Текст книги "Ярость (ЛП)"

Автор книги: Зигмунт Милошевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Та не ответила. Вообще не отреагировала. Только молча и печально глядела на него. Быть может, если бы он не был такой обессиленный и эмоционально исчерпанный, тогда, возможно, он почувствовал бы фальшь всей сцены и всей ситуации. По крайней мере, именно так он объяснил это себе впоследствии. Но он был ужасно уставшим. Инстинкт, который в обычных условиях отвесил бы ему мощного пинка, сейчас еле-еле его уколол. Шацкий почувствовал лишь комариный укус и тут же на него плюнул.

Увы.

– На первый взгляд ты вроде как кажешься исключительной, – холодным тоном произнес прокурор. – Но, по сути своей, ты ничем не отличаешься от всех тех уебков, которых я допрашиваю уже два десятка лет. Тебе нравятся смерть, боль и страдания, потому что в твоих мозгах что-то не контачит. И к этому всему приспосабливаешь идеологию, благодаря которой в собственных глазах превращаешься в демонического гения, мстителя из фильмов класса В. А на самом деле ты гадкая, испорченная девица, которая всю оставшуюся жизнь проведет в Грудзёндзе.^[141] А там, уже через неделю ты поймешь, что никакой романтики там нет и не быть не может. А имеется теснота, вонь и паршивая еда. А прежде всего – невообразимая, бесконечная скука.

И он демонстративно зевнул.

– В отличие от тебя, я вершу правосудие, – рявкнула девица, в глазах у нее загорелись огоньки.

– Ну конечно. А есть ли здесь кто-нибудь из взрослых, с кем я мог бы поговорить.

– Жизнь твоей дочки в моих руках. Ты это понимаешь?

– Понимаю. Но как раз сейчас до меня дошло, что совершенно не влияю на то, что ты в своем безумии сделаешь. Мне очень жаль, но ты слишком далека от нормы, чтобы обычный человек мог с тобой договориться. Ладно, заканчиваем этот утренник. Мое предложение простое. Если моя дочь жива, отпусти ее свободно, вместо нее можешь задерживать меня и растворять, сколько тебе влезет. Если она мертва, хотя бы признайся в этом.

– И что тогда?

– Тогда я тебя убью.

Он удивился, насколько легко эти слова прошли у него через горло. Не потому, что лгал, но потому, что выдал свои самые глубинные эмоции. Шацкий был на сто процентов уверен, что если Хеля мертва, то задавит Сендровскую голыми руками и глазом не моргнет. Впервые в жизни он понял, что имели в виду допрашиваемые им преступники, которые по кругу повторяли, что в тот момент были уверены, что иного выхода у них нет. Сам он вечно считал, что это дурацкая ложь. Теперь же знал, что они говорили самую откровенную правду.

– Ну вот, ну совершенно, как будто бы своего папашу слушала…

– А невежливая засранка такой же невежливой засранкой и останется.

Освещение в комнате, до сих пор теплое и желтое, изменилось. Шацкий оглянулся. Справа загорелся телевизионный экран, до сих пор невидимый. Несколько секунд прокурор наблюдал помехи, затем увидал самую макушку головы собственной дочери, засунутой вовнутрь чугунной трубы. Картинка обладала настолько превосходным качеством, что на черном гольфе были видны чешуйки перхоти, с которой Хеля, несмотря на все свои старания не могла справиться, и что вызывало у нее стопроцентно-подростковое отчаяние.

Уже тогда он должен был понять все. Но ведь он был таким усталым…

Шацкий поднялся и сделал несколько шагов к экрану. Хеля задрала голову. Ее красивые глаза были расширены страхом, но в них не было ни следа слез или паники.

Зато в них было согласие с ситуацией.

К изображению прибавился звук. Шацкий слышал ускоренное дыхание дочери.

Он стиснул кулаки. Затем почувствовал за собой движение и обернулся. Виктория стояла сразу же за ним. Скульптурно прекрасная богиня мести, фарфоровое лицо с классическими чертами, обрамленное черными волосами.

– У тебя есть последний шанс прекратить это безумие, – прохрипел мужчина.

– Целый день она сидела в одном месте, которое легко было найти, ее охранял всего один человек. Ты мог спасти дочку. Я дала тебе шанс, которым ты не воспользовался, поскольку ты некомпетентен, как и все вы. И теперь ты почувствуешь, какую боль способно доставить некомпетентное правосудие. Гляди.

Из телевизора донесся шелест.

Шацкий оглянулся, он увидел тень на лице собственной дочери, кто-то заслонил источник света. Все ее мышцы напряглись в гримасе испуга, из-за чего ее красивые черты лица на мгновение утратили человечность, превратившись в мордочку зверька, который наверняка знает, что погибнет, который знает, что ничего тут не сделаешь, и в нем уже ничего не осталось. Кроме страха. Никогда он не видел подобной гримасы на лице живого человека. Зато он помнил останки, которые находили именно с таким выражением на лице.

Нет, сознания он не потерял, но с ним случилось нечто странное, словно бы он отклеился сам от себя. Последующие несколько секунд он чувствовал себя зрителем этой сцены, но никак не ее героем. Так он это запомнил.

Он глядит со стороны. Слева столик с термосом и лампой. Затем Виктория: стройная, гордая, выпрямленная, со сложенными на груди руками и распущенными черными волосами. Потом он: пятно черного пальто на фоне черной стены, плюс по-настоящему белое пятнышко лица и волос, левитирующее в воздухе. С правой стороны огромный телевизор, искаженное лицо Хели, заполняющее весь кадр.

А потом неприятный шелест, струя белых шариков, сыплющихся в чугунную трубу и страшный, животный крик его дочери, в соединении с отзвуками глухих ударов, когда тело Хели в отчаянии, панике и в боли начинает конвульсивно защищаться.

Белые гранулы гидроокиси натрия молниеносно заполнили внутреннюю часть трубы, засыпали Хелю по шею и выше, она делает все возможное, чтобы их не глотнуть, вытягивает шею и откидывает голову вверх, быстро дыша через нос; Шацкий видел, как шевелятся ноздри. Он видел и перепуганные, нечеловеческие глаза. Видел, как она, вопреки своему желанию, открывает рот, как страшный крик переходит в кашель, когда в горло попадают первые растворяющие плоть шарики.

И в этот самый миг он повернулся и стиснул пальцы на шее Виктории Сендровской.

ЧЕРЕЗ КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ

Возле калитки он отвернулся и поглядел на злой дом.^[142] Контуры того расплывались в темноте, чудовищный ноктюрн, написанный оттенками мрака. Мрачно-черный дом с черными дырами окон, на фоне черно-серой стены леса. Вдруг что-то нарушило этот праздник тьмы, что-то мелькнуло в поле зрения. Шацкий вздрогнул, уверенный, что это пришли за ним. Что он станет уже третьим живым созданием, который в течение четверти часа пересечет границу между жизнью и смертью.

Только он ничего против этого не имел. Совсем даже наоборот. Ему не хотелось жить. И сейчас он ничего не желал столь сильно, как просто не жить.

Но за мельканием не возникла чья-то фигура, свет фонаря, вспышка выстрела или, хотя бы, блеск клинка. Через секунду в глубокой черноте появились новые и новые мелькания, и до Шацкого дошло, что это первый снег. Все большие снежинки все более смелее спадали с неба, устраиваясь на мерзлой, грязной земле, на злом доме и на черном пальто прокурора.

Он прикоснулся к крупной снежинке на воротнике, как будто желал тщательнее осмотреть ее, но та мгновенно растворилась, превратившись в каплю холодной воды.

Он глядел на эту каплю, и в голове у него появилась странная мысль. Поначалу даже тень, мираж, практически неуловимая… В нем случилось нечто странное, что эксперты-психиатры назвали бы фазой шока. Шацкий чувствовал, что он – это он, знал, где находится и что произошло, понимал, что следует сесть в машину и уезжать, но с другой стороны все его мысли и эмоции клубились за стенкой из затемненного стекла. Там что-то происходило, он слышал приглушенные голоса, крики, видел слабые, нечеткие изображения – но все это вне его пределов, на безопасном расстоянии, без доступа в его сознание.

За исключением одной, настырной мысли, которая в одном месте била в стекло и все время вопила одно и то же, требуя к себе внимания, требуя, чтобы ее выслушали.

– Это невозможно, – тихо произнес Шацкий вслух, когда смысл этой мысли наконец-то дошел до него. – Это невозможно.

Он не знал, когда это произошло, но когда поднялся над трупом девушки, телевизор был выключен. Он не помнил, когда тот выключился, но в ходе убийственной стычки его внимание ничто не отвлекло. Это раз. Два, что не имело совершенно никакого смысла, если только не считать вопросов приличия, что Хелю в трубу засунули в одежде. Чем сильнее Шацкий позволял этой мысли добраться до себя, тем больше он понимал, что в тот самый момент, когда он увидел перхоть на гольфе Хели, все должно было стать для него ясным. Вот только тогда правда была бы еще более неправдоподобной, чем все это безумие.

Но зачем все это? С какой целью? Почему?

В первый момент движение слева от себя он принял за поземку, за танцующие на ветру снежные хлопья. Но когда глянул в ту сторону, он увидал, что фрагмент темноты перемещается в его сторону, снежинки там падали на человеческую фигуру.

Шацкий пошел в ту сторону, поначалу медленно, затем все быстрее.

И через мгновение встал перед собственной дочкой. Озябшей, перепуганной, но абсолютно живой.

Шацкий схватил ее за плечи, чтобы убедиться: это не галлюцинация.

– Ау… – произнесла галлюцинация. – Молю, скажи, что ты на машине.

Тот лишь кивнул, поскольку не был в состоянии выдавить хотя бы слово.

– Класс. Тогда садимся в колымагу и валим отсюда. Ты понятия не имеешь, что со мной случилось.

Шацкий погладил дочку по волосам, рука его была мокра от снежных хлопьев. Он глянул на ладонь и увидал, что один снежный комочек не растаял, он лежал в углублении между линией жизни и линией ума, словно был термостойким. Новый вид снежинок, импортируемых из Китая, чтобы торговые центры могли легче управлять волшебством Рождества?

Он глянул на волосы своей дочери, которая постепенно обретала свое исходное, слегка искривленное выражение лица, говорящее: «Ну ладно, так в чем здесь дело?».^[143] У нее в волосах таких искусственных снежных хлопьев было больше.

Были они и на ее черном гольфе. Шацкий взял один из них, схватил между указательным и большим пальцем, стиснул.

И понял.

– Папа? Все о'кей? Потому что лично я охотнее всего очутилась бы где-нибудь в тепле.

Маленький шарик пенополистирола.

Прокурор бросил его на землю и, уже не оглядываясь, направился с Хелей к автомобилю.

ПОТОМ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

четверг, 5 декабря 2013 года

Международный День Волонтера. День рождения празднуют Юзеф Пилсудский (146), Уолт Дисней (112) и Центральный Вокзал (38). В возрасте 95 лет умирает Нельсон Мандела. Другой легендарный мировой лидер представляет собой образец здоровья. Он принимает участие в премьере фильма о себе самом в Капитолии в Вашингтоне, а после показа дает комментарий, что не может дождаться того, как его жизнь представят другие кинематографисты. Европейская Комиссия блокирует строительство нового газопровода, который, проходя по дну Черного моря, должен обойти Украину. Ватикан созывает комиссию по борьбе с педофилией среди священнослужителей. Тем временем, в Польше становится интересно. Высший Суд отказывает в регистрации Союза Лиц Силезской Национальности, поясняя в обосновании, что такого народа не существует. В Познани университетская дискуссия по гендерным вопросам закончилась скандалом и вмешательством полиции. Поморье атакует прибывший из Германии циклон «Ксаверий». Вармия и Мазуры засыпаны снегом. В Ольштыне первый день настоящей зимы. Весь город встал в пробках. Во-первых, потому что снег. Во-вторых, потому что, совершенно неожиданно, ремонт крайне невралгического пункта на площади Бема было решено перенести на часы пик. Водители теряют сознание от бешенства, а президент говорит о центре управления общественным транспортом, обещая, что когда наступит золотая эра трамвая, специальные камеры будут управлять светофорами. Радуются пассажиры, радуются и студенты, поскольку университет пообещал установить на горке своего центра отдыха подъемник для лыжников.

1

Польша уродлива. Понятное дело, что не вся, никакое место нельзя назвать абсолютно уродливым. Но если взять в среднем, то Польша является наиболее некрасивой из всех других стран Европы. Наши чудные горы вовсе не красивее чешских или словацких, не вспоминая уже про Альпы. Наши озерные края – это далекая тень скандинавских. Пляжи ледяной Балтики смешат любого, кто хоть раз побывал на пляжах Средиземноморья. Реки так не привлекают путешественников как Рейн, Сена или Луара. Все остальное – это скучная, плоская территория, частично покрытая лесами, только это никакие не пущи Средиземья, по сравнению с дикими местечками Норвегии или альпийских стран мы выглядим очень даже бледно.

Здесь нет чудес природы, которые украшали бы обложки международных альбомов для путешественников. Здесь ничьей вины нет, просто мы поселились на скучных, перспективных в сельскохозяйственном плане территориях, вот и все. Что выглядело осмысленно во времена трехполья, а вот во времена международного туризма это не столь очевидно.

Здесь нет и городов, которые были бы красивыми в целом. Нет Сиены, Брюгге, Безансона или хотя бы Пардубиц. Имеются города, в которых, если хорошо глянуть и не сильно крутить головой, и уж, Боже упаси, не идти кварталом дальше, то можно увидеть красивый фрагмент.

И никто тут не виноват. Просто-напросто, так оно и есть, вот и все.

Но существуют мгновения, когда Польша является самым прекрасным местом на земле. Это майские дни после грозы, когда зелень уже сочная и свежая, тротуары блестят влагой, а мы все впервые за полгода сняли пальто и чувствуем, что нам передается некая магия природных сил.

Это августовские вечера, восхитительно свежие после целого дня жары, когда мы заполняем улицы и сады, чтобы подышать воздухом, уловить конец лета и ожидать падающих звезд. Но прежде всего – это первое, по-настоящему зимнее утро, когда мы поднимаемся вместе с днем после всенощной метели и видим, что мир за окном превратился в сказочную декорацию. Все меньшие недостатки скрыты, те, что побольше – прикрыты, ну а самые крупные уродства обрели благородную в своей простоте, белую, блестящую оправу.

Ян Павел Берут сидел на лавочке в детском квартале коммунального кладбища на улице Поперечной. Он глубоко вдыхал морозный воздух и наслаждался зимним утром, которое превратило мрачный некрополь в фантастический пейзаж; кресты выступали из-под непорочного белого пуха словно мачты кораблей, плывущих по облакам.

Ему не хотелось портить этой композиции, потому смел с небольшого надгробия лишь столько снега, чтобы можно было прочитать имя Ольги Дымецкой, которой не исполнилось и двух лет. Он зажег лампадку, перекрестился, прочитал молитву за умерших и прибавил пару слов от себя, прося, как обычно, небесные силы, чтобы те не забывали о детской площадке. Если эти малыши после смерти не растут, то им наверняка скучно в мире погруженных в молитву взрослых, а ведь приличная карусель и горка божественного величия уж никак не уменьшат.

Полицейский не был родственником маленькой Ольги, она вообще не была близкой для него каким-либо образом. Точно так же, как и полтора десятка других детей, к которым он регулярно приходил в годовщину их смерти.

Ему было известно, что люди либо смеялись над ним, либо же удивлялись тому, что абсолютно ничего не производило на него впечатления. Как правило, желторотые следователи блевали дальше, чем видели, при первых же вздутых утопленниках или размазанных по лежанке старичках, обнаруженных после трех недель разложения в жарком июле. Случались такие трупы, когда даже опытные сотрудники бледнели и выбегали перекурить. А Берут – нет. Он мог функционировать на месте обнаружения останков точно так же, как и на месте кражи мобильного телефона. Просто-напросто, необходимо исполнить определенные действия, и он их выполнял. Даже жуткая история о растворении живьем Петра Наймана не затронула в нем какой-либо струнки. Он понимал, что преступление это исключительно мрачное, но не переживал этого неделями, аппетита не потерял, даже пульс у него не ускорился.

Дело в том, что Ян Павел Берут десять лет проработал в дорожной полиции, и ему было известно, что никогда он уже не увидит ничего худшего, чего пришлось ему насмотреться на польских дорогах. Видел он семьи из пяти человек по дороге на отдых, перемешанные с игрушками, едой и плавательными матрасами, как будто кто-то все это забросил в гигантский блендер. Помнил он велосипедную поездку отца и пары сыновей, всех растасканных на расстоянии трехсот метров шоссе, когда останки собирали целых два дня. Видел он детские креслица, в которых остались лишь фрагменты пассажира. Ему случалось принять оборванную плохо закрепленными ремнями безопасности детскую головку за мячик. Он видел, как смерть уравнивает пассажиров стареньких «шкод» и новехоньких «бээмвэ». Та же самая кровь, те же самые белые кости, которые тем же самым образом пробивают воздушные подушки безопасности.

Воспитанный как верующий и даже практикующий католик, после первого своего летнего сезона в дорожной полиции он полностью утратил веру. Мир, допускающий подобные происшествия, не мог иметь никакого хозяина; никакая иная истина не была для Берута столь очевидной. Без печали, без каких-либо угрызений совести он отвернулся от бога и от Церкви, с холодной убежденностью знающего человека.

А через несколько лет он неожиданно вернулся к вере. Быть может, не сколько к католицизму, скорее, поверил в существование высшей силы. Берут посчитал, что сценарии дорожных трагедий уж слишком надуманы, чтобы могли случаться просто так. Реальность несколько отличалась от картинки, созданной в средствах массовой информации: бравада плюс спиртное плюс скорость, не соответствующая условиям движения. Случались ведь совершенно странные и необъяснимые смерти.

У трупов в следственной полиции было больше смысла. Кто-то напился, кого-то удар хватил, а кто-то схватился за нож. Какой-то любовнице по пути к счастью мешала жена любовника, а какой-то жене – любовница мужа. Все эти события отличались пускай искаженной и смертельной, но логикой.

А вот на шоссе этой логики как раз и не доставало. Два автомобиля едут навстречу летом, по сухой дороге, с разумной скоростью, и сталкиваются лоб в лоб. Те, что выжили, никак не могут это объяснить, свидетели – тоже. Все трезвые, все отдохнувшие, все ответственные. Высшая сила!

Прочитано в сегодняшней газете: парочка едет на автомобиле, машина идет юзом и съезжает в придорожную канаву. Все нормально, только капот чуточку пострадал. Она выходит на обочину, чтобы вызвать техпомощь, и тут ее сбивает другая машина. Мгновенная смерть. Высшая сила.

А это прочитано несколько дней назад: водитель забирает попутчика, буквально через несколько сотен метров съезжает с шоссе, бьется в дерево. Водителю ничего, попутчик умирает на месте. Высшая сила.

А это прочитано уже давненько: водитель замечает стоящего на коленях посреди шоссе мужчину. Останавливается, включает огни аварийной стоянки, выходит, чтобы узнать, что происходит. Подъезжает другой автомобиль, пытается их объехать, сбивает озабоченного водителя. Смерть на месте. Мужик как стоял на коленях, так и продолжает стоять. Высшая сила!

В течение нескольких лет службы Яна Павла Берута в дорожной полиции этих случаев собралось столько, что он, в конце концов, поверил в высшую силу. Одним из результатов обращения стали посещения могилок детей, со смертью которых он столкнулся на службе. С изумлением он выяснил, что многие были похоронены здесь, в Ольштыне. Как будто бы родители или родственники отказались от них после смерти, не желая забирать к себе, в семейные гробницы. И потому маленькие могилки проведывались только на День Всех Святых, а временами – никто к ним не приходил. Они были заброшены, иногда разве какая-нибудь жалостливая душа зажигала лампадку. Ян Павел Берут культивировал память этих маленьких жертв систематически. В календаре у него были записаны даты, днем ранее он заглядывал в заметки, вспоминал сами происшествия, представляя, как могла сложиться судьба ребенка. И только потом отправлялся на кладбище.

Ольге Дымецкой в шестую годовщину смерти исполнилось бы почти восемь, уже четвертый месяц она ходила бы во второй класс начальной школы в Зволеню, и наверняка уже она жила бы наступающим Рождеством, пытаясь угадать, что принесет ей святой Миколай. Верят ли восьмилетние дети в Миколая? Берут понятия не имел; сам он был единственным ребенком в семье единственных детей; собственных детей у него не было, и заводить он их не собирался. Берут боялся высшей силы. Он прекрасно помнил тот день, когда отправился под Пурду, чтобы обнаружить там смявшийся о дерево «пассат» и маленькую Ольгу Дымецкую.

Потому-то ничто и не производило на него впечатления. Потому, когда на кладбище он взял телефон и услышал, что в доме под Гетржвальдом найдены останки лицеистки, он даже глазом не моргнул.

Берут поднялся с места, осенил себя знаком креста и вернулся по собственным следам к поставленному под воротами кладбища автомобилю, радуясь тому, что выпал снег, что его еще не успели сгрести на обочины, и что чертовски скользко. Все ездят осторожно, тащатся, словно черепахи, столкновения случаются частенько, но не аварии со смертельными жертвами.

По крайней мере, до тех пор, пока не вмешается высшая сила.

2

Чтобы добраться до выездной дороги на Оструду ему понадобилось три четверти часа; въезжая в лес, он притормозил, чтобы насладиться видом засыпанных снегом елочек. Сегодняшним утром Вармия была исключительно красивой.

Посредством радио он еще удостоверился, как доехать до места происшествия, и сразу же перед Гетржвальдом, видя высящуюся над деревней башню святилища девы Марии, свернул в сторону леса, за которым находилось Рентиньское озеро. По пути он еще забрал коллег-техников, у которых, к сожалению, не было «ниссана-патруль», так что они застряли в снегу и грязи, лишь только закончилась более-менее приличная дорога.

Тем не менее, кому-то перед ним проехать удалось, белое пространство пересекали черные следы. Похоже, следы были от высокого внедорожника, раз снег между колеями остался нетронутым.

Он страшно удивился, когда добрался на место, что с зимой справилась старая тачка Шацкого.

– Бляха-муха, не верю, – удивился шеф техников. – Моя внедорожная «киа» не смогла, а эта жестянка проехала?

– Наверное это потому, что твоя «киа» – такой же внедорожник, как моя «астра» – самолет, – буркнул некий Лопес, техник, ответственный за сбор биологических и запаховых следов.

Берут молчал. К счастью, его слава сумасшедшего молчуна избавляла его от необходимости участвовать в светских беседах. И сам он это свое состояние очень ценил.

Автомобиль он припарковал возле «ситроена». Все вышли и, не спеша, направились к разрушенному дому, встречаться с трупом ни у кого особого желания не было. Только Берут поспешил по паре следов, ведущих к дому, размышляя: что бы там ночью ни случилось, все произошло до того, как нападал снег. Он знал, что оставшиеся сзади коллеги обмениваются понимающими взглядами.

Он открыл дверь. Внутри царил точно такой же холод, что и снаружи. Никакой мебели в доме не было, полы выпучило, стенки начал разъедать грибок, из стен торчали куски проводов в тех местах, где воры выкрутили выключатели и розетки. Уже несколько лет здесь никто не жил.

Берут прошел через прихожую и очутился в обширном салоне с большим, выходящим в сторону леса, окном. Через него вовнутрь попадало достаточно много света, чтобы осмотреть место преступления еще до того, как техники расставят лампы.

Смотреть здесь не было на что; все, что находилось здесь, можно было переписать на салфетке: один туристический раскладной столик, два туристических стула, один труп и два прокурора.

Эдмунд Фальк присел у трупа девушки, на подходящем расстоянии, чтобы не оставить следов. Теодор Шацкий стоял спиной к ним, заложив руки за спину, и пялился в пустую стенку с таким интересом, как будто на ней демонстрировали интересную телепрограмму.

– Кто из вас ведет следствие? – бросил в пространство Берут.

– Прокурор Фальк, – спокойным тоном отметил Шацкий. – Понятное дело, под моим надзором. Комиссар, вы, случаем, техников по дороге сюда в сугробе не встречали?

Беруту даже не нужно было отвечать, поскольку в тот же миг скрипнула дверь, и команда вошла вовнутрь.

– Это что же, премьерше,^[144] похоже, звякнули, раз вся прокуратура примчалась, – заметил Лопес, ставя на пол сумку с оборудованием. – Причем кто? Сам король темноты и принц мрака собственной особой.

Шацкий с Фальком повернулись к нему. Их неподвижные мины над идеально повязанными галстуками выражали то же самое, переполненное отстранением, неодобрение. Берут знал, что любого другого за подобные слова растерли бы по полу, но Лопес был очень хорош. Даже более высокие шишки позволяли ему большее.

Техник вопросительно глянул на Фалька.

– Приятное отличие после того, чем мы занимались в последнее время, – сказал асессор. – То есть, девушку, естественно, жалко, но загадок на сей раз никаких. Виктория Сендровская, восемнадцать лет, ученица лицея на Мицкевича. Банально задушена, самым классическим образом. Имеется ли что-то еще, покажет осмотр.

– Я ее видел вчера, около шести вечера был в гостях у ее семьи на улице Радио. – Шацкий отвернулся от стенки, которая возбуждала в нем такое любопытство. – Признания мои таковы, если говорить коротко, все заключалось в том, что девушка выиграла в конкурсе на эссе о борьбе с преступностью, и вот в рамках награды она желала расспросить меня о работе прокурора.

– Ну вот, – Лопес засмеялся и наклонился над трупом, – первый подозреваемый у нас уже имеется.

– Из ее разговора с матерью следовало, что она собирается к своей подружке, Луизе, чтобы у нее и заночевать, – проигнорировал Шацкий зацепку.

– Это первое направление, – сказал Фальк. – Действительно ли она договаривалась с Луизой или кем-то другим. Когда вышла, добралась ли до подружки, что знает подружка, что знают родители. Плюс осмотр места, плюс осмотр трупа. К сожалению, снег лишил нас снегов снаружи.

Берут покачал головой, обводя взглядом место преступления. Что-то тут не сходилось.

– Странно, – сказал он. – Даю голову на отсечение, что здесь пахнет кофе.

Кто-то из стоявших сзади техников фыркнул. Ну Берут, ну псих. Кофе ему на месте преступления пахнет.

Вскоре были расставлены лампы, снаружи заурчал небольшой генератор, и помещение залил яркий, белый свет. Неожиданно все сделалось до неудобного заметным, прежде всего: молодость и красота лежащих на полу останков. Если бы не кровоподтеки на шее, отливающие оттенками бордового и темно-синего цветов, девушка выглядела бы словно жертва болезни, а не убийства. Спокойное, фарфоровое лицо, закрытые глаза, рассыпавшиеся по полу черные волосы, элегантное коричневое пальтишко.

Лопес вынул из своего чемоданчика нечто, похожее на небольшой моделистский пистолет для красок, и начал распылять какую-то субстанцию над шеей покойницы. Неожиданно Берут почувствовал себя совершенным желторотиком. Так уже хорошо лекции о дактилоскопии он не помнил. Можно ли снять отпечатки с тела? Похоже, что так, в очень немногих случаях, кажется, именно с помощью специальной эпоксидной смолы. Спросить было стыдно.

– Второе направление, это как раз данный дом смерти, – буркнул Лопес, наклоняясь над лицом жертвы, как будто желал начать ее реанимировать. – Я был здесь десять лет назад, тоже зимой или поздней осенью. Если из коридора свернуть налево, там будет сожженное помещение. В помещении – окно с решеткой. Установленная, похоже, ради безопасности. Случился пожар, из-за этой решетки сгорела женщина, ей не было как убежать. Не забуду, как мы ее с тех прутьев отскребали, словно сожженную котлету от гриля. Я же говорю, дом злой, дом смерти.

Никто не отозвался. Все стояли в тишине, слушая шипение распылителя и урчание генератора. Они вздрогнули, когда рядом раздался громкий, пронзительный крик.

3

Фальк направился к двери, но Шацкий дал ему знак оставаться на месте. Кто-то должен был следить за техниками и надзирать за следствием. Он догадывался, кто кричал, и понимал, что говорить с родственниками Виктории – это его обязанность.

Он поглядел на труп, и ладони вспотели, вернулось воспоминание минувшей ночи. Он быстро сунул руки в карман, вытер их о подкладку. Бессмысленный жест, как будто бы кто-то издали мог увидеть, что у него вспотели ладони. С изумлением он отметил у себя поведение, типичное для преступников. Он всегда считал, что те люди слабые, малоинтеллигентные, чуть ли не недоделанные. Отсюда и все их истерические, нелогичные движения, которые толкали их прямиком в тюремные камеры; для обвинения они равнялись прямому признанию в вине.

И вот, пожалуйста, в конце концов, оказывается, что и он сам мало чем от них отличается.

Шацкий вышел из дома и прищурил глаза. Солнце, правда, из-за туч не вышло, но было ясно, отраженный от снега свет слепил глаза, за многие недели привыкшие к полумраку.

У ворот в снегу стояла на коленях Агнешка Сендровская, наклонившийся муж неуклюже обнимал ее, словно пытаясь поднять. Женщина глядела в сторону Шацкого не с болью, но с упреком. Он сделал несколько шагов в ее сторону, но потом до него дошло, что ее недвижный взгляд застыл не на нем, а в разваленном доме за его спиной.

– Невозможно, – произнесла она. – Это не могло произойти здесь. Это какое-то проклятие!.. Ведь он же мертв, в этом нет никакого смысла. Это не Вика, здесь, похоже, какая-то ошибка.

– Мне весьма жаль, – произнес Шацкий.

Только теперь женщина глянула на него, и на ее лице возникла гримаса отчаяния. До нее дошло, раз прокурор был внутри, непохоже, чтобы это было ошибкой.

– Вы знаете, что произошло? – глухим голосом спросил ее муж.

Шацкий знал, что тот пытается производить впечатление более сильного мужчины, только в его глазах была беспокоящая пустота человека, готового покончить с собой. Он увидел это и понял, что Виктория вовсе не должна быть последней жертвой. Это было страшное осознание, супруг пошатнулся и чуть ли не встал на колени рядом с Сендровской. Он схватился за искривленный металлический столбик, оставшийся от ограды.

Прокурор подумал, что связь отца с приемным ребенком может быть даже сильнее, чем у матери. Материнство выковывается с нулевой даты, когда измученная сексом пара падает на подушку. И эта связь очень биологическая, древнейшая, несколько паразитическая, записанная кровью, для мужчин недоступная – и в связи с этим исключительная и таинственная. Для отца, в свою очередь, любой ребенок по-своему приемный, чужой. Независимо от того, видел ли он, как жена выпихивает из себя создание, которое, в соответствии с декларациями любимой женщины, содержит немножко и его генов, либо же вышел из детского дома, держа маленькую девочку за руку, он обязан приложить усилия, чтобы это чужое существо полюбить.