Текст книги "Ярость (ЛП)"

Автор книги: Зигмунт Милошевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

В глазах Сендровского он увидал то же самое, что сам чувствовал вчера, видя умирающую Хелену Шацкую. Мужчина потерял свою маленькую девочку и остался ни с чем. Бесцельно функционирующий организм, в котором клетки по привычке делают что-то свое, хотя от них этого уже никто и не ожидает.

– Мы не знаем, – ответил наконец Шацкий, у него было впечатление, будто бы говорит некто иной. – Следствие ведет мой коллега. Прошу прощения, я знаю, что это звучит страшно, но он должен как можно скорее поговорить с вами.

Сендровский покачал головой, после чего уставил мертвый взгляд в Шацкого. Прокурору понадобилась вся сила воли, чтобы не отступить под этим взглядом.

– Она светилась, вы знаете, – произнес он. – Трудно это определить как-то по-другому. Я знаю, что каждый родитель твердит, что его дитя единственное и неповторимое в своем роде, но, договоримся, мало к то из них такой. А вот она действительно была необыкновенной, это любой скажет. Каким же нужно быть человеком, каким дьяволом, чтобы этот свет погасить? Как такое возможно, чтобы в одном человеке накопилось столько зла?

Шацкий не отвечал.

– Поймайте его, хорошо? И не затем, чтобы справедливо наказать, справедливость в данной ситуации – это пустое слово. Но только лишь затем, чтобы я мог глянуть ему в глаза и убедиться, как выглядит зло.

Шацкий лишь покачал головой.

4

Ему удалось добраться до головного шоссе, там на момент поколебался и, наконец, вместо того, чтобы свернуть налево, в сторону Ольштына, повернул вправо, на Гетржвальд и Оструду. Проехал несколько сотен метров и, пользуясь практически никаким движением, нарушил правила, пересек двойную сплошную и заехал на станцию по противоположной стороне шоссе.

Припарковался он возле рекламы новых баварских хот-догов, сделал себе самый большой кофе в кофеварке «экспрессо» для самообслуживания, заплатил и вышел наружу. За зданием стояла пара деревянных столов с лавками, он смел рукавом снег и уселся. Бумажный стаканчик поставил прямо на заснеженную столешницу, снег вокруг стаканчика быстро растаял, все это выглядело словно анимация.

Шацкий все замечал как-то сильнее, любую деталь. Словно бы он желал насытиться, прежде чем попрощается с миром малых, смешных вещей, которых обычно мы не замечаем, поскольку слишком увлечены чем-то другим, слишком раздражены или уж слишком откладываем все на потом.

Нет, он должен был признаться, здесь не было никаких сомнений. Решение элегантное, очевидное, освобождающее его от каких-либо растерянностей. Свою жизнь он выстроил на уважении к закону, а это требовало, чтобы он признал свою вину. Все простые вещи просты.

Он вздохнул. Не потому, что потеряет свободу. Наказание за совершенное преступление казалось ему самым нормальным на свете делом. Он вздохнул, поскольку в своей жизни вел сотни следствий, а теперь приходилось завершить карьеру в тот самый момент, когда появилось то самое, единственное следствие, ради которого он отдал бы все: следствие по делу трахнутой секты, которой удалось довести до того, что Теодор Шацкий совершит убийство.

Никогда он не испытывал известного по романам уважения или восхищения к исключительно хитроумным преступникам, но на сей раз не мог сдержать определенного рода признания в отношении лиц, ответственных за вчерашние события. Им необходимо было приготовиться, им нужно было все запланировать в мельчайших подробностях, им необходимо было позаботиться о том, чтобы эти детали не выдали театральности декораций. Тысячи вещей могли пойти не так, как следовало, тем не менее – им все удалось.

Результат? Кем бы эти люди ни были, они достигли всего, что хотели.

Заключения он сформулировал еще ночью, после того, как выслушал рассказы Хели. Как и следовало предполагать, ее похищение было нацелено в него. К ней относились, как к пленной, и ей показали фильм с растворением Найман, чтобы в ключевой момент убедительно выглядел ее страх перед чудовищной смертью. Но Хеля сказала, что этот страх длился буквально пару секунд. Когда первые гранулы попали ей в рот, и она стала их выплевывать, то чуть не умерла от перепуга, но сразу же потом до нее дошло, что это все – по причине отсутствия лучшего определения – всего лишь шутка. Шарики были слишком легкими, пахли словно пенополистирол да и шелестели как пенополистирол.

«И вдруг я стала хохотать, словно сумасшедшая. Словно истеричка. И не могла перестать минут, похоже, десять, пока не стала бояться, что от этого смеха со мной что-нибудь случится», – рассказывала Хеля по дороге домой.

А это означало, что если бы он сам выдержал несколько дополнительных секунд, если бы сразу не сомкнул пальцев на шее Виктории Сендровской, весь их бравурный пан пошел бы псу под хвост.

Но не пошел, сработал.

Через пару минут похитители надели его дочке мешок на голову и посадили в автомобиль. Там она провела, как ей показалось, около двух часов, а это означало, что Шацкий видел не прямую трансляцию, а всего лишь приготовленную специально для него запись. Все время автомобиль двигался, но означало ли это, что место содержания Хели и убийства Наймана находилось в двух часах пути отсюда, или же похитители ездили по кругу, чтобы обмануть девушку – никто, кроме них, не знает. В конце концов, Хелю выкинули из машины, перерезали веревки и уехали. Когда она стащила мешок с головы, то сориентировалась, что находится на лесной тропе, одна, ночью. Хеля пошла по дороге вперед, потому что никакой другой идеи у нее не было.

И через пару минут обнаружила собственного отца.

В голове у Шацкого имелось несколько гипотез, объясняющих инсценировку в целом, все они в чем-то были похожи одна на другую. Похоже было на то, что они, похитители, действительно желали делать мир лучше, карать несправедливость и домашних мучителей. Виктория, стоящая у них во главе, это обычная чушь, теперь Шацкий это понимал. Только теперь это уже не имело никакого значения. Прокурор предполагал, что Клейноцкий был прав в своих рассуждениях о костре. Растворение Наймана, запись его смерти на видео, подброшенный скелет – все это должно было свестись к грандиозному финалу, к великой кульминации. К тому, чтобы всякий домашний насильник узнал, что на него ведется охота.

Но в какой момент этот план превратился в охоту на Шацкого?

Говоря по правде, момент был несущественен. Существенным был факт, что, благодаря этому, они обеспечили себе безопасность. Шацкий мог не любить преступников, но тот, кто все это придумал, должен был быть гением преступления. Просто гением.

В итоге же, все это имело ничтожное значение, точно так же, как столь любопытный, так и совершенно несущественный в данной ситуации вопрос: а замешан ли во все это кто-то из его знакомых. Нет, это не имеет никакого значения, ведь и так через какое-то время он со всеми знакомыми распрощается.

Ключевым был один-единственный факт: он, прокурор Теодор Шацкий, виновен в убийстве. Понятное дело, они сделали все, чтобы к этому спровоцировать, но, договоримся – каждый из допрашиваемых им самим убийц пел одну и ту же песню: «Пан прокурор, меня поставили под стенку, и там такая красная занавесь упала мне на глаза и… ну, правда, что я мог сделать».

И всегда он глядел на них с сожалением, точно так же, как глядел сейчас на себя самого. Человек обладает волей выбора, он тоже. Он мог взять себя в руки, позвонить Беруту, вызвать людей, объявить о ключевом переломе в следствии, арестовать Викторию, выловить остальных из психованной шайки и всех осудить. У него была свобода выбора. И он выбрал убийство.

Он не убил в рамках необходимой обороны, не убил, чтобы спасти кого-либо, здесь было сложно говорить даже о вызванном обстоятельствами аффекте. Убил, потому что хотел. В акте мести и самосуда. И в качестве убийцы он обязан понести наказание.

Кто бы за всем этим ни стоял, сейчас наверняка присматривается к тому, что Шацкий собирается делать. Воспользуется ли он своим положением следователя, чтобы повернуть все так, что если дело выйдет наружу, он все равно вывернется? Или же начнет комбинировать, как типичный преступник, пытаясь уйти от справедливости? Или же упорно будет пытаться собственноручно решить это дело?

Последняя версия звучала даже соблазнительно, но Шацкий знал, что это ловушка. Уже имеющееся затягивание дела достойно наказания, ну а оттягивание до бесконечности момента признания – вот этого оправдать нельзя никаким образом, разве что только трусостью. Ему следовало бы признаться как можно скорее, чтобы закончить эту чудовищную игру, ну а еще потому, что в противном случае поставит под удар всех своих близких. Хелю уже обидели, черт его знают, что эти способны придумать в следующий раз.

Он тяжело вздохнул.

Шацкому было стыдно, но он давно уже решил, что если обстоятельства позволят, он признается только в понедельник. И, ничего не поделаешь, изза этого Фальку с Берутом придется тянуть этот спектакль все выходные, в то время как он со всеми подробностями знает темы обоих преступлений и жертв, как Наймана, так и Виктории. И он чувствовал себя виноватым, а как же.

Но подобного рода решение одно гарантировало, что последние выходные он сможет провести со своей шестнадцатилетней дочкой, Хеленой Шацкой. Самые обычные выходные. Они сходят в кино, отправятся на колдуны в «Старомейскую», черт его знает, быть может удастся даже на лыжах походить, если снег подержится. Вечером посмотрят телевизор, или же она отправится к знакомым, он же приедет за ней после полуночи и будет притворяться, что принимает ее старательно выговариваемые слова за чистую монету. В воскресенье он загонит девицу за уроки, чтобы нагнала дни отсутствия в школе. Самые обычные выходные отца и дочери-подростка.

А в понедельник признается, его арестуют, потом он попадет в тюрьму на долгие годы, и его жизнь закончится. Даже если он – как Теодор Шацкий – и выдержит, то этот день будет представлять собой конец его как прокурора, а прежде всего – как отца. Он не разрешит посещать себя, не позволит думать о родителе за решеткой. Он прикажет Хеле сменить фамилию и устраивать жизнь иначе. Быть может, после выхода заедет к ней, он уже в пенсионном возрасте, она будет зрелой женщиной после тридцати. Пообедают вместе, друг другу сказать им будет мало чего – и все.

С Женей все было проще. Друг друга они знали недолго, их не объединяли никакие официальные связи, детей у них не было. Ей он тоже запретит свидания с собой. Тогда она быстрее его забудет. Он ее любил, и по-своему его радовало то, что все случилось на раннем этапе их знакомства, так что она еще могла отряхнуться и двигаться дальше.

Шацкий сделал глоток кофе. Своего любимого, с большим количеством молока и двойной порцией ванильного сиропа. Когда он выпьет такой в следующий раз, ему уже исполнится шестьдесят. Это если все пойдет хорошо. А так, наверняка больше, поскольку он не собирался применять какие-либо штучки, чтобы снизить срок. Смешно, но в нынешнем мире полторы декады – это здоровенный шмат времени. Интересно, будет ли тогда в Польше какой-нибудь «Статойл»?^[145] Сможет ли тогда бывший прокурор самостоятельно обслужить футуристическую кофейную машину?

Мысль о заключении его не пугала. Ему были известны реалии польских пенитенциарных заведений, вопреки сложившемуся обыденному мнению, это не были тюрьмы Третьего Мира или известные по американским фильмам места для унижений и убийств, где шайки чернокожих устраиваются в очередь, чтобы насиловать новичка в устроенном в готическом стиле подвале. Всего лишь общага, из которой нельзя просто так выйти, для воняющих потом мужиков в домашних тапках. Наверное, его лично немного помучат, как прокурора, но, что более вероятно, он сделает фурор в качестве знатока процедур. В конце концов, кто будет должен писать коллегам по камере жалобы на прокурорские решения, если не он.

Подумав об этом, Шацкий фыркнул. Э-э, еще робу не взял на проходной, а уже сценарии пишет, прямо тебе Шоушенк.^[146] И-эх, старый, седой нищий, так еще и мифоман.

Ладно, хотя бы с литературой поправлю; Манна, в конце концов, всего прочту, подумал он. Допил кофе до конца, наслаждаясь осевшим на дне сладким сиропом, и забросил стакан в мусорную корзину.

Робко выглянуло солнце. Снег засиял словно оперная декорация, изготовленная театральным художником из ма-а-аленленьких бриллиантов. Шацкий огляделся по сторонам, глянул на пересеченный шоссе местного значения холмистый пейзаж Вармии, на стройную башню костела в Гертржвальде, на лес на горизонте, на выстающие кое-где из-под снега красные черепицы домов в Наглядах.

А ведь и красиво даже, подумал он.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

понедельник, 9 декабря 2013 года

Международный День Противодействия Коррупции. День рождения празднуют Кирк Дуглас, Джон Малкович и Йоанна Яблчиньская ^[147] . После того, как в воскресенье протестующие снесли памятник Ленину в Киеве, власти начинают чего-то поговаривать о переговорах за круглым столом, но в то же самое время милиция начинает действовать все смелее. В США наиболее влиятельные интернет-медиа пишут совместное обращение к президенту, чтобы разведорганы прекратили тотальную слежку за гражданами. На Марсе открыта лужа, в которой 3,5 миллиарда лет назад могла цвести жизнь. В Польше политики всех мастей повязали белую ленточку на лацкан в знак борьбы с насилием против женщин, хотя, в то же самое время, никто из них не спешит ратифицировать европейскую конвенцию, которая вводит правовые решения, дающие возможность вести эффективную борьбу с насилием. В Щитно в арест попала женщина, которая издевалась на 93-летней матерью. Один приговор за подобного рода преступление у нее уже имеется. В Ольштыне маршалек ^[148] (после скандала) отказывается от размещения своего имени на новом соборном колоколе. Президент (тоже после скандала) находит больше денег на ольштынскую культуру. Помня о праздниках, все готовятся к приближающейся громадными шагами рождественской ярмарке, хотя зимняя магия долго не подействовала. Повсюду тающие сугробы оставшегося от шедшего все выходные снега. Хмуро, отвратительно, ожидание оттепели, под ногами каша, захватившая власть в городе. Плюс три градуса.

1

Прокурор Теодор Шацкий появился на работе прежде всех, еще не было шести утра. Перед тем он прошелся по спящему городу, пользуясь последними минутами свободы. Уже через три шага сапоги и брюки промокли от залегавшей все и вся грязи, но ему на это было наплевать. Шацкого радовала талая каша, паршивая погода и мокрые носки, скользящие в обуви. Он считал, что это превосходное чувство.

Ему хотелось лишь подышать свежим воздухом, но задумался, так что прогулка у него вышла очень длинной. Он дошел до площади Независимости, потом до главного перекрестка, зашел на станцию за кофе на вынос и экземпляром «Газэты Ольштыньскей». Вернулся он другим маршрутом, между старым городом и неоготическим зданием Главной Почты, потом решил пройтись еще и, вместо того, чтобы пройти по краю черной зеленой дыры, выбрал прогулку вокруг ратуши и торгового центра. Возле центра он остановился и засмотрелся на здание гауптвахты по другой стороне улицы. На восемьдесят процентов сегодня он попадет именно туда, тогда его будут иметь близко, по крайней мере – поначалу; странно будет если следствие не возьмет на себя другая окружная прокуратура, скорее всего, в Гданьске.

Здание конца девятнадцатого, начала двадцатого веков, естественно, из красного кирпича, возведено практически в центре, ведь в прусские времена Ольштын был гарнизонным городом. Тут речь шла о психологическом эффекте: чтобы шатающиеся в увольнительной солдаты видели, куда могут попасть, если какая-нибудь дурь стукнет им в голову.

И вот, пожалуйста, психологический эффект все еще действовал. Сам он стоял в сердце Ольштына, на расстоянии вытянутой руки слева была ратуша, на расстоянии броска камня – старый город, у него за спиной выпендривался символ ольштынской архитектурной безвкусицы – торговый центр, а перед собой он видел тюрьму, практически у самой улицы, отделенную от нее высокой, обклеенной плакатами стенкой. Ближайший из плакатов обещал «самую деликатную методику липосакции». Вне всякого сомнения, обращался он, скорее, к клиентам торгового центра, а никак к обитателям тюряги.

Гауптвахта обращала на себя внимание любопытной деталью. Окна камер были закрыты жалюзи, выставленными под углом сорок пять градусов. Выставленными таким образом, что арестанты могли глянуть на небо, на тучки и на солнце, но не могли вниз, на жизнь и на улицы..

И Шацкому сделалось неприятно. Здорово было бы глядеть, как меняются премьеры в «Гелиосе» и «Эмпике», как новые коллекции в KappAhl предвосхищают смену модных направлений и времен года.

Прокурор печально усмехнулся и пошел на работу. Свобода свободой, но от мокрых ног его уже трясло.

В кабинете он снял обувь, носки развесил на батарее и уселся за столом, заканчивая уже сильно оствыший кофе и просматривая газету. Насколько можно, он оттягивал тот момент, когда нужно будет упорядочить свои дела и оставить серьезные заметки для тех, кто его заменит. Нет смысла давать дополнительную работу коллегам. После выявления всего дела, здесь и так всех зальет рекой дерьма. Как же: сенсация, средства массовой информации, черный пи-ар. Возможно, немного поможет им факт, что этот весь Шацкий здесь чужой, а вдобавок – еще и из Варшавы.

На первой странице «Газъты Ольштыньскей», естественно, царила зима – а как же иначе. В свойственном для средств массовой информации минорном тоне. Дорожников погода застала врасплох, одно столкновение за другим, снег с тротуаров не убран, и вообще – люди, бойтесь, потому что со среды мало того, что снег будет падать, так и со стынущей моросью.

Шацкий ни на что не жаловался. Для него эти первые зимние выходные были одними из самых замечательных. В пятницу он встретился с Вероникой, которая, вся на нервах, прилетела с другого конца света, желая спасать свою доченьку. Это дало ему возможность попрощаться с самой важной женщиной своей жизни. Единственной он рассказа всю правду о последних событиях. Вероника просто обязана была их знать, потому что Хеля, внешне вроде как пережившая все это без травм, могла рассыпаться после того, как отец попадет в тюрьму. Но она могла расклеиться и рассыпаться в любой иной момент, когда к ней уже возвратятся эмоции. И крайне важно, чтобы рядом с ней тогда очутился кто-то такой, кто все знает и все понимает. К сожалению, этим таким он сам быть не мог. Шацкий еще смог убедить бывшую жену оставить ему дочку на выходные, поскольку он хочет с ней попрощаться.

Вероника расплакалась, он сам поначалу держался, потом залился слезами. Всего лишь раз ты молод, всего лишь раз переживаешь все впервые. Влюбленность, ребенок, разочарование, склока, расставание. Для него Вероника была и останется теми первыми, наиболее важными разами. Независимо от того, как устроилась его жизнь, даже если бы ее и не пришлось закончить за решеткой.

В общем, выходные он провел с Хелей. Они прогуливались по зимнему, как никогда волшебному, покрытому снегом Ольштыну. Конечно же, они полакомились колдунами в «Старомейской». И тортом Павловой^[149] в «SiSi».^[150] Но неожиданным гвоздем программы стали старенькие «Звездные войны». В ольштынском планетарии праздновали грядущий День святого Миколая, так что они посмотрели все шесть серий на громадном экране большого зала, в перерывах прохаживаясь в кулуарах среди имперских солдат, моделей космических кораблей (рекламируемых в качестве «самых крупных подобного типа во всей Польше») и вопящей ребятни. Удовольствие они получили на все сто. Шацкий взрогнул только раз, когда в части «Империя наносит ответный удар» Хэна Соло сбросили в нечто вроде металлической трубы и там заморозили.

Но на Хелю это никакого впечатления не произвело.

Шацкий подумал о дочке, подумал о том, как сегодня утром в последний раз вошел в ее комнату, чтобы поцеловать ее, спящую, в лоб, как это он делал с тех пор, как ей был всего один день, и на глаза навернулись слезы.

Он пролистал газету, чтобы направить мысли другим маршрутом. Скука, как и всегда в «Ольштыньскей». Скука, которая ему вдруг показалась даже привлекательной. Плебисцит на звание человека года с обязательным вылизыванием задницы маршалеку и президенту, присланные в редакцию фотографии читателей в костюме Миколая, войт Дубенинок бьет тревогу, объявляя очередное нападение волков, наполненная страстью дискуссия относительно обводной дороги под названием «Узел забивается пробкой».

Ладно, по крайней мере, можно будет забыть о ваших деревенских транспортных проблемах, подумал Шацкий, и точнехонько в этот момент кто-то постучал, а потом и вошел к нему в кабинет. Прокурор быстро спрятал ноги под стол, чтобы никому не было видно, что он босиком.

Мужчина под шестьдесят, похожий на магистратского чиновника, поздоровался, представился и уселся напротив.

– Уважаемый пан, – обратился он к Шацкому. – Меня зовут Тадеуш Смачек, я заместитель директора Городского Управления Дорогами и Мостами, ответственный за транспортное сообщение в городе Ольштын. И я хотел бы подать сообщение о совершении преступления, подпадающее под статью двести двенадцать Уголовного кодекса.

Прокурор Теодор Шацкий замер. Первой его мыслью было: один черт он пойдет сидеть за убийство. Если к нему прибавить еще и второе, какая разница. Он имел его, имел перед собой, один на один – а этот гад ничего не подозревал и был совершенно беззащитным. Опять же, опыт в том, чтобы задушить человека, у него уже имелся.

– А чьи личностные ценности^[151] вы нарушили? – спросил он.

– Не понял?

– Двести двенадцатая статья уголовного кодекса определяет наказания за нарушение личностных ценностей, другими словами, за оскорбление. Так кого вы обидели?

– Вы смеетесь? Это меня оскорбили.

Прокурор Теодор Шацкий усмехнулся. Он не мог представить настолько изысканного оскорбления, чтобы оно могло и вправду обидеть директора Смачека.

– И как же? – спросил он, не умея скрыть любопытства.

Мужчина вытащил из дипломата бумажную папку, на которой большими буквами было каллиграфически выведено слово «ПРОЦЕСС», так старательно, словно речь шла, как минимум, о рукописи романа Франца Кафки.

– Так вот, мой начальник, пан президент,^[152] получил письмо от некоего гражданина, по счастью подписанный именем и фамилией, что должно облегчить вам работу. Письмо передаю вам целости, позволю себе лишь процитировать наиболее оскорбительные фрагменты, касающиеся моей личности.

Смачек вопросительно поглядел на Шацкого над краешком очков. Прокурор выполнил поощряющий жест рукой, хотя он никак не мог поверить в то, что все это происходит на самом деле. Так вот как оно бывает: прощаться с должностью после двух десятков лет работы, ужас…

– Цитирую: я вижу, что на этой должности, то есть, моей, – прокомментировал Смачек, – вы предоставили работу невежде, поэтому предлагаю трудоустроить человека разумного, который бы хоть немного улучшил движение на дорогах нашего города.

Шацкий находился под впечатлением.

Он в жизни не мог представить, что письмо по данной проблеме можно было бы написать столь вежливо. Сам он начал бы с оскорблений, потом перешел бы к перечню предлагаемых пыток, а закончил бы уже наказуемыми угрозами. Тем временем, автор письма к президенту являл себя варминьским Далай-ламой, мастером гражданского дзен-буддизма.

– Мне кажется, что даже в средней степени расторопный водитель, – продолжал цитировать Смачек, – если дать ему возможность проехаться по улицам города, способен так отрегулировать дорожное движение, в особенности, сигналы светофоров, которые стоят там где следует и где не следует, так что нет потребности устраивать на работу… – Лектор сделал драматическую паузу и жестом обвинителя поднял палец, после чего, уже на тон выше, продолжил: – псевдоспециалиста, который лишь создает очередные помехи, чтобы нам год от года хуже ездилось.

Тадеуш Смачек положил спрятал листок.

– Как я уже говорил, это только фрагменты.

Шацкий мог его попросту выбросить за двери, но потом вспомнил о всей своей испорченной крови, вскипающей на многочисленных ольштынских перекрестках.

– Бетонмен всегда передает вам свою корреспонденцию?

– Что? Прошу прощения, я, кажется, не понимаю.

– Бетонмен. Как Спайдермен или Бетмен. Хоть на столько вы английский язык понимаете? Человек – летучая мышь, человек – паук, человек – бетон. Похоже, ясно. В Ольштыне так называют вашего начальника.

– Вы оскорбляете президента, избранного в ходе демократических выборов.

– С чего вы взяли? Наверняка это замечательный человек, я лично желаю ему здоровья, счастья и всяческой удачи. Оскорбляю я только лишь его компетенцию и его вкус. Осорбляю его веру в бетонирование, цементирование, асфальтирование и плиткоукладывание. Лично я приезжий, так что мне на все это глубоко… опять же… – тут он замялся, – я и так выезжаю. Но вот остающихся здесь людей мне жаль. Этот город со времен войны последовательно уродуется, уничтожается и превращается в какой-то чудовищную, урбанистически-архитектурную сточную канаву. И это вы его приканчиваете.

Смачек чуточку съежился, но чиновный фасон держал.

– Так вы отказываетесь принять уведомление о преступлении?

– Естественно. Принятие вашего уведомления означало бы согласие с очередной ступенью вашего чиновного безумия. Это означало бы согласие на пересечение границы между властью, как правило, некомпетентной и глупой, и властью на советский манер злой, преследующей и устрашающей граждан. Что вы надумаете в следующий раз? Пожизненную каторгу на Сувальщине?

Директор положил руки на своем дипломате, но со стола его не убрал.

– Мне весьма жаль, но я этого так не оставлю. Я подам жалобу на ваше решение. К сожалению, и на ваше поведение тоже. Вижу, что меня ждут два судебных процесса.

Ну и прекрасно, подумал Шацкий. Что ни говори, какое-то развлечение от тюремных будней, когда меня станут возить на заседания.

– А я на вас рассчитывал. Опасался, что здешние прокуроры были бы необъективными. А вы же жили за пределами Ольштына, повидали побольше, кругозор у вас шире.

От необходимости отвечать Шацкого спас телефон. Он снял трубку и представился:

– День добрый, пан прокурор, – раздался в трубке женский голос. – Это Моника Фабианьчик. Узнаете меня?

Шацкий наморщил брови. Низкий слегка насмешливый голос казался ему знакомым, пробудил какую-то нежность и ностальгию. Но в то же время мог голову дать на отсечение, что никогда его тропы ни с какой пани Фабианьчик или паном Фабианьчик никогда не пересекались.

Женщина рассмеялась, и вот тогда прокурор ее узнал. Жестом он отослал Смачека из кабинета.

– День добрый, пани редактор,^[153] – произнес он, думая, что сегодня и вправду день прощаний.

– Не смогла удержаться и не позвонить, когда прочитала, что ты стал пресс-атташе. Это все равно что Ганнибала Лектера сделали шеф-поваром в вегетарианском ресторане.

Шацкий рассмеялся, хотя шутка и была не наивысшего качества.

Он спросил об измененной фамилии – мол, следует ли поздравлять с супружеством – и слушал женское чирикание, думая о том, как же символично то, что Моника позвонила ему именно сегодня. Сколько это уже? Восемь лет. Даже чуточку больше. Он помнил тот жаркий варшавский июнь, помнил молодую журналистку из «Жечипосполитей», свою смешную сегодня вовлеченность в типичный для кризиса среднего возраста роман. По причине того романа распался его собственный брак, потому после того он уехал из Варшавы, порвав все связи со столицей, чтобы, наконец, очутиться в Ольштыне.

И вот направлялся бы он сегодня в тюрьму, если бы восемь лет назад повел себя прилично – женатый ведь – и не пошел на свиданку в кафе на углу Новего Швята и Фоксал? Он помнил, что тогда ему хотелось безе, но взял серник,^[154] потому что опасался, что безе будет крошиться во все стороны.

– Из всего этого я прослушала беседу с тобой на «Радио Ольштын», где ты признаешь ошибки. Потом я беседовала об этом с народом, так все были несколько разочарованы.

– Почему? – неподдельно удивился Шацкий.

– Я знаю, в мире журналистов, занимающихся следствиями и судебными разбирательствами, ты являешься как бы точкой отсчета; и не спрашивай, нравится это моему мужу или нет. Шерифом, символом справедливости.

– Но ведь это, наверное, хорошо, что я честен.

– Честность и справедливость – это две разные вещи. Мы не ожидаем от шерифа откровенности и признания в ошибках. Мы ждем безопасности. Непоколебимости в обеспечении порядка, нам надо, чтобы зло было покарано, а добро вознаграждено, чтобы мир становился лучшим.

Они еще поболтали минутку. А сразу же потом Шацкий позвонил Эдмунду Фальку и договорился встретиться с ним в зале для вскрытий больницы на Варшавской.

2

Как обычно, прокурор Теодор Шацкий припарковался под пивной и, кривясь на каждом шагу в промокшей и холодной обуви, преодолел десятка полтора метров снежной каши, отделявших его от анатомического корпуса. Он надеялся, что прибыл первым, но повстречал Фалька на лестнице.

Мужчины пожали друг другу руки и, плечом к плечу, вошли в средину.

Коридор был пустым и тихим, может потому, что время раннее, и холл еще не успел заполниться студентами. А может как раз сегодня у адептов анатомии был выходной.

Они вошли в зал для вскрытий, точно такой же опустевший. В воздухе, правда, держался трупный запашок, но нигде не было видно ни трупов, ни Франкенштейн, вообще никого.

Асессор Эдмунд Фальк удивленно огляделся.

– А я думал, будто бы нас кто-то ожидает.

Не говоря ни слова, Шацкий подошел к холодильнику, в котором хранились останки. Как правило, в прозекторских они занимают больше места, ведь в них необходимо сохранять всех найденных в городе покойников. Здешний же служил для учебных целей, потому в нем было только два отделения. Шацкий нажал на хромированную ручку, открыл дверку, изнутри повеяло холодом и смертью.

Он потянул за рукоятку, металлический поднос выдвинулся легко и бесшумно. «Хилтон для трупов», как назвал это Франкенштейн.

На пластине из нержавеющей стали лежала Виктория Сендровская. Синяя, с фиолетовой шеей. Уже после вскрытия, что можно было узнать по небрежному шву на корпусе, громадной букве Y, верхние ответвления которой начинались у ключиц, соединялись возле грудины, а ножка доходила до лонного холмика.

– Зачем вы мне это показываете? – спокойным голосом спросил Фальк. – Я присутствовал при следственных действиях, ведь я прокурор, ведущий это дело.

Шацкий отошел от холодильника, свободно присел на высоком столе для вскрытий и поглядел на Фалька, стоящего над трупом девушки.