Текст книги "Ярость (ЛП)"

Автор книги: Зигмунт Милошевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

– Тогда зачем весь этот театр?

– Это не театр. Как только вижу вас вместе, не могу этого вынести. Это физическое чувство, словно меня кто-то гладит колючей проволокой. И этого я не понимаю. И не проси, чтобы я это объяснила.

Шацкий и не попросил.

– А самое паршивое, временами, это такие мелкие вещи, такие вот, совсем несущественные.

Шацкий вопросительно поглядел на дочь.

– Ты будешь смеяться.

– Не буду.

– Когда вы смотрите «Приятелей»,^[75] мне хочется сбежать. Вот честное слово, накинуть куртку, выйти через окно и сбежать.

Вот этого Шацкий никак не ожидал.

– Это старье? Мы смотрим, потому что это любимый сериал Жени. У нее все сезоны на DVD, я ради хохмы взял с полки. Ты вообще не должна знать о существовании этих ископаемых.

– Папа, а ты знаешь, что я засыпала под эту музыку?

Этого он не знал.

– Я засыпала, а вы с мамой смотрели телевизор. Наверняка, вы всякое смотрели, но именно это я как раз запомнила. Не сериал, ни этих персонажей, а только музыку. И та музыка – это мой дом, мое детство, моя безопасность. Я знала, что мама и папа рядом, что они смотрят телевизор, и все в порядке, и что так уже будет всегда.

– So no one told you life was gonna be this way,^[76] пам, пам, пам, – весело пропел Шацкий себе под нос.

Хеля опустила голову и всхлипнула.

– Извини, – пробормотала она и убежала в туалет.

А прокурору на сердце сделалось тяжко. Он ел и раздумывал над тем, по чему же Хеля так по-настоящему тоскует. Даже если его и вправду определяла ярость (с этим он как раз склонен был согласиться), то вторым столпом прокурора Теодора Шацкого была печаль ухода. Он холил и лелеял ее в себе словно красивое, редкое и требующее постоянной опеки растение. И это было, сколько он себя помнил, с самых ранних лет. Похоже было на то, что он передал дочери ген этой единственной в своем роде, никогда не исчезающей до самого конца печали.

А потом они беседовали еще где-то с час, долго и откровенно. Шацкий посчитал, что теперь просто обязан праздновать годовщины этого дня, когда он впервые по-настоящему побеседовал с замечательной женщиной, оказавшей ему честь бытия его дочкой. Сидели они так долго, что им удалось даже съесть десерт. Как правило, у них на это не было охоты, так как означало стирание с вкусовых сосочков воспоминаний о колдунах.

– Прошу прощения за все сцены, – сказала Хеля, когда они уже вышли из «Старомейской». – Ты никогда меня не ударил, и вообще, а вот я тут ною.

Шацкий поцеловал ее в лоб.

– Не говори глупостей. Лучше застегнись.

На удивление, Хеля послушалась. Температура, похоже, упала ниже нуля, плотный туман замерзал на тротуаре, покрывая его блестящей пленкой. В такую погоду застегивались даже подростки.

– Иногда я думаю: а буду ли я искать себе мужа, похожего на тебя?

Об этом он тоже иногда думал. И он от всего сердца надеялся, что дочка не станет. Но считал, что высказывать это вслух было бы не к месту, и вообще, он как-то не знал даже, как это прокомментировать.

– Ты великолепная, мудрая женщина. И я горжусь, что ты – моя дочь.

– А означает ли это, что завтра я могу…

– Э-э, нет, – продолжил он невысказанное пожелание Хели. – Вторник – дело святое. Так что ожидаю двух блюд и десерта.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

вторник, 3 декабря 2013 года

Международный День Инвалидов, в Польше еще – День работников нефтяной и газовой промышленности. Сегодня день рождения у Адама Слодового ^[77] (90 лет) и Адама Малыша ^[78] (36). Исполнился ровно 21 год, как была послана первая «эсэмэска». В Украине оппозиции не удается заставить правительство уйти в отставку, уличные протесты набирают силы. После того, как Беркут избил дубинками протестующих, их количество на киевском Майдане только увеличивается. В рейтинге коррупционности «Трэнспэрэнси Интернейшнл» Польше перебралась с 41 на 38 место, опережая, например, Испанию и Грецию. А вот польские подростки в международных исследованиях компетентности заняли первое место в Европе в плане как математических способностей, так и чтения. В Ольштыне обвинитель требует выплаты 300 злотых штрафа от трех художников, которые на офисе депутата Тадеуша Иваньского приклеили табличку «Воеводский комитет Польской Объединенной Рабочей Партии в Ольштыне – тов. секретарь Ивиньский». Медицинский факультет Варшавского университета объявляет набор профессиональных больных, которые будут симулировать перед студентами; требования: хорошее здоровье и актерские способности. Холодно, в регионе увеличивается количество преступлений, совершаемых людьми, которые желают провести зиму в теплой тюремной камере. Какой-то отчаянный тип поджег двери монастыря в Щитно. По техническим причинам запаздывает украшение ольштынской елки номер один, той самой, что стоит на площади перед ратушей. Помимо стеклянных шариков и светящихся гирлянд, на ней будут висеть связанные снежинки. Но вот настоящего снега еще нет, вместо него имеются туман и замерзающая на ходу морось.

1

В каждом городе имеется своя Прага.^[79] Район меньший, худший, более уродливый, мелко-мещанский, как правило, прячущий собственные комплексы за выпяченной напоказ гордыней отличий. Повсюду имеется свое какое-нибудь Заречье, Залесье, Замостье или Заозерье, территория, отделенная четкой границей, и жители которой обязательно говорят, выбираясь в центр, что едут «в город».

Ольштын был разделен железнодорожными путями, так что территория за путями называлась попросту Запутье, никто даже не попытался выдумать более романтическое наименование.

Прокурор Теодор Шацкий выехал из дому темным, словно полночь, утром, протиснулся через городской центр, проехал мимо ратуши, театра и, в конце концов, преодолел железнодорожные пути, пользуясь недавно отремонтированным виадуком.

Затем он проехал несколько перекрестков и перед мрачным парком свернул в улочку, которая – если верить карте в его мобильном телефоне – называлась улицей Радио. Прокурор с любопытством осматривал место, в котором очутился впервые в жизни. Улица сворачивала мягкой дугой, справа был парк с большим, сейчас замерзшим, прудом, слева стоял рядок очень красивых вилл. Перед войной, похоже, это был исключительно представительский район, виллы выглядели просто роскошно по сравнению с остальными застройками, возведенными уже после немцев.

Еще несколько сотен метров, и Шацкий доехал до конца улицы и до своей цели. Это здание являлось совершенно неприятным уродливым пятном в красивой округе, псевдосовременный, пластмассово-стеклянный кошмарик: частично синий, частично красный, до странности ассиметричный, как будто бы архитектор страдал редким соединением дальтонизма с астигматизмом.

Шацкий припарковался и выключил двигатель. Выходить никакого желания не было. В ситроене было тепло, уютно и безопасно. По радио некий тип все время пел, что он здесь остается. Шацкому показалось, что это некое мрачное предсказание, словно бы судьба желала подтвердить его подозрения, что остаток жизни он проведет в этом городе одиннадцати озер, тысячи моросей и миллиона туманов.

– Как мы уже слышали, Лукаш Загробельный никуда не уезжает,^[80] и это замечательно, ведь нам было бы скучно, поскольку это исключительно хорошая польская музыка, – сообщил ведущий, а Шацкий так фыркнул, что заплевал руль. – Через несколько секунд – новости, а потом нашим гостем будет Теодор Шацкий, единственная в своем роде звезда юстиции, а с недавнего времени, еще и пресс-атташе нашей прокуратуры.

– Ну-у бля я ебу,^[81] – только и произнес прокурор Теодор Шацкий.

2

Эдмунд Фальк не любил менять чего-либо в собственных процедурах. И не потому, что он страдал неврозами или какими-то навязчивыми расстройствами. Просто он достаточно хорошо знал вот что: достаточно один раз дать волю, через мгновение он сделает это же еще раз, и от процедуры останутся рожки да ножки. Он столько раз испытывал это в своей жизни, что, в конце концов, воспринял правило быть самому себе самым строгим опекуном. В противном случае, все, за что он не берется, закончится точно так же, как и его танцевальная карьера. А начинал он как молодой и талантливый, один из многих в знаменитом своими профессиональными танцовщиками Ольштыне, после того его выдвинули в «надежду танца», пришли успехи в конкурсах для юниоров, а потом, между выступлениями и влюбленностями, за несколько месяцев все развалилось в пыль.

И не то, чтобы он жалел своей танцевальной карьеры, совсем даже наоборот, но было время, когда он считал, что ничего более ужасного в своей жизни он уже не встретит. Потому и изменился. Люди смеялись над его одержимостью, в то время, как в его поведении одержимости совершенно не было. Только лишь логичный выбор.

Потому-то сейчас, как всегда, через день в это время, какая бы ни была погода, он бежал в ровном темпе ста сорока ударов сердца в минуту через городской лес. Четыре километра он уже пробежал, оставалось еще шесть.

Во время бега Фальк не слушал ни радио, ни музыки, но на сей раз взял с собой телефон с подключенными наушниками. Ему хотелось знать, что Шацкий скажет после новостей на «Радио Ольштын» в качестве свежеиспеченного пресс-атташе.

Но пока что на радиостанции все время играла музыка, а он размышлял над тем, встретиться с Вандой или нет. Теоретически, он уже вроде как договорился, практически – можно было и все отменить. Теоретически он сделал это ради отца, практически же ему самому было весьма интересно, осталось ли что0нибудь из того, что было когда-то между ними. А было много чего.

Теоретически он понимал, что в его случае о помолвке не могло быть и речи, это логичный выбор. Практически же, он схватился бы за любую отговорку, лишь бы увидеть девушку.

Фальк выбежал на аллею Войска Польского и решил, что, вместо того, чтобы, как обычно, пересечь ее, он немного пробежится по улице. Молодой асессор испытывал странное беспокойство, и огни цивилизации казались ему более манящими, чем пустые тропы в сыром лесу.

Он бежал в сторону центра, справа был парк и здание радио, слева – психиатрическая больница. Он глянул на светящиеся окна больницы, а потом на указатель пульса: 160 ударов в минуту.

Не следует тут бегать, подумал Эдмунд Фальк.

3

Перед микрофоном «Радио Ольштын» Шацкий уселся весь на нервах, беспокоясь о том, что неверно проведенная беседа относительно Наймана может привести, как минимум, к истерии в средствах массовой информации… Одно неосторожное слово, и дело серийного убийцы из Вармии выскользнет из-под контроля и превратится в медийный ураган.

К счастью, оказалось, что местное радио точно так же не заинтересовано спорными темами, как и местная пресса. Шацкий ответил на несколько общих вопросов, касающихся криминальной специфики города. Прижатый к стенке по вопросу локального патриотизма, он вывернулся шуткой, что собирается сделаться варминцем на все сто процентов, когда зима чуточку попустит, и когда он научится ходить под парусом, ведь сейчас пока что все одиннадцать озер представляют собой одиннадцать катков. От политического вопроса о конфликте в верхах между генеральным прокурором и премьером удалось откреститься, заявив, что, в качестве обычного следователя он видит проблему с иной перспективы.

Шацкий радовался тому, что его первое официальное столкновение в медийном пространстве идет как по маслу, но несколько скучал. У ведущего передачу был низкий радио-голос гипнотизера, что в соединении с хорошо работающими калориферами в студии привело к тому, что у прокурора слипались веки. Ему срочно нужно было кофе.

– Слушатели в текущем режиме комментируют нашу беседу, – сообщил журналист, глянув на экран монитора. – Несколько замечаний в отношении функционирования системы вообще, скорее, критических. Но вот вижу еще, как какой-то остроумец спрашивает, а не шастает ли в Ольштыне серийный убийца.

Журналист улыбнулся. Шацкий тоже улыбнулся, понимающе кивнув. В эту улыбку он вложил столько сочувствующей снисходительности, сколько только в нем нашлось, лишь бы только не отвечать на этот вопрос. Солгать он не имел права, а выражение «на данном этапе я не могу поделиться информацией о конкретных следственных шагах» поставило бы все средства массовой информации Польши в состояние боевой тревоги.

– И еще один телефон от слушателя. Вы разрешите?

Шацкий кивнул. Наверняка кто-нибудь сейчас выльет ему на голову ведро помоев за то, что его коллега с другого конца страны признал свастику индусским символом счастья, но лучше уж это, чем разговоры о серийном убийце.

В трубке слышался только шум, и когда уже казалось, что соединение сорвалось, он вместе со всеми, стоящими в утренних пробках слушатели «Радио Ольштын» услышали неуверенный голос пожилой женщины:

– Доброе утро, я звоню, чтобы все узнали, что не каждый прокурор сидит за своим письменным столом и перекладывает бумажки. Пан прокурор Шацкий сам об этом не скажет, но несколько дней назад он спас жизнь одной женщине. Не параграфами, а вот так, просто, он вошел к ней в дом и спас жизнь. Одну замечательную жизнь. Большое спасибо, до свидания.

Журналист с изумлением глядел на своего гостя.

– Это правда, пан прокурор?

Какое-то время Шацкий колебался. Он представил Шарейну и Поневаша, который как раз сейчас сидят возле приемника и сжимают кулаки в жесте триумфа или же бьют пять, или как там нынешний офисный планктон выражает радость. Они таки были правы, урра, успех и еще раз успех, прокурор Теодор Шацкий будет лицом их учреждения, шерифом нового поколения, прокуроры пожелают вешать его портрет рядом с государственным ореликом. Достаточно было лишь подтвердить.

– Это неправда, – произнес Шацкий. – Действительно, утром двадцать восьмого ноября я отправился… – Журналист скорчил настолько перепуганную стилем гостя мину, сто тот резко замолчал. – Если говорить коротко, в четверг утром я отправился к женщине, которая днем ранее искала у меня помощи. Я обнаружил ее умирающей, ее сильно избил муж. Рядом с ней игрался маленький ребенок. Еще пять минут, и он уже игрался бы возле трупа матери.

Воцарилась неловкая тишина. Журналист с тем же изумлением пялился на Шацкого. Звукорежиссер в своей кабине отчаянно давал знаки, чтобы они хоть что-то сказали.

– Остается лишь поблагодарить вас, – в конце концов очнулся журналист.

– Это лишнее. Женщина до сих пор находится в критическом состоянии. Ребенок находится под государственной опекой. Если бы я не был тупым чинушей и выслушал эту женщину днем ранее, а не пропустил ее зов о помощи мимо ушей, спасение было бы ненужным. Если бы я повел себя как следует, этой женщине – жертве домашнего насилия – и ее ребенку была бы обеспечена правовая и психологическая помощь. Ей не нужно было бы возвращаться к мужу, ей не нужно было бы потом умирать на полу в кухне. Я бы хотел воспользоваться случаем и публично извиниться перед этой женщиной, ее сыном и ее родными. Мне очень стыдно, если бы было возможно, я бы перевел время назад. Прошу прощения.

– Все мы совершаем ошибки, – поучительным тоном произнес радиожурналист и указал на часы, тем самым давая знак, что время передачи заканчивается.

Раз уж Шацкий проснулся, он вновь почувствовал, как нарастает в нем раздражение. Ярость, как определила это Хеля. Ему это слово нравилось, оно придавало агрессии черты благородства и справедливости.

– Ну да. Но если ошибку совершите вы, то в большегрузе, направляющемся в Августов, вместо Рианны запоет Бейонс. Когда же совершу ошибку я, если замечу угрозы или не исключу виновника угрозы для общества, тогда может прерваться чья-то жизнь.

– Я понимаю вашу точку зрения, – журналист поправил модные очки, беседа – наконец-то – заинтересовала и его, – но в таком мышлении таится ловушка. Человеческий фактор это наиболее слабый, наиболее аварийно-опасный элемент любой системы. Но, как правило, неизбежный. Если принять ваш способ мышления, то страх перед ошибкой может стать настолько парализующим, что никто не захочет быть прокурором, судьей или нейрохирургом. Полностью ошибок исключить не удастся, ведь невозможно исключить человека.

– Удастся, – ответил на это Шацкий. – Достаточно лишь отключить автопилот и тщательно обдумывать любое из решений, которые мы принимаем ежедневно. Благодаря этому мы и сможем избежать ошибок. – Шацкий усмехнулся и решил сделать подарок своему асессору: – Это логичный выбор.

Режиссер подавал знаки, известные всем зрителям баскетбольных матчей: время.

Шацкий же сделал вид, будто этого не замечает.

– Раз уж мы об этом говорим, мне бы хотелось затронуть такую существенную проблему. Я обращаюсь ко всем вам, как к соседям своих соседей. Помните, что если за стенкой или за забором происходит нечто плохое, вы можете стать для той женщины или того ребенка последней спасательной доской. Наверняка вы сидите вечером и считаете, что это не ваше дело, ведь у этих людей имеется семья, работа, что кто-то да заметит. А так соседка грамотная, может и в полицию обратиться. Это как раз не так. Жертвы насилия не отправляются в полицию, ведь они чувствуют себя виноватыми. По причине стыда они рвут контакты с собственными родными. Эти женщины – мастерицы маскировки, чтобы на работе никто ничего не заметил. Тот момент, когда вы сидите дома и обманываете себя, мол, маленький ребенок плачет, потому что у него снова воспаление уха – это тот самый момент, когда вы можете спасти кого-нибудь, чье-то здоровье, чью-то жизнь. И прошу вас, не забывайте, никто другой за вас этого не сделает, и что это исключительно ваша ответственность и обязанность.

– Выходит, мы завершаем похвалой доносительству, – пошутил журналист.

Шацкий почувствовал, что перед глазами у него падает багровый занавес.

– Пан называет доносительством информирование служб правопорядка в правовом государстве, о том что кто-то кого-то обижает? – рявкнул он.

Его собеседник тут же поднял руки, защищаясь.

– Это был прокурор Теодор Шацкий, у нас через минуту региональные новости, а перед ними мы еще успеем послушать чего-нибудь радостного: на «Радио Ольштын» группа «Эроусмит» и песня в самый раз для тех, кто еще не до конца проснулся: «Дженни схватилась за ружье» – Jenny's got a gun!

Красная лампочка погасла, Шацкий положил на стол наушники, из которых доходили характерные первые аккорды вечно популярного хита парня со слишком большим ртом.

Прокурор быстро попрощался и выбежал из радиостанции.

Далеко он не отъехал. На аллее Войска Польского застрял в пробке и, глядя на красные стоповые огни стоящего перед ним «ниссана», он думал о том, что Ольштын – это маленький город. И что, раньше или позже, тропы лиц, ответственных за организацию дорожного движения в несчастной варминьской метрополии, скрестятся с его собственными. И вот тогда-то он, прокурор Теодор Шацкий, превратится в ужасного ангела мести.

4

А в двух сотнях метрах от места, в котором застрял Шацкий, Тереза Земста^[82] ужасно хотела принять ксанакс.^[83] Боже, как же ей хотелось принять ксанакс. И она решила, что вот попросту примет его, без каких-либо раздумий о возможности привыкания или зависимости. В свои годы и со всем своим опытом она прекрасно знала, что если бы и должна была получить от чего-то зависимость, это давно бы уже случилось. И хотя в ее компании это не было популярным, наоборот, это высмеивалось, сама она верила в продвигаемые некоторыми центрами теории, что если и получить от чего-то зависимость, это что-то необходимо иметь. Может быть ген, возможно, какой-то там белок, может на четверть капли какого-то гормона больше. Тереза Земста этого чего-то не имела. Потому-то ее жизнь была подчинена только лишь и исключительно ей самой. В бог она не верила, уверенная, что любовь – это умная дружба двух людей, а не какое-то там мистическое соединение душ, популярную же субстанцию, изменяющую сознание и носящую химический символ С₂Н₅ОН она употребляла исключительно в рекреационных целях.

Всего лишь один раз в ее жизни зажглась красная лампочка. Всего лишь раз в жизни она почувствовала страх, что какая-то эмоция и субстанция способны перехватить контроль над ее жизнью. Этой эмоцией было спокойствие, а субстанцией алпразолам, производное бензодиазепина, психотропное лекарство, прописываемое от тревожных неврозов, лучше всего известное под бестселлерным наименованием «ксанакс». В своей жизни она пробовала различные наркотики с научными целями, но после принятия ксанакса впервые в жизни почувствовала себя словно святой Павел на дороге в Дамаск. Она познала просветление, ей хотелось пасть на колени, заплакать от умиления и отправиться в мир, чтобы распространять новую веру, обучать людей с помощью барочных метафор, что покой и счастье находятся на расстоянии вытянутой руки, что у них горький вкус и овальная форма таблеток. Ко всему этому она прибавила бы щепотку сексизма и ксенофобии, без которых ни одна из религий не достигнет успеха, и – аллилуйя! – она могла бы стать пророчицей бога Пфицера.

Именно поэтому, после весьма краткого периода увлеченности, ксанакс она отставила, и с тех пор – уже два десятка лет – воспользовалась им всего несколько раз, в ситуациях крайнего напряжения и стресса. Этим достижением она ужасно гордилась, поскольку, если чего в шкафчиках, ящиках столов и халатах и хватало, так это ксанакса. Они раздавали его пациентам словно яблоки, принимали сами, прописывали знакомым, его лопатами можно было грести, в здании труднее было найти бутылку минеральной воды, чем таблетку ксанакса.

Сейчас же она согласилась с тем, что по-другому не получится. Тереза отправилась в комнату врачей, нашла упаковку в ящике стола, глотнула таблетку 0,25, на компьютере врубила «Сапера», ожидая, когда бензодиазепин свяжется с рецептором GABA, благодаря чему у нее перестанут потеть ладони.

Тереза щелкула выключателем приемника, услышала вопли Стивена Тайлера в Jane's got a gun и сразу же выключила. Знаменательным здесь было то, что когда рок-музыканты брались за тему домашнего насилия, у них сразу же кто-то хватался за волыну и строго наказывал виноватых, только такое развитие соответствовало резким гитарным соло.

Хорошо еще, что как ординатора отделения никто ее не может наругать ее за использование компьютера в нерабочих целях. Тереза запустила броузер и нашла на Ютубе Can I Hold U Tonight.

Немного помялась, в конце концов, нажала. Смысла нет, тут же слезы встали в глазах. Сколько раз уже прошла это, ее супервизор^[84] от этой темы наверняка уже блевать хотела. А как только что приходит, она раздирает этот струп, сыпет соль на рану и копается в ней вилкой. До конца дней своих вместе с Трейси Чепмен^[85] она будет размышлять, а закончилось бы все иначе, если бы у нее нашлись другие слова. Тот ключ, которым его можно было бы открыть.

Песня закончилась. Тереза Земста вытерла глаза, послушала еще несколько песенок темнокожей дивы и вдруг почувствовала, что в легких для воздуха прибавилось места. И она несколько раз глубоко вздохнула.

И ее охватило спокойствие.

Земста взяла паку с письменного стола, повесила на шею магнитную карточку от дверей и решила, что начнет с нового пациента, чтобы как можно быстрее покончить с этим. Тереза постучала в комнату санитаров.

– Пан Марек, – сказала она. – На всякий случай, о'кей?

Пан Марек отложил свой завтрак и без слова пошел за Земстой. Он был совершенной противоположностью того, как мы себе представляем санитара психиатрического отделения. Вовсе не мускулистый амбал с глуповатой улыбочкой, которому мама делает на работу бутерброды с зельцем, и который едва-едва попал на эту сторону баррикады, отделяющей здоровых от больных. Пан Марек был интеллигентным человеком, его личная жизнь была прекрасно устроена, переполненным эмпатией, спортивным. Будучи инструктором израильских боевых искусств, он не нуждался в избытке массы, чтобы справиться с агрессивными пациентами. Тереза Земста считала, что из него получился бы замечательный терапевт, возможно, даже врач. Но он был родом из таких глубоких варминьских сельских низов, что, несмотря на громадные усилия, ему удалось вскарабкаться лишь на должность бригадира санитаров. История пана Марека для Земсты являлась коронным доказательством того, что не каждый является кузнецом собственного счастья. А даже если и так, очень многое зависит от того, получишь ли ты с самого начала современную кузницу со всем оснащением, или необходимо украсть первый молоток.

Не говоря ни слова, они преодолели длинный коридор, изолятор находился в самом его конце. Вообще-то, психиатрическое наблюдение за преступниками осуществлялось в специальных отделениях мест предварительного заключения. На сей раз ситуация была исключительной, как объяснял ей молодой прокурор с внешностью Луи де Фюнеса. Сейчас речь не шла об исследовании вменяемости подозреваемого. Следовало выяснить, а знает ли их подозреваемый о том, кто он такой, в какой ситуации находится, понимает ли выдвигаемые против него обвинения.

– На первый взгляд, все функционирует, – говорил прокурор. – Он ест, пьет, посещает туалет; чистит зубы и раздевается перед сном. Но все остальное – отключено.

Тогда Земста впервые почувствовала, как у нее мурашки пошли по спине. Она начала расспрашивать о подробностях.

– Он не устанавливает ни малейшего контакта. И когда я говорю «ни малейшего», то имею в виду именно это. Он как будто бы живет в пространстве, в котором никого нет. С момента задержания он не произнес ни единого слова. Ни единого слога.

Земста потратила массу сил, чтобы никто не заметил, чего стоит ей эта беседа. Она спросила, а не считают ли они, что задержанный симулирует.

– Надеюсь на это, – холодно ответил на это прокурор. – Только лишь тогда мы сможем изолировать его.

Земста задала вопрос: а что тот наделал.

– Домашний палач. Издевался над супругой, а когда та решила уйти, он почти что убил ее. Оставил без сознания на полу в кухне, одну, с ребенком, которому не исполнилось и трех лет. Даже неизвестно, выживет ли женщина.

Терезе сделалось плохо. Чтобы сохранить внешность профессиональной беседы, она сообщила, что с подобным сталкивается впервые. Что виноватые в домашнем насилии, скорее, гордятся совершенным. Ей не известны случаи, чтобы кого-нибудь из них мучили угрызения совести, не говоря уже о погружении в мутизм.^[86]

Прокурор согласился с этим. Несмотря на молодость, он казался хорошо подготовленным.

Земста встала перед дверью, отделявшей последний отрезок коридора от остальной части отделения.

– Пани доктор, – спросил пан Марек, – это не будет серьезной проблемой, если бы я на завтрашний вечер, на ваше дежурство, привел малую?

– Снова миндалины?

– Похоже, что так, но мы хотим, ну, вы понимаете, проверить, все ли в порядке с ухом. Чтобы не получилось так, как весной.

– Ну конечно. – Врач мило улыбнулась. Ей совершенно не мешало то, что многие из сотрудников по отделению, а иногда даже семьи пациентов «пользовались» ее второй специализацией отоларинголога. После пережитого кризиса она забросила психиатрию и занялась более позитивной работой в семейной поликлинике, пользуясь репутацией хорошей специалистки по уху и горлу. Потом вернулась к клинической психиатрии, поскольку та была ее страстью и призванием, тем не менее, Терезе часто случалось давать консультации в качестве лора, и это ей даже нравилось. Обычные инфекции обычных людей, которые можно было вылечить одним антибиотиком, представляли собой приятное отклонение от того, чем она занималась обычно.

Тереза Земста приложила карту к считывающему устройству.

5

Эдмунд Фальк не забрал свое заявление о том, что Шацкого необходимо наказать выговором. Что сам Шацкий, впрочем, даже поддерживал, не делая ничего, чтобы младший коллега поменял свое мнение. Их начальницу это доводило до бешенства, так как она воспринимала это как личное оскорбление; сегодня она уже провела две милые симпатичные беседы с «дорогим Эдмундом» и «уважаемым паном Тео». С теплой улыбкой, ссылаясь на профессиональную солидарность, профессиональную дружбу и обычную человеческую эмпатию, она склоняла нашу парочку решить это дело между собой. В ее речах появлялись народные пословицы, буддийские рассуждения о карме и христианское требование милосердия.

Все это отскакивало от безупречных костюмов Шацкого и Фалька словно резиновые мячики от бетонной стены. Фальк верил, что поступает верно. Шацкий тоже в это верил. Парадоксально, но это непонятное для иных согласие по вопросу, который должен был их окончательно рассорить и отдалить один от другого, привело к тому, что между мужчинами установилась ниточка симпатии.

– Следует признать, что ваше решение меня несколько разочаровывает, – произнес Фальк, размешивая в чашке растворимый кофе.

Они сидели в кабинете Шацкого и ожидали появления доктора, надкомиссара^[87] Ярослава Клейноцкого. Полицейский психолог, занимающийся созданием психологических профилей преступников, из Кракова уже приехал, но, как оказалось, должен был устроить что-то необходимое в городе. Шацкий не протестовал, в ходе своей карьеры он встречал огромное количество чудаков, а Клейноцкий еще был достаточно обычным по сравнению, к примеру, с Людовиком Франкенштейном или сидящим напротив асессором.

– Мне крайне неприятно, что в очередной раз не могу соответствовать вашим высоким стандартам. А кроме того, я считал, что как раз этим вы будете вдохновлены. Ведь это же ваши учителя из ФБР выдумали профилирование и вообще бихевиоральный анализ.^[88]

Эдмунд Фальк отпил кофе и скривился. Трудно сказать, то ли по причине кофе, то ли слов Шацкого.

– Профилирование с самого начала казалось мне подозрительным, – ответил он патрону. – Уж слишком хорошая штука, чтобы быть правдивой. Мужик читает материалы дела, анализирует, а потом говорит: преступника вы найдете в баре, там он будет есть гамбургер с двойной порцией сыра и читать спортивную колонку, а в портфеле у него будет лежать подарок для матери. Если существует нечто, настолько выдуманное, что замечательно представляется в книжных детективах, то это «нечто» уже должно быть подозрительным. Но я решил не руководствоваться эмоциями, а только лишь исследовать проблему.

– И?

– Был проведен ряд исследований, которые должны были доказать эффективность профилирования. Материалы уже завершенных дел были даны профилерам, но кроме них: студентам с различных факультетов, обычным полицейским следователям и психологам. Их всех попросили создать на основе материалов профиль преступника, который потом сравнили с реальным виновником, прекрасно известным, поскольку, как я уже говорил, все загадки были решены, виновные осуждены.

Запищал мобильный телефон Шацкого. Тот глянул и наморщил брови. Это был эмэмэс от Клейноцкого. Изображение походило на снимок неработающего фонтана на рынке перед «Старомейской». Без какого-либо комментария.