Текст книги "Ярость (ЛП)"

Автор книги: Зигмунт Милошевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Нужно сказать что-нибудь веселое; у него складывалось такое впечатление, что все ожидают именно этого: молодежь, учителя, парень с дредами, снимающий торжество для школьной хроники. Директриса тоже желала бы увидеть в Youtube, как она легко и красноречиво представляет прокуратуру, что ни говори, ведь настоящий мужчина, а не сухарь, читающий на память статьи кодекса перед камерами. Сам же он желал почувствовать себя на мгновение одним из присутствующих в зале, припомнить, что когда-то был даже не молодым – это его не привлекало – но свежим. Другими словами: неиспорченным.

Шацкий разыскивал в памяти какую-нибудь школьную шутку для начала беседы, но посчитал, что не может заменить одну стилизацию другой.

Молчание затягивалось, по залу пробежал шорох; наверняка сразу пару десятков человек как раз шепнуло соседу: «ты-ы, так чего он тут». Учительница сделала движение, как будто бы желала подняться с места, чтобы спасать ситуацию.

– Статистика работает против вас, – холодно произнес Шацкий. Сильный голос, натренированный в ходе сотен процессов и заключающих речей, прогремел над головами собравшихся слишком громко, прежде чем кто-то отреагировал и уменьшил уровень звука. – Каждый год в Польше совершается более миллиона преступлений. Полумиллиону лиц представляются обвинения. Что означает, что на протяжении своей жизни часть из вас наверняка совершить запрещенное деяние. Скорее всего, вы чего-нибудь украдете или станете причиной дорожно-транспортной аварии. Быть может, кого-нибудь обманете или поколотите. Кто-то из вас наверняка кого-нибудь убьет. Конечно, сейчас вы даже не допускаете подобных мыслей, но большинство убийц их к себе тоже не допускали. Они просыпались как нормальные люди, чистили зубы, делали себе завтрак. А потом что-то случалось, неудачное стечение обстоятельств, событий, эмоций. И спать они шли уже как убийцы. Кого-нибудь из вас это тоже встретит.

Шацкий говорил спокойно, убедительно, словно в зале суда.

– Но статистика лжет. – Шацкий еле заметно улыбнулся, как будто бы должен был сообщить приятное известие. – Она охватывает лишь зло открытое. На самом же деле, обид и преступлений гораздо больше. Иногда они так и не выходят на свет божий, поскольку совершенные произведения совершаются ежедневно. Иногда это вещи слишком мелкие, чтобы пострадавшие желали о них заявлять. Чаще же всего зло скрывается за двойным занавесом страха и стыда. Это насилие в семье. Преследование в школе. Моббинг^[14] в фирмах. Изнасилования. Приставания. Черное число несправедливостей, которых невозможно сосчитать. Вас это тоже встретит. Одна из пяти сидящих здесь девушек станет жертвой насилия или попытки изнасилования… Вы станете психологически издеваться над партнерами, будете воровать деньги у неспособных защититься родителей. Дети будут сжиматься в комочек в своих кроватях, слыша ваши шаги в коридоре. Вы будете использовать для этого собственную жену, считая, что в своем праве. Или же станете притворяться, что крики избиваемых и насилуемых за стеной вас не касаются, что нечего соваться не в свое дело.

Шацкий сделал паузу.

– Я не знаком с вашими работами и не знаю, каким образом вы представляете предотвращение насилия. Я, как прокурор, знаю только один способ.

Учительница молитвенно глядела на Шацкого.

– Вы желаете предотвращать насилие? Не творите зла.

Он отошел на шаг от кафедры, давая знак, что закончил. Учительница воспользовалась случаем, быстро поднялась на возвышение и вызвала победительницу конкурса. Виктория Сендровская, класс IIЕ. Эссе под названием Как приспособиться, чтобы выжить в семье.

Аплодисменты.

На подиум вскочила девушка, ничем не отличающаяся от похожих на нее клонов, которых Шацкий ежедневно встречал на улице, такой же клон даже проживал с ним под одной крышей. Ни высокая, ни низкая, ни худая, ни толстая, ни уродина, ни красавица. Да, красива, точно так же, насколько красивы все девчонки-восемнадцатилетки, у которых недостатки красоты бывают, самое большее, милыми. Волосы, собранные на затылке, очки. Белый тоненький гольф – в качестве облачения для школьного торжества. Единственное, что ее выделяло, это длинная до самого пола, стекающая юбка, черная, словно вулканическая лава.

Учительница поначалу сделала движение, как будто собиралась дать диплом Шацкому, но передумала, глянула на прокурора неприязненно и сама отдала папку девушке. Виктория вежливо кивнула ей и Шацкому, после чего возвратилась на свое место.

Прокурор посчитал, что это прекрасный момент для того, чтобы исчезнуть и самому, потому выскользнул в коридор. Едва он успел пробежать под висящей над дверью актового зала картиной с античной сценой – на первом плане стояла задумавшаяся и несчастная женщина, скорее всего, героиня трагедии – в кармане завибрировал телефон.

Из фирмы. Начальница.

О, Зевс, – взмолился Шацкий, – дай мне какое-нибудь приличное дело.

– Уроки закончились?

– Да.

– Прошу прощения за то, что морочу вам голову, но не мог бы пан поехать на Марианскую? Это на одну минутку, нужно только стряхнуть пыль с немца.

– Немца?

– По причине дорожных работ обнаружили какие-то древние останки.

Шацкий глянул в школьный потолок и выругался про себя.

– А Фалька послать нельзя?

– У Пиноккио слушания в Барчево. Все остальные или в суде, или же в окружной на переподготовке.

Шацкий молчал. Ну что это за начальница, которая оправдывается.

– Марианская – это там, где морг?

– Да. Вы увидите патрульную машину в самом низу, возле больницы. Можете перенести кости на другой берег Лыны,^[15] тогда это уже это будет дело южных.

Шацкий комментировать не стал. Управление посредством сердечности, дружественности и попыток остроумия всегда действовало ему на нервы. Сам он предпочитал просто сделать дело. А в Ольштыне с этим было исключительно паршиво, мгновенный переход на «ты» плюс шуточки, а двери в кабинет Эвы всегда были настолько намеренно открытыми, что ее секретарша должна была страдать от хронической простуды.

– Поеду, – только и сказал он, и тут же отключился.

Шацкий надел и застегнул пальто. Машину поставил вроде бы как и близко, но лед, валящийся с неба, был словно библейское бедствие.

– Пан прокурор?

Шацкий обернулся. За ним стояла Виктория Сендровская, ученица IIЕ класса. Свой диплом она держала словно щит. Девушка молчала, и Шацкий не знал, то ли она ожидает поздравлений, то ли ждет, когда он начнет разговор. А ему ей не было чего сказать. Он присмотрелся к ученице. Та все так же ничем не выделялась, а вот глаза у нее были очень большие, светлые, с бледно-голубым оттенком ледника. И очень серьезные. Быть может, она бы и показалась ему интересной, если бы не то, что у него имелась шестнадцатилетняя дочка. Уже давно жизнь вмонтировала ему в голову некий переключатель, в результате чего он полностью перестал обращать внимание на молодых женщин.

– Эти крики избиваемых и насилуемых за стеной…

– Да?

– Вы были не правы. Несообщение о преступлении является наказуемым, но только лишь в исключительных случаях, таких как убийство или терроризм. А насиловать можно на стадионе, при полных трибунах, и для зрителей это будет, самое большее, неблаговидным с точки зрения морали.

– Как раз в случае изнасилования можно признать, что сорок тысяч зрителей принимало участие в покушении на сексуальную свободу вместе с насильником и впаять им всем за групповое изнасилование. Так даже лучше, наказание повыше. Вы что, желаете проэкзаменовать меня на знание Кодекса?…

Девушка, смутившись, отвела взгляд. Выходит, он отреагировал слишком резко.

– Мне известно, что Кодекс пан знает. Было любопытно, почему пан так сказал.

– Назовем это заклинанием действительности. Лично я считаю, что в двести сороковую статью следует включить домашнее насилие. Впрочем, так уже сделано в законодательстве нескольких стран. И Я посчитал, что в данном случае небольшой пересол имеет учебную ценность.

Девушка кивнула, словно учительница, которая только что услышала верный ответ.

– Хорошо сказано.

Шацкий слегка поклонился ей и вышел. Замерзающая на лету морось ударила ему в лицо словно порция дроби.

4

Издалека все это походило на обстановку модной фотографической сессии, чего-то в стиле «индастриал». На третьем плане из темноты проявлялось темное здание городской больницы, выстроенной еще немцами. На втором плане желтый экскаватор слонялся над дырой в земле, как будто бы с любопытством заглядывая в нее, а рядом стояла патрульная полицейская машина. Огни фонарей и фары полицейского автомобиля пробивали тоннели в густом варминьском тумане, отбрасывая странные тени. Трое мужчин рядом с машиной глядели на главного героя кадра: прекрасно одетого седого мужчину, стоящего в открытой двери угловатого ситроена.

Прокурор Теодор Шацкий знал, чего ожидали стоящие перед ним инженер, полицейский в мундире и неизвестный ему молодой дознаватель. Они ожидали, когда же наконец расфуфыренный чинуша из прокуратуры приложится задницей о тротуар. И правда, он с трудом удерживал равновесие на тротуарной плитке, покрытой – как и все вокруг – тонким слоем льда. Ситуацию никак не облегчало то, что улица Марианская шла слегка под горку, а прокурорские туфли, надетые, чтобы произвести впечатление на лицеистов, вели себя словно коньки. Шацкий боялся, что позорно грохнется, лишь только отпустит дверку автомобиля.

Его присутствие здесь – равно как и полиции – было всего лишь формальностью. Прокурор вызывался в случае всех смертей, случившихся за пределами больниц, когда появлялось сомнение, а не является ли смерть результатом некоего запрещенного деяния, и нужно было принять решение: начинать ли по этой причине следствие. Это означало, что иногда приходилось беспокоиться и добираться на какую-нибудь строящуюся дорогу или гравийный карьер, где были обнаружены кости столетней давности. В Ольштыне это называлось «стряхнуть пыль с немца». Неблагодарная и занимающая кучу времени обязанность, весьма часто – поездка на другой конец повята, где нужно было бродить по щиколотки в грязи. Здесь же, по крайней мере, немец лежал посреди города.

Формальность. Шацкий мог их вызвать, чтобы ему рассказали: что да как, после чего заполнить бумажки в теплом кабинете.

Мог, но никогда так не поступал, да и сейчас посчитал, что он слишком стар для того, чтобы изменять привычкам.

Шацкий высмотрел на земле комья обледеневшей грязи; если их притоптать, они должны обеспечить более-менее сцепляемость. Он встал на один такой и осторожно захлопнул дверку автомобиля. Затем в четыре довольно странных шага добрался до экскаватора и схватился за его покрытый грязью ковш, с трудом сдерживая усмешку триумфа.

– Где останки?

Молодой дознаватель указал на дыру в земле. Шацкий ожидал увидеть выступающие из грязи кости, тем временем, в мостовой зияла черная яма, из которой выглядывал конец алюминиевой лесенки. Покрытой льдом, как и все остальное. Не ожидая дополнительных сведений, прокурор спустился вниз. Что бы там его ни ожидало, наверняка было лучшим, чем ледовая крупа с неба.

Он на ощупь спустился в самый низ, в дыре пахло мокрым бетоном, наконец встал на мокром, но твердом основании. Дыра, из которой несло замерзающим дождем, была в полуметре над ним, до потолка можно было достать рукой. Шацкий снял перчатки, провел по потолку рукой. Холодный бетон со следами опалубки. Убежище? Бункер? Склад?

Прокурор отодвинулся, давая место спускающемуся дознавателю. Полицейский включил фонарик, второй вручил Шацкому. Прокурор включил светодиодный прибор и оглядел товарища по осмотру. Молодой, около тридцати лет, с совершенно несовременными усами. Красивый провинциальной красотой здорового крестьянского сына, который выбился в люди. С печальными глазами довоенного националистического деятеля.

– Прокурор Теодор Шацкий.

– Подкомиссар Ян Павел Берут, – представился полицейский и опечалился, наверняка ожидая шуточку, которую обычно слышал в подобной ситуации.^[16]

– Что-то не могу вас вспомнить, но я здесь всего два года, – сказал Шацкий.

– Я совсем недавно из дорожной полиции сюда перешел.

Шацкий комментировать не стал. Ротация дознавателей была головной болью для прокуроров. Туда никогда не попадали никакие желторотики, но офицеры, уже отслужившие свое, прежде всего, как оперативники. В большинстве своем, они быстро убеждались в том, что следственная работа ни в чем не походит на похождения детективов из американских фильмов, а поскольку достаточно скоро имели право перейти на профессиональную пенсию, тут же этим и пользовались. Сегодня легче было встретить опытного участкового, чем следственного офицера.

Не говоря ни слова, Берут повернулся на месте и направился в глубь коридора. Обыкновенного бетонного коридора, который мог быть остатком от чего угодно – для Шацкого это никакого особенного значения не имело. Через пару десятков шагов боковые стены куда-то пропали, а следователи очутились в сводчатом зале в форме квадрата, высотой более двух метров, диной метров в пятнадцать. В одном углу громоздились проржавевшие больничные кровати, столы и стулья. Берут обошел кучу и пробрался к противоположной стенке. Там стояла кровать, в некоторых местах белая, там, где не сошла краска, а в остальном оранжевая от ржавчины. На раме лежал черный от сырости кусок фанеры, а уже на фанере – старый скелет. Довольно-таки полный, насколько Шацкий мог судить, хотя кости были частично перемешаны, быть может, крысами, а часть их лежала на земле. Череп, во всяком случае, был целехонек, почти что все зубы были на месте. Образцовый немец.

Шацкий сжал губы, чтобы громко не вздохнуть. Вот уже несколько месяцев он ожидал какого-нибудь осмысленного дела. Может трудного, может спорного, может неочевидного. В любом смысле: следствия, доказательств, закона. И ничего. Из серьезных вещей у него имелось два убийства, одно разбойное нападение и одно изнасилование в Кортове. Всех преступников задержали на следующий же день после случившегося. Убийц, поскольку они были близкими родственниками. Разбойника – потому что городской мониторинг записал виновника чуть ли не в качестве HD. Насильника – потому что коллеги по студенческому общежитию поначалу его хорошенько избили, а потом доставили в полицию – уже знак того, что что-то в народе все-таки меняется. Мало того, что все преступники были сразу же задержаны, так все сразу же и признались. Они дали признательные показания со всеми подробностями, и Шацкий в четыре вечера уже мог идти домой, пульс не ускорился даже на десять ударов в минуту.

И вот теперь немец. На десерт после школьного мероприятия.

Берут вопросительно глянул на прокурора. Сам он ничего не говорил, потому что говорить было и нечего. На его лице сейчас было выражение такой печали, словно бы кости принадлежали члену его семейства. Уж если у полицейского подобное выражение было все время, то его коллеги из прокуратуры наверняка передают друг другу номерки к психотерапевту, который лечит их депрессию.

Здесь же делать было нечего. Шацкий обвел помещение лучом фонарика, то ли из рутины, то ли потому, что желал чуточку потянуть время: под землей было намного теплее, чем наверху, опять же, его не атаковали никакие атмосферные явления.

Ничего интересного. Пустые стены и выходы в коридоры; судя по архитектуре, помещение было старым убежищем, явно для пациентов и персонала госпиталя. Где-то должны находиться засыпанные входы, туалеты, возможно – еще несколько подобных зал, какие-то комнаты поменьше.

– Остальные помещения проверяли?

– Пусто.

А вот интересно, как все это выглядело, подумал Шацкий. Их эвакуировали на время какого-то обстрела под самый конец войны, потом этот здесь скончался, а остальные вышли? Слишком много чего творилось, чтобы помнить об одном покойнике под землей? Или это уже после войны кто-то спрятался здесь, и во время сна сердце не выдержало?

Прокурор подошел к останкам и пригляделся к черепу. Никаких видимых повреждений, характерных вмятин или дыр после удара тупым предметом, не говоря уже об огнестрельных ранениях. Похоже на то, что если кто и помог немцу переселиться в мир иной, то не таким образом. Так или иначе, смерть не спасла его от военного или послевоенного грабежа.

– Одежды на нем не было, – читал в мыслях Шацкого Ян Павел Берут.

Шацкий утвердительно кивнул. Даже если предположить, что грызуны с черви съели все, что можно было съесть, все равно, должны были остаться какие-то клочья, пряжки, пряжечки, пуговицы. Кто-то должен был слямзить все сразу же после смерти, еще до того, как одежда впиталась в разлагающиеся ткани.

– Законсервируйте остатки и доставьте в университет. Я напишу постановление о передаче. Пускай немец еще разик на что-то пригодится.

Старая варшавская практика. Ни один NN (неизвестный) в земле не упокаивался. Во-первых, жалко денег налогоплательщика; во-вторых, медицинские учебные заведения способны переработать любое количество останков. Старые костомахи обладают для них стоимостью большей, чем слоновая кость.

5

Домой Шацкий не спешил. Он еще заглянул в контору, быстро написал постановление о передаче останков для учебных целей, чтобы выкинуть это дело из головы. Из собственного кабинета в здании районной прокуратуры Ольштын-Север на улице Эмилии Плятер он почти что мог увидеть место, в котором получасом ранее спускался под землю.

Вообще-то, из его кабинета вид был неплохой. Не имеющее особых примет здание стоял на вершине откоса, под которым текла узкая Лына, от которой Ольштын взял свое имя. Понятное дело, имя предыдущее, когда реку называли Alle, а город – Allenstein. Вокруг русла тянулись дикие заросли, которые лишь без памяти влюбленные в свой город жители Ольштына называли парком. Сам Шацкий называл их черной зеленой дырой, и с парком они, по его мнению, имели столько же общего, сколько пожар с обогревом жилища. После наступления темноты он не отправился бы вглубь этих кущарей даже с сопровождением, поскольку предчувствовал, что черная зеленая дыра заселена не одними только жуликами, грабителями и лицами, желающими посягнуть на сексуальную свободу. Единственное, по причине чего нечто подобное могло сохраниться в самом центре столицы воеводства, было существование нечистой силы.

Теперь ей приходилось отступать по причине бульдозеров, поскольку дыру как раз начали возвращать к нормальной жизни. Принимая во внимание, что в Ольштыне слово «улучшение» звучало словно угроза, наверняка там все вырвут к чертовой матери с корнями, а на открывшемся месте уложат гигантскую мозаику из розовой плитки, а потом еще будут хвалиться, что то единственна в мире конструкция из польской тротуарной плитки, которую можно видеть из космоса невооруженным глазом.

– They paved Allenstein and put up a parking lot (Замостили Алленштейн и сделали из него парковочную площадку), – пропел он себе под нос, прикладывая к документу печать.

Самое главное, чтобы для него не выстроили тут никаких розовых отелей, чтобы вид из окна оставался тем же самым. Шацкий встал, надел пальто и погасил свет. За окном мрак зеленой дыры отделял его от города. Прямо напротив ярко освещенный собор высился над застройками старого города, словно громадная квочка, прижимающая к себе кучку цыплят. Справа над крышами выбивалась башня готического замка и часовая башня ратуши. Слева Ольштын спускался вниз, и это там, уже за зеленой дырой, размещались старая городская больница и убежище, которое пару часов назад перестал быть местом вечного упокоения для господина немца.

Дождь перестал, поднялся легкий туман, и боковая улочка Эмилии Плятер превратилась в мечту фотографа, готовящего альбом, посвященный меланхолии Вармии. Все было черно-серым, как оно и бывает под конец ноября, все покрыто тонюсеньким слоем льда. На тротуаре он выглядел угрозой жизни и здоровью, зато на безлистых деревьях эффект был просто сказочным. Каждая, даже самая мельчайшая веточка превратилась в сосульку, переливающуюся в мягком, распыленном туманом свете уличного фонаря. Шацкий глубоко вдохнул холодную влагу и подумал, что эта деревня нравится ему все больше и больше.

Прокурор осторожно перешел на другую сторону улицы и подумал, что им обязательно нужно будет переехать. Во-первых, до неприятности извращенным был факт, что он живет прямо напротив места работы. Как когда-то тщательно подсчитал – в тридцати девяти шагах. По дороге у него не было времени остыть, успокоить мысли, переключиться на домашний режим. Во-вторых, он терпеть не мог вот эту мрачную, оставшуюся от немцев виллу, в прошлом, дом директора частной гинекологической клиники, находящуюся по другую сторону забора, сейчас – Дом молодежи. К сожалению, директору хотелось быть человеком современным, и вместо нормальной хаты он поставил тяжелый параллелепипед, модернистское чудище, монументальное настолько, насколько может быть монументальным односемейный дом. Достаточно сказать, что вместо традиционной балюстрады у входных ступеней здесь имелась колоннада под крышей. Шпацкий, вывешивая недавно флаг на День Независимости, шутил, что соседям следовало бы нанять человека, который стоял бы у входа по стойке смирно, держа в руках зажженный факел.

Опять же, в последнее время Шацкому на самом деле нужны были эти несколько минут, чтобы психологически приготовиться к тому, что его ожидало. Потому он решил чуточку потянуть время и, вместо того, чтобы сразу же зайти в дом, обошел виллу, прошел сквозь обледеневший сад и заглянул в кухню, стараясь встать за пределами падающего из окна света. В своем пальто и с папкой в руке он походил на какого-то подглядывающего в окна извращенца семидесятых годов.

Естественно, и большая оскорбленная вредина и малая оскорбленная вредина замечательно развлекались вместе, что он давно уже заметил. Большая вредина рисовала что-то на громадном листе ватмана, наверняка размещение гостей на очередной свадьбе. Малая сидела на высоком табурете, болтала ногами и увлеченно рассказывала о чем-то, размахивая руками. Большая, заинтересовавшись, поднимала голову, потом смеялась.

– Богомолки хреновы,^[17] – шепнул Шацкий.

В Ольштыне он жил уже больше двух лет, с Женей встречался немногим меньше, вот уже более года они жили вместе. Его первая серьезная связь с момента расставания с Вероникой более шести лет назад. Хорошая связь, удачная, клевая. Он даже не боялся применить слово: счастливая.

Несмотря на различные помехи и мелкие пертурбации, ему удавалось договариваться и с Хелькой, которая приезжала к ним то ненадолго, то на подольше. Шацкий очень осторожно привыкал к мысли, что, возможно, у него еще будет нормальная жизнь, что за все эти долгие годы вовсе не было столь очевидным.

Потому, когда великий сценарист решал устроить поворот в сюжете, Шацкий чувствовал, скорее, возбуждение, чем беспокойство. Муж Вероники получил стипендию в политехническом институте Сингапура, она же решила устроить себе приключение всей жизни. Параллельно с этим Вероника посчитала, что раз ее накачанная гормонами доченька завершила гимназию, то новую образовательную ступень можно будет объединить с укреплением отношений с отцом. Сам он отреагировал на это предложение с энтузиазмом, на что его бывшая жена вначале долго молчала, после чего рассмеялась тяжким, горьким смехом опытной женщины.

И так вот под конец августа он привез заплаканную, пережившую различные стадии истерики Елену Шацкую в Ольштын, чтобы здесь она могла получать образование во Втором общеобразовательном лицее, не обладающем столь живописным зданием, как учебное заведение Виктории Сендровской, зато гордящимся званием лучшей школы во всем воеводстве. Хеля, естественно, выкопала злорадные «правильные» рейтинги, чтобы показать отцу, что «лучший» в Вармии и на Мазурах означает восемьдесят второе место по всей Польше, а перед легендарной и лелеемой здесь «двойкой» поместилось ровно двадцать пять варшавских лицеев.

А потом все уже было только хуже.

Две женщины его жизни превратились в большую оскорбленную мегеру и малую оскорбленную мегеру. Функционирующие весьма нормально, пока он не появлялся в поле зрения, и вот тогда они начинали сражаться за его виды, словно Юстына Ковальчик и Марит Бьёрген^[18] за метры снежной дорожки. Шацкий понимал, что это он где-то делает не так, вот только понятия не имел – что. И в этой эмоциональной ловушке был совершенно беспомощен.

Тут у него онемела нога. Прокурор сменил позу, и тут случилось то, что и должно было случиться: пару секунд он еще вытанцовывал на месте, после чего рухнул на замороженные кусты роз.

Окно кухни тут же приоткрылось.

– Ежи? – спросила перепуганная Женя.

Ежи когда-то был мужем Жени, после развода постоянно ее преследовал, его за это даже ненадолго забирали в полицию.

– Это я. Захотелось пройтись по саду.

Шацкий, шипя от боли, потому что колючки ранили ему ладони, выбирался из кустов.

– Ага, – страх в голосе Жени тут же сменился холодностью. – Мне как-то всегда казалось, что это у Ежи с головой не в порядке. Но, может это со мной что-то не так, раз все мои мужики по кустам прячутся.

– Да успокойся. Глянь, как на дворе хорошо. Я только воздухом хотел подышать.

– Папа? – слабый голосок неожиданно раздался из окна сверху; Хелька, похоже, туда телепортировалась, раз только что сидела на кухне.

Лицо у дочки было словно у ребенка из документального фильма об ужасах сиротских домов Третьего Мира.

– Привет, милая. Все в порядке?

– Что-то я не очень хорошо себя чувствую. Папа, мы можем поговорить? Придешь?

Не говоря ни слова, Женя захлопнула кухонное окно. Шацкий повесил пальто и прошел на кухню обнять свою женщину. И действительно, та разбиралась со списком гостей; судя по расположению столиков, свадьба должна была состояться в каком-то нетипичном помещении.

– Где же это?

– Плоты на Вульпинском озере. Свадьба, объединенная с празднованием купальской ночи. Ужас, я все время представляю себе плывущие по воде трупы. Похоже, придется вписать в договор запрет на спиртное. Если хочешь, есть твои вчерашние макароны, остались… – тут она замялась, вроде как желая сказать, что ему оставили, но это означало бы, что они обедали вместе с Хелькой. – Для меня они слишком острые, – закончила она.

– Ставь разогреваться, а я схожу к Хеле.

– Ага, но ты вернешься к какому-то конкретному времени, или я могу отправиться в бассейн?

Тон ее не оставлял никаких сомнений, что никакой бассейн ее сейчас не интересует. Просто она так дает понять, насколько будет обижена и разочарована, если очередной вечер проведет сама.

– Я ненадолго.

В комнате Хели горел только ночник, шестнадцатилетняя дочка Шацкого лежала на кровати, накрывшись тонкой курточкой, словно это было единственное доступное ей покрывало.

– Посидишь со мной?

Шацкий присел к дочери.

– С тобой что-то не так?

– Голова болит. Наверное, это климат. А ты знаешь, что прусские солдаты получали здесь добавку за работу в трудных условиях? Сырость подрывала их здоровье. Я же из-за этого не могу сконцентрироваться на учебе.

Шацкий почувствовал раздражение. Он уже хотел ядовито сообщить, что этот живописный анекдот относится к Вроцлаву, а во-вторых, какой еще, черт подери, учебе, ведь буквально только что на кухне прекрасно развивались светские отношения. Но от открытого конфликта он предпочел уклониться. В разговорах с дочкой он никак не мог найти никакой разумной средины, когда доходило до спорных ситуаций, тем более – трудных эмоционально, которые требовали разговора серьезного и душевного. Он либо уходил в агрессию, либо же бежал в какую-то болтовню ни о чем, типа «ну как там в школе – классно – ну, супер».

– А что нужно учить?

– Нам необходимо сделать проект, презентацию о польском ученом.

– Коперник или Склодовская?

Хелена выпрямилась, даже весьма шустро для несчастной жертвы, которой три месяца пребывания в Ольштыне разрушили здоровье и заразили ревматизмом суставы.

– Ну вот как раз мне бы не хотелось. В интернете я нашла различные варшавские проекты и презентацию о Вольщане.^[19] Ну, ты знаешь, это тот…

– Я знаю.

– Впрочем, я тебе покажу.

Хеля потянулась к компьютеру.

– Только про Вольщана мне тоже не хочется. Тут есть один документ, глянь…

– Говоря по правде… мои макароны… – Не хватало еще, чтобы Шацкий начал заикаться. Если бы кто-нибудь записал эту сцену и забросил в Нэт, то многие осужденные прокурором Теодором Шацким, и теперь находящиеся в польских пенитенциарных заведениях, порвали бы себе животы со смеху.

Дочка глянула на него, несколько недоверчиво, немного вопросительно. Ее мать всегда так на него глядела.

– Мария Янион?^[20] – с вежливой заинтересованностью спросил наконец Шацкий.

– Выдающийся ученый. Женщина. И лесбиянка. Мне показалось, что здесь, на селе, немного гендера пригодилось бы. Я покажу тебе фрагмент этого фильма, хотелось бы с него начать… Я так возбуждена, но ведь в новой школе поначалу нужно выделиться. Понимаешь?

Внизу хлопнула дверь.

Прокурор Теодор Шацкий подумал, что этот вечер будет долгим.

ГЛАВА ВТОРАЯ

вторник, 26 ноября 2013 года

В годовщину смерти Адама Мицкевича свой день рождения, как и каждый год, отмечает Тина Тёрнер. Ей исполнилось 74 года. Организация Human Rights Network с тревогой сообщает о масштабе насилия в Сирии, где насилие по отношению к женщинам сделалось орудием войны. Внесемейный секс запрещен, а жертва насилия считается виновной в нарушении этого запрета. Европа до сих пор надеется, что власти Украины сменят свое мнение относительно уже готового договора об ассоциации. Срок заканчивается в пятницу. Помимо того, премьер Шотландии официально прогнозирует проведение референдума, на котором шотландцы примут решение о выходе из Соединенного Королевства; папа римский Франциск критикует культ денег. В Польше продолжается дискуссия относительно ожидающего подписи президента постановления о «чудовищах», в соответствии с которым, особо опасных преступников после того, как они отбудут наказание, станут направлять в специальные психиатрические заведения. В Ольштыне, городе контрастов, темой дня стали далекое прошлое и отдаленное будущее. Археологи откопали неподалеку от Высокой Брамы ^[21] готическую опору, остаток средневекового моста. Похоже на то, что сотни лет назад река Лына протекала не так, как мы считаем сейчас. В то же самое время воеводские чиновники подписали договор, благодаря которому весной начнутся работы по строительству международного аэропорта в Шиманах; ольштынская улица хохмит, что после завершения работ тайных заключенных ЦРУ ^[22] будут отправлять домой в комфортных условиях. По всей Польше довольно солнечно как на это время года, а вот в Вармии – туман и замерзающая в воздухе морось.