Текст книги "Под прусским орлом над Берлинским пеплом (СИ)"

Автор книги: ATSH

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)

Запись 36

«Милостивая Гарриет!

С прискорбием вынужден признаться в своей непростительной ошибке, усомнившись в чести Вашего почтенного родителя, равно как и в Вашей собственной. За сие опрометчивое суждение приношу Вам и глубокоуважаемому господину Бёттхеру свои искреннейшие извинения. С ним я уже имел честь объясниться и заверить его в своем глубочайшем раскаянии. Признаюсь, однако, что известие о некоем прикосновении чуждого мужчины к Вашей особе несколько омрачает светлую радость моего нынешнего положения.

Ваш батюшка, как оказалось, является обладателем весьма проницательного ума и предложил превосходный план, в осуществлении коего я имел честь принять посильное участие. Возрадуйтесь же, дорогая Гарриет! Вдовство Ваше не столь горестно, как могло бы показаться на первый взгляд, особливо ежели учесть, что на Ваш счет отныне ежегодно будут поступать весьма и весьма солидные суммы от родителей покойного супруга Вашего, исчисляемые тысячами марок!

Смею уверить Вас, что сие обстоятельство в корне меняет Ваше положение в свете и открывает перед нами радужные перспективы. Прошу Вас, не медлите с возвращением, дабы мы могли, наконец, соединить наши судьбы пред алтарем Господним.

С истинным почтением и сердечной преданностью,

Ваш покорный слуга,

Йозеф»

«Здравствуй, Адам,

Пишу тебе с тяжелым сердцем, но и с некоторой долей надежды. Надежды на то, что эта весть, пусть и печальная, принесет тебе хоть каплю облегчения. Сегодня я проводила похороны. Я знаю, ты, скорее всего, сорвешься с места и помчишься сюда, как только прочтешь эти строки. Может быть, так даже лучше. Ты нужен мне, Адам. Мне страшно и одиноко.

Похоронили троих из четверых. Фрау Ланге, Ангелу и Марию… Три закрытых гроба, три свежих могилы. Это было ужасно, Адам. Я до сих пор не могу прийти в себя. Кажется, будто это происходит не со мной, будто это какой-то кошмарный сон.

Но вот Роя… Роя похоронить не удалось. Его тело не нашли. Понимаешь? Его просто нигде нет. Я все обыскала, полиция тоже. Это сводит меня с ума. Убийца не мог его спрятать, просто не успел бы. Соседи услышали шум и вызвали полицию, и та, по словам офицера, приехала практически сразу после того, как он… как он закончил. Значит, Рой сбежал. Должен был сбежать. Но где же он? Где его искать? Куда он мог пойти в таком состоянии? Эти вопросы не дают мне покоя ни днем, ни ночью.

За меня не волнуйся, я в порядке. По крайней мере, физически. Конечно, я подавлена, напугана и растеряна, но стараюсь держаться. Ем, сплю, даже пытаюсь учиться, хотя это кажется сейчас таким бессмысленным...

Адам, если ты решишь бежать, умоляю, напиши мне. Я пришлю тебе чек, деньги тебе сейчас очень понадобятся. Только не возвращайся домой, умоляю тебя. Клэр… Я уверена, что она тебя сдаст. Мне кажется, она тебя ненавидит.

Если тебе некуда идти, поезжай к Мичи. Она твоя сестра, она не выдаст тебя, я в этом уверена. Она примет тебя, поможет, спрячет, если нужно.

Мне очень нужна твоя поддержка, Адам. Я не знаю, что делать дальше. Но и тебе сейчас нужна помощь. Пожалуйста, будь осторожен.

С бесконечной любовью и тревогой в сердце,

Хелла К»

Итак, убийцей оказался Бёттхер! Но откуда, спрашивается, у этого негодяя могли оказаться деньги моих родителей? Неужели все это – тщательно спланированная операция моей дорогой матушки? Сомневаюсь...Или же это великолепная, изощренная ложь, единственной целью которой было удержаться на плаву и не пасть жертвой гнева всемогущих Фойерштайнов? Этот Бёттхер, он оказался еще большим трусом, чем я мог себе представить! Его низость не знает границ!

Что ж, тем сильнее разгорается во мне жажда истины! Я должен докопаться до сути, чего бы мне это ни стоило! Все тайное рано или поздно становится явным, и словно ищейка, идущая по следу, я не остановлюсь, пока не найду ответы на все свои вопросы.

Прошло два дня с тех пор, как, рискуя собственной жизнью, я похитил эти злосчастные письма. Сегодня, после покупки билета, я, наконец, сел в поезд. Туманная Англия, с ее чопорными жителями и отвратительным обществом, медленно таяла вдали, пока, наконец, не скрылась за горизонтом, подобно ночному кошмару, рассеивающемуся с первыми лучами рассвета.

Словно сирота, возвращающийся в родные края, я слушал печальную мелодию губной гармошки, которую наигрывал какой-то одинокий старик, и, погрузившись в свои невеселые мысли, смотрел в окно на размеренный бег поезда. Колеса стучали, унося меня все дальше от лжи и интриг, и где-то в глубине души теплилась робкая надежда на то, что справедливость, в конце концов, восторжествует.

Если Рой жив, судьба вновь бросает мне вызов, на который я не могу не ответить. Я должен отыскать его и взять под свое крыло. Отныне мне не пристало скрываться, ведь покойника никто не станет искать. Единственное, что омрачает эту мысль, – необходимость облачиться в личину другого человека, сменить имя, но это не такая уж и высокая цена за обретенную свободу.

Воспитание Роя я всецело возьму на себя. Это, несомненно, наложит отпечаток на мою жизнь, вынудив окончательно порвать с подпольем, ибо отныне на моих плечах лежит тяжкий, но благородный груз ответственности за судьбу ребенка.

Оглядываясь назад, на тернистый путь, усеянный потерями, я с удивлением осознаю, что вышел победителем из этой дьявольской игры, сотканной из хитросплетений, лжи и кошмаров. Я обладаю самым ценным, что не под силу отнять никому – жизнью и свободой. Мое возвращение в Пруссию подобно возвращению блудного сына в отчий дом. Сердце переполняет ликование, сравнимое разве что с радостью ребенка, после долгой разлуки увидевшего родную мать.

Пусть мой жизненный путь далек от идеала, пусть превратности судьбы лишили меня всего, к чему я стремился, но эти испытания лишь закалили мой дух. Страх потерять родителей мне неведом, ибо за свои двадцать лет я так и не познал счастья обрести их. Мне не страшна боль утраты любви, потому что никто и никогда не дарил мне этого чувства. А те немногие, кто был мне дорог, уже давно покоятся в сырой земле. И лишь Рою по какому-то счастливому стечению обстоятельств удалось избежать этой горькой участи. Он – единственная нить, связывающая меня с прошлым, и ради него я готов начать новую главу своей жизни.

Едва ли найдется в этом мире сила, способная растопить лед в моей душе, вернув ей былую наивность и доброту. Однако я не позволю себе озлобиться, не стану ненавидеть весь мир лишь за то, что он отверг меня. Подобно лишайнику, что находит пристанище там, где не способно выжить ни одно иное растение, или кактусу, стойко переносящему испепеляющий зной пустыни и мучительную жажду, я буду продолжать жить, невзирая на удары судьбы.

Мое бессмертие, по всей видимости, обрекает меня на существование, подобное лишайнику. Жизнь призрачная, эфемерная. Для всех – неуловимый фантом. Мне предстоит влачить свой век, доживая до определенного возраста, а затем инсценировать собственную кончину, менять обличья и место жительства, начиная все с чистого листа, дабы не вызывать ненужных подозрений.

Или же, как вариант, вовсе отказаться от каких-либо знакомств, избрав путь безликого отшельника, тени, подобно Стэну Смиту, что, укрывшись в лесной чаще, молча наблюдает за миром, не одобряя его суетность и быстротечность времени. Скрыться от взоров людских, став бесплотным духом, блуждающим среди деревьев, безмолвным свидетелем смены эпох. Жить, не оставляя следов, не произнося ни слова, лишь изредка напоминая о своем существовании легким дуновением ветра в кронах вековых деревьев.

В Бад-Фридрихсхалль я прибыл на следующий день, ближе к вечеру, и без промедления разместился в скромной гостинице, расположенной неподалеку от вокзала. Город сей славился своей строгой и бдительной полицией, что неустанно следила за порядком, пресекая любые попытки побегов, коих здесь случалось немало. Документы каждого приезжего подвергались тщательному досмотру. Свои бумаги, вместе с дневником и некоторыми личными вещами, я предусмотрительно забрал из особняка Фло. Сомневаюсь, что Бёттхер растрезвонил на каждом углу о кончине Германа Стейница, а задерживаться в этом городе я не собирался. Главное – держаться с непоколебимой уверенностью, не выказывая ни тени сомнения или страха.

С наступлением ночи, когда город погрузился в объятия сна, я покинул гостиницу и направился в сторону особняка Бёттхера. Дорогу я помнил лишь приблизительно, ориентируясь по пушистым елям, что, словно безмолвные стражи, выстроились по обеим сторонам пути. Дабы сэкономить время, я взял в аренду старую, но еще крепкую лошадь, что позволило мне сократить путь на несколько часов. Однако, не доезжая километра до цели, я был вынужден спешиться и оставить лошадь, дабы не привлекать лишнего внимания.

К рассвету, когда первые лучи солнца робко пробивались сквозь пелену тумана, я достиг места назначения. Разбив небольшой лагерь, я надежно привязал лошадь к раскидистому дереву, закинул удочку в реку и разжег небольшой костерок, дабы согреться и приготовить нехитрый завтрак. В ожидании рева мотора, который возвестил бы о приближении цели, я с упоением наблюдал, как осенний ветер игриво шелестит тускло-зеленой листвой, наполняя воздух терпким ароматом увядающей природы.

Я остался наедине с природой, вдали от людской суеты, шума и притворного веселья. Лишь умиротворяющее журчание небольшой речушки да мелодичное пение птиц создавали приятный, ненавязчивый фон, позволяя мне в полной мере насладиться долгожданным уединением. Душа моя, измученная тяготами и невзгодами, наконец-то обрела покой, растворившись в первозданной красоте осеннего леса. В эти минуты я чувствовал себя частью этого мира, его неотъемлемой составляющей, и это единение с природой дарило мне ни с чем не сравнимое ощущение свободы и гармонии.

Я распластался на траве, как в далеком, беззаботном детстве, и устремил свой взор в бескрайнее небо. Облака, словно белоснежные корабли, неспешно плыли по небесной глади, принимая самые диковинные и причудливые очертания. Казалось, ничто не в силах прервать этот миг блаженного спокойствия, эту безмятежную идиллию.

Но вдруг, словно по злому року, я вновь оказался в тесном, душном гробу. И снова это давящее, невыносимое ощущение тесноты, и оглушительный стук собственного сердца, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Ноги мои, будто сами по себе, принялись неистово колотить по деревянной крышке, а я, словно обезумевший, не экономя драгоценного воздуха, принялся кричать, вопить что есть мочи, умоляя о своем освобождении.

Время потеряло свой ход, вечность сменяла вечность. Я вновь и вновь переживал этот кошмар, бесконечно воскресая и умирая. Сердце мое пылало адским пламенем и болело так нестерпимо, что я, казалось, физически ощущал, как оно разрывается на мириады мельчайших осколков. Руки мои были истерзаны, покрыты занозами и кровоточащими мозолями. Ногти сломаны от яростных попыток расцарапать эти ненавистные, неподдающиеся доски. Под ногтями застряли острые щепки, и каждое, даже самое незначительное движение кистей отзывалось острой, пронзительной болью.

Нет спасения из этой кромешной тьмы. Нет и не будет. Не Брухзаль – моя темница. Не карцер – мой плен. Вот она, моя личная тюрьма – этот проклятый гроб. Беспомощное, мучительное лежание месяцами, годами напролет. Купание в собственной крови, теплой, тошнотворно воняющей железом. В собственных слюнях и нечистотах.

И каждый раз, закрывая глаза, я испытываю панический страх вновь пробудиться там, в этом деревянном аду. Каждый раз меня охватывает ужас от того, что я забываю, как дышать, и начинаю медленно задыхаться, тщетно хватая ртом воздух. С трудом, превозмогая боль, я подползаю к окну, вытягиваю руки и жадно подставляю свое лицо, искаженное гримасой невыразимого ужаса, под холодные струи ночного дождя. Дождь милосерден, он прощает, смывая с меня все кошмары и позволяя допьяна напиться обычной водой, что когда-то была для меня чем-то само собой разумеющимся, обыденным и даже излишним. Эта живительная влага – единственное спасение, единственная отрада в этом бесконечном, безысходном кошмаре.

В голове, словно в калейдоскопе, сменяют друг друга картины предательств, вереница смертей. Образы любимых и тех, кого я когда-то любил, блекнут, становятся черно-желто-белыми, как старые фотографии, выцветшие под безжалостными лучами солнца. Эти воспоминания не рубцуются в сердце, они разливаются повсюду, пропитывая собой все, что меня окружает, вместе с щемящей тоской и горьким сожалением.

А затем разражается ураган самокопания, безжалостный и разрушительный. Ищешь причину всех бед исключительно в себе, ведь какая-то наивная, доверчивая часть души все еще отказывается верить в людскую подлость. Может, все это случилось потому, что я где-то оступился? Не доработал, не досмотрел, не доказал, что заслуживаю доверия и любви? Может, это я был черствым и жестоким? Может, это я изначально выбрал неверную линию поведения? Или, как эгоист, ждал и требовал от окружающих того, чего они по своей природе не могли мне дать?

Но тут же пробуждается и другая моя ипостась, что твердит упрямо и непреклонно: каждый раз я отчаянно пытаюсь цепляться за жизнь. Словно скалолаз, карабкающийся вверх по отвесной скале, символизирующей годы, ломая альпеншток за альпенштоком. Срываюсь, едва не разрывая истончившуюся веревку, но сквозь стиснутые зубы снова и снова, каждый проклятый год, упрямо ползу вверх. Сначала мою веревку безжалостно рвали Мичи, Ганс, Клэр, потом Майя, Юзеф, теперь Блюхер, Бёттхер, Кристоф и Гарриет. Но веревка, по какой-то непостижимой, необъяснимой причине, отныне не рвется. Она стала нерушимой, вечной, как и я сам. И это знание одновременно и пугает, и придает сил. Ведь сколько бы раз меня ни предавали, сколько бы ни пытались столкнуть в пропасть, я все равно буду продолжать свой бесконечный, мучительный подъем, ведомый непонятной, но непреодолимой жаждой жизни.

Я смотрел прямо на солнце, не щурясь, не испытывая ни малейшего дискомфорта, и чувствовал, как живительная энергия светила наполняет каждую клеточку моего тела. Словно подсолнух, только-только распустивший свой золотистый цветок, я впитывал в себя солнечные лучи, ощущая, как крепну, как возвращаются утраченные силы. Казалось, не было ни мучительного голода, ни кромешной тьмы, ни изнуряющей жажды. Будто я только что вернулся из санатория, полный сил и энергии, отдохнувший и обновленный. Появись сейчас передо мной десятикилометровая дистанция, клянусь, я пробежал бы ее быстрее своей арендованной старухи-лошади, оставив ее далеко позади.

И вот, наконец, уловив удаляющийся рев мотора, я, словно по команде, резво вскочил на ноги, готовый к решительным действиям. Мое тело, преисполненное невиданной энергией, жаждало движения. Пора было отправляться в путь, попутно создавая образ простодушного, потерявшегося рыбака, дабы не вызывать подозрений.

Особняк Бёттхера встретил меня зловещей тишиной и пустым двором. Казалось, все обитатели дома, словно почуяв мое приближение, в спешке попрятались, оставив свои покои на произвол судьбы. Словно незваный гость, я переступил порог этого мрачного жилища, окутанного атмосферой тайны и недосказанности. Где-то в глубине души шевельнулось неприятное предчувствие, но я решительно отогнал его прочь. Мне предстояло разгадать загадку этого места, докопаться до истины, чего бы мне это ни стоило. И я был готов к этому, преисполненный решимости и неведомой силой, что даровало мне солнце.

Кабинет самого Бёттхера, как и следовало ожидать, располагался на втором этаже, но подступов к нему не было никаких. Ни единого выступа на окнах, ни деревца поблизости, ни даже хлипкого карниза, за который можно было бы уцепиться. Оставался единственный путь – проникнуть в дом через парадный вход, как непрошеный гость.

Словно тень, я скользнул в прихожую, краем глаза убедившись, что в доме ни души, и на цыпочках, стараясь ступать как можно тише, прокрался к лестнице. Осторожно, то и дело выглядывая из-за угла, я миновал коридор второго этажа и, наконец, шмыгнул в заветный кабинет.

Подозрительная тишина, царившая в доме, вызывала беспокойство. Вряд ли кто-то успел предупредить Бёттхера о моем визите, если только весть не дошла от полиции или услужливых сотрудников гостиницы. Тем не менее, в кабинете царила пустота. Я решительно подошел к массивному столу и принялся методично открывать ящик за ящиком в поисках писем. Внутреннее чутье кричало мне, что здесь что-то не так, что-то неуловимо изменилось, но медлить было нельзя – необходимо было торопиться, чтобы найти заветные письма и покинуть это негостеприимное место.

Ящик за ящиком, и вот, моя рука нащупала что-то тяжелое, металлическое. Это оказался браунинг, до отказа набитый патронами. Не раздумывая, я сноровисто зарядил его, готовый к любым неожиданностям. Оружие приятно отягощало руку, придавая уверенности.

Я все же надеялся, что письма будут где-то здесь, в этом кабинете. Когда в коридоре послышались шаги и приглушенные разговоры горничных, я, сам того не заметив, выдохнул с облегчением. Значит, дом не пуст, и мое присутствие пока не обнаружено. Это придало мне решимости, и я принялся еще более тщательно осматривать кабинет, пытаясь найти укромные места, где еще могли бы находиться письма. Мой взгляд случайно зацепился за большую, богато украшенную картину, висевшую позади стола. У моих родителей была похожая, и там, как водится, хранился сейф. Интуиция подсказывала, что и здесь может быть тайник. Ключ нашелся в одном из ящиков стола.

И точно, за картиной скрывался небольшой сейф. С замиранием сердца я вставил ключ в замочную скважину и повернул. Дверца поддалась, открывая моему взору несколько конвертов. Вот они, письма! Те самые, ради которых я проделал весь этот путь.

Едва только я успел распихать конверты по карманам, как за дверью послышались приближающиеся шаги. Действовать нужно было молниеносно. Я торопливо закрыл сейф, повесил картину на место, вернул ключ в ящик стола, стараясь воссоздать первоначальный порядок и спрятался. Шаги начали удаляться.

Все, миссия была выполнена, нужно было немедленно уходить. Ни единой лишней минуты я не желал оставаться в этом доме, полном лжи и предательства. Меня ждал родной Берлин и маленький Рой, ради которого я и затеял все это.

Дождавшись, когда в коридоре вновь воцарится тишина, я осторожно подошел к двери и, прислушавшись, медленно открыл ее. И в тот же миг прямо на меня, словно змеиное жало, устремилось острое лезвие кинжала, зажатое в руке Юзефа. Он медленно, хищно надвигался на меня, незаметно ставший ниже ростом. Быть может, меня хорошо скрывал образ простого рыбака, а может, Юзеф просто не верил своим глазам, но он меня не узнал.

– Попался, вор! – прошипел он, сверкая глазами. – Сейчас тебя скрутит полиция, а пока я собственноручно выпотрошу из тебя всю информацию, что ты здесь забыл!

Я, невольно пятясь, наткнулся спиной на стол и слабо, горько улыбнулся, глядя в его глаза, полные неукротимой ярости.

– Скольких ты "своих" убил, Юзеф? – спросил я тихо, но с нескрываемым презрением. – Сколько тебе заплатили за их жизни?

– Что ты за брехню несешь, идиот? – рука Юзефа, сжимавшая рукоять кинжала, напряглась еще сильнее, побелели костяшки пальцев.

– Юстас, любимчик партии, верный товарищ... – начал я перечислять, вглядываясь в его лицо, пытаясь разглядеть хоть тень раскаяния. – Агнешка, что считала тебя своим братом, доверяла тебе, как самой себе... Я, готовый жизнь свою отдать за тебя, не раздумывая... Сколько тебе заплатили, чтобы ты предал всех нас, Юзеф? Сколько стоит твоя совесть? Или ее у тебя никогда и не было?

Юзеф расхохотался, звук его смеха, хриплый и надтреснутый, ударился о книжные шкафы, загромождавшие кабинет, и, отразившись от кожаных переплетов, вернулся усиленным, зловещим эхом. Медленно, словно наслаждаясь каждым мгновением, он опустил кинжал, но не убрал его. Лезвие, тускло поблескивавшее в мягком свете настольной лампы, всё ещё было направлено в мою сторону. Кинжал, кстати, был старый, с потёртой рукоятью из кости, казалось, он видел немало крови. Наверняка, семейная реликвия, подумал я мимолетно. Юзеф выжидал, в его глазах, обычно спокойных и холодных, сейчас плясали хитрые, почти безумные огоньки, а тонкие губы кривились в усмешке. Он, как опытный хищник, подстерегал момент моей слабости, готовясь нанести смертельный удар.

– Так вот кого Бёттхер прятал, – голос Юзефа сочился ядом, каждое слово было пропитано презрением. – Так вот с чьих родителей он сосет деньги, как пиявка. Что ж, я похлопаю, – он иронично захлопал в ладоши, звук получился сухим и каким-то издевательским, резко контрастируя с уютной атмосферой кабинета. – Ты добрался до предателя, поздравляю! Только кому какая разница? – он наклонился вперед, его лицо оказалось в тени, и от этого глаза казались еще более горящими, – ведь предателем, Адам Кесслер, для них будешь только ты. Для Майи, для Тилли, а следовательно и для Маркуса, ты будешь убийцей его любимой Агнешки. – Юзеф снова усмехнулся, от этого звука по спине пробежал холодок. – Так вот – кто это сделал, по-твоему? – он окинул взглядом кабинет, словно ища поддержки у безмолвных книг. – Я говорил Юстасу, не пускай мальчишку с известными родителями, предаст. И что ты думаешь? Умирая, он называл твоё имя! – Фойерштайн смаковал каждое слово, словно изысканное блюдо, наслаждаясь произведенным эффектом. – Ты отстоял свою невиновность перед Шмидтом, но горы уверенности рушат семена сомнения. Это как ржавчина, понимаешь? Она медленно, но верно разъедает металл. Кому поверят? Кто позвал жандармов? Агнешка, написавшая мне, что чует неладное, или ты, привлекаемый уже однажды? – он выдержал паузу, наблюдая за моей реакцией, за каждым вздрагиванием моих ресниц. – Даже в самой хорошей партии есть минусы, Адам. – Его тон смягчился, стал почти доверительным, словно он делился со мной сокровенной тайной. – Богатый человек с искренним намерением помогать, но с мерзкими родителями, мечтающими вершить судьбы людей, никогда не станет рукопожатным. Его всегда будут избегать, не доверять, отстранять от работы, как прокаженного. Он будет первым, кого будут винить в смерти его товарищей, даже если он сам будет на волосок от гибели. В нашем мире, Адам, дети несут грехи своих родителей, как проклятие, – он устало провел рукой по лицу, словно сбрасывая невидим ую маску. – Так везде. Ты можешь мне не верить, но получил ли ты хоть раз ответ на свои письма? А знаешь, что послужило тому причиной? – он наклонился ко мне еще ближе, его дыхание, с запахом табака, коснулось моего лица. – Маленькая месть младшей сестры, которая, узнав об аресте, сказала только "Поделом ему".

– Каков ты подлец, Юзеф, – вырвалось у меня, слова прозвучали хрипло и как-то жалко, словно я сам не верил в то, что говорю. Горечь и разочарование затопили душу, вытесняя все остальные чувства.

– Подонок, да. Знаю, – Юзеф усмехнулся, криво и как-то устало, будто признавая очевидный факт. В его голосе не было ни раскаяния, ни сожаления, лишь холодная констатация. Он даже не пытался оправдываться, словно всё это было в порядке вещей. – Но и ты не в силах отстоять правду. И пусть не ты, и не Агнешка сообщили жандармам об агитации, но это и не я сделал. – Он замолчал, словно давая мне время переварить эту информацию, отчего-то в его позе, в том как он держал руки, угадывался триумф. – Как думаешь, кто? – в глазах Юзефа блеснула насмешка, острая и безжалостная, как лезвие его кинжала. Он явно наслаждался моим замешательством, моей беспомощностью. – Подсказываю, ты очень хорошо знаешь этого человека, но он не из партии. Она очень богата, влиятельна, и настолько красива, что дух захватывает. – В его голосе прозвучало восхищение, почти благоговение. – Разговоры с ней приносят самое настоящее наслаждение, – добавил он с мечтательной улыбкой, которая показалась мне совершенно неуместной в данной ситуации. Краем глаза я заметил, как он едва заметно облизнул губы, словно смакуя приятное воспоминание. – Её чары, знаешь ли, посильнее, чем у любой другой женщины, Адам. Голос у неё, как у сирены, взгляд – как омут, а уж фигура… – он присвистнул. – Одним словом – богиня. И вот эта богиня, – Юзеф снова подался вперёд, его глаза опасно блеснули, – решила поиграть в свои игры. И, к сожалению, мы с тобой оказались лишь пешками в её партии. У неё, знаешь ли, весьма специфические вкусы. Ей нравится стравливать людей, наблюдать, как они грызутся друг с другом. А ещё, – он понизил голос до заговорщицкого шепота, – ей доставляет удовольствие, когда из-за неё страдают. И чем сильнее страдания, тем слаще ей на душе. Такая вот у нас роковая красавица. Ну что, Адам, догадался, о ком я говорю?

Сердце, до этого бешено колотившееся в груди, словно пойманная в силке птица, вдруг резко рухнуло куда-то вниз, в пустоту, оставив после себя лишь сосущую боль и ледяной ужас. Догадка, поначалу смутная и невероятная, как кошмарный сон, обретала всё более чёткие, пугающие очертания. Он описывал Клэр. Мою мать… Клэр, с её лукавым блеском голубых глаз, мелодичным смехом и голосом, похожим на журчание ручья. Как я мог быть таким слепцом? Как я мог не заметить очевидного? Все эти случайные встречи, её показной, почти театральный интерес к моим делам. А она, оказывается, всё это время дергала за ниточки, управляя мной, как марионеткой! Я не рассчитал, я просто не мог предположить, что она имеет столько ниточек власти, что её влияние простирается так далеко, проникая во все сферы, словно ядовитый газ. Пусть наши отношения дальше формального "здравствуйте" никогда и не заходили, но я никак не ожидал от неё такого… внимания.

– Вижу-вижу, что узнал, – голос Юзефа, резкий и насмешливый, вернул меня в жестокую реальность. Он, словно довольный кот, играющий с мышью, наблюдал за сменой эмоций на моём лице. – Она изначально догадывалась, что ты не просто так бегаешь в театр Шварц, – продолжил он, смакуя каждое слово. – Умная женщина, сразу поняла, что никакой любви между актрисской, пусть даже и блистательной, и тобой быть не может. – Он презрительно фыркнул. – А я лишь подсказал, что она права, навёл, так сказать, на правильный след. – Юзеф расплылся в самодовольной улыбке, от которой меня едва не стошнило. – Допустим, ты выберешься, каким-то чудом, из этой комнаты живым, и как ты пойдёшь в партию? Что ты им скажешь? "Простите, товарищи, но Агнешку, вашу святую мученицу, убила моя мать – жестокая интриганка, которой нравится смотреть, как люди страдают"? – Он расхохотался, громко и зло, и в этом смехе не было ничего, кроме злорадства и презрения. – Ты же понимаешь, Адам, что тебе никто не поверит? Тебя сочтут за сумасшедшего, за предателя, за кого угодно, но только не за человека, говорящего правду. Ты окажешься в ловушке, из которой нет выхода. И виноват в этом будешь только ты сам, Адам. Ты и твоя слепая, идиотская доверчивость. Она завлекла тебя, как бабочка на огонь, а ты и рад был лететь, очарованный её красотой и напускным участием, которого на самом деле и в помине не было.

Слова Юзефа, словно пощечины, больно хлестали по сознанию, пробуждая во мне глухую, звериную ярость. Ярость на него, на Клэр, на самого себя, на весь этот прогнивший мир, где предательство и ложь стали нормой. Смотреть на его ухмыляющееся лицо, слушать его издевательский смех стало невыносимо.

Юзеф, видимо, почувствовал эту перемену, потому что насмешка в его глазах сменилась настороженностью. Он выпрямился, напрягся, как хищник перед прыжком. И прыжок не заставил себя ждать. В следующее мгновение он резко выбросил руку вперед, целясь мне в горло, но я успел среагировать, чуть отшатнувшись, и его пальцы лишь царапнули кожу. Не дожидаясь следующей атаки, я рванулся вперед, вложив всю свою злость в один точный удар кулаком в челюсть. Юзеф отшатнулся, из его носа брызнула кровь. Глаза его налились ненавистью, он снова бросился на меня, словно дикий зверь.

Началась отчаянная, яростная схватка. Мы катались по полу, сшибая мебель, хрипя и осыпая друг друга ударами. Юзеф был сильнее, опытнее, но я был быстрее и злее. Кинжал, который он всё ещё сжимал в руке, опасно сверкал в свете лампы, норовя вспороть мне плоть. Вот он взмахнул рукой, и лезвие со свистом рассекло воздух в опасной близости от моего лица. Я почувствовал, как по щеке потекла струйка крови. Адреналин ударил в голову, заглушая боль. Я извернулся, перехватил его руку, с силой выкручивая её, пока он не взвыл от боли, роняя кинжал. Кинжал со звоном упал на пол, отлетел в сторону, затерявшись под столом. Теперь мы были на равных.

Юзеф ударил меня ногой в живот, выбивая воздух из лёгких, затем, словно клещами, вцепился в горло, сдавливая всё сильнее. Я задыхался, перед глазами поплыли красные круги, но в этот момент мой взгляд упал на небольшую выпуклость у меня в кармане. Браунинг! Маленький, изящный, смертоносный. Словно в тумане, я просунул руку в карман, нащупал холодную сталь рукояти. Юзеф, увлеченный удушением, не сразу заметил перемену. Из последних сил я выхватил пистолет и, превозмогая боль, ткнул его в бок Юзефа.

Раздался оглушительный выстрел. Юзеф вздрогнул всем телом, его хватка ослабла, и он медленно осел на пол, широко распахнутыми глазами глядя на расползающееся на его рубашке кровавое пятно. В его взгляде застыло не столько удивление, сколько горькое, запоздалое понимание. Он судорожно глотнул воздух, словно пытаясь что-то сказать, но вместо слов из его рта вырвался лишь тихий хрип, и он затих, уставившись невидящим взглядом в потолок.

Тишина, воцарившаяся после выстрела, казалась оглушительной. Я стоял, тяжело дыша, с браунингом в дрожащей руке, и смотрел на тело Юзефа. В висках стучала кровь, в голове пульсировала одна-единственная мысль: "Я убил человека". Убил не в честном бою, а почти в спину. Но, чёрт возьми, это была самооборона. Или нет? Кто теперь разберёт...

Выстрел всё ещё гулким эхом отдавался в ушах, а перед глазами стояла жуткая картина – безжизненное тело Юзефа на полу, его широко распахнутые глаза, устремлённые в потолок, и тёмное пятно крови, медленно расползающееся по рубашке. Руки дрожали, будто в лихорадке, а браунинг казался непомерно тяжёлым, словно был сделан не из стали, а из свинца. Меня била крупная дрожь.

Я убил человека. Эта мысль, простая и страшная, как удар молота, оглушила меня, парализовала волю. Не в бою, не на войне, а здесь, в этом пыльном кабинете, среди потрёпанных книг и перевёрнутой мебели. Убил подло, почти в спину, пусть и защищаясь. Но разве это оправдание? Горло сдавил спазм, к горлу подступила тошнота. С трудом подавив рвотный порыв, я опустил пистолет, сунул его обратно в карман, где он теперь ощущался как нечто чужеродное, опасное.