Текст книги "Украденный трон"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Глава IX

С тоской водворился безымянный арестант в свою прежнюю камеру. Кругом всё то же, что он привык видеть изо дня в день долгие годы. Тот же помост с дырой в полу, та же жёсткая узкая кровать с набросанным на неё рваньём, та же щелястая дощатая ширма – перегородка. И стол у окна, забрызганного чёрной краской. Краску давно не подновляли, и местами она облезла, так что можно было хорошо разглядеть маленькую галерейку перед окном да поленницу дров, аккуратно уложенную у соседней каменной стены.

Клочок неба казался ему сияющим, иногда даже удавалось увидеть отражённый свет солнца. С умилением и болью вспоминал он своё путешествие на лодке, а потом на вольном галиоте, снова и снова слышал, как шипит, облизывая борта, вода, как шлёпают вёсла да раздаются негромкие команды вёсельщикам. Глотнул он свежего воздуха, подышал ветром крепкой бури, вымок в воде, побродил по крестьянской избе во время вынужденной остановки, поторчал в доме, где ему было приготовлено место, но так и не узнал, куда, и откуда, и для какой надобности возили его, носили на руках, завязав лицо чёрной тряпкой.

Но теперь ещё более уверился, что его персона крайне важная, что не станут эти люди, солдаты, охранять и беречь его, если бы не был он страшной и опасной особой. А потом эта женщина, маленькая и полная, с которой разговаривал он, заикаясь от волнения, стесняясь и стыдясь своих холщовых портов и наскоро надетой чистой рубахи, которую тут же, после её посещения, с него сняли. Зачем приходила она, что хотела от него, кем доводилась ему, императору российскому, томящемуся в тюрьме всю свою жизнь?

Примеры из Библии, житий святых, которые он читал и хорошо понимал, подсказывали ему нужный ответ, подсказывали ему решение, но он боялся поверить в него. Верил и не верил – у него отняли всё: титул, богатство, образование и воспитание, гноят в тюрьме, потому что он опасен, страшен самым важным лицам государства, империи.

Почему же не отняли у него жизнь? Вот вопрос, над которым он ломал голову. Просто убить, и не надо его бояться, самое простое и верное решение. Нет, надо мучить, держать в темнице, как дикого зверя. Когда такие мысли одолевали его, он метался в своей клетке и замахивался на своих сторожей, ненавидел и презирал.

Впрочем, кое-что изменилось с его новым водворением в камеру. Теперь в ней всегда кто-нибудь присутствовал, его никогда не оставляли в одиночестве. Возле самой двери поставили грубый топчан с тюфяком, набитым соломой. На нём спал один из его тюремщиков. И даже ночью теперь Иван не оставался один. Он то и дело слышал, как ворочается на скрипучем топчане либо Власьев, либо Чекин, безотлучно находящиеся при арестанте, как они храпят, прерывая его и без того беспокойный сон, как скребут под рубахой, страдая от тех же насекомых, что мучили и его, как кашляют во сне хриплым гнилым кашлем.

Им, сторожам, тоже приходилось несладко. Вместе с ним они дневали и вечеряли, вместе с ним спали в его душной камере, никуда не выходя и никого не видя.

Ещё тоскливее и сумрачнее теперь казалась ему его убогая тёмная комната с каменными стенами и образом Спасителя на стене, где круглые сутки горела свеча, давая мало света. Ему приходилось щуриться, чтобы разглядеть мелкие буквы в его книгах. У него уже было с чем сравнивать эту его каменную клетку. И с просторной деревенской избой в той деревне, где пришлось останавливаться после бури, и с высокой побелённой комнатой в доме, куда его привезли на галиоте. Там светлые просторные комнаты, с немудрящей обстановкой, но такой богатой в сравнении с его убогой клеткой. Окна хоть и забраны решёткой, но дают много света, можно читать днём без свечи. А главное – эти зелёные деревья за окном, эта изумрудная трава на взгорке возле бескрайнего озера, эти крики петухов по утрам и мычание коров по вечерам.

Он жадно прислушивался к звукам извне, они доставляли ему радость и ощущение полноты жизни.

Здесь мёртвая тишина – толстые, каменные, на века сделанные стены не пропускали ни одного звука. А в камере говорили только сторожа – он отвечал им редко и неохотно. Видел, как они стараются поиздеваться над ним, над его неумелостью и незнанием самой простой, обыкновенной жизни. Он даже не спрашивал их ни о чём. Давным-давно они запретили ему спрашивать и ничего не рассказывали. Только намётанным ухом он ловил их отрывочные фразы о чём-то постороннем и для себя делал выводы. Что он знал, что он видел.

Кое-что новое появилось и в поведении сторожей. Они вдруг начали спрашивать его, не хочет ли он пойти в монахи. Монашество, так говорили они, есть его участь, да и привык он уже к монашеской жизни. Но для того чтобы пойти в монастырь, надо прежде быть тихим, спокойным, не роптать, не сердиться, быть кротким, как и полагается святым людям, угодным Богу.

Он сразу согласился, потому что заранее предвкушал, что выйдет отсюда, ему всё равно куда, лишь бы на воздух да видеть небо...

И снова ему сказали, что имя ему дадут Гервасий, а не Григорий, как теперь, потому что в монашестве полагается сменить имя. Уже третье имя, с горечью подумал он. Он-то знал, что зовут его Иоанн, Иван...

Как далёкое туманное видение вставала теперь перед ним мягкая, ласковая рука, гладящая его по кудрявой голове и неясное лицо женщины, шепчущей ему: «Запомни, запомни!..»

Что он страшен, опасен кому-то, он догадывался уже давно. И, сопоставляя отрывочные слова, короткие случайные фразы, понимал, что его смерть была бы для кого-то избавлением. Избавлением от чего? Сначала думалось, что сторожа потому и дым пускают, когда закуривают свои вонючие трубки, шепчутся о чём-то.

«Извести хотят», – тревожно колотилось сердце. Извести – это запало ему в ум, душу, пугало смертельной тоской. Извести – он давно это знал, чуял, чувствовал, неясно ждал этого.

«И скорей бы уж», – думалось мальчику, ещё не жившему как следует, потому что разве можно назвать жизнью это сидение в тёмной каменной клетке. Неясная тоска по иной, другой жизни томила его. Он не знал этой жизни, но старался себе представить. И как люди ходят по вольному воздуху, как плывут в лодках и качаются в них и не в тёмном трюме, не в тесном закутке, а на открытом ветрам просторе, с незавязанными глазами.

Он барахтался в стремлении узнать другую жизнь, кидался к своим книгам, рассказывающим о житиях святых и распятии Христа, запоминал подробности из этих книг и старался понять их.

После посещения Екатерины он вдруг стал представлять себе женщин, девушек. О них много в его священных книгах. Он понимал язык этих книг. Стражи его не читали по-старославянски и на все его вопросы о той или иной подробности из житий либо отмалчивались, либо пожимали плечами, либо открыто смеялись...

Однажды ночью ему приснилась нежная дева, словно бы плывущая по голубому ясному небу, какое он видел на Ладоге. Она протягивала к нему руки, и лучезарная улыбка озаряла её милое, румяное лицо. И он всё тянулся к ней руками, молил её о чём-то несбыточном и неведомом, его руки соприкасались с её нежной плотью. Во сне всё его тело напряглось, он сквозь сон почувствовал, как плоть его, дремавшая до сих пор, налилась кровью и отяжелела, как потом благодатственно пролилась она потоком и как легко и благостно стало ему. Он проснулся оттого, что постель его под ним была мокра.

Над ним стоял один из сторожей и светил ему прямо в лицо огнём свечки.

– Чертовка на тебе ездит, – злорадно засмеялся он и отошёл, а Иван весь взмок от стыда. И оттого, что видение из сна не ушло, а стояло перед ним. Никто не мог ему объяснить, что с ним происходит, он боялся спросить у грубых своих сторожей.

Эти новые ощущения измучили его. Он перестал спать по ночам, плохо ел ту грубую пищу, что приходилось есть вместе со своими тюремщиками, стал раздражителен и неспокоен, в ответ на насмешки надзирателей замахивался на них ложкой и презрительной усмешкой выказывал к ним отношение. Иногда даже не сдерживался и кричал зло и дерзко:

– Смеешь ли ты, свинья, так мне отвечать! Я государь твой, здешней империи император!

Они заливались громким издевательским хохотом. Иван замкнулся, старался не замечать их презрения и насмешек. Но сторожа не унимались. Для них единственным развлечением было травить этого несчастного, вообразившего себя принцем и императором.

Он согласился на их уговоры и уже мечтал, как вырвется из этой мрачной каменной пещеры, заживёт другой жизнью. Но судьба судила иначе. Он должен был искупить своей гибелью то проклятие, которым одарила всё потомство своё его прабабка, старая царица Прасковья.

Глава X

С самого переворота Екатерина жила как на бивуаке. Благо, ночи светлые, белые, зимняя спячка сменилась летним бодрствованием, и Екатерина, как ранняя пташка, с шести утра уже была на ногах. На её письменный стол неукоснительно ставилась большая бронзовая чернильница, в большом бокале высились остро очиненные гусиные перья. У неё были секретари, она заваливала их работой, но больше всего ей приходилось писать самой. Указы, назначения, письма, записки, повеления... С раннего утра садилась она за письменный стол, и, когда наступало время завтрака, часть работы уже была переделана.

К восьми являлись вельможи за указаниями. И скоро Екатерина поняла, что справиться с ворохом дел одной ей не удастся. Надо приискивать людей, способных помочь ей.

Она перевела Сенат в Летний дворец, поближе к её покоям, чтобы самой лично присутствовать на заседаниях Сената. Уже на пятый или шестой день по воцарении она собрала сенаторов и приказал им доложить об обстановке в стране.

И первое, что услышала, – крайний недостаток в деньгах. Армия находилась в Пруссии, ей не платили жалованья уже восемь месяцев. Хлеб подорожал в столице вдвое против прежнего.

Екатерина вспомнила, как отвечала на все денежные претензии императрица Елизавета: «Найдите денег где хотите. А что моё – то моё». Она складывала денежки в свой кованый сундучок, хранила его как зеницу ока и никого не подпускала к своим сбережениям. Между тем везде в государстве чувствовалась нужда – почти никто из чиновников не получал жалованья.

Точно так же поступал и Пётр. Он вообще был скуп, даже у придворных предпочитал выигрывать в карты и очень радовался, заполучив лишний империал. А уж на государственные нужды и вовсе не обращал никакого внимания. Его интересы и его нужды были для него главным, а как живёт страна, это его не занимало.

Громадные деньги скопились в их руках – тётки и племянника.

Никто не протестовал против такого порядка. Государь волен делать то, что он хочет, никто ему не указ.

Выслушав заявление сенаторов о крайней нужде в государстве, Екатерина помолчала немного, обдумывая положение, и вскоре сенаторы с изумлением услышали её слова:

– Я считаю себя собственностью государства. Я принадлежу ему, а раз это так, то и всё, что принадлежит нам, государям, принадлежит и государству. И чтоб на будущее время не делали никакого различия между собственностью государства и своей личной, между интересами государства и моими личными интересами.

Сенаторы замерли. Такого великодушия ещё не бывало в стране. Потом все сенаторы дружно встали, слёзы показались на глазах убелённых сединами старцев, и даже холодный равнодушный Панин с изумлением разглядывал новую государыню. Раздались слова признательности, живейшей благодарности, хор искренних голосов принялся славить великодушие новой императрицы.

Но она прервала эти излияния чувств и выдала столько денег, сколько было нужно. Вызов хлеба за границу на время воспретила, и через две недели хлеб в столице подешевел.

Раздумывая над этим случаем, Екатерина только усмехалась. Что она могла выдать Сенату от себя? У неё не было ничего своего – только та комнатная сумма, что выдавалась ей от государства же. Но если Елизавета и Пётр не считали нужным делиться деньгами, получаемыми ими от государства же, то Екатерина сделала ловкий дипломатический и политический ход. Она отдала эти деньги – 1 200 000 рублей, составляющих тринадцатую часть всего государственного бюджета, а взамен получила нечто большее – благодарность и искреннее уважение. Уже этим шагом она покорила сердца сенаторов.

Слух об этой щедрости распространился по столице. Жители города умилялись щедрости и мудрости государыни, не подозревая, что она отдаёт их же собственные деньги...

Потом пошли другие дела – то сгорели купеческие амбары из-под хлеба, и Екатерина приказала не только погасить половину убытков купцам, но и выстроить им каменные амбары и выдала на это 6000 рублей. Распечатывались домовые церкви, закрытые покойным императором, и можно было молиться Богу дома, не скопляясь в общественных церквях, отменялись нововведения Петра в армии, отказывались от датского похода, сильно волновавшего гвардию, высылались за пределы России все голштинские полки.

Потом пошло – уничтожение откупов, от которых так страдал народ и наживались вельможи, монопольно владевшие таможенными, рыбными, табачными и тюленьими промыслами. Свобода хлебного экспорта, свобода торговли ревенём, смолой, холстом, хрящем, уничтожение налогов на эти торговли – всё это было неожиданно, ново для империи, для её основ. А манифест о неправедном правосудии, хоть и стал только декларацией, заставил много говорить о себе:

«Мы уже манифестом Нашим от 6-го сего месяца объявили всенародно и торжественно, что Наше главное попечение будет изыскивать все средства к утверждению правосудия в народе, которое есть первое от Бога Нам преданное святым его писанием повеление, дабы милость и суд оказывали всем нашим подданным и сами Себя непостыдно оправдать могли пред Богом в хождении по заповеди Его... Мы уже от давнего времени слышали довольно, а ныне и делом самим увидели, до какой степени в государстве Нашем лихоимство возросло, так что едва есть ли малое самое место правительства, в котором бы божественное сие действие (суд) без заражения сей язвы отправлялся. Ищет ли кто места – платит; защищается ли от клеветы, обороняется деньгами; клевещет ли кто на кого, все происки свои хитрые подкрепляет дарами. Напротиву того многие судящие освящённое своё место, в котором они именем Нашим должны показывать правосудие, в торжище превращают, вменяя себе вверенное от Нас звание судии бескорыстного и нелицеприятного, за пожалованный будто им в доход поправление дому своего, а не за службу, приносимую Богу, нам и Отечеству, и мздоимством богомерзким претворяют клевету в праведный донос, разорение государственных доходов в прибыль государственную, а иногда нищего делают богатым, а богатого нищим... Мы услышали от Нашего лейб-кирасирского вице-полковника, князь Михайла Дашкова, что в проезде его ныне из Москвы в Санкт-Петербург некто новгородской губернской канцелярии регистратор Яков Рембер, приводя ныне к присяге Нам в верности бедных людей, брал и за то с каждого себе деньги, кто присягал. Которого Рембера Мы повелели сослать на вечное житьё в Сибирь на работу, хотя за такое ужасное, хотя малокорыстное преступление праведно лишён быть должен живота».

«Скверное лакомство и лихоимство» – извечный грех русского человека. Двести с лишним лет прошло, а зло это до сих пор не только не искоренилось, но посейчас процветает, и ещё в больших размерах, нежели в восемнадцатом веке. Искоренить зло, задумывала Екатерина. Однако обратила внимание не на систему, а на людей. Между тем взятки брали все, начиная с самых важных сановников, и избавить страну от этого зла не смогли даже прошедшие века...

В столице и провинции этот манифест произвёл сильнейшее впечатление, на которое и рассчитывала Екатерина. Большую радость вызвал и манифест об уничтожении Тайной канцелярии. Правда, под другим названием и в другом виде эта Тайная канцелярия продолжала своё дело и даже ещё более свирепствовала, однако манифест об официальном уничтожении этого учреждения пыток, дыбы, крови и колесования вызвал восторг в народе и особливо за границей. Именно на это и рассчитывала Екатерина.

Она многое задумывала. Все дела забрала в свои нежные маленькие ручки эта сильная духом женщина. Скоро и Сенат стал лишь при ней, обращаясь к императрице за решениями в самых малых делах, в самых малых и важных нуждах. Скоро вся Россия поняла, что к власти пришла хозяйка, устраивавшая всю страну по примеру того, как оборудовала она свой домашний двор, свои домашние дела.

Екатерина щедро и по-царски одарила своих слуг и соратников, раздала имения, деньги, награды, возвысила прежде неизвестных в империи лиц. Раздавала без меры, одаривала без счёту. Но всё, что она давала, опять-таки было не её собственное, государственное, взятое у народа и политое кровью и потом народа. А русский мужик как жил при прежних государях, так и теперь оставался рабом, крепостным, с которым вольно было помещикам делать всё, что угодно. Оттого и бежали мужики, куда только возможно. Не любезно было им любимое отечество, закабалившее их и выбивавшее из них последнее кнутом и палкой...

Этого Екатерина не заметила. Она приглашала в Россию целые поселения иностранцев, отдавала им пустующие земли, заботилась о них, но о русском мужике не думала. Как был он нищим, рабом, так и оставался ещё целый век...

Нет-нет да и возвращалась Екатерина мыслями к перевороту. Удивлялась, рассматривая со всех сторон этот плохо организованный, никуда не годный заговор, составленный без всякого плана, на одних случайностях построенный. Словно бы какая-то неведомая сила расчищала ей путь к трону. И опять бралась за монетку, висевшую на её груди.

Не обманула её юродивая, точно предсказала ей «царя на коне». И не обмакнула Екатерина рук в крови, ни одного убитого не было во время и после переворота. Только Алексей Орлов запятнал себя смертью Петра.

Теперь её престол стал крепче, ей уже не приходилось опасаться никого...

Нет, ещё было кого опасаться. То и дело появлялись в столице подмётные письма, листки с угрозами, а то и с требованием возвести на престол законного наследника – Ивана Антоновича. Ивана... Екатерина не обращала особого внимания на эти письма и подмётные листки, однако одно имя этого белокурого юноши заставляло её сердце трепетать. Да и у кого было больше прав на престол?

Она долго раздумывала, потом пришла к выводу, что пора бы и освободить, нет, не Ивана, а его отца, Антона, томящегося в Холмогорах двадцать лет. Но только его одного, без детей, вывезти за границу, удалить в своё Брауншвейгское герцогство.

Детей нельзя. Дети – это отрасль Анны Леопольдовны, и всегда будут угрозой для неё, Екатерины. Анна Леопольдовна умерла, остался один Антон, не имеющий к русскому престолу никакого отношения. Он не опасен.

Задумано – сделано. Так всегда у Екатерины – она никогда не откладывала дела в долгий ящик. В тот же день нарочный поскакал в Холмогоры и уже через неделю привёз ответ. Антон, герцог Брауншвейгский, отказался уехать без детей, он решил разделить с ними их участь. Отцовские чувства были в нём сильны.

Екатерина сильно удивилась такому решению. Сама она никогда не страдала излишней привязанностью к детям. И вот на тебе – предлагают герцогский трон человеку, свободу, возможность жить по-человечески, да ещё и властвовать над людьми. А он отказывается.

Удивилась и задумалась. Павла – наследника – она почти не знала. Отдала его с самого рождения в чужие руки. Теперь его воспитатель – Панин. Бабка Елизавета баловала и холила ребёнка. Нет, положительно Павел ей был чужд. Она почти не плакала и над гробом своей дочери Анны, умершей в двухлетнем возрасте, изредка только навещала её гробницу в Петропавловской крепости, но и то больше из приличия, чем из чувства материнского.

Она не поняла Антона Ульриха. Как это можно отказаться от всего ради детей? Пожала плечами, презрительно усмехнулась. Что же, сам выбрал свою судьбу...

И уже продумывала вариант – а может, Антон надеется, что Иван когда-нибудь взойдёт на российский престол, может быть, рассчитывает стать отцом императора – самодержца всероссийского?

И занозой засела мысль – опасен Иван, опасен, мало ли кто вдруг вздумает вот так же, как и её, возвести его на престол.

И сразу её мысли перекинулись на бывшую подругу Дашкову. Уж эта не упустит возможности вновь вписать своё имя в историю. Надо за ней последить, присмотреть, кто вхож в её дом. Недаром, когда дело коснулось Орловых и когда был раскрыт заговор Хитрово, Екатерина обратила свой взгляд прежде всего в сторону Дашковой. Правда, Дашкова болела в ту пору, когда состоялся заговор, и не выходила из дома, что подтвердили все допрошенные свидетели. Мало того, даже не встречалась с Хитрово и Рославлевыми. Но сообщила на прямой вопрос – примкнула бы к этому заговору против Орловых, ибо они стали её врагами с самого переворота. К сожалению, ничего не знала об этом.

И это её «к сожалению» Екатерина накрепко запомнила. Презрительно усмехнулась – что ж, она думала, что её пригласят разделить управление страной, её, которая вмешивается во всё и только путает? Взбалмошная, властная и самолюбивая, унаследовавшая характер Воронцовых, кичливая своей родовитой знатью?

Жаль, не разделила она участь своей сестры Елизаветы. Екатерина отправила рябую Лизку в Москву, в своё имение.

И снова усмехнулась Екатерина – Дашкова не постеснялась отнять у сестрицы имения, одно за другим, под тем предлогом, что той достаточно будет одной деревеньки.

Да, Дашкова скуповата, то и дело жалуется дипломатам на страшную бедность и нищету. Это она-то, наследница всех родовых имений Воронцовых, а заодно и Дашковых...

Екатерина ненавидела скупость и скаредность. Сама она была всегда щедрой, умела вознаградить людей и прекрасно знала, что любят в России подарки.

Эту истину она освоила с первых дней своего пребывания здесь. И всегда старалась одарить людей, близких к ней. Чем больше подарков и денег, цинично говорила она себе, тем преданнее человек. Каждого можно купить, лишь бы цена соответствовала. Шкурину построили новый дом, Екатерина подарила ему всю обстановку вплоть до дорогих картин, наградила его деньгами за то, что он в трудную для неё минуту отвлёк Петра пожаром своего собственного дома.

И Шкурин не подвёл её в самый тяжёлый час – запятки её коляски, в которой она ехала в Петербург, были заняты им, он остался верен ей во всё время опасного периода. И Екатерина не забыла этого – она умела быть благодарной.

Да, присмотреть за Дашковой не мешает. Уж не надумала ли она повторить свой исторический шаг и снова взяться за вознесение на престол российский нового претендента, чтобы хоть он разделил с ней, Дашковой, правление, чтобы при нём она стала первым человеком, министром...

Хлопот особых Иван не доставлял Екатерине, но озабочивал и заставлял подозревать всех и каждого. Екатерина, правда, держалась царственно, даже о подмётных письмах говаривала Панину: «Всё сие презрения достойно», однако доверяла больше своему внутреннему чутью, интуиции и всё чаще хваталась за талисман, подаренный ей юродивой.

С декабря 1762 года все тайные дела она поручила Панину. Более преданного, а также умного и рассудительного человека у неё пока не было.

Правда, его проект по ограничению воли самодержца она много раз поправляла, отдавала на переправку, тянула, но и не отказывала, а просто похоронила под грудой других дел. Ей вовсе не нравились мысли Панина об ограничении прав самодержца по шведскому образцу, но она умалчивала о своих тайных мыслях и ничего не говорила ему прямо. А он продолжал надеяться на её добрую волю. Она втихомолку смеялась над ним, большим, грузным, холёным, ленивым, но вслух только благодарила его за советы и обращалась к нему по любому поводу, выказывая самую большую монаршую милость...

И Панин прекрасно видел игру Екатерины. Но понимал и то, что его личная судьба всецело в её руках, и покорился ей из лени, из нежелания ввязываться в опасные политические игры, из сибаритства и холодности.

Зато он не упускал случая доложить императрице обо всех рапортах, присылаемых из Шлиссельбурга. Докладывал, что капитан Власьев и поручик Чекин стоном стонут от сидения при Иване, потому что кто же выдержит это заключение? Они толкуют и толкуют об отставке, а он удерживает их только повышением жалованья и чинов, уговаривает их повременить, ибо отпустить значило бы растрезвонить на всю Россию о содержащемся в тюрьме императоре Иване, хоть и отрешённом от престола, но имеющем на него больше прав, чем Екатерина.

Екатерина не полагалась только на доклады Панина. Она внимательно прочитывала все донесения тюремщиков и знала досконально, о чём они доносили. Моченьки нашей уже нету, писали тюремщики, отпустите ради Христа...

– Пусть потерпят, – говаривала Екатерина Панину, – пусть подождут ещё.

Чего она ждала, на что она надеялась, она и сама не знала, но смутно предчувствовала надвигающиеся события и опять сжимала в руке спасительную монетку. У неё уже стало привычкой в самые трудные моменты прикасаться к монетке. Она словно бы вливала в неё новые силы.

«Царь на коне», – думала Екатерина с любовью об юродивой. И среди прочих дел не забывала о строительстве дольгауза, первого в столице дома для умалишённых. Она заботилась, чтобы сумасшедшие, которых привезут в этот дом, не только имели крышу над головой, свежее бельё и хорошую пищу, но и самых хороших лекарей, которые только найдутся в России и за её пределами. Она выписывала докторов из Пруссии, приглашала итальянцев, издавна славящихся исследованием душевных болезней, и назначала в такие дома честных и добросовестных надзирателей.

Всё равно будут красть, тем более из такой кормушки, где никто не уличит их в присвоении. Надо, чтоб хватало. И сама намеревалась инспектировать дома призрения.

Только к одному виду людей была беспощадна Екатерина – не прощала изменникам. Потому и на прошении бедного поручика Смоленского полка Мировича поставила свою резолюцию: «Отказать». Изменничьи дети не должны пользоваться льготами государства...