Текст книги "Ярость (ЛП)"

Автор книги: Зигмунт Милошевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Еще Шацкий записал: «щелочь». От этого слова провел две стрелки и написал еще два слова: «мотив?» и «псих?». Лысого Петра Наймана из Ставигуды убили не так, как большинство его земляков: по пьянке и штакетником. Жизни он был лишен весьма изысканно. Почему? Может быть, потому, что дал кому-то повод ненавидеть себя. Может быть, когда-то он переехал кого-то, возвращаясь с пьянки. Или трахнул чужую жену (Шацкий провел стрелку к слову «любовница»). А может, как утверждает Фальк, навлек на себя чей-то гнев, дав гостиничный номер без балкона. А это означает, что сумасшедший, растворивший Наймана, ранее имел с ним какой-то контакт. Под словом «мотив» Шацкий написал слово «прошлое» и подумал, что сейчас необходимо будет установить с Берутом рамки поисков.

А существовала возможность, по мнению Шацкого, делающаяся все большей и большей, что Найман здесь не самый главный. Что ключевой является личность преступника, серийного убийцы, который убивает и растворяет трупы для собственного удовольствия, выбор же жертв – дело десятое или вообще не имеет значения. К сожалению, за это говорило все больше и больше. Подкидывание останков в странном месте (рядом со словом «псих» он написал «Марианская»). Дополнение скелета костями других людей (он написал: «дополнительные жертвы», а еще рядом: «исчезновения / ДНК»).

Шацкий подумал немного, вздохнул, дописал рядом: «Клейноцкий»^[70] и несколько раз зачеркнул. Вот не веорил он в психологические шаманства, и этот краковский чудак не слишком ему нравился, но его необходимо привлечь, прежде чем ему самому дадут какого-нибудь здешнего спеца, способного пересчитать ольштынские озера.

После этого он решил ехать в полицейское управление к Беруту и тут же вызвал по телефону такси.

5

Полицейский вернулся с двумя бутылками газировки и поставил их перед Шацким с такой миной, словно то был бокал с растворенным в нем цианистым калием. Прокурор подумал, что как-то не везет ему на сотрудников, неужели подмокшая варминьская земля не рожала радостных и оптимистичных сыновей? Фальк свой несгибаемостью способен был устыдить мужскую звезду порно, ну а Берут своей мрачностью рекламировал варминьскую погоду, как бы в обязательном порядке желая довести до состояния, когда атмосфера с этой стороны окна будет такой же угрюмой.

Подкомиссар тяжело вздохнул, словно врач перед тем, как сообщить неприятную новость.

– Я коротко, – начал он.

А жаль, подумал Шацкий, я уже надеялся, что эта веселая встреча хоть немножко протянется.

– Начнем с того, что ни один врач из городской больницы не пропал, не взял отгула, равно как и не выехал в командировку. Одна акушерка оправилась в турпоездку, но та была запланирована еще полгода назад.

– И где она ее приобрела?

– В центре. Я позвонил ей в Египет, раньше она тоже выезжала на отдых за границу, но никогда через бюро Наймана и Парульской. И вообще, не через ольштынские бюро, она недавно перебралась из Эльблонга. Оттуда все выезжают, – добавил он таким тоном, словно причиной эмиграции была эпидемия чумы.

– Так или иначе, но от больничного варианта отказываться не будем, – заявил Шацкий. – Тем более после того, как оказалось, что наш поозерский вампир^[71] сложил Найман из нескольких разных трупов. А это требует медицинских знаний. Что там с ДНК остальных костей? Вы их уже пропустили через базы данных?

– Ничего не выскочило.

– Нехорошо. Нужно проверить так и не выясненные исчезновения за последние, ну, я знаю, пару лет. Взять образцы у тех семейств, которые до сих пор их не сдали, сравнить.

Ян Павел Берут приподнял брови.

– Из города?

– Из региона. Это же не Нью-Йорк, что серийный попользуется, так еще и другим останется. Я вот тут думаю, а не расширить ли поиск на соседние воеводства, только начнем с подмокших территорий, а там посмотрим. А вдруг и повезет.

Даже если Берут и собирался защищать свою родину, тут он сдержался.

– Ага, вышлите в главное управление запрос, а не ведутся ли где-нибудь в Польше следствия по делу трупов без ладоней или без рук. Сейчас для нас крайне важно идентифицировать владельцев остальных костей, прежде всего – пальцев рук.

Шацкий размышлял обо всем этом словно о математической задаче. Любую улику и каждое доказательство он представлял себе в виде окружности определенного радиуса. Окружности накладывались одна на другую, и в перекрытиях прятался виновник: логика была безжалостной. Пока что они пялились в одну окружность, подписанную «Петр Найман». Крупное множество. Не бесконечное, но большое. Если они идентифицируют владельцев остальных костей, тогда наложат другие окружности на окружность Наймана и поищут общих частей, что значительно ограничит рамки поисков.

– А теперь мне хочется услышать про историю, похождения и опыт Петра Наймана, – сказал Шацкий, отпил газировки, закинул ногу на ногу, поправил стрелку на брюках и прибавил: – Сеньора родом из Ставигуды, которых в печати он объявлять никогда не намеревался.

И глянул на Берута. Даже если творчество Диккенса и было тому близким, полицейский не дал этого по себе узнать. Только пошевелил довоенным усом.

– К сожалению, для человека пятидесяти лет, похождений этих не так уже и много. Родителей в живых уже нет, отца давно, мать скончалась несколько лет назад. Братьев, сестер нет, один ребенок. Мы нашли одного дядю в Легнице, но про племянника ему известно только то, что таковой где-то существует. Жена, ребенок шести лет.

– От жены так больше ничего и не узнали?

– К сожалению. Вы думаете, она что-то скрывает?

– Возможно. Но возможно и то, что от нее что-то скрывали. Через минутку скажу. Друзья?

– Компаньонка такая же малоразговорчивая, что и жена. Варшавские коллеги расспросили для нас его деловых партнеров из туристических фирм. И не узнали ничего. Мы переговорили с соседями, как по месту проживания, так и по месту работы. Ничего интересного. Я лично разговаривал с двумя его конкурентами, вы же знаете, как оно бывает, такие всегда склонны написать донос в налоговую, чтобы очистить рынок, всегда с охотой будут сплетничать и поливать грязью. Но не в этот раз. Более того, они хвалили Наймана, в особенности, как они сами говорили, за знание «экзотики».

Берут какое-то время перебирал заметки.

– Я пошел и врачебным путем. Я подумал: раз уже он оперировал тот палец в Варшаве, то поначалу искал помощи здесь. И правда, он был на паре консультациях в воеводской больнице, я переговорил с ортопедом, тот ничего сказать не мог, за исключением чисто медицинских вопросов. Опять же, ему уже семьдесят лет, так что он, скорее всего, отпадает как автор изысканного преступления, в ходе которого необходимо упаковать взрослого мужика в чугунный гроб.

– А ваши базы данных? – спросил Шацкий.

– Откуда, – горько ответил на это Берут. – Вы же знаете, что в наших базах никто и никогда не появляется.

Это точно, прокурор Теодор Шацкий знал, что в официальных базах данных ничего и никогда не появляется. У полиции имелась своя НСПИ или же Национальная Система Полицейской Информации. У прокуратуры имелась собственная система, Libra, потому что ни одна из умных голов как-то не скумекала, сто органы правосудия должны иметь единое информационное кровоснабжение. Но, скорее всего, какая-то умнейшая голова выдумала, что чем больше систем и взаимной торговли, тем меньше вероятность того, что свой срок на должности закончишь с пустыми карманами. К тому же, все эти системы были до странности расчлененными, несовместимыми и неподключаемыми. Если бы природа была столь же глупой, тогда у каждой человеческой конечности имелись бы свое сердце, легкие и желудок; каждую из них нам приходилось бы кормить отдельно, запихивая куски котлеты в локти и коленки. Хорошо еще, если в окружных прокуратурах удавалось объединить районные системы в единое целое, но иногда даже это было несбыточной мечтой. А это означало: если серийный убийца после каждого преступления перебирался в другое воеводство, никто и никогда эти преступления бы не связал.

Понятное дело, как полиция, так и прокуратура делали все возможное, чтобы ввести в собственные системы как можно больше информации, и они использовали все возможное, чтобы эти сведения не удалять и бесправно удерживать как можно дольше. К сожалению, Шацкий подозревал, что Генеральный инспектор по защите персональных данных и Верховный Суд еще схватят их за задницу еще до того, как система начнет действовать настолько эффективно, чтобы имелась возможность ею пользоваться на всепольском уровне. Вечно бросают бревна под ноги, а потом возмущаются, что прокуратура ничего не знала, поскольку пана учителя, который тогда был стажером и проживал на другом конце Польши, допрашивали по делу хождения с учениками под душик…

– Я тут вот как подумал… – перебил Берут задумчивость Шацкого, который вместе с тем боролся с чувством сонливости, – …что, может, плюнуть пока на прошлое Наймана. Масса усилий, расходов, а похоже на то, что там ничего и нет. Самый обычный тип. У него довольно интересная работа, много ездит, бизнес крутится, он находит себе жену, строится в пригороде. Сидит дома, телевизор смотрит, летом мясо на гриле жарит. Биография, каких миллионы. А копаться в ней – это тупик.

Шацкий жалел, что не курит. Тогда, может, у него были бы спички, чтобы подпереть ими опадающие веки.

– Еще я напишу письмо в банк и в налоговую инспекцию, – сказал он. – Мы не можем пропустить версии, что это какие-то мафиозные расчеты. Быть может, что-то станет ясно из налоговых деклараций или от передвижения средств по счетам. – Тут он резко остановился. Одна из мыслей, что протискивалась сквозь сонный разум, словно сквозь желе, по дороге куда-то пропала. Еще мгновение назад он думал еще об одной базе данных. О какой? Никак не мог вспомнить, а вместо того сказал полицейскому о своей теории, что у Наймана имелась любовница. Это объясняло бы те враки, которыми он кормил жену и напарницу.

– И пан считает, что она имела бы с этим что-то общее?

– Думаю, что не обязательно. Только мне кажется, что это важный след.

Берут разочарованно глянул на прокурора.

– Так что* Нам еще раз допросить всех, на сей раз расспрашивая про любовницу? Если не сказали нам с первого раза, со второго тоже ничего не скажут.

Да, так было бы лучше всего, но Шацкий понимал, что требовать этого было бы жестоко. Ян Павел Берут был бы против, его начальство начало бы устраивать скандалы его начальству. А ему лично этого было не нужно.

– У Парульской, его компаньонки, в календаре наверняка имеются даты его выездов. Я не говорю об отпусках, а про те профессиональные сходки, когда их всех возят по пятизвездочным гостиницам. Возьмите, скажем, три последние, потом из организаторов выдавите списки участников. Проверим, а не повторяется ли какая-то фамилия. Экзотические местечки, гостиницы, спиртное, я бы удивился, если бы любовницу себе он нашел где-нибудь еще.

Какое-то время они сидели молча. Шацкий пытался выловить мысль, которая перед этим сбежала от него. И он почти что уже поймал ее, как вдруг Берут спросил:

– А пан и вправду считает, будто бы это серийный? Настоящий псих? Безумец, желающий поиграть с нами в шарады?

– Надеюсь на это, – буркнул совершенно разозленный Шацкий.

– Надеетесь?

– Легче выловить такого кретина, чем мужика, который задушил жену в спальне, а потом прикопал на соседском участке. Когда кто-то заводит подобные игры, он просто обязан сделать ошибку и оставить сотни следов. Опять же, сама придумка такого преступления – это уже улика. Вот поглядите, сколько всего у нас уже имеется. Кости четырех человек, исключительный modus operandi (способ действия), ограничивающий количество возможных мест совершения преступления, и идентифицированный способ убийства. Если это и вправду сумасшедший, то никак не могу дождаться, пока он не начнет присылать нам таинственные письма, написанные кровью недавно вступивших в брак женщин.

Вот оно! Замужние женщины! Что-то для него было связано с замужними женщинами. Ему хотелось проверить…

Он уже улыбался, довольный тем, что схватил непослушную мысль за хвост, как вдруг в двери кто-то громко постучал и тут же их раскрыл. Это был прокурорский асессор, Эдмунд Фальк.

– Мы его схватили, – сообщил он.

6

Прокурор Теодор Шацкий никогда не говорил о прокуратуре и полиции: «мы». «Мы» – это прокуратура, а полиция – это «они». Четкое деление на две институции, обязанные вместе стоять на страже законного порядка, но не плечом к плечу. «Мы» были начальством, которое, с момента обнаружения трупа, через судебный процесс и вплоть до выпуска осужденного после отбытия наказания, контролировало дело. А полиция выполняла приказанные ей действия на начальном этапе расследования, который должен был привести к аресту преступника. Так много и только и того.

Но он понимал, почему Фальк воспользовался множественным числом первого лица. Почему, при всей своей заученной негибкости молодой асессор не был устойчив к тому адреналиновому удару, который сопровождает захват преступника. Почему он желал быть частицей этого триумфа. Если сравнить практическую юстицию с искусством, то полицейские играли роли рок-звезд, а прокуроры – литераторов. Мусора выходили на сцену, и если номер удавался, возбужденная публика носила их на руках. Незамедлительный отзыв, чуть ли не сексуальное исполнение, чуть ли не наркотический кайф. Прокурор же горбился над доказательным разбирательством месяцами, а то и годами, и когда, в конце концов, получал свою большую награду в форме осуждения преступника, дело в его памяти уже потихоньку затиралось. Нет, что ни говори, дело это было приятное, но от рок-н-ролла в нем было мало чего.

Шацкий и сам завидовал полицейским в отношении этой порции адреналина. И неоднократно слышал упрек, что в ходе следствия ведет себя, скорее, как расследователь, а не как прокурор, что слишком уж он лезет на первый план. Но от Фалька его отличало то, что он никогда не применял множественное число первого лица.

Глядя сквозь полупрозрачное зеркало на сидевшего в комнате для допросов мужчину, он подумал, что триумфом по меркам голливудского кино это никак не было. Мужик попросту вернулся в собственный дом на улице Рувней, еще с четверга находившегося под наблюдением. В полицейскую машину он сел, вроде как, без сомнений, не проявляя ни удивления, ни страха, ни даже раздражительности, столь свойственной для домашних палачей.

В ходе задержания он не произнес ни единого слова. И ничто не говорило о том, чтобы это состояние как-то изменилось.

– Должен ли я понимать, что вы пользуетесь своим правом отказа от дачи показаний? – в очередной раз спросил Фальк. К удовлетворению Шацкого, несмотря на странный оборот дела, голос асессора не выдавал каких-либо эмоций.

Мужчина даже не шевельнулся, глядя прямо перед собой недвижным взглядом.

– Прошу позволить себе еще раз пояснить вашу ситуацию. Вам предъявлено обвинение в попытке убийства вашей супруги. И это обвинение в любой момент может быть заменено на обвинение в убийстве, поскольку ваша жена находится в очень тяжелом состоянии. В настоящее время вы задержаны, а в суд направлено заключение о временном аресте. Вы это понимаете?

Ноль реакции.

Фальк произнес вслух имя и фамилию мужчины.

– Кивнув головой, подтвердите, что это вы.

Ноль реакции.

Фальк выпрямился, поправил манжеты сорочки. Он глядел на подозреваемого и ждал. Стандартная тактика, не нужно проходить тренингов ФБР, чтобы знать: мало кто способен вынести продолжающееся молчание.

Под конец говорить начинает каждый.

Только сидящий напротив Фалька мужчина, казалось, плевать хотел на всяческие методы допросов, в том числе и под маркой ФБР. Он просто сидел и не двигался. Как и все домашние мучители, выглядел он на все сто процентов нормальным. Никакой демонической усмешечки Джека Николсона, никаких взглядов искоса жулика из пригорода, внешности наемного убийцы, шрама поперек лица, фиксы, даже брови у него не были кустистыми. Самый обычный мужик, который после пяти вечера выходит из конторы, положив галстук в папку, садится в собственную шкоду, по дороге на станции покупает себе хот-дог. Если бы среднестатистичность желала бы себя рекламировать, этого типа следовало бы взять на работу, чтобы выступать на бигбордах.

– Да хватит уже с ним цацкаться, – произнес один из стоявших рядом с Шацким полицейских. – Прижать надо.

Шацкий повел глазами. У него была аллергия на мусорской тестостерон, еще немного, и он расчихается.

– Прокурор, ведущий надзор за производством, допрашивает подозреваемого, – бесстрастно произнес Шацкий, когда полицейский уже собирался открыть дверь. – Только попробуйте ему помешать, и у вас будут огромные неприятности.

Температура в помещении снизилась на полтора десятка градусов. Шацкий почти пошатнулся, физически ощутив сконцентрированную ненависть, которой одарил его полицейский. Одарил, но пальцы с дверной ручки убрал.

– Как правило, я стараюсь не использовать подобного рода аргументов, – сказал Фальк таким тоном, словно это был его миллионный допрос, – но прошу представить, что вы едете на автомобиле, понемножечку ускоряясь, вы глядите, как стрелка спидометра перемещается по часовой стрелке. Видите? А теперь прошу себе представить, что на циферблате не километры, а годы. От восьми и до бесконечности. С каждой секундой молчания, вы сильнее жмете на газ. Восемь лет, двенадцать, пятнадцать, двадцать пять. Как раз сейчас вы доходите до пожизненного. Можете не признаваться, вы не обязаны с нами сотрудничать – все это понятно и законно. Но то, что вы строите из себя дурака, вредит вам гораздо больше, чем вам это кажется.

Ноль реакции. Мужчина даже не вздохнул.

– Я дам вам пару минут, чтобы обдумать это, и сразу же вернусь.

В тот же самый момент Шацкий вышел в коридор. Он понял, что Фальк желает поговорить с ним один на один.

– И что теперь? – спросил он асессора, считая, что поле сражения более всего пригодно для учебы.

– Честно? Я сильно сомневаюсь в том, что предъявление обвинений имеет какой-то смысл. Этот человек ведет себя словно кататоник, не выходя из роли даже на мгновение. Может, это он притворяется, но, может, и вправду отключился. Если так, тогда он не понял ни обвинения, ни информации о собственных правах. А это означает, что мы не можем посадить его за решетку.

– Так что вы предлагаете?

– Подадим ходатайство о направлении его на психиатрическое обследование, объединенное с наблюдением. Его изолируют в психбольнице, мы же получим восемь недель для сбора доказательств, а потом будем вести процесс в зависимости от заключения эксперта.

Шацкий согласно кивнул. Это было самым лучшим решением, он подумал об этом уже в тот момент, когда мужчина не пожелал ответить на вопрос о фамилии и имени. Видали мы таких хитрожопых.

Они договорились о том, что Фальк заполнит документы для суда, а Шацкий войдет в комнату для допросов. Быть может, новый человек заставит задержанного заговорить.

Сомнительно, но попробовать стоит.

Шацкий вошел в помещение. Мужчина как раз осматривал себя в зеркале, за которым стояли полицейские. Он никак не отреагировал на появление прокурора, даже не шевельнулся, когда тот подошел к столу, уселся, пододвинул стул и положил сплетенные пальцы рук на столешнице.

Прошло, как минимум, пять минут полнейшей тишины, когда мужчина наконец-то повернул голову в сторону прокурора. Совершенно обычное, даже механическое движение, в нем не было ни грамма решительности. Шацкий вздрогнул, когда глаза мужчины встретились с его. Он понял, что мужчина молчал не потому, что такой была его стратегия. Он молчал, потому что был до смерти перепуган.

Никогда еще прокурор Теодор Шацкий не видел такого страха в чьих-либо глазах.

7

Возможно, Ольштын не был таким же шустрым, как Варшава, где в торговых центрах рождественские колядки заводили уже тогда, когда еще догорали лампадки, зажженные на День всех святых,^[72] но здесь, в первый декабрьский понедельник праздничная атмосфера уже чувствовалась. В ресторане «Старомейский» висели рождественские украшения, на рынке за окном уже стояла половина елки, в «Газэте Ольштынской» шустро было отмечено, что уже спилили самую важную варминьскую елочку, которая через мгновение украсит площадь перед ратушей. Шацкий поглядел в окно и почувствовал непреодолимое, детское желание, чтобы пошел снег. Оно не следовало из ностальгии по безгрешным годам, по санкам, снежкам и беззаботностью, но от памяти прошлого года. Ольштын для него был еще новым, Женя была новой, его переполняла эйфория новой жизни. Эйфория совершенно фальшивая, в возрасте сорока трех лет новыми могут быть исключительно иллюзии да болезни, а жизнь – уже как-то не слишком. Тогда, понятное дело, он этого не чувствовал, эйфория не оставляет места здравому рассудку. Тогда Ольштын подарил ему сказочный фон для собственного возбуждения. Выпал прекрасный снег, в старом городе продолжалась предпраздничная ярмарка, пахло зимой и глинтвейном. Женя сунула руку в карман его пальто, словно подростки они играли собственными пальцами, хихикая, бродя вместе с толпой среди ледяных скульптур на небольшом рынке и ярко освещенных домов. Женя рассказывала о своих ольштынских приключениях лицейских годов, он же, благодаря этому, чувствовал себя молодым, новым и счастливым.

И ему очень хотелось, чтобы в этом году тоже пошел снег. Хотя бы ненадолго.

– Ну, папа, если тебе хотелось поразмыслить в одиночестве, так и надо было сказать.

Шацкий поглядел на дочку, сидящую по другой стороне ресторанного столика. У него уже был готов вырваться резкий ответ, что он никак не мог предусмотреть, что у нее разрядится телефон, и по этой причине она не сможет писать эсэмэски, и, в связи с чем, неожиданно потребует контакта с отцом. И что он с удовольствием выскочит за зарядкой, чтобы с ним она могла проводить свое время именно так, как ей более всего нравится.

– Извини. Я размышлял, что хотелось бы, чтобы выпал снег.

– Ой, здесь это опасно. Вчера я читала, что волки из округи подбираются под самые усадьбы, охотясь на домашнюю скотину. Не дай бог еще в город придут, мне бы опасно было брести в школу через сугробы, обходя подальше орды диких зверей…

– Прекращай. Жени здесь нет.

Вместо ответа Хелена скорчила мину, которая весьма четко выражала мысль, что в данный момент наблюдается весьма исключительная ситуация, когда ей не приходится делить времени собственного отца с его раздражающей избранницей. Сообщение Шацкий прочитал на все сто процентов верно и протянул руку за меню, чтобы сделать, то, что всегда делал в подобных ситуациях: сменить тему и притворяться, будто бы все в порядке, а сам он понятия не имеет, в чем тут дело.

Ему вспомнились повторяемые до полной стертости слова Жени, что, да, для него это не имеет значения, но он обижает Хелю, убегая от каждой сложной темы, относясь к дочери как к самостоятельной, не требующей повышенного внимания женщине, или же как к маленькой девочке, в зависимости от того, что сейчас было для него выгодно, и что позволяло избежать конфронтации.

Шацкий отложил меню на стол.

– Просто скажи.

– Не поняла.

– Вместо того, чтобы красноречиво глядеть на меня, просто скажи это словами. Ты же наверняка слышала, что иногда люди применяют подобный способ общения.

– Не понимаю. Что я должна сказать словами?

– Что хотя и испытываешь невысказанное облегчение от того, что здесь нет Жени, ты все равно не в состоянии позволить мне забыть о том, что такие мгновения чрезвычайно редкие, когда я заставляю себя посвящать внимание тебе и исключительно тебе.

Девушка закусила губу.

– Боже, ну зачем же сразу быть таким агрессивным.

– Я не агрессивен, – спокойно ответил Шацкий. – Мне бы только хотелось облегчить разговор на интересующие тебя темы.

– Меня не интересуют разговоры на эти темы.

– Зато меня интересуют.

– Тогда поговори о них с кем-то другим. С Женей, а еще лучше – с каким-нибудь специалистом.

«Вот сейчас как приложу писюхе», – подумал Шацкий, «и на этом кончатся все попытки серьезного к ней отношения».

– Ты когда-нибудь боялась меня?

– Не поняла.

– Боялась когда-нибудь, что я тебя ударю? Или толкну, дам пощечину, физически наврежу тебе.

– Вот сейчас я побаиваюсь, что у тебя шарики за ролики заехали.

– Я серьезно спрашиваю.

Хеля поглядела на отца. Ему показалось, что впервые за очень долгое время – нормально. Не отталкивая, не с деланой, фальшивой нормальностью. Обыкновенно, попросту, как один приятель глядит на другого во время разговора.

– Вы уже выбрали? – Официантка с блокнотиком в руке появилась у столика.

– Два раза колдуны^[73] в бульоне? – спросил Шацкий, глядя на дочку.

Хеля кивнула. Официантка забрала у них меню и исчезла.

– Я серьезно спрашиваю, – повторил он. – Я сейчас веду дело, впрочем, нет, осуществляю надзор, короче, неважно. Обычная семья, в деревне по дороге на Гданьск. Ну, ты же знаешь, как оно бывает. Поселок на утоптанной глине, маленькие квадратные участки, дома новые, на подъезде тачка, за домом гриль и качели для ребенка, дома на стенке плазменный телевизор. Он, она и ребенок трех лет. Она сидит дома с малым, он чего-то делает в Ольштыне, чтобы иметь возможность выплачивать кредит. Во время отпуска наверняка на пару недель едут на море. Стопроцентная нормальность, один день похож на другой. Вот только она боится. Теоретически ничего не происходит, но она боится, с каждым днем все сильнее. Он наверняка традиционный, возможно – властный, гордящийся домом, деревом и сыном. А она боится. В конце концов, больше уже она выдержать не может и говорит ему. Удар чем-то острым. А потом я их нахожу. Его нет. Она лежит с дырой в голове, в луже крови и разлитого молока. Ребенок играется возле нее, все время соединяя один с другим два фрагмента паззла.

Хеля глядела на отца, онемев от ужаса.

– А ты знаешь, что впервые рассказываешь мне о своей работе?

– Серьезно?

Девушка подтвердила, кивнув. Странно, об этом он понятия не имел. Ему всегда казалось, что они разговаривают обо всем.

– И вот я размышлял: а способен ли я на что-то подобное. Каждый ли мужчина лелеет в себе физическое превосходство, готовность к насилию, такую, понимаешь, невысказанную угрозу, что ладно, пока что все нормально, но, ежели чего, не забывайте, кто весит на тридцать кило больше, и у кого более мощные скелетные мышцы. Потому и спрашиваю.

Хеля какое-то время молчала.

– А ты ничего мне не сделаешь, если ответ будет не таким, каким бы тебе хотелось?

– Очень смешно.

– Я никогда не боялась того, что ты меня ударишь. Даже когда выкинул Милюся в окно.

– Только не говори, что ты это помнишь.

– Как будто бы это случилось вчера.

– Да, тогда я сорвался, но ведь это было же наполовину в шутку. И я же сразу его принес.

– Знаю, знаю. Но вот тогда я боялась. Не того, что ты меня ударишь, а просто это было очень страшно. Ты кричал, размахивал руками и вообще.

Шацкий не знал, что и сказать. Для него это было забавным анекдотом, иногда он его рассказывал, чтобы развлечь компанию. И ему казалось, будто бы это конец, что все обойдется одним-единственным событием. Но Хеля продолжала.

– Иногда я боялась, что ты начнешь кричать. Каким-то образом, боюсь до сих пор.

– Ну, это да – я же холерик, – попытался перевести все в шутку Шацкий.

– Ты же не знаешь, как это выглядит с другой стороны. Когда кто-то склоняется над тобой таким огромным лицом и издает громкие звуки. В злости человеческое лицо делается таким… звериным. И я помню ту твою гримасу, так близко, что даже видела, как под вечер у тебя на щеках отрастает щетина, микроскопические такие волоски. И шум. Помню, что слов я не слышала, только шум, как будто те звуки на меня нападали, хватали за все, не позволяли сбежать. – Все это она излагала спокойно, бесстрастно, слегка задумчиво, тщательно вылавливая воспоминания. – Вот чего я боялась. Иногда я ожидала по вечерам, когда ты вернешься, и, с одной стороны, страшно скучала по тебе, хотела, чтобы мы что-нибудь поделали вместе. Вот помнишь, как мы складывали картинки из пластмассовых бусинок? Но когда слышала открывающиеся двери лифта и твои шаги, испытывала и легкое беспокойство. И я думала, не будешь ли ты злым.

Шацкий молчал.

– Нет, «злым» – это неправильное слово. Ты же не злой, знаешь, ведь ты очень добрый человек? Честное слово. – Хеля похлопала отца по ладони. – Только ты… – Она искала подходящее определение. – …ну как бы это сказать, не раздраженный, не агрессивный… Вот, знаю, яростный.^[74] Быть может это результат твоей профессии, но если бы мне нужно было выбрать единственную черту, которая бы идентифицировала моего отца, я бы сказала, что это ярость.

К счастью, в тот же самый момент официантка поставила перед ними две исходящие паром тарелки бульона с колдунами. Глазки жира сталкивались на поверхности с нарезанной зеленью петрушки, а самих вареников было столько, что название «колдуны в бульоне» казалось более обоснованным, чем традиционный «бульон с колдунами».

Хеля, как будто разговора и не было, с аппетитом приступила к еде. А вот Шацкий был просто раздавлен.

– Извини, не знал. Я не хотел.

– Боже, папа, ты выглядишь так, словно вот-вот расплачешься, – заметила Хелена с полным ртом. – Ты спрашивал у меня, боялась ли я, вот и я ответила. Если бы ты спрашивал про классные вещи, я бы тоже ответила. У тебя какой-то кризис или что? Может, найдешь себе кого-нибудь помоложе. Тогда у меня дома была бы ровесница, а так ведь Женя старше меня. Ненамного, но все же…

Шацкий про себя зааплодировал. Сначала она его размягчила, после чего выдала прямой в лицо. И с сожалением пришлось признать, что в ней это было не от матери. Его гены, на все сто. Принимая во внимание, что от матери она тоже взяла свое, то до конца вечера обязательно еще отработает одну литанию и один эмоциональный шантаж. Ну почему не пошли в кино? Тогда не нужно было бы разговаривать.

– Ты несправедлива.

Хеля пожала плечами. Какое-то время они ели молча.

– Меня одно интересует, – сказал Шацкий под конец. – Спрашиваю я не из злорадности, не хочу ссориться, так что не воспринимай этого как нападение. Я же не слепой, вижу, что в принципе вы договариваетесь, может даже и дружите. Но почему, как только я появляюсь, так сразу попадаю на поле битвы? Или же слышу замечания, как эта сейчас?

– Ешь, холодный бульон ни на что не годится.

Шацкий вздрогнул, те же самые слова, высказанные идентичным тоном и голосом, он слышал от матери Хели в течение десятка лет. Ешь, холодный бульон ни на что не годится.

– Раз уж мы разговариваем откровенно, – начала Хеля через минуту, – то скажу, что Женя мне нравится. Не могу сказать, чтобы она была привлекательной, какой-то особенно сообразительной ее тоже назвать трудно, зато она очень мудрая. Глубинно мудрая.