Текст книги "Украденный трон"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Глава III

Крик юродивой о блинах всколыхнул всю северную столицу России. Слова её быстро облетели окрестные улицы, вспорхнули под крышами мазанок и дощатых домишек, а к исходу дня добрались и до дворцов и богатых усадеб. Шушукались горничные, переглядывались фрейлины, недоумённо вскидывали ватными плечами купцы и вельможи, спешно закрывали торговлю мелочные торговцы. Только в кабаках и трактирах по-прежнему стоял гам и ор. Двери этих притонов буйства и разврата то и дело распахивались, выбрасывая клубы пара и избитых в кровь посетителей. Шум драк и поножовщины был привычен, и никто не обращал внимания на истошные крики пьяных.

Уже самым поздним вечером весть о словах юродивой дошла и до дворца Дашковых. Сама княгиня, восемнадцатилетняя остроумка, бойкая и бесстрашная в своих суждениях Екатерина Романовна[10]10
  Дашкова Екатерина Романовна (1743 – 1810) – княгиня, дочь графа Р. И. Воронцова, выдающаяся общественная деятельница России второй половины XVIII века. Она была основательницей Российской академии наук, учёным-филологом и писательницей. «Записки» Екатерины Дашковой – прекрасный образец русской мемуарной литературы того времени. Указ Екатерины II Сенату от 24 января 1783 года гласил: «Дирекция над С.-Петербургскою Академию наук препоручается статс-даме княгине Дашковой».


[Закрыть], до сих пор плохо говорившая по-русски, лежала в постели. Болело горло, саднило небо, от простуды вспухли глаза, всё молодое тело ломало и корёжило. Она то стыла под толстенными пуховиками, то исходила холодным липким потом. Старая нянька, ходившая за молоденькой княгиней с давних пор, с самого рождения, поила её душистым отваром, подтыкала одеяло, то и дело сползавшее на холодный пол.

– Что князь? – постоянно спрашивала княгиня, выпрастывая из-под тяжеленного одеяла тонкую белую руку.

– Не приехали ещё, матушка, – слезливо отвечала нянька и натягивала одеяло на обнажённую руку болеющей.

Романовна не зря беспокоилась о муже[11]11
  Дашков Михаил-Кондратий Иванович (1736 – 1764) – камер-юнкер и вице-полковник лейб-гусарского полка, муж Е. Р. Дашковой.


[Закрыть]. Знала, что на уме, то и на языке у молодого князя, что не сдержан в речах, не умеет придержать неосторожное слово, горяч, в гневе необуздан. А ввести его во гнев не стоит ничего. Слово, жест, и вот уже горячая кровь бросается в белое лицо, красит багровым щёки, вскипает на висках пульсирующими голубыми жилками и выталкивает, выталкивает такие слова, что не дай Бог кому услышать. Необдуманные порой слова, могущие обернуться чем угодно.

И потому металась княгинюшка, обливаясь потом, видела в мыслях такие сцены, которые и повторить словами боязно.

Время такое теперь тревожное – одно неосторожное слово может бросить буйную головушку под топор. И хоть матушка-императрица Елизавета[12]12
  Елизавета Петровна (1709 – 1761) – российская императрица в 1741 – 1761 гг., дочь Петра I. Возведена на престол группировкой дворянства, боровшейся с немецкой кликой, захватившей при Анне Иоанновне власть при русском дворе. В царствование Елизаветы Петровны Россия вела Семилетнюю войну (1756 – 1763) против Пруссии.


[Закрыть] отменила смертную казнь, да не отменила пытки, битьё кнутом, шпицрутены, ссылки в Сибирь. Ох, боялась княгинюшка за своего несдержанного мужа, боялась, и гордилась им, и больше всего тревожилась, что пропадёт ни за так. И карты... А долги...

Она металась в широчайшей постели и всё посылала узнавать, не вернулся ли князь. Он вроде бы поехал навестить отца Романовны – Романа Илларионовича Воронцова[13]13
  Воронцов Роман Илларионович (1707 – 1783) – отец Е.Р. Дашковой, генерал-аншеф, сенатор с 1760 года, старший брат Михаила Илларионовича Воронцова.


[Закрыть], тут бы и не надо беспокоиться, да знала княгинюшка характер своего отца. Тот же мог сболтнуть такое, что приведёт к неожиданным и трагическим последствиям. И потом, у отца всегда игра, и игра по крупной. А муж её Михайла – человек азартный, войдёт в раж, не пожалеет ничего. И так уже сколько раз платила княгиня за него карточные долги, а они всё растут да растут...

И новостей нет. Знала Романовна, что императрица Елизавета тяжело больна, ведала, что скоро, верно, предвидятся большие перемены. Станет царицей её подруга, Екатерина, теперь великая княгиня, быть может, и ей тоже, Романовне, улыбнётся счастье стоять ближе всех к трону.

Но понимала и другое – крёстный её отец, муж Екатерины, великий князь Пётр[14]14
  Великий князь Пётр — Пётр III Фёдорович (1728 – 1762) – сын старшей дочери Петра I Анны и герцога Голштейн-Готторпского Карла-Фридриха. Он был объявлен наследником русского престола 28 ноября 1741 года и в связи с этим его привезли 5 февраля 1742 года в Петербург. Российским императором он стал в 1761 году после смерти Елизаветы Петровны. А 28 июня 1762 года был свергнут женой Екатериной в результате переворота, организованного ею, и был убит заговорщиками-дворянами.


[Закрыть] – человек взбалмошный, никогда не знаешь, чего от него ждать. Пьяница, беспутный человек, Екатерину боится и не любит, больше всего мечтает о том, чтобы избавиться от неё. К ней-то, Романовне, он вроде бы и расположен. Недаром ещё в прошлом году, когда она вернулась из Москвы, уже родив сына, великий князь сказал ей, заметив, что она старается бывать у его жены:

– Я желаю, чтобы вы больше бывали у меня, нежели у великой княгини.

И Романовна покорялась желанию великого князя. Она уже давно знала, что её родная сестра Елизавета, Лизка[15]15
  Воронцова Елизавета Романовна (1739 —1792) – фаворитка императора Петра III, в замужестве Полянская, муж – статский советник Александр Иванович Полянский. Сестра Е.Р. Дашковой.


[Закрыть], иначе её и при дворе не звали, была в большом фаворе у великого князя.

Какая большая противоположность Екатерине, великой княгине!

Та умна, образованна, наполнена свежими, живыми идеями, всегда остроумна, весела, приветлива.

А Лизка – грубая, рябая, толстая. Лизка ругалась, как извозчик, напивалась вместе с великим князем, так же как и он, курила вонючую трубку, беспрестанно играла в кампи – игру несложную, но требующую много денег.

Столы для Петра всегда накрывались где-нибудь в палатках его генералов, в военных лагерях. Среди собеседников не было людей, способных сказать хоть одно нетяжеловесное слово. Беседа велась на немецком языке, который недолюбливала Романовна. Генералы из простых прусских унтер-офицеров, сыновья немецких и голштинских сапожников, подобострастно склонялись перед Петром, больше молчали, и потому на пирах у Петра скука смертная. Только и развлечения – напиться и орать, что ни попадя.

И Романовна старалась избегать обедов и приёмов великого князя. Интересные беседы, остроумные шутки, весёлые балы – всё это находилось у Екатерины. Не раз уже бросал на неё косые взгляды Пётр, а однажды и вовсе откровенно сказал Романовне:

   – Дочь моя, помните, что разумнее и безопаснее иметь дело с такими простаками, как мы, чем с великими умниками, которые выбрасывают лимон, выжав из него сок[16]16
  Он (великий князь Пётр) отвёл меня в сторону и сказал следующую фразу: «Дочь моя, помните...» – Великий князь был крёстным отцом Екатерины Дашковой, как она пишет в своих «Записках».


[Закрыть].

Она побледнела тогда, поняв все скрытые пружины незадавшейся семейной жизни Екатерины и Петра, она не ожидала от него, грубого солдафона, такой проницательности.

Много лет пройдёт, прежде чем она поймёт справедливость этих слов.

Во всяком случае, Романовна зачастила к Екатерине. Ей казалось, что дружбу их ничто не разрушит, что они очень близки, что великая княгиня откровенна и чрезвычайно ласкова со своей молоденькой подругой.

   – Что в городе? – спросила она старую няньку, только чтобы отвязаться от очередной чашки горького настоя.

Нянька будто ждала этого вопроса. Она уже весь вечер порывалась сказать что-то Романовне, но вовремя зажимала рот. И дождалась вопроса.

   – Слышно, юродивая кричала...

Ответила нарочито равнодушным тоном, будто и говорить не хочет, так уж, от нечего делать.

Молодая княгиня встрепенулась под пуховиками. Юродивая никогда не кричала просто так, всегда в её словах был смысл, который позже считали пророчеством. Она давно знала Ксению, неряшливую, почти голую, бродившую по улицам города, сумасшедшую, как говорили. Но все её крики были либо к худу, либо к добру. Вот так же, лет семь назад, она кричала о великой крови. И началась война...

   – Что, что? – забеспокоилась Романовна.

   – А пеките блины, кричала... Пеките блины, – ещё более равнодушно сообщила нянька.

Екатерина Романовна откинулась на подушках. Блины обычно пекут на поминках, таков русский обычай.

Яснее ясного – будут похороны. И большие похороны, раз кричала юродивая. Значит, скоро отдаст Богу душу её крёстная мать – императрица Елизавета. Если уже не отдала. Ведь Шуваловы так старательно скрывают всё, что касается царицы...

   – Нянька, одеваться. – Романовна рывком села на постели.

Её будто подменили. Решительно сжался небольшой рот, прояснели карие, широко расставленные глаза, матовым румянцем загорелись смуглые щёки. И вся она, небольшая, ладная, немного располневшая после родов, будто собралась, подтянулась, болезнь словно рукой сняло.

   – Матушка, куда, по холоду, да болезная, – запричитала нянька.

   – Пусть Кузьма закладывает Буланого, – быстро распоряжалась Романовна. Исчезла слабость, мнительность, беспокойство.

   – Матушка, – ещё причитала нянька, но уже побежала, сурово передала распоряжение княгини и вернулась, неся в охапке нужную одежду. Ещё продолжала она причитать и уговаривать, а сама сметливо одевала княгиню, деловито шнуровала, обувала в тёплые сапоги.

За то и любила её Романовна. На словах вроде бы и противоречит, а на деле – проворней нет человека. Как будто читала мысли Романовны.

Поглядывая на молоденькую княгиню, нянька радовалась – куда и хворь девалась. Быстрая, решительная, расторопная – такой ей всегда хотелось видеть свою воспитанницу...

   – Матушка, пощади, – голосила меж тем нянька, хитро заглядывая княгине в глаза, – не ровен час, князь Михайла вернётся, что я ему скажу, не уберегла...

Бухаясь в ноги, голосила, причитала, а сама продолжала деловито снаряжать Романовну.

Тёплые сапоги, тяжёлая жаркая шуба, пушистый платок всё равно не спасали от холода, промозглости. Ветер бил в лицо – щелей в карете хватало. Екатерина Романовна отодвинула занавеску с окошечка – по небу ходили, переваливаясь, белёсые световые столбы, словно гигантские свечи мироздания.

– Спаси, Господи, помилуй, – перекрестилась Романовна.

Она всё ещё плохо знала русский язык. Во дворце, в семье, где она жила, никогда не говорили по-русски. И хотя Романовна свободно читала и писала на четырёх языках, своим родным, русским, она не владела. При дворе было принято разговаривать по-французски, а уж если собиралась самая высшая знать – по-немецки.

Намучилась с русским Екатерина Романовна. Выйдя замуж за блестящего офицера князя Дашкова, три года назад она поехала в Москву, к свекрови, и была неприятно удивлена, узнав, что та, кроме как на русском, ни на каком другом языке не может общаться. Мать мужа сразу невзлюбила невестку, не умевшую даже отдать приказания на русском. И Романовне срочно пришлось засесть за свой родной язык. Благо, память ещё была свежа и молода. Теперь молилась она всегда по-русски...

С чем, собственно, едет она к великой княгине, что заставило её, одну из самых родовитых и богатых во всём русском царстве, подняться с постели больной и поспешить к немке, бывшей замужем за немцем же, Петром, ждавшим своей очереди занять русский трон? За будущими деньгами, положением, поместьями, склониться в поклоне перед будущей императрицей, облизать заранее блюдо, на котором будут подавать царские пироги?

Нет, об этом она и не думала... У неё было всё, что только может пожелать достаточно честолюбивая, самолюбивая и высокомерная душа. Прекрасный муж, блестящий офицер, в которого она, несмотря на свои восемнадцать лет и двоих детей, всё ещё была влюблена первой женской влюблённостью. Дворец в столице, поместья, загородные дома, дядя – канцлер империи, обширная родовитая родня, тонкое французско-немецкое воспитание. Природный ум, такт, грация, манеры – всё выдавало в княгине Дашковой женщину неординарную. Но было и ещё что-то, выделявшее её из толпы блестящей придворной камарильи, что придавало ей особое неповторимое обаяние.

Матери Екатерина Романовна лишилась двух лет от роду, отец, человек легкомысленный и любивший пожить в своё удовольствие, вовсе не занимался детьми и разбросал их по своей многочисленной родне. Екатерина попала в дом дяди – канцлера империи, воспитывалась вместе с Елизаветой, своей родной сестрой, и получила самое блестящее образование, окружённая гувернантками, учителями, самыми лучшими в те времена.

Но даже родовитость, даже всё самое лучшее, что у неё было, не спасло её от ссылки. Она заболела корью, и, как ни старался канцлер скрыть это обстоятельство от Елизаветы, императрицы, девочку пришлось отправить из Санкт-Петербурга в поместье в семнадцати вёрстах от столицы. Елизавета смертельно боялась кори: её жених до свадьбы скончался от этой страшной тогда болезни, и императрица на всю жизнь сохранила в себе ужас перед корью и оспой – двумя бичами Божьими, как она считала.

В деревне маленькая Екатерина очутилась среди чужих людей, каких-то немцев, приставленных для ухода. Разом лишилась она всех удобств и комфорта дома дяди, родных лиц и нежных привязанностей. В доме дяди она была остроумна и весела, резва не по годам, мило болтала и прекрасно танцевала. Здесь, в деревне, она научилась быть подозрительной и мнительной, полюбила читать в тишине, размышлять о жизни и смерти, душе и разуме.

Изрядная библиотека – вот что спасало её. Философские труды Бейля и Бауло, Монтескьё и Вольтера сначала не были понятны ей, но отсутствие других книг, скука и тоска сделали её внимательной читательницей и последовательницей новых идей, о которых в русском обществе если и слышали, то мельком и невзначай. Равнодушие, чёрствость окружающих заставили её стать мужественной, твёрдой и гордой.

А вернувшись в столицу, она обнаружила, что из всего придворного круга только великая княгиня придерживалась тех же взглядов, питалась теми же идеями, которые почерпнула Романовна из французских источников. Так они сошлись, сделались подругами.

Теперь, выезжая на придворные рауты и праздничные обеды, Романовна присматривалась к блестящей толпе, умела оценить людей, угадать их душевные движения. И скоро поняла, как она одинока в этой шумной толпе. А встретив князя Дашкова, окунулась в новый мир – мир любви и забот, детских пелёнок и лепетания. В свои восемнадцать лет она умела подать мужу дельный совет, но никогда не освободилась от затуманенного любовью взгляда, которым смотрела на него. И прощала ему всё: кутежи, долги, измены и равнодушие.

Екатерина Романовна считала, что нашла родную душу в великой княгине – у них были одинаковые взгляды, идеи, вкусы, печали. И теперь Романовна отчётливо видела, какая нелёгкая судьба ожидает будущую императрицу. Пётр – пьяница, неумён и зол, необразован и груб, в нём нет ничего от настоящего властителя. Грубые забавы и воинская муштровка, вечное пьянство и тихое крохоборство за карточным столом – нет, не мог Пётр ужиться с умной, тонкой, ловкой и хитрой будущей императрицей. При всём своём уме, умении нравиться всем, Екатерина, великая княгиня, не нравилась только одному человеку в империи – своему мужу, будущему императору России. И кто-то из них должен был покориться другому...

Дашкова остановила карету недалеко от деревянного дворца на Мойке, где в этом году жила вся императорская семья. Соскочила с подножки, не дожидаясь помощи грузного лакея, и сразу же по колени ушла в ледяную воду, выкарабкавшись из колеи, заполненной талым снегом, перемешанным со льдом, оступаясь и оскальзываясь на ледяных глыбах, побежала к чёрному входу во дворец. Об этой маленькой лестнице ей говорила великая княгиня и намекала, что подруга может ею воспользоваться. До сих пор Дашковой не приходилось делать этого. Теперь она нашла её и проворно поднялась в темноте на небольшую площадку, соединявшую покои с этим чёрным ходом, которым пользовались слуги и влюблённые.

Слава Богу, на лестнице она не встретила ни души. Маленькая, еле белевшая в темноте дверь отворялась в приёмную. Там горела свеча, перед ней сидела дежурная горничная Шаргородская. Княгиня хорошо знала её – не раз приходилось задерживаться у великой княгини, и Шаргородская всегда отличала Романовну от других гостей, была любезна и предупредительна.

Екатерина Ивановна Шаргородская подняла голову – направо и налево называли в те времена всех девочек Екатеринами – и изумлённо вскинула выщипанные брови.

Романовна приложила палец к губам и едва слышно прошептала:

   – Мне необходимо увидеться с её высочеством...

Для пущей убедительности она вложила в руку Шаргородской увесистый золотой.

   – Помилуйте, – пробормотала Шаргородская, – время ли для визитов, великая княгиня давно в постели...

   – Очень важно, – сказала Романовна.

И Шаргородская исчезла вместе со свечой. Княгиня осталась в полной темноте и дрожа от мысли, вдруг кто-нибудь войдёт и застанет её здесь. Тем более она помнила, что эта приёмная соединялась с приёмной великого князя. А если неожиданно войдёт он сам или кто-то из его дежурных офицеров? Сразу же начнутся вопросы, допросы – она знала подозрительный и взбалмошный характер Петра.

Но тут раздвинулись портьеры, показался крохотный отблеск свечи, и Шаргородская провела Романовну через приёмную в спальню великой княгини...

Низкая широкая кровать под бархатным лиловым балдахином, четыре огромных окна, наглухо зашторенных такими же лиловыми бархатными портьерами, столики из яшмы у стен на толстых золочёных львах, небольшой письменный стол да туалетный столик возле кровати с тяжёлым трёхстворчатым зеркалом в роскошной золочёной раме из листьев винограда и золотых купидонов, выглядывавших из листвы – всё здесь было незнакомо.

Романовна с любопытством и страхом огляделась. Тяжёлая медвежья полость у кровати и огромные лиловато-коричневые ковры покрывали наборный паркет.

Расставленные неподалёку от кровати шёлковые китайские ширмы с лиловатыми и красными драконами закрывали от постороннего взгляда, вероятно, интимные подробности туалета.

Кутаясь в тяжёлый меховой халат, покрытый коричневой камкой с зелёными отворотами и манжетами, лежала на подушках великая княгиня Екатерина Алексеевна. Белый плоёный чепец туго стягивал её роскошные каштановые волосы, серовато-голубые глаза ласково и любопытно смотрели на маленькую княгиню, а небольшие сочные ало-розовые губы сразу же сложились в любезную улыбку. Она не была ни удивлена, ни смущена, казалось, она ждала появления Романовны.

   – Очень рада видеть вас, – на отличнейшем французском языке заговорила Екатерина, – даже в этот неурочный час...

Она всмотрелась в продрогшую фигурку у двери и скомандовала властным, не допускающим возражений голосом:

   – Да скиньте шубу и сюда...

Наблюдательным глазом Екатерина успела заметить и воспалённо-красные щёки, и сверкающий, возбуждённый взгляд, и вспухшие обветренные губы Романовны.

Шаргородская ловко подхватила шубу, подняла скинутые сапоги и жестом пригласила ближе к постели.

   – Сюда, сюда. – Екатерина откинула край одеяла и успела кивнуть Шаргородской, чтобы проследила за дверью.

Та неслышно выскользнула.

Живительное тепло нагретой постели сразу же согрело молоденькую княгиню. Екатерина с интересом и любопытством присматривалась к своей подруге, этой изнеженной царедворке, родной сестре её соперницы, племянницы канцлера, её злейшего врага. Что заставило эту холёную даму выскочить из постели и притащиться сюда, в холод и слякоть?

Великая княгиня хорошо знала этот свет, этот двор, его интриги и низкопоклонство.

Но по лицу её ничего нельзя было прочесть – она умело прятала свои тайные мысли и наблюдения за маской всегда улыбающейся, всегда любезной хозяйки.

   – Я вижу, вы так замёрзли, так промокли, – живо и ласково заговорила она, укрывая Романовну тёплым пуховиком, – не бережёте здоровье, огорчаете мужа, близких.

Она передохнула и напрямик спросила – жаль было тратить время на бесплодные разговоры, дел по горло:

   – Что же побудило вас приехать в столь поздний час?

Она говорила на великолепном, изысканном французском – знала, что немецкий, её родной, даётся Романовне с большим трудом в светских разговорах, а по-русски та знает лишь какие-нибудь десять фраз.

Молоденькая её подруга вспыхнула румянцем – от жаркого одеяла, от того, что поняла всю бестактность своего визита. И оттого ляпнула напрямик:

   – Юродивая кричала...

Она сказала это по-русски, сама не заметив, как повторила слова своей старой няньки. И пытливо всмотрелась в лицо царской невестки. Оно не изменилось, ничего не выражало, кроме любезности и внимания, и внезапно Романовна поняла, что та всё знает раньше её, что всё уже решила, что тайные мысли давно оформились в дела. Но всё это лишь смутно и неотчётливо пронеслось в голове, и она отодвинула эту мысль на потом, когда сумеет спокойно и ясно проанализировать ситуацию.

И ещё ярче залилась румянцем.

Просвещённая, умная женщина, идущая в ногу с веком. И такие бредни, юродивая, предрассудки... Что должна думать о ней её высокородная подруга?

Но, раз начавши, она должна закончить.

   – Пеките блины, кричала... Ведь это что-нибудь же да значит? Она не просто кричит, она всегда пророчит... – Романовна уже перешла на французский и живо заговорила: – Тучи, над вашей головой тучи... Что-то надо делать, что-то предпринимать. Если у вас какой-нибудь план, что вы хотите и можете предпринять...

Прижав руки к груди, горячо, захлёбываясь от нетерпения, она пристально вглядывалась в лицо своей царственной подруги.

   – И что я могу сделать для вас? Подскажите, вы же знаете, что более преданного друга у вас нет... Я не могла более противиться желанию узнать, как можно сделать, чтобы развеять эти тучи. – И совсем тихо закончила: – Доверьтесь мне, я заслуживаю вашего доверия. И в дальнейшем надеюсь заслужить его. Приказывайте, повелевайте...

Из глаз Екатерины вдруг брызнули слёзы. Всё-таки она только женщина, и любое проявление внимания, преданности вызывает в ней глубокое чувство жалости к себе. Она быстро и легко плакала.

Лёгким жестом она схватила руку Романовны и прижала к своему сердцу.

   – Я так признательна вам, дорогая княгиня, – сквозь слёзы, но по-прежнему ровным и любезным тоном проговорила она, – но верители вы, что у меня нет никакого плана. Я не могу да и не хочу что-либо предпринимать. Да и что я могу? Я хочу и должна мужественно встретить то, что должно случиться. Моя надежда одна на Бога, и я отдаю себя в Его руки...

Последние слова прозвучали несколько напыщенно и торжественно, но тон их был вполне искренен. И Екатерина мысленно похвалила себя за эту сцену...

   – В таком случае, – горячо заговорила Романовна, глотая слова, – за вас должны действовать ваши друзья. И я не уступлю другим в рвении к жертвам, которые готова принести ради вас...

«Ах, слова, слова, – пронеслось в голове у Екатерины, – много они могут выразить и ещё больше скрыть»...

   – Нет, нет, – продолжала она играть чувствительную сцену, – нет, не вздумайте подвергать себя опасностям из-за меня. Не навлекайте на себя несчастий. Иначе я вечно буду сожалеть об этом. Да и возможно ли что-либо предпринять?

Она сказала это так вкрадчиво и тихо, чтобы понять, есть ли за спиной княгини кто-то, что она не так просто взяла да и прибежала во дворец в пылу молодости и неопытности.

Но её ждало глубокое разочарование. Княгиня не назвала ни одного имени, ни одной силы, которая бы показала, что намерения её не просто слова.

   – Теперь я могу заверить вес только в одном, – торжественно выпрямилась под пуховиком Романовна, – ничего не будет сделано, чтобы скомпрометировать вас. Ничего. И если кто-то пострадает, то лишь я одна. И у вас, вспоминая о моей преданности, никогда не будет оснований огорчаться или думать о несчастье.

Екатерина хотела ещё что-то спросить, выпытать у этой родовитой девчонки, но та быстро сказала:

   – Мне нельзя долее оставаться у вас. Я вовсе не хочу подвергать вас опасностям...

Вместо ответа Екатерина прижала подругу к сердцу.

Портьера тихо шевельнулась, и в спальню скользнула Шаргородская, словно знала, в какой момент нужно войти. Как во сне укуталась Романовна в шубу, поданную Шаргородской, низко поклонилась постели с лежащей на ней женщиной и последовала в приёмную.

Первым её вопросом дома было:

   – Князь Михаил приехал?

Молодой щёголь прошёл к ней в комнату, и она, торопясь и путаясь в словах, рассказала о визите к великой княгине. Князь Михаил с уважением посмотрел на свою молоденькую жену.

Она обещала вскоре стать верной и нужной помощницей, искусной интриганкой, а без этого при дворе не проживёшь. Как жаль, что она так некрасива, с сожалением думал князь Михаил, рассматривая свою жену пристально и равнодушно. Лоб большой и высокий, но зато щёки толстые и одутловатые. Глаза глубоко посажены, надбровные дуги так велики, что нависают над ними, почти их закрывая. Чёрные волосы редки и тусклы, хоть и тщательно уложены в замысловатую причёску, приплюснутый нос нависает над толстыми губами, а рот с чёрными, испорченными зубами. А маленький рост. Полное отсутствие талии, огромная грудь, никакой грации, врождённого благородства. Лицо обезображено редкими оспинами.

Но как всё меняется, когда она только начинает говорить. Сколько силы, задора и ума, блестящих фраз. Живостью характера, благородным родством да богатством соблазнила она его, и он знал, что не прогадал. А красавицы – что ж, их можно сколько угодно найти на стороне...

Они долго обсуждали, как и что можно сделать. Михайла обещал поговорить с несколькими офицерами, сама Романовна тоже наметила, с кем можно откровенно обсудить это рискованное, могущее стоить головы дело...

И всё-таки жаль, думал, уходя из спальни, князь Михаил, что жена его так некрасива. Надо же, две родные сёстры, Елизавета и Екатерина, обе счастливы во всём, а вот не дал им Бог красоты, не дал благородства и грации. Та, Лизавета, хоть и фаворитка Петра и мечтает об императорской короне, да рябая, толста, глупа, ругается, как извозчик, курит вонючие трубки и напивается как сапожник. И это лучшие невесты во всей империи – родовитее и богаче их нету...