, словно два бездонных озера, настолько проницательные, что дух захватывает. В них столько силы, столько непокорности. Вроде бы ты заключённый, вроде бы жизнь твоя пошла под откос, а в глазах всё равно полыхают огни. Яркие-яркие. Как у ворона, что кружил сегодня над шахтой.
На моих коленях внезапно оказался тот самый свёрток, но руки своей Бёттхер убирать не спешила. Её тонкие пальцы с аккуратно подстриженными ногтями задержались, и я ощутил лёгкое, мимолётное прикосновение.
– Это тебе, – сказала она, чуть заметно улыбнувшись. – Угощайся. Там добротный табак, вкусная домашняя колбаса, свежий хлеб, который я сама пекла, яблоки из нашего сада и ещё кое-что вкусненькое на десерт.
– Не стоило, – ответил я, смутившись, и попытался вернуть свёрток обратно.
– Стоит. Прими это как знак моей искренней благодарности. К сожалению, в тюремных стенах я не обладаю властью, равной отцовской, иначе моя признательность не знала бы границ, – Гарриет подмигнула.
Размеренный ход времени, казалось, остановился в стенах особняка, но снаружи жизнь продолжала свой бег. Этот бег ознаменовал скрип колес, режущий полотна дороги, наждачной бумагой. К высоким, массивным воротам особняка, украшенным изящным кованым узором, сотканным из металла кружевом, подкатила повозка, запряженная парой статных гнедых лошадей. Кони, фыркая и нетерпеливо переступая с ноги на ногу, выпускали из ноздрей клубы белого пара, который тут же растворялся в прохладном воздухе. Конвоиры, сопровождавшие повозку, с видимым облегчением спрыгнули на землю, разминая затекшие конечности. Один из них зевнул, прикрыв рот рукой, другой лениво потянулся, хрустнув суставами. Их движения были неторопливыми, наполненными будничной усталостью. Пора было возвращаться в тюрьму.
Я поднялся с места, собираясь было произнести слова прощания, вежливые и ничего не значащие, как того требовали приличия. Но эта странная, непредсказуемая девушка, вдруг, в порыве, который я никак не мог предугадать, резко, почти грубо, притянула меня к себе. Её руки, неожиданно сильные, обвились вокруг моей шеи, как лозы дикого винограда. И в следующее мгновение я ощутил на своей щеке жар её губ.
Этот внезапный, дерзкий поцелуй вывел меня из равновесия. От неожиданности перехватило дыхание, в груди, там, где-то под сердцем, что-то дрогнуло, и по телу разлилась волна странного, доселе неведомого волнения. Кровь прилила к лицу, а щека пульсировала, словно живая.
Я, смотрел на неё медленно моргая, но так и не смог выдавить из себя ни единого слова. И в таком молчании, торопливо, почти бегом, покинул это место. И только когда сел в повозку почувствовал облегчение.
Да, может быть я был запуганным кроликом, девственником, но я никогда до этого не рассматривал жизнь через призму романтизма. Она слишком богатая и насыщенная, чтобы скучать о любви.
Долгое время я думал о мокрои следе поцелуя на щеке. И я стирал его рукавом под безразличный взгляд сопровождающего. О приличиях я и вовсе забыл. Как и о своей тюремной робе, надеюсь её вернут. Не нравилась мне эта спонтанность, хотя в ней я жил с юности.
Когда я усаживался в повозку, не удержался и бросил взгляд на окно кабинета особняка. Там, в темном проеме, я увидел Бёттхера. Он стоял, скрестив руки на груди, и мрачно наблюдал за происходящим. Его тяжелый взгляд, казалось, прожигал меня насквозь. Гарриет тоже заметила его, но, к моему удивлению, на ее лице, озаренном безмятежной улыбкой, не дрогнул ни один мускул. Она продолжала улыбаться, бросая вызов этому суровому человеку, совершенно не страшась его гнева и не опасаясь последствий своего дерзкого поступка.
Когда Кристоф увидел содержимое свертка, переданного Гарриет, его глаза округлились, как у сытого кота, поймавшего жирную мышь. Он вальяжно расположился за столом в полумраке нашей тесной камеры, закинув ногу на ногу. С видом опытного знатока и ценителя, он принялся с особой тщательностью, не спеша, рассматривать каждый предмет, извлеченный из свертка.
– Ты только посмотри, Адам, какой куш нам с тобой привалил! – возбужденно воскликнул он, поднося к носу щепотку табака. – Аромат-то какой! Настоящий, крепкий! Чувствуешь?
– Куш? – переспросил я, присаживаясь на край своей жесткой кровати.
– Ну а как же! – Кристоф заговорщицки подмигнул. – Мало того, что мы получили все, что хотели, так ты пойми, Адам, тут дело совсем в другом! За себя, любимого, он, может, и не стал бы так распинаться. А вот единственная дочурка... Тут уж он на все готов! – Кристоф с наслаждением откусил кусок румяного яблока и принялся ловко, привычным движением набивать самокрутку.
