Текст книги "Под прусским орлом над Берлинским пеплом (СИ)"
Автор книги: ATSH
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)
Закончив свою речь, я услышал за спиной аплодисменты. Это хлопал Кристоф, выражая свою поддержку и солидарность. Его аплодисменты были для меня дороже любых слов.
Меня, как и Кристофа, судили по двум статьям, обвинения были идентичны: "Оскорбление его Величества" и "Нарушение общественного порядка". Однако, вероятно, из-за моей пламенной, обличительной речи, наполненной революционным пафосом, мне назначили более суровый приговор. Пять лет за "оскорбление" и три года за "нарушение порядка". В общей сложности восемь лет заключения. Восемь лет, вырванных из жизни. Отбывать наказание нам предстояло в тюрьме города Брухзаль, известной своими строгими порядками.
Пожалуй, единственное, что по-настоящему выбило меня из колеи, заставив самообладание, с таким трудом удерживаемое, дать трещину, а сердце бешено заколотиться в груди, произошло уже после суда, когда нас вели к повозке, которая должна была доставить на железнодорожную станцию для дальнейшей отправки к месту заключения. Едва мы вышли из здания суда, как тишину разорвал пронзительный, полный отчаяния крик:
– Адам! – за ним последовал надрывный, полный боли и страдания плач.
Этот голос... Я узнал бы его из тысячи других, даже если бы не расслышал имени. Это был голос Роя. Он каким-то образом узнал о суде и примчался сюда, чтобы увидеть меня.
Рой, не обращая внимания на окрики и угрозы, подбежал ко мне и, обхватив мои ноги руками, крепко прижался, словно пытаясь слиться со мной воедино, впитать в себя частичку меня. Но конвойные, как бездушные машины, действующие строго по инструкции, с остервенением начали оттаскивать его от меня, грубо отрывая цепкие детские руки.
– Не положено! – прорычал один из конвоиров, не глядя на рыдающего ребёнка. Для него это был лишь очередной пункт в уставе, который нужно было неукоснительно соблюдать. Он не видел ни отчаяния в глазах мальчика, ни боли в моём сердце, разрывающемся от невозможности обнять брата, утешить его, защитить.
– Да чего вы, как звери? – хмыкнул Кристоф, наблюдая за происходящим. Его голос звучал негромко, но в нём ясно слышалось осуждение. – Ты представь, если бы тебя арестовали, и к тебе бы вот так же сынок бежал, маленький, беззащитный. Тоже бы так отшвыривал, как щенка? Словно это не живой ребёнок, а какой-то мешающий предмет?
Слова Кристофа, брошенные как бы между прочим, неожиданно возымели действие. Видимо, они попали в самую точку, задев конвоира за живое. Потому что в следующий момент конвоир, который только что грубо оттаскивал Роя, вдруг резко остановился. Он сделал вид, что ему что-то попало в сапог, наклонился и принялся нарочито медленно и тщательно ковыряться в нём, якобы пытаясь извлечь соринку или камушек.
Эта внезапная заминка, наигранная возня с несуществующей помехой в сапоге дала Рою драгоценные секунды, чтобы ещё раз взглянуть на меня, впитать мой образ, запомнить меня не в клетке, а здесь, на пороге к долгой разлуке.
– Адам, Адам, – снова подбежал ко мне Рой, воспользовавшись заминкой и крепко-крепко обнял меня, прижавшись всем своим маленьким тельцем. Я медленно, чтобы не испугать его и не спровоцировать конвой, опустился на корточки, оказавшись с ним на одном уровне.
– Послушай, – прошептал я, заглядывая в его полные слёз глаза, – у нас совсем мало времени. Помнишь, какое обещание ты дал мне в ту нашу встречу?
– Помню, – кивнул Рой, шмыгая носом. – Ты совершил что-то очень страшное? Что-то такое, за что тебя так наказывают?
– Я не отказался от своих убеждений, – тихо ответил я, стараясь, чтобы мои слова были понятны только ему, и ласково потрепал его по макушке, взъерошив непослушные волосы. – А как вы узнали о суде? Кто вам сообщил?
– Всё, вроде, вытащил, – послышался голос конвоира, который, закончив возиться с сапогом, снова взял на себя привычную роль. – Чего встали! А ну пошли! – он грубо пихнул меня в спину, заставляя подняться.
– Не грусти, Рой, – сказал я, пытаясь приободрить брата, и выдавил из себя улыбку, – Видишь? Я же не грущу, значит, и тебе нечего. Это совсем не страшно. А теперь беги к маме, она, наверное, с ума сходит от беспокойства.
В этот самый момент, словно по команде, Роя снова схватили и, несмотря на все его отчаянные протесты, возмущения и крики, грубо отшвырнули в сторону, как ненужного маленького котёнка. Это было жестоко и несправедливо.
– Куда ты уезжаешь? – выкрикнул Рой, пытаясь перекричать шум и суету. Он тянулся ко мне, но конвоиры были непреклонны.
– В Брухзаль, – ответил Кристоф вместо меня, видя, что волнение мне не даёт говорить. – Ты, малец, не переживай, он там не пропадёт! Я за ним присмотрю, не дам в обиду.
– Пиши мне письма! – крикнул уже я, стараясь перекрыть шум и расстояние. – Каждое твоё письмо будет для меня очень ценно! И, пожалуйста, не расстраивай маму, будь умницей, поддержи её!
Нас, не дав попрощаться с родными, грубо затолкали в душную, тесную повозку и захлопнули дверь. Через маленькое зарешёченное окошко я видел, как к рыдающему Рою подбежала растерянная, взволнованная фрау Ланге. Заметив слёзы на лице своего сына, она подняла голову и посмотрела в сторону отъезжающей повозки, туда, где за решёткой виднелось моё лицо.
Я с тяжёлым сердцем отвернулся, не в силах больше смотреть на эту душераздирающую сцену. Я не поворачивался, пока не стих плач Роя, пока повозка не свернула за угол, скрыв из виду и его, и фрау Ланге. Сердце разрывалось на части от боли, от бессилия, от невозможности что-либо изменить.
Так закончился один этап моей жизни и начался другой – этапирование. Сначала нас под конвоем подвели к железнодорожному составу, где предстояло отбыть к месту заключения. Перед посадкой, подвергли тщательному, унизительному обыску, проверяя, нет ли при себе запрещённых предметов. Затем, на нас надели тяжёлые, холодные ножные кандалы, сковывающие движения. После этого, словно опасных зверей, завели в вагон и рассадили по металлическим клеткам, установленным внутри.
Кроме нас с Кристофом, к поезду привезли ещё пятерых заключённых. Таким образом, арестованных оказалось семеро.
В вагоне было по-осеннему холодно и промозгло. Через металлические листы, закрывающие окна, во время движения поезда внутрь проникали потоки ледяного воздуха, отчего я продрог до костей. Но кого это волновало? Когда заканчивается юридическая свобода и человек становится бесправным заключённым, всем становится абсолютно плевать на его потребности, здоровье и чувства.
Запись 28
После прибытия в Брухзальскую тюрьму, меня и Кристофа определили в одну камеру. Она оказалась поразительно похожей на ту, в которой я содержался в Берлине во время предварительного заключения. Те же голые, серые, давящие стены, тот же тусклый, едва пробивающийся сквозь решётку свет, та же гнетущая атмосфера безысходности.
Единственным существенным отличием было окно. Здесь оно было заметно больше, чем в берлинской камере, пропуская чуть больше света и воздуха. Но и зарешечено оно было гораздо основательнее, толстые прутья не оставляли ни единого шанса на побег.
В камере, помимо наших двух коек, стояли ещё две, свободные, заправленные тюремными одеялами. Наличие свободных мест недвусмысленно намекало на то, что в ближайшее время к нам, скорее всего, подселят ещё кого-то из заключённых. Тюрьма, очевидно, не пустовала, и камеры заполнялись по мере поступления новых осуждённых. Нам предстояло делить это унылое, ограниченное пространство не только друг с другом, но и с пока ещё неизвестными сокамерниками.
– Могут провокаторов подсадить, – задумчиво произнёс Кристоф, устраиваясь на своей кровати и доставая из кармана сигарету. Он прикурил, глубоко затянулся и выпустил облачко дыма.
– Это как? – не понял я. – Что за провокаторы?
– Ну вот смотри, – Кристоф сделал ещё одну затяжку и начал объяснять. – Ты же Блюхера сильно бесишь, вывел его из себя, сорвал его планы. И он наверняка не хочет, чтобы ты раньше срока освободился. Поэтому он может подослать к нам в камеру какого-нибудь дурака, провокатора, задача которого будет постоянно тебя выводить из себя, провоцировать на конфликты, на драки. Вплоть до того, что он может попытаться тебя убить, или сделать так, чтобы ты его убил. Тут уж как карта ляжет.
Кристоф снова затянулся и продолжил:
– Знаешь, по досрочному, обычно выпускают тех заключённых, у кого кристально чистая репутация, кто вёл себя примерно, не нарушал режим, не вступал в конфликты. Так что ты не ведись на провокации, держи себя в руках, как бы тяжело ни было. Помни, что вместо восьми лет ты можешь отсидеть четыре, если будешь вести себя хорошо. Но, конечно, и это не гарантия. Могут и не дать, просто потому что твоя мордочка, например, кому-то из начальства не понравится. Всякое бывает.
Значит это не гарантия. Значит нужно иметь план Б в рукаве.
– Я очень жду хотя бы одного письма от своих, от партийцев, – признался я. – Они бы могли помочь мне, организовать побег, подкупить кого нужно. У них есть связи, есть деньги.
– А ты им писал? – поинтересовался Кристоф, внимательно наблюдая за мной.
– Писал, конечно, – ответил я и, опустив плечи, тяжело сел на свою кровать.
– И что? – Кристоф вопросительно приподнял бровь, явно ожидая продолжения.
– Ничего, – я горько усмехнулся. – Полное молчание. Из всех моих знакомых, только Рой пришёл на суд. Больше никого не было.
– Рой – это тот мальчик? Твой брат? – уточнил Кристоф.
– Да, он. Только он не родной мне брат, а названый.
– Странно, – протянул Кристоф, задумчиво потирая подбородок. – Обычно за своих борются. Со мной в прошлой тюрьме сидел один социалист, так его товарищи по партии вытащили, организовали побег. Я вообще слышал, что партия у вас довольно живенькая, активная, своих в беде не бросает...
– Может быть, они думают, что это я убил Агнешку? – вдруг осенила меня страшная догадка. Эта мысль, как молния, пронзила моё сознание, заставив похолодеть от ужаса. – Если они действительно так думают, то мне и ждать от них никакой помощи не положено. Тогда, в их глазах, я не идейный борец, не политический заключённый, а самый настоящий преступник, убийца. И, значит, они не станут за меня бороться.
– Что за Агнешка? Ты что-то побледнел. Всё хорошо? – в голосе Кристофа слышалось беспокойство.
Но я уже не слышал его вопросов. Мысли затянули меня в пучину собственных переживаний.
"Неужели они не будут разбираться?" – сверлила мозг единственная мысль. "А может, как раз, разбираются, поэтому не могут связаться?" – появилась робкая надежда. "Но я бы тогда получил письмо с вопросами," – тут же разбил ее холодный рассудок.
– Эй! Эй! – Кристоф щёлкнул пальцами прямо перед моим лицом, возвращая меня к реальности. – Если у тебя никого нет, то я просто попрошу жену присылать побольше сигарет, чая. – в его словах чувствовалась уверенность и готовность действовать. – На работе расценим обстановку и узнаем, кто всё добывает. Прорвёмся, если не будем сидеть сложа руки, – подбодрил он, и в его глазах зажёгся огонек решимости.
– Ты женат? – удивлённо спросил я, отрываясь от собственных мыслей.
– Конечно, – Кристоф улыбнулся, в глазах его заплясали теплые искорки. – У меня замечательная жена. Лора, – он ловко, будто фокусник, достал из кармана потёртую фотографию и протянул мне. На ней была изображена молодая девушка с густыми, блестящими русыми волосами, убранными в незатейливую прическу, и весьма миловидным круглым, довольно щекастым лицом, которое освещала застенчивая улыбка.
– Эта дама меня с ног свалила, когда я её увидел, – Кристоф мечтательно прикрыл глаза, на его губах играла нежная улыбка. – Сразу понял, что моя, что никогда в жизни не отпущу. А как она поёт... – он восторженно вздохнул, – Заслушаешься!
– А ребёнок есть? – я с любопытством разглядывал фотографию, пытаясь представить себе голос Лоры.
– Нет, пока нет, – Кристоф пожал плечами, ничуть не смутившись. – Но какие мои годы? – он подмигнул мне, и в его взгляде промелькнула озорная искорка.
– А сам откуда? Чем занимался, кроме анархизма? – я вернул ему фотографию, которую он бережно убрал обратно в карман, ближе к сердцу.
– Я из семьи потомственных военных, – начал Кристоф, постукивая пальцами по колену, словно отбивая какой-то только ему ведомый ритм. – Мне тоже, сам понимаешь, пророчили быть генералом, носить ордена, красоваться на парадах, – он усмехнулся, покачав головой. – Я-то, конечно, пошёл в армию, куда деваться? Вот только познакомился там с одним... как бы это сказать... увлечённым человеком, анархистом, – Кристоф сделал многозначительную паузу, выразительно подняв бровь, – ну и пошло-поехало. Завертелось.
Он замолчал, задумчиво глядя перед собой, будто заново переживая те судьбоносные события. Поделившись своей историей, он казался немного уставшим, но в то же время воодушевлённым. Взамен на его историю, я рассказал свою, снова погрузившись в недра горьких воспоминаний. Кристоф слушал на удивление внимательно, откинувшись на спинку кровати и сцепив руки в замок, с большим неподдельным интересом в глазах, которые, казалось, впитывали каждое моё слово. Будто моя жизнь была для него некой неизведанной географической картой, которую он с жадностью исследователя изучал, подмечая каждую деталь, каждую извилину и каждый поворот. Он даже не шевелился, боясь упустить хотя бы один момент, лишь иногда медленно кивал, словно отмечая про себя особо важные моменты моего рассказа.
– Это нормально, что все эти смерти прошли, не оставив заметного следа. Было бы хуже, если б наоборот, – Кристоф задумчиво провел рукой по волосам, приглаживая непослушные пряди. Вдруг его взгляд изменился. Глаза потемнели, в них заплескалась тяжёлая, вязкая тьма. Если бы горе было жидкостью, то именно так оно выглядело. Как капля нефти, густая и непроницаемая. – Наш командир был ярым консерватором и вообще не принимал никакие иные взгляды, кроме своих. Он даже не капиталистом был, а феодалом, вот насколько он застрял в далёком прошлом, – Кристоф криво усмехнулся, в его голосе прозвучали горькие нотки. – Он осуждал французскую революцию и вообще прочие изменения в обществе. А сам при этом имел самый отвратительный характер из всевозможных, – он сжал кулаки, на костяшках пальцев побелела кожа. – Не чурался и руку на солдата поднять, и любил заставлять нас всячески унижаться. Он возомнил себя императором нашим, и мы должны были в ногах его ползать и лебезить лишь бы получить то, что нам итак полагается. Вано, мой друг, грузинский анархист, конечно, с этим был не согласен, – в голосе Кристофа послышалась теплая грусть. – Он поднял нас на маленькое восстание. Мы добились, чтобы нас уважали. Командир не на шутку испугался, – Кристоф усмехнулся, вспоминая. – Мы так были горды своими успехами. Командир начал общаться с нами как с людьми.
Кристоф на мгновение замолчал, переводя взгляд на окно. За решетками ветер колыхал желтевшую берёзу.
– Но счастье длилось недолго. На одном из учений мы проверяли мины, мы изучали их как сапёры, – его голос стал тише, а взгляд затуманился. – Мы все посмотрели этот деревянный ящик, всё шло как надо. И потом настала очередь Вано. Мина, по идее, была обезврежена. Ящик можно было открыть спокойно и посмотреть внутренности. И вот, Вано открыл этот ящик... – Кристоф резко замолчал, судорожно сглотнув, словно пытаясь проглотить подступивший к горлу комок скорби. Его кадык дернулся, выдавая внутреннюю борьбу. – Его разорвало. Все его внутренности... они попали на нас, – голос Кристофа дрогнул, он зажмурился, словно пытаясь отогнать жуткое видение. – До сих пор это ощущение... теплой крови на лице, – он непроизвольно коснулся щеки, смазывая невидимые брызги. – И когда вспоминаю... ощущаю металлический запах крови и пороха вокруг, – он шумно выдохнул и медленно открыл глаза, в которых застыла колючая скорбь.
– А потом? Ничего ему не было от руководства? – я с нескрываемым любопытством и жаждой подробностей впился взглядом в Кристофа.
– А что ему будет? – Кристоф пожал плечами, горько усмехнувшись. – Вано сам открыл ящик, а механизм, должно быть, заклинил. Несчастный случай, что тут скажешь? – он развел руками, но в его глазах не было ни тени сожаления. – Но мы его проучили, – в голосе Кристофа прорезались мстительные нотки. – Нам дали ферму почистить. Там хозяин умер, и животных кормили, конечно, но так, спустя рукава. Когда дадут, когда не дадут. Коровам дадут, так свиней забудут накормить, ладно, воды давали, – Кристоф поморщился, и я представил неприглядную картину запущенной фермы. – Ну и вот, кто-то из знакомых этого командира выкупил хозяйство по дешёвке. Мы весь навоз вычистили, накормили коров, подоили. Все как полагается. Командир нашёл в хозяйском доме шнапс, ну и прилабунился, – Кристоф усмехнулся, предвкушая развязку истории. – Я, ещё пару ребят, подняли его, пьяного в хлам, и утащили в свинарник. Я клянусь, что мы не имели никакого прямого умысла, – он поднял руки, как бы демонстрируя свою невиновность, но в уголках его губ затаилась лукавая улыбка, – думали, изваляем в свином дерьме и выкинем его в жижу, чтобы проучить за все его выходки. Кто ж знал, что свиньи настолько одичали без хозяина, – Кристоф пожал плечами, изображая недоумение.
– Стоим около сарая, закурили, болтаем, – Кристоф сделал паузу, затянувшись сигаретой. – И тут крик. Как резаный орал, – он передёрнул плечами, отшатываясь от неприятного воспоминания. – Ну, мы смеялись, кому приятно в таком дерьме проснуться? Представили себе эту картину. Крики стихли. Десять минут проходит, пятнадцать. Его всё нет и нет. Мы уже заждались, когда, мол, нам по шапке дадут за то, что не уследили, – Кристоф усмехнулся. – Послали туда одного, самого смелого, а он выбегает, глаза с блюдца, бледный как полотно, и говорит: "Командировы только ноги торчат, кровища везде, свиньи кишки жрут", – Кристоф замолчал, смакуя произведенный эффект.
Я уставился на Кристофа, потрясенный этой картиной. Воображение тут же выдало мне все необходимые картинки.
– И как удалось избежать наказания?
– Как-как...Надели командирские сапоги, изобразили в них пьяную походку вразвалку, дошли до свинарника, и "поскользнулись", – Кристоф сделал акцент на последнем слове, – сломали дверь, будто туша командирова пробила, и тут же починили её, чтобы свиньи не повыбегали. Остальное оставили нетронутым, – он развел руками, мол, а мы тут ни при чем. – Полиция приезжала разбираться, и другое командование, но следов убийства так и не нашли. Ни улик, ни свидетелей, ни-че-го, – Кристоф многозначительно покачал головой. – В общем, никто не знает, как на самом деле умер командир. Официально – несчастный случай. А что было на самом деле – только мы знаем да эти голодные свиньи.
Я замер, поражённый, как каменное изваяние. В висках стучала кровь, а в голове набатом звучала лишь одна мысль: "Как?". Как с такой будничной лёгкостью мой сокамерник рассказывает столь тяжёлые, кровавые вещи? Будто речь шла не о жестоком убийстве, а о прочитанной накануне книге.
– Человек привыкает ко всему, – Кристоф, заметив моё замешательство, невесело усмехнулся, словно прочитав мои мысли. – Даже к тому, к чему, казалось бы, невозможно привыкнуть. К боли, к страху, к смерти. Ко всему, – он сделал паузу, пристально глядя мне в глаза, будто пытаясь достучаться до моего сознания. – Месть приносит удовлетворение, да, особенно поначалу, когда заново и заново воспроизводятся в памяти те роковые события, что привели к ней, – в его голосе послышалась горечь. – А особенно сладка холодная месть случая. Будто ты понимаешь, что не твоими руками она сделана, а самой судьбой, – Кристоф откинулся на спинку кровати, задумчиво глядя в потолок. – Словно высшие силы встали на твою сторону. Но главное, – он снова перевел взгляд на меня, и в его глазах мелькнул предостерегающий огонек, – не надо позволять мести затмить твой разум и не отдавай на неё всю свою жизнь. Это неблагодарное дело. Потом, умирая, ты будешь вспоминать, что только месть была в твоей жизни, а самой её, как таковой, и не существовало, – он покачал головой, и в его глазах отразилась глубокая, застарелая печаль, словно он говорил о чем-то очень личном, о чем-то, что терзало его душу долгие годы.
Вечером, когда пришло время ужина, мы покинули нашу камеру и вышли в общую столовую. Столовая представляла собой просторное помещение с длинными сколоченными столами и лавками. Здесь царил невообразимый гул: лязг металлических тарелок, смех, громкие разговоры, приглушенный мат – все смешалось в единый звуковой поток. Кристоф, чувствуя себя здесь как рыба в воде, взял на себя роль моего наставника, терпеливо обучая меня местным, неписанным "традициям".
– Видишь ли, – начал он, понизив голос до заговорщицкого шёпота, – в тюрьме есть такая штука, как общак. Это что-то вроде общего фонда, куда все, по мере возможности, скидываются на общее благо, – он обвел взглядом столовую, словно показывая масштабы этого "общего блага". – Туда можно положить деньги, чай, табак и прочие полезные вещи, которые здесь в цене, – Кристоф многозначительно кивнул. – Можно так же обменять деньги на табак и чай, если самому не хочется возиться. Общак, понимаешь, это как кровеносная система тюрьмы. Он используется и для того, чтобы подмазать администрацию, когда нужно, – Кристоф подмигнул мне, давая понять, что эта сторона тюремной жизни мне ещё откроется.
– Но стоит помнить, – продолжал он, и в голосе его прозвучала серьёзная нотка, – что далеко не всегда всё идет по справедливости. Здесь, как и везде, есть свои законы, и неписанные правила, – Кристоф кивнул в сторону нескольких крепких мужчин, сидевших за отдельным столом и о чем-то оживленно беседовавших. – В тюрьме существуют авторитеты, которые могут рассчитывать на помощь общака, на них он и держится. И, понятное дело, не всем этой помощи хватает. Круговорот, так сказать.
– Особенно она не достаётся опущенным, – Кристоф скривился, – у них, в большинстве случаев, свой общак и своя, отдельная от всех, жизнь. Они как прокаженные, только хуже. С ними лучше не пересекаться, – он предостерегающе посмотрел на меня, и я поспешно кивнул, показывая, что усвоил урок.
– Авторитетами, – продолжал Кристоф, пока мы неспешно шли между столами, – здесь становятся не просто так. Это звание нужно заслужить. В почете дерзость характера, – он многозначительно поднял указательный палец вверх, – те, кто могут себя защитить, постоять за себя и за других, те, кто не боятся смотреть в лицо страха, идти напролом, – Кристоф сжал кулак, демонстрируя силу и решимость. – И, конечно же, те, кто могут противостоять администрации, отстаивая свои интересы и интересы своих товарищей, – он понизил голос, – а администрация здесь, я тебе скажу, довольно строгая. С ними нужно держать ухо востро.
Кристоф на мгновение замолчал, оглядываясь по сторонам.
– Высокого положения в иерархии можно добиться не только наглостью характера, но и обучая заключённых, – продолжил он. – Образованные люди здесь ценятся на вес золота. Можешь, к примеру, лекции читать, или помогать писать письма, – он усмехнулся. – К убежденным социал-демократам относятся тоже хорошо. Я имею в виду, без предвзятости, – Кристоф поспешно добавил, заметив мой вопросительный взгляд. – В общем, пробиться можно, если есть голова на плечах.
– Во всяком случае, не страшно, – подытожил он, ободряюще хлопнув меня по плечу. – Держась меня, можно протянуть, не пропадешь. А касаемо характера, итак понятно. Грубиянов нигде не любят, ни на воле, ни тем более здесь. Так что, веди себя с умом, – Кристоф подмигнул мне.
– Здорова, мужики! – громко, раскатисто, на всю столовую, сказал Кристоф, подойдя к одному из столов, за которым сидела компания крепких, угрюмого вида мужчин. Он бесцеремонно опустился на лавку, жестом приглашая меня сесть рядом. – Жизнь в неволе утомительна? – спросил он, озорно подмигнув, и по его тону было понятно, что это не просто вопрос, а некая, только им понятная, шутка.
Я заметил, что кто-то из сидевших за столом мужчин удовлетворительно с улыбкой покачал головой, в знак согласия со словами Кристофа, но многие продолжали молча есть, лишь изредка поглядывая на нас, словно оценивая. Получив свои порции скудного тюремного ужина, мы расположились на свободных местах за одним из столов и, не теряя времени, приступили к трапезе.
– Как так получилось, что ты мальчонку братом назвал? – спросил Кристоф, отправив в рот ложку жидкой похлёбки.
– Он чахоткой болел, умирал, лежал, совсем плох был, – начал я свой рассказ, отламывая кусок чёрствого хлеба. – А я в это время ходил по нищим кварталам и помогал, чем мог. Забрёл к одной вдове, – я прервался, чтобы откусить хлеб – Как увидел его, совсем мелкого, сердце сжалось. Жалко стало до слёз.
– Что-то он не похож на чахоточного, – удивлённо поднял брови Кристоф, оторвавшись от своей тарелки.
– Вот мы и подошли к самой ягодке этой истории, – я усмехнулся. – Один мой хороший знакомый, Сальваторе, он работает управляющим у Салуорри, – пояснил я, заметив вопросительный взгляд Кристофа, – нашёл мне врача, хорошего, проверенного. Мы с ним сходили к Рою, и он, осмотрев мальчонку, сказал, что тот не болен от слова совсем. Здоров как бык.
– Это как?! – Кристоф даже поперхнулся от удивления.
– Я не знаю, – я пожал плечами. – До сих пор ума не приложу.
– Шарлатан, может? – предположил Кристоф. – Я слышал, что в медицине очень много шарлатанов развелось. Обещают золотые горы, а на деле пшик.
– Если бы, – вздохнул я. – Это один из лучших профессоров медицины в Пруссии. Светила науки, можно сказать. Ему нет смысла врать. Да и если б врал, Роя тогда с нами не было.
– Может, ты... это... целитель? – Кристоф с сомнением посмотрел на меня, в его глазах мелькнула тень надежды. – Всякое ведь бывает.
– В наше время в целителей только и верить, – с очевидным сарказмом сказал я, усмехнувшись. – В любом случае, я рад, что он выздоровел. Ну, а потом я начал учить его...
– А ну, встали с нашего места! – внезапно раздался грубый окрик, и на стол с грохотом опустилась нога одного из заключённых, едва не опрокинув наши тарелки.
На лице Кристофа не дрогнул ни один мускул. Он неспешно, с присущим ему спокойствием, обернулся, оглядывая столовую на наличие свободных мест, которых, кстати, было предостаточно. Затем он медленно поднял взгляд на наглеца, прервавшего наш разговор. Я тоже поднял взгляд, последовав его примеру. Это был довольно крепкий, рослый крестьянин с копной рыже-русых волос, с виду сильный и явно привыкший решать вопросы кулаками. Он держал в руках поднос с едой и нагло улыбался, обнажив неровные, гнилые зубы. Нет, не было в этой улыбке ничего хорошего, только хищный оскал, предвещающий неприятности. Глаза его, один с бельмом, смотрели с вызовом и ярым, неприкрытым желанием наподдать нерадивым новичкам, посмевшим занять "его" место.
Вытерев руки о свою, и без того запятнанную робу, Кристоф в одно мгновение, в которое я даже моргнуть не успел, молниеносным движением схватил наглеца за выставленную ногу и со всей силы, на какую только был способен, толкнул его назад. От неожиданности детина не удержался на ногах и с громким стуком рухнул на пол. Всё содержимое его подноса с громким лязгом выплеснулось, обдав лицо рыжего омерзительной жижей.
– Не трусь. Держись меня, – шепнул Кристоф, не сводя глаз с поверженного противника, когда все, заметив, что их, по-видимому, авторитета выставили в неприглядном свете, вскочили со своих мест и, подобно стае голодных гиен, тут же облепили нас, а следом и вскочивший на ноги, взбешённый авторитет.
Он, красный от унижения и злости, подобно разъярённому петуху, выпятил свою мощную, бугристую грудь и теперь казался в два раза больше щуплого Кристофа. Вот-вот, и нас размажут по стенке, и мокрого следа не останется, подумал я, судорожно сглотнув.
– Я тебе щас кишки выпущу, тварь! – зарычал рыжий, ослеплённый яростью, и, не давая нам опомниться, кинулся в атаку, но тут же был остановлен. Нет, не тюремщиками, не охраной. Кристофом.
Он, словно герой античной трагедии, одним движением перехватил занесённую для удара руку детины, а другой, молниеносно, схватил его за шею, притянув к себе. Ему хватило мгновения, чтобы поднять что-то со стола, Рыжий даже не успел отвлечься, в руке Кристофа сверкнула ложка, которую он, с пугающей решимостью, потянулся к ещё не слепому глазу Рыжего. Я замер, не в силах поверить своим глазам. Неужели этот худощавый, на вид совсем не сильный парнишка, действительно способен удерживать такого грозного, буйвола, способного, казалось, разорвать его на тысячи мелких частей одним ударом?
– Рыпнешься, второй глаз потеряешь, – прошипел Кристоф, в его голосе звенела сталь. – Если думаешь, что борзый такой, то вспомни Морпеха. И что с ним стало, – добавил он, понизив голос.
Я машинально, повинуясь какому-то внутреннему инстинкту, глянул на тех, до кого донеслись слова Кристофа, и заметил, как они, словно по команде, поежились, втянув головы в плечи. На их лицах отразился неподдельный страх. Тут-то до меня и дошло, что Кристоф хранит очень много секретов, и, возможно, его показная благодетель лишь умело состряпанное прикрытие. Кто же он такой на самом деле? – эта мысль сверлила мой мозг, не давая покоя.
Тем временем остальные заключённые, потеряв к нам всякий интерес, начали неспешно рассаживаться по своим местам, будто ничего и не произошло и не было этой вспышки ярости и насилия. Кристоф, с удивительным хладнокровием, оттолкнул от себя поверженного "авторитета" и, как ни в чем не бывало, вернулся к своей, уже порядком остывшей, порции, продолжив прерванный разговор.
– Ненавижу, когда отвлекают от еды. Будто жрать у нас тут времени – вагон и маленькая тележка, – проворчал Кристоф, запихивая в рот очередную ложку остывшей баланды, и, заметив мой ошарашенный взгляд, тихо, утробно засмеялся. – Говорю же, меня держись, не пропадешь. Горы вместе свернём, – он подмигнул мне, и в его глазах плясали озорные искорки, несмотря на недавнюю потасовку.
Надо сказать, что содержание здесь, в этой тюрьме, было в целом лучше, чем в берлинской. Во многих аспектах, в том числе и в пище. По крайней мере, здесь не было такого ощущения, что тебя морят голодом намеренно.
После ужина, как и полагается по распорядку, был вечерний обход. К нам в коридор заглянул главный смотритель, начальник тюрьмы Бёттхер собственной персоной. Он ничего не сказал, не удостоил нас ни единым словом. Просто молча, тяжёлым, пронизывающим взглядом обошёл каждого заключённого, задержавшись на мне чуть дольше, чем на остальных, и, так же молча, вышел. Мы, проводив его взглядами, вернулись в камеру, к своим скудным пожитками и невесёлым мыслям.
