Текст книги "Украденный трон"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Глава VII

Екатерина не забыла слов, сказанных Григорием Орловым. Она ничего не забывала и ничего не оставляла без внимания, если это касалось престола. Да, он прав, если гвардия захочет, её свергнут в два счёта, от неё не останется и воспоминания, как не осталось никаких воспоминаний о таком недолгом царствовании младенца Ивана, правительницы Анны Леопольдовны. Стоит Григорию и его братьям объединиться, они кого хочешь посадят на российский престол. Гвардия в их руках, сама императрица чувствует себя их заложницей.

Григорий пока соблюдает её интересы, мечтает о браке с Екатериной, рассчитывает стать российским императором.

Григорий не мастак говорить, рубит всё прямо с плеча. Вспомнила, когда он бывает зол, тогда достаётся даже ей. Синяки на руках не дают об этом забыть. Вспомнила кутерьму, затеянную Бестужевым[36]36
  Бестужев-Рюмин Алексей Петрович (1693 – 1766) – дипломат, канцлер (1744 – 1758). При Екатерине II, которая вернула его из ссылки, генерал-фельдмаршал.


[Закрыть], недавно вернувшимся из ссылки. Упечённый Елизаветой в Сибирь, он пробыл там недолго и был освобождён Екатериной сразу по восшествии на престол.

Бестужев сразу разобрался в расстановке сил, увидел, как жаждут Орловы власти и престола, увидел, что и сама Екатерина вроде бы не прочь получить в мужья вознесённого ею Григория. Стоило уехать Екатерине на некоторое время, и Бестужев принялся за работу. Он сочинил письмо, грамоту, в которой знать, лучшие люди царства просили Екатерину сочетаться законным браком с Григорием. И начал объезжать с этой грамотой-просьбой всех знакомых и чиновников, сановников и родовитую знать. Он видел ясно, что Екатерина не говорила, но была бы не прочь получить и мужа и щит от любого нападения.

Однако бестужевская затея вполне провалилась. Заговор против Орловых Хитрово[37]37
  Хитрово (Хитров) Фёдор Алексеевич – секунд-ротмистр лейб-гвардии конного полка, участник дворцового переворота 1762 года. Из Петербурга был выслан Екатериной II за протест против возвышения Г.Г. Орлова.


[Закрыть] и иже с ним офицеров показал, что знать не только протестует против выскочки, но готова расправиться со всеми братьями, захватившими слишком жирный кусок царского пирога. Заговор был раскрыт, виновных отменно наказали, но Екатерина поняла, что не там искала себе защиту от любых посягательств на царский престол. Никита Панин холодно заявил в Сенате, что Екатерина вольна взять себе в мужья кого пожелает, но графиня Орлова никогда не будет царствовать в России.

Екатерина мучительно искала выход. Как всякой женщине, ей хотелось упрочить своё положение, спрятаться за спиной мужа, защитника, императора. Но выйти замуж – значит отдать престол в другие руки, самовольно отречься от той власти, которой она так добивалась. В то же время – родовитых царских кровей муж создал бы для неё надёжную опору. Она ведь, в сущности, никакого отношения к российской короне не имела, только через Петра Третьего она стала племянницей Елизаветы. А теперь никто не смеет сказать ей в глаза, что она захватила трон и уселась на нём без всякого права, она, худородная немецкая принцесса, не имеющая в своих жилах ни капли русской крови. Спасало пока то, что Павел, её сын, наследник. Не будь его, не будь сына Петра, ей даже не стоило бы и залезать на престол...

Петра больше нет, но есть ещё один, бывший император, свергнутый, но не отрешённый от престола Иван Третий, Иоанн, сидящий в тюрьме вот уже двадцать лет. Она так и так повертела и покрутила в уме этот вариант.

Толки об этом царе никогда не прекращались. То и дело на улицах появлялись подмётные письма, листки с призывом освободить Иванушку и сделать его царём. Она, Екатерина, не принимала во внимание эти листки. Мало ли что толкует народ. Его никогда не спросят, кого сажать на престол. Но мысль – сочетаться браком с царём – показалась ей соблазнительной. Вот тогда бы она заткнула всем глотки, никто и не пикнул бы. Она – жена российского императора Ивана, венчанного на царство в двухмесячном возрасте, правнука царя Ивана, двоюродного правнука Великого Петра. Впрочем, его же свергла Елизавета, заточила в Шлиссельбург. «Жаль, не убила, – холодно рассудила Екатерина. – Не было бы теперь забот...»

Но мысль показалась удачной. Она на двенадцать лет старше Ивана. Он сидел в крепости столько лет и, конечно, не воспитан, не образован, дик. Она справилась бы с этой задачей. Но спрашивается, чего ради? Отдать ему в руки власть, трон, корону?

Во всяком случае, надо посмотреть на него, определить, насколько он опасен, придумать выход из создавшегося положения.

Она поехала в Мурзинку инкогнито, как и Пётр, навестивший безымянного узника в Шлиссельбурге.

Увидев Ивана в большой полутёмной комнате с высокими окнами, забранными толстыми решётками и плотно занавешенными шторами, Екатерина оторопела. Из полумрака выступило перед ней лицо её покойного мужа, только бледное, как у мертвеца, с рыжеватыми кудрями и редкой курчавившейся бородкой. Те же голубые, светлые глаза, которые у Петра белели от бешенства, те же тонкие черты лица, те же бескровные губы. На мгновение ей показалось – это Пётр стоит перед ней – моложе на двенадцать лет, с кожей нежной, как у ребёнка. Старый камзол без всяких регалий не скрывал его цыплячью шею, висел на узких плечах как на вешалке.

Слабогрудый, низкорослый, он едва отвечал на её вопросы, переводя растерянный взгляд с её лица на окружавших придворных. Он слегка заикался толи от смущения, растерянности, неожиданности, то ли от природы. Екатерина едва разбирала его слова, но видела, что он не лишён здравого смысла и прекрасно знает, кто он такой.

И испугалась. Вернувшись во дворец, она тут же призвала Никиту Панина, приставленного ею к делам Тайной канцелярии, и велела добавить к прежним инструкциям ещё один пункт: «Ежели паче чаяния случится, чтоб кто пришёл с командою или один, хотя б то был и комендант или иной какой офицер, без именного за собственноручным Ея императорского величества подписанием повеления или без письменного от меня (Панина) приказа, и захотел у вас арестанта взять, то оного никому не отдавать, и почитать всё то за подлог или неприятельскую руку. Буде же так сильна будет рука, что опастись не можно, то арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать. В случае же возможности, из насильствующих стараться ежели не всех, то хотя некоторых захватить и держать под крепким караулом и о том репортовать ко мне немедленно через курьера скоропостижного».

Инструкция к тюремщикам Ивана добавляла и ещё некоторые подробности. Коменданту крепости Бередникову указывалось смотреть за хозяйственными нуждами команды при «некотором безымянном арестанте, новопривезённом в крепость» и добавлялось, что «хотя арестант сам по себе не великой важности есть, но на некоторое время секретно содержаться имеет единственно в смотрении у капитана Власьева и поручика Чекина, а до вашего сведения он не принадлежит».

И ещё добавлялся пункт: «Лекаря гарнизонного к офицерам (Власьеву и Пекину) допускать, только бы больной отдалённо лежал от арестанта и лекарь оного арестанта отнюдь видеть не мог. А ежели арестант занеможет, то, не описавшися ко мне, лекаря не допускать. А ежели арестант занеможет опасно и не будет надежды ему выздороветь, то в таком случае для исповеди и святого причащения призвать священника оного и велеть арестанта исповедовать и святых тайн причастить».

Зоркий глаз Екатерины углядел книги Ивана Антоновича. Поняла она, что, кроме Бога, узник не надеется ни на кого, а потому в инструкции офицерам Власьеву и Чекину были даны вполне конкретные указания: «Разговоры вам с арестантом употреблять такие, чтобы в нём возбуждать склонность к духовному чину, то есть к монашеству, толкуя ему, что житие его Богом уже определено к иночеству и что и вся жизнь его так происходила, что ему поспешить надобно испрашивать себе пострижение, которое, ежели он желает, вы ему и исходатайствовать можете...»

Два выхода нашла Екатерина для Ивана – смерть или пострижение. Брак представился ей бессмыслицей, Иван сразу же своей внешностью оттолкнул её от себя. И хотя она и не видела Петра в гробу, но часто видела его в своих снах, тяжёлых и беспокойных. Любое напоминание о нём стало бы для неё мучительным.

Глава VIII

Как заведённый кружил Степан по улицам столицы. Снова и снова заглядывал он в церковь Смоленской Божьей Матери, выстаивал службы и заупокойные отпевания в Казанской, крутился у мостов и бродил по Петербургской стороне. Он теперь не жалел времени и не считал его – его стало хоть отбавляй. Ушли куда-то мысли и заботы о насущном хлебе и дворовых крестьянах, о своевременном получении оброка и провизии из собственных деревень, не оказалось нужды в визитах и придворных приглашениях. Он то останавливался поговорить со столбовым дворянином, приехавшим в столицу и дико озиравшимся вокруг, и вызывался проводить его до нужного места, то подолгу стоял на паперти, наблюдая за нищими, то бездумно спускался в подвальный кабак и тяжело напивался, глядя на орущих краснорожих мужиков, утоляющих нестерпимую жажду. Смотрел на драки и уличные скандалы, сам не раз подвергался нападению ночных воришек и ловких карманников, подолгу стоял под ночным небом, разглядывая белёсую его простыню над городом в белые ночи и световые столбы в морозную зиму.

Больше всего он прислушивался к разговорам людей, старух и крестьян, приехавших в город с провизией для барина, женщин, голосивших в ожидании очередной потасовки с мужем. Видел окровавленные лица угрюмо дерущихся мещан и ремесленников, скучную ругань супружеских пар, не стесняющихся выносить сор из избы, попрошаек, подмалёвывавших свои язвы и гнойные раны на здоровых частях тела, испуганных девушек, скользивших вдоль улиц робко и боязливо, проносившиеся кареты с золотыми княжескими гербами и облупленные телеги мужиков. Он слонялся по улицам без дела, наблюдая без смысла, разговаривая без интереса. В его памяти ненужным кладом скопились самые различные сведения. За все годы своей жизни он столько не слышал, не видел и не осознавал, как в эти последние месяцы. Он научился с одного взгляда разгадывать помыслы людей, их внутренние устремления, изучил, сам того не желая, повадки торговых разносчиков и свирепых кабатчиков, мог понимать льстивые лицемерные улыбки купцов и приказчиков и наглые вскрики разжиревших барских кучеров, кричавших своё «Пади» тускло и лениво.

Ему полюбились эти одинокие хождения просто так, без никакого дела, уличные наблюдения и маленькие открытия человеческих затей и забот. Он научился угадывать всю фразу по первым словам и уже не слушал дальнейших рассказов, а понимал, что хотят сказать. Весь этот пёстрый и разнообразный петербургский люд стал ему ближе и знакомее, отнюдь не роднее, а может быть, даже враждебнее. Он теперь и сам не понимал, как можно колотобиться из-за куска хлеба, колготиться из-за лишней копейки, ссориться из-за рваного башмака, как это делали нищие, или бить в кровь женщину, с которой спал и народил целую кучу детей. Людские заботы и треволнения казались ему ненужными, бессмысленными, ничтожными.

Сказать, что он на улицах города искал смысла жизни, было нельзя. Он даже и не думал об этом. Но внимательно присматривался к той жизни, мимо которой проходил все годы и наблюдал за ней как посторонний и не вовлечённый в неё человек.

Много нового узнал он о Ксении. Ксению-дурочку знали, пожалуй, все в Санкт-Петербурге. Знали и рассказывали о чудесах, что она будто бы творила. То подаст пятак бабе и скажет: «Не бойся, потухнет». И баба, недоумевая, бежала домой, а там полыхал пожар, и пожар действительно потухал. То погладит смертельно больного младенца по головке, и тот моментально выздоравливал. То пошлёт старика безземельника перекопать свой крохотный огород, а тот находит древний клад с серебряными монетами. То при всех отчестит мордатого купца за обсчитывания и обман покупателей, да так, что тому останется только уехать из города.

Видел он и ту пару, которую познакомил по её просьбе на Охтинском кладбище. Весёлая тройка сытых коней мчала их из-под венца. Невеста в снежно-белом платье с развевающейся фатой сжимала руку сидящей на переднем сиденье открытой пролётки старушки Голубевой, и сияющий молодой доктор не отрывал взгляда от новобрачной.

Много чего насмотрелся на улицах города Степан, но всё будто искал что-то самому ему неведомое, незнаемое. Ранним утром гнало его на улицу, неотступный долг повелевал ему ходить. Он уже думал про себя, может быть, и ему предстоит доля Ксении – шастать по улицам, молиться под открытым небом, выпрашивать копейки на пропитание и съедать свою порцию у благодетельницы Прасковьи в её бесплатной столовой, устроенной по наказу Ксении.

Усмехался этаким мыслям. Нет, это не для него. Но что же он ищет, чего ждёт, что должно привидеться ему, куда несут его ноги?

И он снова и снова бродил, уставая, садился на камни или какие-нибудь доски, сваленные у старых ворот, иногда выходил на окраину, обегал окрестные болота и пустоши, находил тот взгорок, где впервые думал о себе, о небе, о душе, где говорил с Ксенией. Чего просила его душа, он и сам не знал и не мог бы выговорить это желание.

Однажды Степан очутился в Александро-Невской лавре и вошёл в монастырскую церковку, небольшую и полутёмную. Едва он отворил тяжёлую кованую дверь, на него хлынул поток церковного песнопения.

Была ранняя обедня, и акафист звучал из уст хора мальчиков. Чистые нежные голоса, блистание в полумраке редких огоньков свечей, синий дым ладана.

В церкви собралось мало людей, по сторонам придела темнели чёрные монашеские фигуры, царские врата были раскрыты, и оттуда сверкали огнями и золотом царские ризы и оклады больших икон.

Иконостас оставался затемнённым – слабые язычки свечей не давали достаточно света, а паникадило висело высоко и бросало отсвет лишь на расписанный свод.

Осенив себя крестом, Степан прошёл ближе к алтарю и опустился на колени, внутренне удивляясь себе. Никогда раньше ему не приходилось стоять на коленях на людях, в церкви, во время службы.

Разносились нежные тонкие голоса, разливался по церкви синий дым ладана, священник возглашал свои молитвы. И Степану внезапно показалось, что его укутало, укрыло шатром светящихся лучей, тепла и любви. Не выдержав этого странного прикосновения, он упал руками на грязный истоптанный коврик, и слёзы ручьями заструились по его щекам. Блаженное состояние души и благостное прикосновение светлого, сияющего, большого и чудесного Неназванного превратило его в изнывающее от благодати и блаженства существо. Он плакал и плакал, и эти слёзы словно бы омывали его истерзанную душу, заливали все невидимые раны и закрывали, залечивали их.

Он встал, когда кончилась служба, и внутренне прижал к душе это благостное переживание, сохранил в памяти удивительное состояние.

Снова и снова колеся по улицам города, он теперь по-новому всматривался в лица людей. И с удивлением обнаруживал в себе тепло и любовь к каждому, даже самому завалящему мужичонке. «Что это», – удивлялся и недоумевал он. Почему к нему вдруг пришло понимание, что у каждого, из самых ничтожных, есть душа, может быть, так же как и у него, истерзанная и израненная, что всё это божьи дети, что все они – частица того Неизречённого, что проникла в его душу. И хотя внешне он ничем не отличался от того Степана, что вошёл в церковь, от теперешнего, он чувствовал: стал совершенно другим. Токи любви, благости, сострадания пронзили его, словно раскалённым железом, проникли в душу, согрели сердце. Он бережно поднимал растоптанный листок, помогал перейти дорогу старухе и был переполнен совершенно новыми ощущениями и радостным открытием новых чувств.

Ноги сами принесли его к дому Прасковьи Антоновой, словно бы он знал, что Ксения там, и не удивился, когда увидел её, сидящую у чайного стола вместе с хозяйкой. Он только посмотрел на них и поразился – как же это раньше он не замечал? Обе ровесницы, но какие разные. Прасковья уже давно раздалась вширь, была круглой, лицо её пошло морщинами, и рот западал, от того и казалась старше своих лет. Рядом с нею Ксения выглядела молодой и цветущей. Румянец на её щеках пылал, ясные голубые глаза сияли, как два сапфира, нежная и тонкая кожа не знала ни морщин, ни складок.

   – Степан Феодорович, – всплеснула руками и покатилась, как колобок, по дому Прасковья, – до чего ж хорошо, что зашли. Девки, несите скорей все пампушки, да варенье, да ещё самовар ставьте...

   – Не хлопочи, хлопотунья, – ласково одёрнула её Ксения, – всё на столе есть...

Степан впервые видел Ксению такой. Вымытой, чистой, аккуратной – постаралась Прасковья, – с тяжёлыми косами, уложенными вокруг головы и повязанными чистым тёмным платком. Он откровенно любовался ею.

Прасковья прикатилась с сыном на руках, щебетала и показывала его налитые, как яблочки, щёчки, ласковые ясные глаза и непрестанно целовала то в лобик, то в щёчки, приговаривала:

   – Ванюшечка, сыночек мой богоданный.

Потом унеслась уложить ребёнка.

   – Прости меня, Ксенюшка, – робко сказал Степан, – за всё прости.

   – Бог давно простил, а мне за что, – живо отозвалась Ксения, – сам себя измучил. Да и не называй ты меня Ксенией, грешно душу умершую поминать.

   – Прости и на этом, Андрей, – твёрдо обратился к ней Степан, – хоть и не верится, а всё же прости за всё.

   – Да с чего ты прощаешься? – нахмурилась Ксения.

   – Решил я уйти в монастырь. – Степан и сам удивился, выговорив эти слова.

Ещё минуту назад он и не подозревал, что это решение его жизни и его судьбы уже пришло к нему. Он так и застыл на стуле, не донеся чашки с чаем до рта. Как же это, подумал он, значит, всё время он носил в себе это решение, и вот вырвалось, а он и не видел, что оно укоренилось в нём, твёрдое и бесповоротное. И вдруг успокоился, повеселел, окреп душой.

   – И то, – равнодушно отозвалась Ксения.

И взгляд Степана померк. Ничего необычного не нашла в его словах Ксения. Зато Прасковья, услышав последние слова, вскочила в комнату и с разинутым ртом глядела на Степана.

   – Батюшки-светы, да на что ж тебе это, Степан Феодорович, – с ужасом заговорила она, – да как же, замуровать себя в монастыре, живому в могилу лечь...

Степан с улыбкой повернулся к Прасковье.

   – Отчего ж замуровать, – рассудил он, – молиться буду за душу свою, за людей. Был я сегодня в церкви, и так это стало мне жалко всех людей. Живём, глаз поднять не можем, не видим ничего, не слышим ничего. Вот и хочу уши открыть, очи промыть...

Прасковья во все глаза глядела на Степана.

   – Вот уж семейка, – пробормотала она, – что сноха, что братец... Видно, все Богу обещаны.

   – А надо кому-то и о людях подумать, – отшутился Степан.

   – Ксенюшка, – обратилась Прасковья к Ксении, – вот ты мне что скажи. Уж на что я, и сладко ем, и мягко сплю, а морщины у меня, как у старой старухи, и кожа у меня дрябнет, и рот вот уже западает. А ты бродишь незнамо где, ешь незнамо что, спишь где придётся, а лицо у тебя, как у молоденькой девушки, ещё краше стало. Кожа нежная, как у младенца, румянец горит, брови как насурьмила, а глаза, глаза светлые, ясные, ровно свет какой в тебе всегда...

Степан взглянул на Ксению. Он сразу это заметил, ведь одногодки с Прасковьей, вместе росли, вместе девушками стали, а как будто в два раза старше Прасковья Ксении. Действительно, и рот западать стал, и морщинки вокруг глаз, да и кожа вся какая-то землистая, серая.

Ксения слегка улыбнулась, сухие красные губы шевельнулись, едва пробормотала:

   – Неисследимы пути Господни...

   – И правда твоя, Прасковья, – вступил в разговор и Степан, – всё хорошеет вроде бы Ксения да молодеет. Будто побывала в райских кущах.

   – Я много где побывал, – рассудительно ответила Ксения, – такие миры видел, но рассказать о них не умею. Знаю только, что Ксенюшка моя теперь в мире, где одни цветы да небо зелёное, а птичек и букашек там нет. Но зато и люди там летают, а не ходят, и все могут друг с другом сообщаться без слов...

Вытаращив глаза, смотрели на Ксению Степан и Прасковья. Никогда ещё не говорила так Ксения, и они поняли, что у неё были минуты просветления, когда что-то поднималось из глубины души и просилось на язык.

Но Ксения замолчала и снова стала равнодушна и неподвижна.

Они забросали её вопросами, но она упорно отмалчивалась и только рукой как бы отметала все их речи, словно говоря, что и объяснить ничего не умеет и не может.

   – Душа, она наружу просится, – внезапно громко сказала Ксения, – телу много ли надо, горбушки кусок да тряпку какую. А душу заперли в самый дальний угол. Одна забота – о теле. Тесно ей, бедняжке, сжимается, у кого распрямится, тому весь мир божий открывается, а кто и до самой могилы с такой тощей душой живёт. Уйдёт человек в землю, прах и есть прах, а душа взовьётся, маленькая да сгорбленная, так и скособочится вся, а широкая да щедрая распрямится, ввысь уйдёт, только тогда и жизнь ей начнётся. Душу беречь – всё легко человеку покажется...

Степан смотрел на Ксению и дивился сам себе. Сказал, что в монахи уйдёт, а словно бы не сам, а кто-то за него сказал эти слова. Смотрел на Ксению и думал: и куда же пропала вся его грешная любовь к ней, похоть куда ушла? Смотрел, любовался, тихая святая любовь была к ней, но не грешная, словно бы прикоснулся к чему-то святому, заветному – и покой, и радость, и сияние в его сердце.

Он пытался разобраться в своих чувствах, пытался понять сам себя, но не понимал, только чувствовал глубокий покой и умиротворение.