Текст книги "Украденный трон"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Он бросился на колени перед образом Божьей Матери, пытался молиться, но с образа голубыми глазами глядела на него Ксения.

«Не замолить греха, – вдруг подумал он. – И не главное тут Ксения, а его душа, мелкая, себялюбивая, ничтожная и порочная».

И показалось ему, что и не было этого лёгкого прикосновения в церкви и сияющего шатра, что не коснулось его блаженство и радость, что всё это наваждение. И нет ему пощады и прощения...

Глава XIII

Три недели назад Екатерина Романовна Дашкова разрешилась от бремени мальчиком. Крестила его императрица, крёстным отцом стал наследник трона девятилетний Павел. Наследника Дашковых назвали Павлом[38]38
  Дашков Павел Михайлович (1763 – 1807) – сын Е. Р. Дашковой, генерал-лейтенант, с 1782 года – адъютант Г.А. Потёмкина. В 1798 году он становится военным губернатором в Киеве, с 1801 года – предводитель дворянства московской губернии.


[Закрыть] в честь крёстного отца.

Дашкова всё ещё не могла прийти в себя после долгих и трудных родов. Она не бывала при дворе, не знала всего, что там происходит. Слухи доходили до неё от дяди-канцлера и начальника Тайной канцелярии – хотя она и называлась теперь по-другому – Панина, от дяди Михаила Илларионовича Воронцова, не потерявшего своего влияния при дворе и после переворота.

Многие новости приносил князь Дашков, целиком погрузившийся в оборудование и улучшение условий кавалергардского полка. Он не жалел денег, и княгиня знала, что Дашков опять по уши в долгах. Сама она старалась экономить на чём только могла, но содержание полка, его обустройство влетало в копеечку.

Она ласково корила князя, но он был и от природы легкомысленным и умевшим только проживать деньги, проигрывать и раздаривать. Дашкова не носила пышных платьев, экономила на провизии, и, когда князя не было дома, обеда у неё не подавали.

Слуги роптали, но сама княгиня перехватывала кусок-другой домашних свежеиспечённых булок и тем ограничивалась.

Несмотря на жесточайшую экономию, в доме не оставалось денег, не хватало провизии. Княгиня с ужасом думала о том, как сократить расходы, оставляя себе только на самое необходимое, но князю не перечила и выдавала деньги по первому его требованию.

Свекровь, мать Дашкова, высылала им довольно скромную сумму, хотя всё наследство после смерти отца досталось сыну. Он хозяйством не занимался, оставив мать командовать всеми доставшимися ему поместьями. Ежемесячная сумма денег далеко не покрывала нужд семьи, но князь знал, что молодая княгиня как-нибудь выкрутится, и ни в чём себя не ограничивал.

Всё больше и больше Дашкова понимала, что князь ей в хозяйственных нуждах не помощник, и старалась не докучать ему разговорами о деньгах и доходах. Только теперь поняла она богатейших князей Шуваловых, женщины которых всегда были одеты хуже и беднее всех придворных. Она поняла, что и они, при всех своих богатствах, часто не имели денег, чтобы свести концы с концами.

При дворе поговаривали, что и княгиня Дашкова страдает скупостью, и, чтобы опровергнуть такие слухи, княгиня перешивала свои платья, носила их по году и больше и всё-таки старалась блистать на балах и маскарадах.

Сейчас она лежала на мягких пуховиках и старательно подводила итоги. В голове вертелись мысли о разных хозяйственных нуждах, вырывались горькие упрёки в адрес князя, и она искала источники дохода. С горечью думала о том, что князь как наследник мог бы получать из дому больше денег, но говорить об этом она стыдилась. Вспоминала холодное и злое лицо своей свекрови и старалась не думать о ней. С самого начала отношения у них не сложились, а после того, как умер её первенец Михаил, который воспитывался у бабушки в Москве и о которой Дашкова узнала только тогда, когда приехала со всем двором на коронацию императрицы, Екатерина Романовна и вовсе не могла думать о матери своего мужа без злобы и раздражения.

Она долго болела после смерти своего первенца, левая рука и нога её отнялись, и слёзы каждый день лились из глаз.

Да и сама коронация, праздничным звоном которой гудела вся Москва, стала для неё источником страданий и горести. Несмотря на то что князь Дашков руководил распределением мест для гостей на коронации, княгине досталось место аж в последнем ряду приглашённых. Она молча проглотила обиду и пошла в этот последний ряд, нарочито одевшись в траур. Императрица это заметила и стала ещё холоднее к княгине, хотя и так уже отдалила её от себя.

Княгиня горестно размышляла обо всех нанесённых ей обидах, злилась на Орловых и злорадно усмехалась, слыша, как покачнулся их фавор, и старалась меньше бывать при дворе.

Она сказывалась больной, это и на самом деле было так, хотя императрица при встречах с Дашковым выговаривала ему за то, что княгиня пренебрегает своими обязанностями первой статс-дамы. Вот и сегодня назначен парадный обед во дворце по случаю отъезда императрицы в Лифляндию, и Дашкова, хотя и получила приглашение, не думала идти на него, отговорившись нездоровьем.

Она металась в постели, ей было скучно, и грусть затопляла ей душу. Она то и дело требовала к себе кормилицу с маленьким Павлом и бранила её за то, что так тепло кутает ребёнка. Читать не хотелось, всё тело разламывалось, голова тяжелела, ей стоило больших трудов удерживать себя в кровати.

Старая нянька, с давних пор бывшая безотлучно при княгине, сновала из комнаты в комнату, то и дело поднося княгине то чашку крепкого чаю, то липовый отвар, то оправляя сползающее одеяло.

   – А что, няня, нет ли каких новостей? – внезапно спросила Дашкова.

   – А какие нынче новости, – словоохотливо отозвалась старуха, – только и разговоров, что об отъезде государыни в Лифляндские земли. Да слышно, юродивая плакала...

   – Плакала? – переспросила Дашкова. – Что, обидели?

   – Да нет, княгинюшка-матушка, – словоохотливо начала нянька, – а только, говорят, ходит уже пять дней и всё плачет-заливается. Слезами прямо исходит.

Дашковой вспомнилось давнишнее предсказание о смерти Елизаветы, и она принялась расспрашивать няньку.

   – И говорит что?

   – Да неудобственно даже сказать, – замялась нянька, – такое кричит, что не приведи Господь...

   – Да что, что такое, говори быстрей, – рассердилась княгиня, – что она кричала?

   – Кровь, кричала, кровь, – засуетилась нянька, – да плачет, слезами заливается, реки там, кричит, кровавые, каналы кровью текут...

   – И всё, всё, спрашиваю...

   – Так и кричит, да у всех ворот останавливается, каждому говорит, что кровь, да кровь везде...

   – Ничего больше? – спросила княгиня.

Нянька отрицательно покачала головой.

Княгиня задумалась. В прошлый раз, когда она услышала о пророчестве юродивой, поспешила во дворец к своей близкой тогда старшей подруге Екатерине. Рассказала ей о словах юродивой. Теперь ей как-то не с руки идти к императрице. Да ей уж, верно, доложили о словах и криках юродивой... Впрочем, что думать, надо ехать и самой увидеть, как отреагирует Екатерина. И что могут означать слова юродивой, слова, к которым привык прислушиваться весь Санкт-Петербург?

Пока она одевалась к парадному обеду, продумывала, что скажет императрице. Уже давно они не были подругами, уже давно императрица охладела к Малой Екатерине, и княгиня с горечью подумала – не сумела она удержать первое место возле царицы, сама во многом оттолкнула царственную подругу. Естественно, в первые дни эйфории княгиня суетилась и лезла во все дела, была даже немножко высокомерна с императрицей как с человеком, которого сделала сама, посадила на трон. Она со стыдом вспоминала о своих распоряжениях по войскам, о своих суетливых действиях по охране императрицы, о презрении и высокомерии, которые сразу же выказала Григорию Орлову. Это было так естественно, что старшая подруга отвернулась от неё.

Дашкова смотрела на императрицу как на творение своих рук, постоянно подчёркивала это.

Что ж, она наказана поделом. Знай, сверчок, свой шесток, знай каждый муравей своё место. Княгиня всё это осознавала, и всё-таки душу ей бередили самые противоречивые чувства. Как могла Екатерина, тонкая изящная женщина, связать себя с этим солдафоном, да ещё не скрывать этой связи, выставлять её напоказ, чуть ли не гордиться ею. А может быть, ею, княгиней, владеют предрассудки, а императрица стоит выше?

Хотелось бы ей, чтобы это было так. И снова искала она у себя в душе зёрна зависти и ревности, понимала – будь её воля, она не подпустила бы к императрице никого, взяла бы на себя всё управление делами и политикой.

Увы, её подруга не терпела равного участия в делах. Она отстранила княгиню, отделалась лишь деньгами да титулом статс-дамы, первой придворной дамы. И никак не привлекла Романовну к участию в политике.

Впрочем, Романовна даже повеселела – она и никого другого не допускает участвовать в делах. Она во всё вникает сама, слушает советы всех, кого может, но поступает по-своему. И прежнее восхищение и восторг перед этой умной, всегда ровной и весёлой, императрицей заполнили сердце княгини. Всё-таки как она была права, что вместе со всеми боролась за трон для неё, умнейшей и мудрейшей немецкой безродной принцессы, сумевшей стать самодержицей гигантской державы...

Но что могут означать эти крики юродивой? Что готовит Екатерине судьба, какое ещё испытание, какие ещё реки и каналы крови? Судьба благосклонна к императрице, она как будто специально убирает с её дороги все препятствия.

С такими мыслями и поехала княгиня на придворный парадный обед. Сидела она далеко от Екатерины и во весь обед не смогла перемолвиться словечком с императрицей. И, уже только прощаясь и целуя её руку, подняла глаза к спокойному сияющему лицу царицы и шепнула:

   – Вы слышали, ваше величество, что кричала юродивая?

   – Слышала, – улыбаясь своей бывшей подруге, ответила императрица, – и уже приняла меры. Её поместят в дольгауз, в первый дом для душевнобольных. Несчастная женщина.

Княгиня не нашла в себе достаточной храбрости, чтобы поставить ударение на содержании слов юродивой. Если императрица знает об этом, значит, она и побеспокоилась, усилила охрану и посты...

С тем и уехала княгиня из дворца, но во всё время отсутствия императрицы, во всё время её путешествия в Лифляндию, чутко прислушивалась ко всему происходящему, забыв на время даже заботы о новорождённом Павле, которым гордилась и которого страстно полюбила за отсутствием других дел и забот...

Глава XIV

Екатерина давно собиралась посетить Курляндию, уголок, которым она сильно дорожила, потому что поставила там своего герцога.

Оставив всех развлекаться на парадном обеде, она удалилась в свой кабинет, уселась перед зеркалом и принялась размышлять о словах, сказанных ей на прощание княгиней Дашковой. Екатерина прекрасно помнила то предсказание, которое сбылось в точности: и «царь на коне», которого юродивая дала императрице, и «удавленник», и «пеките блины». Юродивая всегда попадала в точку, и Екатерина размышляла о том, что нужно ей сделать для своего укрепления на троне, который она получила так эффектно и так, в сущности, случайно.

Судьба берегла её. Правда, в этом ей много помогали приспешники, но Екатерина начинала тяготиться их близостью к трону. Григорий Орлов вёл себя как выскочка – он высокомерно и презрительно относился к своим товарищам по перевороту, выражал недовольство тем, что всё ещё не император, хотя весь с головы до ног был засыпан милостями, орденами, чинами, поместьями, деньгами.

Ничего не жалела для него Екатерина – он создавал для неё ночи, полные любви и неги, исполненные нежности и романтики. И она ценила это превыше всего.

А что он глуп, ну не всем блистать умом, не всем читать Монтескьё и Вольтера, не всем разбираться в политике и благе государства. Её ума хватит на двоих.

Другое дело – его брат Алексей Орлов. Он давно уже вмешивается в такие государственные дела, что ей самой приходится держать ухо востро и выручать его. Вот хотя бы эта история с заговором Хитрово.

Едва начал ездить Бестужев с посланием-прошением к императрице, чтобы выйти ей замуж, как в среде офицеров поднялся ропот. И первым на это послание отозвался Хитрово, совсем ещё молоденький офицерик, но уже принимавший участие в перевороте. Ежели Григория Орлова в мужья, возмущался он, то от этого отечеству, государству большая обида и несчастье. Орловы и так уже ведут себя как самозванцы и выскочки, и так уже фавор Григория режет всем глаза, а рода низкого. Хоть и затребовала ему императрица титул графа Римской империи и получила для своего любимца, но всё ещё не забыли, кем он был до переворота. Поделился он своими сомнениями с князем Несвицким, а тот, не будь дураком, прямо к императрице. Мол, заговор, мол, хочет Хитрово извести Орловых, да и привлёк ещё к своему заговору и Рославлевых, и Ласунского, и почти всех, кто возвёл Екатерину на престол.

Екатерина назначила расследование. Но тут раскрылась вторая сторона. На допросе Хитрово объявил-де: слышал от Алексея Орлова, что до переворота Екатерина вроде бы обещала быть правительницей, а Павел коронован императором.

Екатерина обнаружила эту неприятную для себя новость со скрытым страхом и ненавистью. Уж коли пошли такие разговоры, надо пресечь в корне. Суда она постаралась не назначить – кто знает, как рассудят судьи, могут и вовсе забыть о заговоре Хитрово, а уцепятся за эту мысль о правительнице...

Комиссия, назначенная Екатериной, ограничилась высылкой Хитрово в собственное поместье под Москвой. А Екатерина издала указ о молчании...

Указ указом, его читали на всех площадях, его читали в провинции, из него узнала вся Россия, что ходят слухи и разные разговоры. Указ запрещал разговаривать о государственных и императорских делах. Но ведь указом не запретишь думать. И выходит, указ этот лишь призвал к размышлениям.

Только потом Екатерина поняла, что указами ртов не закроешь, а обнародовать надо всё так, как на самом деле было. Но как было, она страшилась говорить даже со своими приближёнными людьми, а уж тем более народу. Тогда ей надо заранее собирать вещички – и тю-тю в свою родимую сторону.

Пережила Екатерина и это. А теперь новая напасть – что ещё за дело готовится, что сулит ей судьба? А что будет кровь – в этом она не сомневалась. Вот только с какой стороны ветер подует?

Пока она будет в отсутствии, все бразды правления у Панина, Орловых, Бестужева. Все преданные люди, им можно верить. Но Екатерина и тут обезопасила себя. Свои соглядатаи были у неё и в пору великой княгини, а уж тут сам Бог велел. Наблюдали за Паниным, наблюдали за всеми Орловыми, наблюдали за Бестужевым. Слежка становилась для неё незаменимой. Она должна была знать всё – не застали бы врасплох, не сковали и не увезли в Холмогоры, как Анну Леопольдовну...

Но внешне при всём своём беспокойстве Екатерина всегда держалась ровно, любезно, продолжала очаровывать весь двор изысканными манерами и громкими комплиментами, любезными словами и милостями. Знала, кого надо сейчас купить, кому на потом милостей оставить, не скупилась. Власть властью, да не одним кнутом держится. Пряник всегда надо перед носом держать.

Уж на что сгодится ей Бенигна, жена Бирона, герцогиня Курляндская, а и то к её словам приклонила ухо Екатерина. Бирона освободил ещё Пётр Третий, и тот с семьёй, женой и двумя принцами, Петром и Карлом, приехал из Ярославля в столицу. Бенигна пожаловалась как-то в узком кругу, что ей, несмотря на все её заслуги и тяготы перед Россией, даже орден не пожаловали.

Екатерине донесли, что герцогиня желала бы орден Андрея Первозванного. Императрица поусмехалась в душе, посмеялась над претензиями старой одряхлевшей Бенигны, серой мышки, как называла её Анна Иоанновна, да не пропустила этих слов.

Торжественный вечер, на котором Бирон был удостоен чести видеть императрицу и принести ей свою преданность, кончился вовсе не обычно. Екатерина сама повесила на плечо Бенигне Андреевскую ленту, и герцогиня до того расчувствовалась, что пролила слёзы умиления и благодарности.

Екатерина посмеялась над этой серой мышкой и снова призадумалась о своей поездке.

В России Бирона ненавидели. Его считали душителем и грабителем и справедливо презирали за жадность и крохоборство. Однако там, в Курляндии, где он был провозглашён герцогом, сохранились о нём самые лестные воспоминания, несмотря на двадцатилетнее отсутствие и ссылку сначала в Пелым, а потом в Ярославль.

Титула у него никто не отнимал, но польский король ухитрился посадить на курляндский стул своего сына, Карла Саксонского. Карла ненавидели сами остзейцы, не терпели его и поляки. Диплом на владение Курляндией ему выдали, но неподписанным. Сейм никак не хотел такого соседа, а Карл куражился – он и не думал подписывать условия, продиктованные ему курляндцами. Поскольку лютеранин Карл не собирался оставлять свою веру, ему предписывалось не открывать кирок и лютеранских церквей, воспитывать наследника в духе протестанском, не взимать податей и налогов, не требовать контрибуций. Да и много ещё было условий. Карл тянул, отказывался подписывать кабальные договорённости, а сам тем не менее жил в Митаве, всего в сорока пяти вёрстах от Риги.

Пётр, вернув Бирона, решил отобрать у него герцогское звание и передать управление принцу Жоржу, этому большеногому дяде и его, и Екатерины. Екатерина ещё тогда, при жизни Петра, рассудила, что дядя, несмотря на своё родство в России, всё-таки генерал прусский, тянуть будет в сторону Фридриха, и кому же нужен такой сосед? А уж умница Фридрих не замедлит усилить своё влияние на большеногого принца.

Бирона Петру удалось уговорить, да вовремя убрали императора Орловы.

Бирон всё ещё герцог, и Екатерина решила посадить его на курдяндский стул. Правда, условия поставила жёсткие: дозволить свободное и беспрепятственное отправление греко-российской веры в Митаве и защищать имеющиеся в княжестве греческие монастыри, церкви и духовенство, российским купцам нималого затруднения не чинить, ниже каких пошлин не брать, но оказывать всяческую благосклонность и вспоможение, российскую почту, которая наперёд сего из Риги через Митаву в Мемель ходила, установить по-прежнему, никакого участия ни прямым, ни посторонним образом с неприятелями российской империи не принимать, хлеб и прочие произращения в те гавани и места, кои с российскою империю не в дружбе, не вывозить, российские магазейны, заводимые по востребованию обстоятельств, дозволить, российским войскам проход свободный иметь и беспрепятственный, если нужда востребует российским полкам давать квартиры...

Много ещё условий ставила Екатерина Бирону и хвалила себя в душе, что дело это она проводит, как справедливое и бескорыстное.

В уме держала заветную мечту Петра Великого – присоединить Курляндию с её тремястами вёрст по незамерзающему морю к России. Но удалось это ей только в 1795 году.

Бирон не мог и помыслить, что судьба вознесёт его так после приговора – казнить и четвертовать. Теперь он старательно прятал свою радость, боясь сглазить, боясь надеяться на удачу. Окончательно он поверил в свою высокую судьбу только тогда, когда стал на колени перед Екатериной и произнёс, запинаясь, благодарственную речь:

– Ваше императорское величество изволили вдруг прервать узы, бывшей доныне столь тяжкой судьбины моей. Вы освобождаете тех, кои не вами лишены были вольности. Вы обрадовали тех, кои вами никогда опечалены не были. Вы же сделали благополучными тех, коих бессчастье вам завсегда прискорбно было...

Екатерина подняла с колен его и его супругу, серую мышку Бенигну, и повесила ей через плечо самый высший орден России, которым награждались только члены царской фамилии – орден Святой Екатерины. Бенигна расцвела. Она не думала о том, что орден этот императрица пожаловала ей для «кредиту герцогу у короля и республики Польской», она приняла его как знак расположения Екатерины за её заслуги перед Россией. Екатерина ещё раз посмеялась в душе над серой мышкой, сморщившейся и одрябшей, но сохранила на лице любезное и благосклонное выражение.

Справедливость и правосудие – так охарактеризовал Бирон действия Екатерины. С виду так и было. Бирона поставили, Карла Саксонского выбили из Митавы, однако сделала это Екатерина для великого будущего и в видах пользы для российского государства...

Теперь Екатерина ехала в Ригу, а потом и в Митаву по приглашению Бирона. Охрану всего двора, выезжавшего с нею вместе, поручила генералу Петру Ивановичу Панину. Никиту Панина она оставляла в Петербурге для пригляду за всеми делами. И то ещё мыслила Екатерина – у того все дворцовые дела, у этого – войска. Нельзя оставлять их вместе, тем более ввиду такого предостережения юродивой. Она опять задумчиво вытащила из корсажа «царя на коне» и потеребила монетку. Не может быть, чтобы юродивая кричала о ней. Не напрасно она дала ей эту монетку, не напрасно оберегла её...

И всё-таки Екатерина беспокоилась. Слова юродивой запали ей в душу, тревожили и волновали. Все уж, кажется, приняты меры: усилен караул в Шлиссельбурге, везде свои люди, везде соглядатаи, везде – верные и преданные люди. Но поди знай, недовольные всегда найдутся, этого нельзя избежать никакой власти. И она, не подавая виду никому из придворных, продолжала хлопотать о собственной безопасности.

Однако Рига, а потом и Бирон встретили её таким выражением любви и расположения, что скоро Екатерина забыла о словах юродивой. Праздники сменялись балами, куртагами, везде пушечная пальба в честь русской императрицы, монеты кидают в народ, выбиты особые медали в честь Екатерины. Иллюминации и театральные действа, роскошные приёмы и удивительная галантность остзейских баронов и помещиков пришлись по душе Екатерине.

Наездом, наскоком прошлась Екатерина по Курляндии. Но этот уголок земли показался ей раем по сравнению с нищей, грязной, отсталой Россией. Она стала мечтать о том, чтобы завести у себя такие же старинные дубовые рощи, сосновые и буковые леса, чисто прибранные и выметенные, ухоженные тучные пашни и пастбища, чистенькие домики ремесленников и суровые, сложенные из дикого камня замки остзейских баронов, мрачные и солидные.

Всё осматривала Екатерина с интересом и вниманием и думала, как перенести всё это в Россию, поднять её культуру до прибалтийских земель...

Увидела она в новом свете и Бирона. Почувствовала некоторое удовольствие от того, что сделала «своего» герцога. Проект этот конечно же был смелым для Екатерины. Она возвеличила человека, оставившего среди русских самые тягостные по себе воспоминания. Однако расчёт её оказался верен, она удалила Бирона из России, да и русское общество вряд ли так уж будет интересоваться каким-то Бироном, каким-то курляндским герцогством. Так что относительно своих Екатерина успокоилась быстрее, чем когда бы то ни было. А вот соседи – и не имела ли в виду юродивая именно соседей Курляндии, крича о крови? Опять она раздумывала над выгодами и резонами России. Два соседа у Курляндии, два исконных врага – Пруссия и Польша. Ленпольский – Курляндия. Да положение такое, что пришлось русским дипломатам сорвать польский сейм. Было это совсем нетрудно ввиду саксонца Карла, ненавистного полякам как сына их короля. Но в Пруссии подводились итоги Семилетней войны. Мир, заключённый с Россией на очень выгодных условиях для Пруссии, тем не менее давал время для восстановления и зализывания ран. Так что Екатерина не опасалась, что кто-нибудь из соседей возьмёт Карла Саксонского под свою защиту. Остальная же Европа нимало не интересовалась курляндским герцогством...

Так и так раскладывала мысленно все доводы и резоны Екатерина и выходило, что войне не быть. А значит, юродивая кричала про какой-то внутренний конфликт... Екатерина обрывала свои мысли о юродивой. До чего дошла, предрассудки стали заполнять её мысли. Однако все её слова сбывались...

Екатерина обратилась мыслями к ещё такому недавнему прошлому Курляндии. Полтора года тому назад во время её коронации в Москве к ней явился барон Карл фон Шульц с просьбою о подтверждении привилегий, прав и вольностей остзейцев. Явился он от имени всех лифляндских баронов, курляндского рыцарства и земства. Став на колени, барон поднёс императрице челобитную, где нижайше была высказана эта просьба. Екатерина челобитную приняла и написала на ней резолюцию: «Сию челобитную посылаю в Сенат с тем, чтобы известно было оному, что я из всего того, чем лифляндское рыцарство и земство предками нашими пожалованы, ничего отнять у них не намерена».

Три месяца валялась челобитная в Сенате, но Екатерина не забыла о ней и, явившись однажды, спросила, в каком положении дело о подтверждении ливонских привилегий. С большим смущением сенаторы, заикаясь и трепеща, ответили, что ожидают копии всех привилегий, собранных в одну большую книгу, оставшуюся в столице. Значит, надо ещё ждать, пока не прибудет эта книга, а уж тогда решать о привилегиях и вольностях. Екатерина всегда не любила отсрочек. И теперь сердито выговорила сенаторам, что заставили ждать барона три месяца и неизвестно, когда дело кончится.

– Господа, вы должны знать, – твёрдо заявила Екатерина, – что я вовсе не намерена нарушать привилегий и прочего, чем они уже обладают. Я желаю, чтобы всякий жил в мире, и если ливонцы довольны своими законами и привилегиями, то и я не желаю и не позволю никоим образом нарушать их...

Она велела тотчас составить подтвердительную грамоту и завтра же представить её для подписания...

Сенаторы переглянулись и согласно закивали головами. Они не знали, в чём состоят эти привилегии, права и вольности. Не знала этого и сама Екатерина. Но она решила: раз Лифляндия признает для себя необходимыми свои автономные особенности – значит, надо сохранить их. От этого зависит благосостояние целой провинции. Так легко она решила этот вопрос и поняла, что не ошиблась, потому что через полгода, ознакомившись с книгой прав и привилегий остзейских провинций, не нашла в них ничего угрожающего трону и государству...

Лифляндцы и эстляндцы превратили поездку Екатерины в триумфальное шествие и сделали всё, чтобы произвести на неё благоприятное впечатление. Екатерина ночевала в замках местных жителей и на мызах помещиков и всюду находила довольство и комфорт. Дамы местечек и городов усыпали ей путь цветами, конвой из местных дворян встречал и провожал её, пушечная пальба оглушала уши, фейерверки, маскарады, балы и торжественные приёмы затмевали своим блеском все петербургские празднества.

Ни единой минуты не оставалась Екатерина в одиночестве. В Риге она осмотрела гидравлические работы по урегулированию Двины, побывала на островах Подороке и Селекосе и увидела, насколько важны работы по укреплению и возвышению этих островов не только для прибалтийской, но и для всей русской торговли.

Балтийский порт оказался для неё учёбой и ужасом. Целыми годами намывалась и насыпалась земля на Рогервик, чтобы устроить дамбу. И минутная буря смывала всё и уносила в море.

Екатерина приказала остановить бесполезные работы, требующие много денег и бесполезного труда.

Встреч и визитов было множество, но с трепетом ждала Екатерина поездки в Митаву, к «своему» герцогу.

Уже на полдороге её встретили сыновья Бирона в красных мундирах и с блестящей свитой. Каждую милю провожали кирасирские, карабинерные и гусарские эскадроны.

Перед Митавой устроили триумфальную арку. Здесь императрицу усадили в позолоченную одноколку, которую везли восемь белоснежных лошадей.

Бирон, помолодевший, со свежим сияющим лицом, встретил Екатерину у подъезда дворца и приготовился упасть на колени. Но Екатерина ласково приветствовала его и расцеловалась с бывшим российским регентом.

Ей представили все городские и земские власти. Парадный обед был накрыт в самой большой зале герцогского дворца.

Бирон почти не сидел, он стоя пил здоровье своей благодетельницы, и каждый его тост знаменовался пушечной пальбой. В народ бросали деньги, памятные, выбитые в честь Екатерины медали.

Бирон упрашивал Екатерину остаться ночевать в Митаве, но она обещала быть к вечерней заре в Риге, а потому распростилась с любезным, ещё недавно гонимым узником России Бироном.

Только во втором часу ночи Екатерина возвратилась в Ригу. Здесь её уже ждали. Генерал-губернатор Броун встретил её у подъезда, епископ псковский и рижский Иннокентий благословил её, местное рыцарство и мещанство, генералитет и местная знать готовились вместе с Екатериной отправиться на бал, даваемый в честь императрицы местными властями.

Представления и поклоны, обмен любезностями заняли много времени. Императрица прошла к себе в кабинет, чтобы приготовиться к балу.

Курьер подал ей пакет из Петербурга.

Она распечатала его. Рукой Панина на нём стояло: «Строго секретнейшее, в самые руки государыни, Ея императорского Величества Екатерины Вторый».

Она бросила взгляд на бумагу и побледнела. Руки её задрожали. Только два слова бросились ей в глаза: заговор, Мирович...

Но кругом стояли люди – Пётр Иванович Панин, Сергей Александрович Строганов, генерал-губернатор Броун...

Она отозвала в сторону Строганова:

   – Сергей Александрович! Поедете на бал вместо меня!

Он поднял брови, удивлённо заморгал.

   – Вы одного со мной росту, плечи такие же, платье будет впору, парик сойдёт, а маску не снимайте. Бал ведь не просто, а прощальный маскарад...

   – Ваше величество, – заволновался Строганов.

   – Припомните старые времена, – улыбнулась Екатерина сдержанной улыбкой. – В ссылку пошли из-за меня за анекдот, за безделицу. А теперь время такое. Я не могу поехать, а не ехать нельзя. Обида кровная, да и нельзя взволновать...

Строганов всё ещё пытался сказать, но она жестом отослала его и, извинившись перед окружающими, осталась наконец одна...

«Вот оно, – прежде всего подумалось ей, – юродивая не напрасно кричала».

Ударило в голову, опять задрожали руки. Но она быстро справилась с собой и принялась читать.