Текст книги "Украденный трон"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Глава II

Князь Михайла приехал домой в бешенстве и ярости. Едва скинув епанчу на руки подбежавшим слугам, он быстрыми, решительными шагами прошёл на половину княгини и застал её в постели. Она опять прибаливала, снова мучила её простуда, такая обычная в эти сумеречные холодные и серые дни.

   – Представь, Катрин, как он набросился на меня, как будто я обычный капрал, офицеришка никуда не годный, представь, – заговорил он, бросив на её постель свои тёплые краги и запустив треуголку в угол.

Букли его парика развились, а косица сзади торчала как свиной хвостик, закрутившись не по рангу и правилам. Всё это Романовна отметила, сразу охватив взглядом любимый облик.

   – Да, представь, он отчитывал меня, как какой-нибудь капрал, – возбуждённо и злобно продолжал князь, не обращая внимания на то, что старуха нянька стоит посреди комнаты с большой чашкой отвара в руке, приготовившись отпаивать княгинюшку.

Романовна махнула рукой старухе, та поспешно выбежала, оставив чашку, и, прикрыв высокую дверь, прильнула ухом к щёлочке, специально ею оставленной.

   – Успокойтесь, Мишель, и всё толком расскажите, – потребовала княгиня, усевшись на постели, сразу подтянувшись и выпрямившись – едва она слышала звон беды, как боевой конь звук трубы, она сразу подтягивалась, настораживалась и вовсе забывала о своих болезнях, хотя в обычное беспечальное время предпочитала валяться в пуховиках.

– Он кричал, что фронт неточно отстроен, – раздражённо повторял Мишель, светлокудрый и розовощёкий гигант.

Она так его любила, что даже теперь, в преддверии беды, не уставала любоваться – как же он хорош... Но, вслушавшись в его слова, княгиня побледнела. Вот оно, горе, вот она, беда неотвратимая...

Княгиня, как была в длинной, до пят, тёплой сорочке, выскочила босыми ногами на пушистый ковёр, затягивающий всю спальню.

   – Надеюсь, Мишель, вы не противоречили императору? – сухо спросила она.

   – Ещё как! – отозвался князь. – Да как он смеет отчитывать меня, словно школяра, когда сам ещё не прав во всём...

   – И что же? – холодея, снова спросила она.

   – Как что? – возмутился князь. – Ему пришлось уступить мне по всем правилам, иначе я вызвал бы его на дуэль... Тут затронута моя честь, и, кроме того, я прав во всём, полк был построен по всем правилам...

Она смотрела на него с жалостью и любовью, улыбаясь толстогубым ртом с испорченными зобами.

   – Ах, Мишель, я так много раз предупреждала вас, – мягко заговорила она, – теперь он уступил, но обязательно найдутся люди, которые объяснят императору, что это не он должен отступать и уступать, а вы, даже если он не прав во всём... Вы хоть понимаете, какую беду вы можете навлечь на свою горячую, такую мою любимую головушку...

Князь осёкся, он всё ещё видел себя героем, победителем в споре с императором, он всё ещё чувствовал себя оскорблённым, и униженным, и защитившим свою честь. Она разом вывернула его душу наизнанку, показав и ему глубоко запрятанный страх, несмотря на всю напускную браваду. Недаром же он сразу поспешил к ней.

   – А помните, Мишель, – задумчиво сказала княгиня, – как вы радовались, когда узнали об указе вольности дворянству?

Белокурый великан смущённо потупился. Он всегда чувствовал себя перед нею как нашкодивший школьник. Он вспомнил свой разговор с императрицей после этого события.

В куртажной галерее, проносясь мимо всех гвардейцев охраны, Дашков увидел императрицу, выходившую из своих покоев, радостно раскланялся.

   – У вас такой вид, – засмеялась Екатерина, – как будто вам дали ложку мёду...

   – Не ложку, а целую бадью, – расхохотался и Дашков, – вы ведь знаете этот указ? О вольности дворянству. – Он словно пропел эти слова и увидел, как нахмурилось лицо Екатерины. – Да, государь достоин, чтобы ему воздвигли штатую золотую, он всему дворянству дал вольность. Я в Сенат назначен, чтобы там объявить...

Слова Екатерины озадачили его:

   – Разве вы были крепостные и вас продавали доныне?

Вся радость слетела с Дашкова. Его как будто окатили ушатом ледяной воды. Ведь и верно... Вольность дворянству – не куплены, не проданы...

   – В чём же вольность эта состоит? – мило улыбаясь, продолжала Екатерина. – Чтоб служить и не служить по воле всякого. Сие и прежде было, ибо шли в отставку... Просто записаны были в службе, окромя одряхлелых да малолетних. С малых лет чины шли. А теперь чинов не будет, будете жить с поместьев да с вотчин.

Дашков уже сам понимал справедливость её слов.

   – Это Роман Илларионович Воронцов да генерал-прокурор вздумали великое дело сделать, а и выпросили у государя, что служить или не служить. Какая же это вольность...

Дашков помнил, как будто туман упал с его глаз после разъяснения Екатерины. Он ушёл раздосадованный, и в Сенате, где объявлял об указе, держал себя строго и холодно.

   – Да ещё говорили, будто государь с вечера сказал секретарю Волкову, мол-де, ты к утру напиши такой указ, чтоб во дворце шум пошёл, а я-де скажу Лизавете, что с тобой весь вечер сидел над указом. А мне надобно на куртаг сторонний... Вот и выходит, что славить и нельзя государя нашего. Вот вы и сами с ним столкнулись, и понимаете теперь, что при его характере управлять империей неспособно...

   – Милая княгинюшка, ты у меня такая умница, – обнял князь жену, – рассудишь, как руками разведёшь...

   – И эту беду разведу, – заласкалась княгиня, хмелея от прикосновения любимых рук. – Придумаю... Вот, – решительно сказала Романовна, – сидите дома, вы больны, никого не принимайте. Кто знает, во что может влететь эта глупая ссора? Я поеду, завтра же вы будете в безопасности.

   – Какая глупость, зачем, я всегда сумею защитить свою честь, даже перед императором, тем более таким императором...

Он пытался протестовать, хорохорился, но прекрасно понимал, что она права и что она сумеет защитить его.

   – Главное, умоляю, – строчила она скороговоркой, – никуда не выходите, никого не принимайте, скажитесь больным и ждите меня.

Она частила, но уже была готова к решительным действиям, была готова защищать свою любовь, своего драгоценного мужа, своё обожаемое и избалованное дитя, хотя сама она была на три года моложе его.

Пока закладывали карету, княгиня обдумывала план действий, проворно одеваясь соответствующим образом.

К канцлеру Михаилу Илларионовичу Воронцову[29]29
  Воронцов Михаил Илларионович (1714 – 1767) – дядя Е. Р. Дашковой, русский государственный деятель и дипломат, канцлер (1758 – 1762), друг и покровитель М.В. Ломоносова. Его жена Анна Карловна, урождённая Скавронская, – двоюродная сестра императрицы Елизаветы Петровны.


[Закрыть], своему дяде, она не поедет. К сожалению, дядя её терпеть не мог. Ему больше по душе была ее сестра, Лиза, толстая, рябая, смешливая и простодушная девица, фаворитка Петра. Её мечтал он выдать замуж за Петра, чтобы упрочить и своё положение... Княгиня усмехнулась – как подумаешь, люди больше ценят не ум, талант, а глупость, дурость, больше расположены к людям посредственным, глупым и порочным. Но тем не менее сестра конечно же поможет ей, уж она-то уговорит дядю отправить куда-либо подальше от столицы сестриного мужа, Дашкова, чтобы спасти его от немилости.

И всё время, пока Екатерина ехала во дворец к Лизавете, она не переставала думать, как будет уговаривать сестру, что скажет, какие найдёт слова. Они всегда были такие разные. Она, Екатерина, всегда была угрюмой, но острой и злой на язык, а Елизавета часто и помногу смеялась самым пошлым шуткам, находила удовольствие в ночных пирушках в обществе грубых немецких капралов, курила те же вонючие трубки, что и Пётр, и видела в этом немалое наслаждение. Случалось, она поколачивала Петра, и тот бывал даже доволен этим – его смущало изысканное поведение и остроумие придворных дам. Общество грубых солдат, да ещё любимых голштинцев, сыновей сапожников и лавочников, было ему дороже общества светских кавалеров и дам.

Елизавета была ещё в постели, накануне вечером почти до утра продолжалась очередная пирушка, она хватила лишнего, и голова её трещала. Вечером снова надо собираться на куртаг, созванный Петром, и Елизавета отлёживалась в постели перед очередным приёмом очередной порции спиртного.

Екатерина огляделась, войдя в спальню Елизаветы. Её пускали без доклада, как сестру фаворитки, и она пользовалась правом входить в её апартаменты без стука.

В комнате, роскошно и богато обставленной тяжёлой дубовой мебелью и обитой камкой розового цвета, с большими навесными зеркалами и огромными гобеленами по стенам, с громадной кроватью под балдахином, затянутым такой же розовой камкой с розовыми шёлковыми кистями, было жарко натоплено, тяжёлые шторы укрывали высокие проёмы окон, прыгали три белоснежные болонки, бродили по комнате три старые карлицы в сборчатых юбочках и панталончиках с кружевами. На столике резной работы высились графинчики и штофы, валялись высокие рюмки на гранёных ножках. Всё вокруг было пропитано запахом спиртного. Екатерина едва не зажала нос, но вспомнила, что должна держать себя возможно любезнее с сестрой и подсела к той на кровать.

Большая, пышная, белая, с багровым румянцем во всю щёку, рябая Елизавета тяжёлой горой лежала под пышными одеялами на кружевных подушках.

   – Катя, ты, – томно сказала Елизавета, – проходи, садись да налей чего-нибудь: тут и наливка есть, и настойка, что душе угодно...

В последнее время Елизавета совсем перешла на русский язык, она и прежде не больно-то успевала в науках, а теперь и вовсе опростилась. Что ей все науки, если не сегодня-завтра, без всяких там наук, держи только покрепче за уши Петра, и всё будет в порядке.

   – Ах, нет, не хочу, – перешла и Екатерина на русский язык, – да и на минутку я, хочу просить тебя об услуге.

   – Проси, чего хочешь, – радостно улыбнулась Елизавета, – рада услужить тебе, ты ж никогда ко мне не обращаешься, гордячка, всё сама...

   – На этот раз хочу просить, – печально улыбнулась Екатерина и осторожно присела на кровать. На шёлковом розовом одеяле красовалось красное пятно от вина.

   – Всё о Мишеле своём беспокоишься, – насмешливо улыбнулась Елизавета. – О себе небось не думаешь, всё о муже...

   – А мне самой и не надо ничего, – подхватила Екатерина, – а вот князю не мешало бы поехать хоть в Константинополь. Туда же ещё не назначили посланника?

   – Что ж так далеко упечь его хочешь? – вытаращила глаза Елизавета. – Знаю, ведь любишь его без памяти, а в такую даль забрасываешь...

Екатерина едва не заплакала.

   – Лиза, ты же знаешь, как он горяч, как на язык несдержан, ничего худого про себя не держит, а схлестнётся с кем, сейчас дуэль, сейчас ссора... Боюсь я за него, сегодня вот Петру наговорил невесть чего, и всё из пустяков... Упроси дядю, упроси за князя, пусть хоть первое время я буду за него спокойна...

   – Да что ж сама-то? – снова изумилась Елизавета. – Он же и тебе дядя, вместе нас воспитывал...

   – Нет, нет, Лизок, – покачала Екатерина головой безнадёжно, – ты же знаешь, как меня дядя не любит за мой острый язык, он меня терпеть не может. А ты у нас ласковая, добрая, он тебя любит, тебе это ничего не стоит...

   – Ладно. – Елизавета тяжело перевалилась на другой бок, – погоди, сейчас пошлю за канцлером, при тебе же и попрошу...

   – Нет, нет, – испугалась княгиня, – я уйду, да и ты... Как можешь. Наверное, тебе надо к нему сходить, а не его приглашать. Всё-таки дядя старый уж человек...

Елизавета весело расхохоталась.

   – Ничего-то ты не понимаешь, Катя, – отсмеявшись, рассудительно заговорила она. – Да ты видела, сколько их в приёмной толпится? Захочу, и никаким канцлером дядюшка милый не будет.

   – Ой, Лиза, уймись, разошлась больно.

   – Нет, Катя, это ты уймись. Ты видишь, я в какую силу вошла? Да что захочу, то и будет... Не поверишь, а я, может, скоро императрицей стану.

Екатерина даже отодвинулась в дальний угол кровати.

   – А как же жена его? – шёпотом спросила она. – Ведь жива, да и умна очень...

   – А на что монастыри? – вопросом на вопрос ответила Елизавета. – Мне уж давно Пётр предлагал, ещё до смерти матушки Елизаветы, да тогда никак нельзя было. А теперь мне обещал, как только царём будет, заточит в монастырь жену и Павла объявит незаконнорождённым, а меня в жёны возьмёт. Он любит меня, да и без меня ему жизнь не в жизнь.

   – Ой, Лиза, не рой другу яму, сам в неё попадёшь – так наши предки говорили.

   – Не болтай пустяков, – построжела Елизавета, – знаю, что подружки вы с его женой, с немкой этой, да только иметь сестру императрицей небось и тебе удобнее и выгоднее, чем подругу...

   – Ой, Лизок, опасайся её, она умна и осторожна, хитра, как змея, сама знаешь...

   – А ничего, – снова засмеялась Елизавета, – кривая вывезет.

   – Да можно ли так надеяться на императора, нрав у него непостоянный, сама знаешь, много он вызывает толков да нареканий, иногда и ведёт себя вовсе не как император.

   – Ха, а сколько было у нас на троне таких? Сам-то Пётр Великий? А Бирон? Да всё терпел и терпеть будет русский народец. Мало ли чего не бывало, скольких жён заточали в монастырь, скольких извели. Вспомни батюшку Ивана-царя, Грозного. Сколько у него жён было? То-то же. Буду царицей, будешь сестрицей, – снова заулыбалась Елизавета.

Екатерина молча смотрела на сестру. Нет, даже не додумается эта пустая и простецкая головушка, ведь сама может споткнуться, сама попасть под топор. Екатерине стало страшно – она затевала против своей родной сестры такое дело. Что ж, выгорит там, будет Лизка императрицей – тоже хорошо. Как говорится, куда ни кинь, везде клин.

Она ещё раз окинула взглядом роскошные апартаменты Елизаветы. Пётр поместил её рядом с собой, она уже везде хозяйкой смотрит. И Екатерина недовольно поджала губы. Если бы она была на месте Елизаветы, она вела бы себя умнее. Впрочем, всегда со стороны кажется, можно всё по-другому сделать.

   – Завтра утром собирай своего Михайлу в дорогу, – закончила разговор Елизавета, – только уйдёшь, дядюшку позову, небось прибежит, как верный пёс, – снова расхохоталась она, – живо настрочит указ, завтра и поедет твой Михайла...

– Спасибо тебе, Лизок, – нагнулась поцеловать её Екатерина и едва не отшатнулась – таким перегаром пахнуло на неё...

Елизавета не обманула. Ранним утром на столе у Михайлы Дашкова лежал указ о его назначении посланником в Константинополь.

Он выехал в тот же день. Однако, покрыв за два дня расстояние от Санкт-Петербурга до Москвы, он уже так не спешил. В Москве жила его мать, управлявшая после смерти отца всеми поместьями, его маленький сын Миша, которого мать сразу после рождения взяла на воспитание. Москва разнеживала, барское приволье ленило ум и стопорило деятельность. Князю Дашкову понадобилось почти полгода, чтобы приготовиться к далёкой поездке в незнакомый и вовсе не желанный Константинополь. Во всяком случае, в этом, 1762 году турецкий султан так и не дождался посланца Петра Третьего. Впрочем, султан не очень тужил по этому поводу.

Оставшись одна, княгиня Дашкова много размышляла. Она поняла, что наиболее революционной во все времена была аристократия. Она ближе всего стоит к правителям, царям, королям, она видит скрытое от простого народа – все недостатки и пороки правителей – и бунтует, вынужденная наблюдать то, что противно отечеству и его народу. Она лучше понимает неправедные поступки тиранов, их несовершенное и порой преступное законодательство. Ещё больше и всё чаще думала молоденькая княгиня о том, каким правителем, каким царём стал для России император.

Она порой смешивала свои интересы и интересы России, но всё-таки видела, насколько не подготовлен был Пётр к управлению такой огромной страной, видела его глупость и тупость, его уровень прусского капрала, его чванливость и нерешительность, его заносчивость и кичливость. Она не могла не признаться самой себе, что в душе она ненавидит своего крёстного отца за несоответствие её представлению о настоящем монархе.

Успокоившись относительно будущего своего обожаемого мужа, она принялась, как она думала, плести нити заговора. А весь её заговор состоял лишь в разговорах. Она ездила к нескольким знакомым ей гвардейским офицерам, выспрашивала их о новых порядках, заведённых императором, видела, что недовольство в рядах гвардии растёт.

Это неудивительно, потому что гвардия вдруг потеряла все свои привилегии. Гвардия, возведшая на престол Елизавету, никогда не бывала ни на одной войне, разленилась и извольготничалась. Гренадеров приглашала на свои обеды и куртаги сама императрица, исправно давала им всяческие льготы и привилегии, задаривала деньгами и поместьями. Разжиревшая, закормленная, чувствующая себя вольготно гвардия при новом императоре вдруг стала выходить на военные муштровки и парады, ей грозила участь быть вовсе расформированной и отправленной на войну с Данией, а палки, шпицрутены уже ходили по спинам солдат. Почва для недовольства подготовлена, а это – единственная в России сила, способная сорганизоваться и выступить против новой власти.

Княгиня прекрасно понимала это. Но кроме разговоров да туманных обещаний в случае мятежа встать на сторону императрицы Екатерины, в сущности, она не владела ничем. Княгиня ещё была слишком молода и обладала романтической душой, рассчитывая привлечь на свою сторону офицеров одними только идеями и разговорами.

Орловы не только разговаривали, они грубо и прямо покупали солдат и нижних чинов, от имени Екатерины бросали деньги направо и налево. И солдаты готовы были за ними пойти в огонь и воду...

Екатерина знала обо всём, что делала княгиня Дашкова, – воспитатель сына граф Панин сразу же рассказал ей о том, как княгиня пыталась привлечь его на сторону Екатерины, а он только осторожно посмеялся и ничего не обещал, зная её связи с Елизаветой. Так же осторожно вели себя Разумовский, Рославлев, Пассек[30]30
  Рославлев Николай Иванович (1724 – 1781) – капитан, поручик Преображенского полка, участник дворцового переворота 1762 года, впоследствии камергер.
  Пассек Пётр Богданович (1736 – 1804) – участник дворцового переворота 1762 года, потом генерал-губернатор в польских провинциях.


[Закрыть]. У Екатерины везде были соглядатаи, всем она давала деньги, знала, что сухая ложка рот дерёт. Она держала в руках все нити, откровенно разговаривала только с Григорием и Паниным. Таилась, молчала, молилась, выезжала лишь в церковь, сама раздавала деньги нищим, стоящим на паперти. Знала, что сразу же об этом пойдёт по городу молва – сама матушка-императрица подаёт нищим медяки...

Глава III

Екатерина стояла на коленях, то поднимая голову и всматриваясь в лицо Христа Спасителя, то прислушиваясь к словам службы и машинально осеняя себя крестом. Она стояла так уже долго, служба длилась бесконечно. Колени затекли, живот тяжело тянул книзу, голова кружилась, и она думала только о том, чтобы не упасть, чтобы не дать себе размякнуть здесь, на виду у простых граждан, у простого народа.

Сзади тихо подошла Катенька Шаргородская и Василий Григорьевич Шкурин – её верные слуги. И потихоньку подставили руки, чтобы поднять императрицу. Она, тяжело переваливаясь, встала с колен, опираясь на их протянутые руки и с благодарностью слегка улыбнулась верным слугам. На них она могла рассчитывать, они ещё никогда не подводили её.

Служба всё шла и шла, сладковато тянуло ладаном, священник в золочёной рясе размахивал кадилом, обходя аналой, распахнутые царские врата открывали взором богатое убранство престола, сияли золотом образа иконостаса, тысячи зажжённых свечей заставляли всю внутренность церкви сиять ослепительным золотым светом.

Екатерина любила эту церковь Казанской Божьей Матери, и хотя ехать от дворца сюда далеко, однако она не страшилась дальней поездки, брала немногочисленную свиту и отправлялась сюда всё чаще и чаще. Она знала, что скоро ей рожать, старалась скрыть это от всех, одеваясь в тяжёлые плотные траурные одежды – всё ещё носила траур по Елизавете. Они хорошо скрывали выпирающий живот, драпировали расползшееся бесформенное тело.

Этот весенний день здесь, в церкви, казался особенно солнечным и ярким из-за сияния сотен больших свечей в многочисленных высоких подсвечниках.

Теперь она встала так, чтобы, едва кончится служба, поскорее выбраться на воздух, поскорее уйти от тяжёлых запахов ладана и горящего воска, растопленного сотнями свечей, тяжёлых шуб и десятков человеческих тел.

В последний раз провозгласил дьякон густым чистым басом: «Господи, помилуй», ещё раз вздохнули нежно и тонко детские голоса: «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас», царские врата затворились, и Екатерина вздохнула свободнее. Она уже мечтала о тёплой мягкой постели, мечтала вытянуться под лёгким пуховиком, согреть занемевшие ноги, огладить тяжело тянущий книзу живот.

Слегка поддерживая императрицу под руки, Шкурин и Шаргородская вывели её на паперть.

Свита оттеснила нищих, жадно тянущих к императрице грязные изъязвлённые руки, показывающих бесстыдно оголённые рубцы и шрамы на ногах и груди.

Екатерина остановилась, привычным движением протянула руку к слугам. В руке её появился шёлковый мешочек, наполненный медяками. На этот раз она не стала бросать деньги как попало, а пошла вдоль шпалер гвардейцев, оттеснивших толпу нищих. Останавливалась, подавала медяки в протянутые руки и почти ничего не видела. Ей было тяжело, соболья шуба свинцом давила на плечи, тёплые сапоги жали ноги, высокая шапка напарилась в церкви, и волосы под нею стали мокрыми. Но Екатерина упорно раздавала медяки, останавливалась, чтобы улыбнуться солдатам, подавала и подавала милостыню.

Она уже почти подошла к карете, когда увидела среди толпы высокую, статную женщину, которая не тянула руки, а просто стояла и смотрела на неё, императрицу.

Высокая, сухопарая, в одной кофточке красного цвета и длинной, волочащейся по подтаявшему снегу зелёной юбке, в тёмном платочке, надвинутом на самые глаза, с толстой суковатой палкой в руке. Екатерина раздвинула окружение из солдат, подошла к женщине. Она давно слышала о ней, но ни разу ещё не видела. Юродивая, вещунья, так говорили о ней в городе. Подскочил Николай Андреевич Корф, городской полицмейстер, – он всегда сопровождал Екатерину в этих поездках на церковные службы, не доверял своим помощникам.

   – Ваше величество, не извольте беспокоиться, – суетливо пробормотал он.

Екатерина отвела его рукой, встала прямо против юродивой и молча смотрела на неё.

Ясные глубокие голубые глаза, волосы, свисающие из-под рваного платка, розовые, нахлёстанные ветром щёки, белая нежная северная кожа и красные обветренные губы делали Ксению красавицей. Екатерина прикинула, как выглядела бы юродивая, одень её в яркий придворный наряд – пожалуй, затмила бы всех первых красавиц.

Подняв голову – Екатерина была много ниже ростом юродивой, – она засмотрелась на дурочку.

Потом взяла горсть монет из мешка, протянула Ксении. Та не шевельнулась, только бросила взгляд на руку государыни и тихо сказала:

   – Тяжка ноша.

Екатерина разжала ладонь, и медяки посыпались перед юродивой. Тотчас подползли нищие, жадно хватали медяки, копошились у ног Ксении. Она не шевельнулась.

Ясными пустыми глазами взглянула она в лицо Екатерины, потом протянула руку:

   – Возьми царя на коне.

В пальцах её блестел медный грошик. Она вложила его в руку императрицы, повернулась и пошла прочь.

До самого дворца лошади шли шагом. Белёсый день, неяркое солнце, то появляющееся из-за белых пушистых облаков, то скрывающееся за ними, лужи тающего снега, поздняя капель делали эту весеннюю пору года странно размягчающей, лениво-сонной. Екатерина сидела в карете, забившись в угол, и вертела в руке медный грошик с царём на коне на одной стороне и орлом с двумя головами на другой.

Брызги из-под колёс кареты тяжело шлёпались обратно в лужи, оседали тончайшей водяной пылью на дверцах и крохотных оконцах кареты, забивали передок облучка комьями мокрой грязи. Хмарь, набегавшая от залива, заволакивала чистое небо белыми облачками, делала всё вокруг нереальным и бесплотным. Нереальность эту рассекал лишь громкий возглас царского возницы: «Пади!»

Но расступаться было некому, да и лошади шли тихим, неспорым шагом. Больно уж тяжёлой казалась Екатерине, на последнем месяце беременности, быстрая езда, кочки и выбоины, через которые тяжело переваливалась карета, переворачивала ей всё нутро.

Вжавшись в угол, Екатерина видела, как стоит перед ней эта высокая, статная женщина с космами свисающих почти до колен волос, в драной красной кофте с буфами на рукавах, в подметающей грязь зелёной юбке и утопала в её глубоких голубых глазах. Заглянув в них, она словно увидела пустое сияющее пространство, неподвластное никаким бурям и невзгодам, лучистую даль, пронизанную сияющим светом, и ужаснулась. Она, российская императрица, почувствовала себя вдруг ничтожной и жалкой перед этой женщиной, владеющей секретом, который нельзя открыть ей, образованной и умной, секретом, известным только этой юродивой. Нащупав унизанными кольцами пальцами медный грошик, поданный ей юродивой, она ощутила внутренний страх, удивительную ничтожность свою перед высокой далью, в которой, казалось, парила эта удивительная женщина.

Но, вздохнув и вернувшись мыслями в привычный круг забот и суетных стремлений, она подумала, что каждому на этом свете определено своё место. И подивилась той острой зависти, которую она испытала, заглянув в сияющие глаза юродивой.

Никто не знает, что нам предопределено. И тут же оборвала себя – я знаю, что мне предписано. Ей хотелось сбросить всю эту тяжёлую сбрую, все эти цепи, что привязывали её, и внезапно поняла, почему она так остро позавидовала юродивой. У той не было цепей, абсолютная свобода, свобода от всего – от тела, которое требует ежедневной пищи, от привязанностей, которые окружают человека, от обстановки и пространства. И этой свободе и естественности, простоте образа жизни позавидовала Екатерина.

У юродивой нет ничего, и значит, она от всего свободна. Её не стесняли предрассудки, она могла позволить себе говорить что думает, она могла позволить себе не загромождать голову, мозг мелкими, суетными, никчёмными мыслями, которыми только и живёт человек. Екатерина почувствовала, насколько она сама несвободна. Она скована тысячами цепей, и самой крепкой цепью было её неукротимое честолюбие, которое прочитал на её одиннадцатилетнем лбу каноник Пфаль, предрёкший ей три короны...

«Каждому своё», – резонно заметила Екатерина и вернулась в круг привычных мыслей, хороводом проносящихся в её голове. Да, первая сегодняшняя её забота, чтобы Пётр не нашёл предлога удалить её, заточить в монастырь.

Он уже давно собирался это сделать.

Екатерина знала обо всех его словах. Ей докладывали, ей доносили со всех сторон.

Скрыть беременность ей удавалось уже на протяжении восьми месяцев. Узнай Пётр о том, что Екатерина в очередной раз ждёт ребёнка, он не преминул бы воспользоваться этой возможностью, чтобы избавиться от неё.

Она пыталась сблизиться с ним, как-то показать всем, что отец будущего ребёнка – Пётр. Стала бывать на его грубых вечеринках с немецкими, голштинскими капралами, курила вонючие трубки, обольстительно улыбалась, пила тот же шнапс, что и Пётр. Но скоро поняла, что из этого ничего не выйдет. Её тошнило в самый разгар пирушки, её выворачивало при одном взгляде на вонючие мундиры голштинцев...

Надо искать другой путь... Очень помогли ей бесформенные траурные одежды, она куталась в них, и расплывшуюся фигуру сложно было разглядеть под толстым слоем чёрных платьев и тяжёлых шуб... Но что будет, когда подойдёт самый день родов? Она уже и сейчас сказывалась больной и усталой, старалась не бывать на многолюдных сборищах, отказывалась от визитов, принимала у себя только самых близких людей.

Но день родов неуклонно приближался, и она боялась, что закричит, закорчится от боли, и тогда ей будет всё равно, кто видит или слышит её крики и стоны.

Она с благодарностью подумала о верном своём друге, Василии Григорьевиче Шкурине.

Он стал её верным слугой...

Она подкупала его, как только его приставила к ней императрица Елизавета, она давала ему деньги, она хлопотала о том, чтобы пристроить его родственников.

И всё-таки в один прекрасный день обнаружила, что он продаёт её.

Две штуки великолепной голубой, расшитой золотом материи получила она в подарок от матери. Разложив их на креслах, она любовалась отливами золота на голубом парчовом фоне. Фраза вырвалась нечаянно,~Шкурин стоял тут же и услышал.

– Я бы так хотела подарить эту материю матушке-юсударыне. Она будет великолепно смотреться с её белыми волосами и голубыми глазами. И матушка будет красива в таком платье...

Она спохватилась тут же и строго предупредила Шкурина, чтобы он не смел говорить императрице об этом её желании. Для неё самой будет радостью преподнести эту материю Елизавете – Екатерина искала тогда милости у императрицы, давно уже не жаловавшей её.

И как же она была удивлена и раздосадована, когда от императрицы пришли ей сказать, что императрица благодарит за подарок... Значит, это Шкурин, ничтоже сумняшеся, передал её слова, несмотря на запрещение, несмотря на то, что она всегда добра и щедра по отношению к нему. Значит, он предаёт и доносит, значит, это очередной шпион.

И она поступила так, как поступила бы истинно русская женщина, – вышла в переднюю, где стоял Шкурин, такой важный, такой достойный, одетый в расшитую золотом ливрею и носивший хорошо завитый парик. И отвесила ему такую оплеуху, от которой Шкурин едва не упал.

   – Как вы смели передать мои слова, как вы посмели стать шпионом?

Она била и била его по толстому лицу, сразу утерявшему всю свою важность, сбила его парик. Красный, униженный, пойманный на шпионстве, пойманный на проделке, Шкурин упал к её ногам, бормотал слова прощения, молил её простить...

   – Я столько сделала для вас, а вам всё мало, как же вы продажны... Знайте, что всё, что окружает вас, может быть временным, а служить мне вам же выгоднее, продажный вы шпион...

Он обливал слезами её туфли и клялся в верности. Екатерине понравилось то, что он не отрицал своего шпионства, он только молил её простить и обещал верно и преданно служить ей впредь. Она простила его, никогда не напоминала об этом случае и не изменила своего милостивого с ним обращения. И не ошиблась. С тех пор Шкурин стал верным и преданным слугой, и она привыкла доверять ему. Шкурин и предложил ей план, который она, смеясь, одобрила.

   – Ваше величество, едва начнутся схватки, кричите, не стесняйтесь. Я всех уведу из дворца, – сказал он ей.

Она с удивлением воззрилась на слугу. Он, как всегда, был важен и строг, великолепен в своей ливрее и башмаках на каблуках, в прекрасно завитом парике с тугими буклями по вискам.

   – И как же? – полюбопытствовала она.

   – Я подожгу свой дом, – важно ответил он, – а вы же знаете, как его величество любит распоряжаться на пожарах...

Она расхохоталась. Мысль была забавной при всей драматичности обстоятельств. Хитёр, однако, подумала она про себя. Заранее вывезет всё из дома, схоронит у верных людей, а потом жалким своим видом погорельца заставит заплатить за два дома и её и Петра.