Текст книги "Ярость (ЛП)"

Автор книги: Зигмунт Милошевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

1

Прокурор Теодор Шацкий пил мелкими глоточками кофе в кухне размерами с однокомнатную квартиру и делал вид, что поглощен чтением «Газэты Ольштынскей», чтобы не принимать участия в висящем в воздухе разговоре относительно эмоций. Его маскировка была далеко не первого сорта, так как не было в мире человека, которого бы «Газэта Олтьштынска» могла бы настолько заинтересовать. Шацкий не раз размышлял о том, кто здесь глядит власти на руки, если местные средства массовой информации занимаются – как в этом конкретно номере – плебисцитами по теме самого симпатичного почтальона. Мазнул глазами по стандартному тексту о насилии в семьях – три тысячи новых голубых карт^[23] в регионе, какой-то полицейский, имеющий хоть какие-то мозги в голове, предлагает усилить бдительность, поскольку очень редко жертвы и преступники берутся из патологических семей. На какой-то миг взгляд Шацкого привлек драматический фоторепортаж о спасении лося, застрявшего в какой-то заполненной грязью яме. Он еще подумал, что следует спрятать газету от Хели, в противном случае та снова станет выступать, что приходится жить в лесу с дикими зверями. Лося спасли охотники, что породило у Шацкого подозрение, что поначалу они сами животное туда загнали, чтобы потом иметь возможность говорить с телеэкрана, что они, мол, вовсе не стая накачанных тестостероном придурков, которым хочется, после приличного употребления водки с бигусом, кого-то пострелять. Нет, они зверей спасают!

– О тебе что-нибудь имеется?

Шацкий удивленно глянул на Женю.

– Нет, а что?

– Аделя писала, что ты, вроде как, выступал на первом канале.

Теодор пожал плечами, пролистал газету до конца и театральным жестом отбросил ее.

– Как-то в масштабах всей страны все это выглядит гораздо лучше. Женщины, убивающие собственных детей; случаи линча деревенских бандитов; президенты, сующие подчиненным руки в трусы. Где это все?

Женя зыркнула на него через плечо, высоко приподнимая бровь. Для нее этот жест был настолько характерным, что его следовало напечатать на визитках вместо имени и фамилии.

– Ты с ума сошел? Хочешь, чтобы люди детей убивали?

– Конечно же – нет. Но раз уж им так надо. То пускай уже делают это на моей смене. Такое себе Влодово, да, все было неплохо.

– Ты болен.

– Ты смотришь на это дело слишком эмоционально. Дело по своей фабуле и с юридической точки зрения было увлекательным. А ведь что произошло? Погиб вечно пьяный зэк и бандит, который терроризировал всю округу. Особого вреда – никакого. Виновные отсидели несколько месяцев, потом президент их помиловал, так что, по сравнению с тем, что они наделали, особо и не страдали.

– И правильно.

– А вот этот взгляд можно и оспорить. Общество должно быть информировано, что нельзя решать конфликты путем забивания дрынами до смерти.

– Ты говоришь, как прокурор.

– Интересно, почему.

Шацкий встал, поправил манжеты сорочки и надел пиджак. Было без трех минут восемь. Он обнял Женю и поцеловал ее в губы. Даже босиком она была высотой с него самого, и это ему страшно нравилось.

– Во-первых, нам наконец-то следует поговорить. Ты знаешь о этом?

Шацкий нехотя кивнул. Знал.

– Во-вторых, ты же помнишь про принцип двух минут, правда?

Женя указала на следы от завтрака. Крошки, пятно от кофе, тарелки. А он подумал, что очень многие ее высказывания превращаются в вопросы. У допрашиваемого он приял бы это за проявление неуверенности, у нее же это была социотехника, которая заставляет собеседника постоянно поддакивать, благодаря чему, он же с разгона соглашался с тем, на что охоты не имел.

Потому-то он не поддакнул.

– Все действия, которые не занимают более двух минут, мы делаем сразу, так? Тем самым облегчая жизнь в семейном кругу. Теперь вопрос…

Какая неожиданность, подумал Шацкий.

– Сколько нужно времени, чтобы помыть тарелку, стакан и чашку? Больше двух минут?

– Мне пора на работу, – указал он на большие часы, висящие над дверью.

– Ну конечно же, – снизила голос Женя, – на такую мужскую, настоящую, конторскую работу. У тебя, мой самец, даже папочка для бумаг имеется. Я же работаю босиком дома, у меня смешная такая бабская работа, собственно говоря, даже хобби, так что могу за тобой и прибрать. Эй, стукни себя по лбу, это же не семидесятые годы.

Шацкий чувствовал, как внутри нарастает злость. Сколько уже можно расставлять все по углам. Он ведь одел уже пиджак – теперь нужно было бы его снять, вынуть запонки, завернуть манжеты, помыть посуду. А для нее это ведь минутка, даже и не заметила бы.

Женя зыркнула через плечо на видимое за окном здание прокуратуры, одна бровь все так же высоко поднята.

– Ты еще скажи, что нужно бегом, так как боишься, что застрянешь в пробке.

Непонятно почему, но это замечание привело к тому, что на его глаза упал красный занавес. Может оно и не семидесятые года, но ведь каждый заслуживает хоть капельку уважения.

– У меня работа, – холодно процедил Шацкий.

И вышел.

2

Эдмунд Фальк уже ожидал под дверью его кабинета. Как только увидал Шацкого, он поднялся и протянул руку в качестве приветствия. «Добрый день» он не произнес, но Фальк вообще был малоразговорчивым, когда же его о чем-то спрашивали, отвечал вежливо, но настолько экономно, словно за каждый слог у него снимали средства со счета.

Шацкий открыл дверь и впустил молодого асессора вовнутрь. Фальк уселся на стуле для клиентов, сразу же вытащил из папки стопку листков и без слова ожидал знака, что может представить собственные дела.

Теодор знал, что весь юридический Ольштын насмехается над «королем жмуров» и «королевичем жмуров», как их называли. И действительно, была в этом какая-то доля правды, потому что если бы у Шацкого был сын, то не было бы ни малейшего шанса, чтобы этот сын, кровь от крови, плоть от плоти, был бы похож на него более, чем Эдмунд Фальк.

Молодой юрист был из первого выпуска лиц, которые должны были по-настоящему хотеть и постараться, чтобы стать прокурорами. Раньше все было наоборот: в прокуратуру шли те выпускники юридических высших учебных заведений, которым не повезло попасть на другие направления, либо у них не было достаточно волосатой руки или семейных связей. Несколько лет назад судейское и прокурорское направления в ВУЗах были ликвидированы, зато была учреждена элитарная Краевая Школа Судов и Прокуратуры.

Юристы с дипломом, мечтающие о тоге с красной или фиолетовой тесьмой, теперь должны были попасть в краковское учебное заведение, пройти через трехлетний убийственный марафон лекций, экзаменов и стажировок, но если выдержали, место в асессуре было им гарантировано. Сражаться было за что: будучи студентами, они получали высокие ежемесячные стипендии, зарплата асессора составляла три тысячи чистыми, а районного прокурора – более четырех тысяч для начала. Может и не Голконда, но в неустойчивые времена это означало зарплату и уверенность трудоустройства в бюджетной сфере.

На теоретические и практические экзамены в Краевую Школу Судов и Прокуратуры записывались две тысячи человек. На первый, общий год принимали три сотни. Потом сто пятьдесят вычеркивали, остальных же шлифовали, чтобы сделать их неподдельными бриллиантами на правовом поле. Фальк был представителем первого выпуска, который пришел в асессуру не после трех лет практики, то есть, заваривания кофе в районных судах, но после трех лет тяжкого труда. Кодексы и процедуры он знал чуть ли не на память, работе с пострадавшими его обучали неправительственные европейские организации, а технике допросов – инструкторы из школы ФБР в Квантико. У него за спиной были стажировки в криминалистических лабораториях, моргах, комендатурах полиции, в прокуратурах и судах самых различных уровней. У него был диплом спасателя на водах и медицинского спасателя. Английский язык он знал на уровне, который позволял ему учить этому языку других, русский он выучил уже в ВУЗе, так как посчитал это логичным решением. Для работы прокурора в Ольштыне, граничащем с калининградской областью, это умение будет очень пригодным. Восхищенная начальница сообщила Шацкому еще и о том, что Фальк был чемпионом Польши среди юниоров в парных танцах, к тому же у него имеется удостоверение инструктора по верховой езде. Шацкий подумал тогда, что это последнее было необходимо лишь затем, чтобы дополнить роль шерифа. Наверняка, он и револьвер на пальце мог крутить.

Недавно Шацкий разговаривал о выпускниках КШСиП со знакомым из гданьского апелляционного суда, крутым спецом по организованной преступности. «Через пару лет мы всех их увидим в судах, – говорил тот. – Они слишком даже хороши для обычных дел. У нашей страны редко что выходит, но на сей раз эффекты просто изумительные. Мы сформировали современные машины для наделения справедливости. Сейчас эти машины мы монтируем в своей системе. Понятное дело, что можно смонтировать двигатель от спортивного болида с турбонаддувом в «полонез». Вот только зачем?».

Эдмунд Фальк был урожденным ольштынцем. И он знал, что одно из мест в асессуре ожидает в его родном городе. И еще ему было известно, что принципы распределения мест весьма просты. Потому заключительный экзамен он сдал лучше всех из своего выпуска. И не потому, что ему так важен был результат. Просто выбирать он хотел самым первым. То было весьма логичным решением.

А потом он приехал в Ольштын, встретился с начальницей и, вместо того, чтобы поцеловать ее перстень, признавая в ней королеву-мать, он поставил условие: он готов оказать им милость в форме присутствия в асессуре, но только лишь в том случае, если его патроном станет прокурор Теодор Шацкий.

Таким вот образом Шацкий, впервые за всю свою карьеру, дожил до того, что у него появился ученик. Он не спросил у Фалька, почему это условие было для того таким важным, думая, что Фальк сам ему сообщит. Но тот не сообщил.

– В Барчево я дело закончил. Больше они нас беспокоить уже не должны, – доложил Фальк. Он никогда не вступал в дискуссии о спорте и о погоде.

– Я допросил осужденного Гжегожа Ендраса и посчитал, что его заявление является частью большей проблемы, которую необходимо решить.

Шацкий вопросительно поглядел на него. Заявление Ендраса было типичным пустозвонством. Заключенный заявлял, что перешел в ислам, что он глубоко верующий человек, но администрация этого не принимает во внимание и теперь еще и преследует его за веру, не желая исключить свинины из меню, а прежде всего – не соглашаясь предоставить ему камеру с окном, направленным в сторону Мекки, и не приспосабливая распорядок дня к ритму исламских молитв. В последнее время обращения в ислам стали модным развлечением среди осужденных, всегда можно было рассчитывать на смену камеры или хотя бы на несколько допросов, чтобы потом развлечь дружков рассказом о том, как он приветствовал прокурора словами «салам алейкум».

– И как же вы эту проблему решили? – Шацкий старался не проявлять своего удивления.

Он и сам был законником, но просто не мог поверить, будто бы Фальк отнесся к делу серьезно.

– Я поговорил с начальником тюрьмы, и вместе мы определили, что географическое положение пенитенциарного заведения в Барщево, к сожалению, не позволяет никому иметь камеру с окном, выходящим в сторону Мекки. Потому, исходя из заботы о свободе вероисповедания осужденного Ендраса, он в срочном порядке будет переведен в пенитенциарное заведение в Штуме. Тамошний начальник был настолько снисходителен, что, хотя в отношении Ендраса он и не имеет оснований для применения положений статьи восемьдесят восьмой кодекса исполнения наказаний, он согласился поместить его в блоке, где камеры выходят в сторону Мекки. Из рациона Ендраса будут исключены абсолютно все продукты мясного происхождения, так как мы посчитали, что просто невозможно настолько проконтролировать кухню и работающих там заключенных, чтобы те не оскорбили, сознательно или случайно, осужденного Ендраса наличием свинины в меню.

Шацкий одобрительно кивнул, хотя он с трудом сохранял серьезность. Фальк порвал Ендраса на клочья. Он выдрал его из естественного окружения дружков, где тот, скорее всего, замечательно развлекался, и отослал в пользующуюся злой славой тюрьму в Штуме. А вдобавок, он превратил его в вегетарианца и в заботе о вероисповедание поместил в «энку», отделение для опасных преступников. То было исключительно мрачное место, где нельзя было иметь собственной одежды, тебя обыскивали при каждом выходе и входе в одиночную камеру, а дефекацию приходилось совершать под внимательным надзором камеры. Ясно, что Ендрас из всего этого выкарабкается, составляя очередные апелляции, так ведь мельницы пенитенциарной системы мелют ой как медленно. И за это время он, вне всякого сомнения, сделается воинственным атеистом.

– А вам не мешает то, что вы действуете на самой грани закона? – напрямую спросил он у асессора.

– На бумаге все выглядит как выражение тщательнейшей заботы об осужденном. Я искал решения, которое бы не только пригасило Ендраса, но и послало четкий сигнал другим заключенным, чем может закончиться попытка тратить понапрасну прокурорское время. Налогоплательщик имеет полное право требовать, чтобы мы заботились о порядке, а не забавляли осужденного Ендраса. Это было логичным решением.

Иногда Шацкий понимал, почему все остальные в районной прокуратуре называли Фалька «Пиноккио». Он и вправду был каким-то чопорным, словно выструганным из дерева. Другим это мешало, к сожалению, естественным человечесским инстинктом было братание, установление дружеских отношений, сокращение дистанции. Но Шацкому такое отношение коллеги импонировало.

– Что-нибудь еще?

– Я временно закрыл дело Кивита.

Шацкий взглядом попросил ему напомнить суть.

– Позавчера воеводская больница уведомила полицию, что скорая помощь доставила к ним мужчину с ранениями. Скорую он вызвал сам. Повреждения здоровью не угрожали, но были достаточно серьезными, он никогда уже не будет слышать левым ухом. Витольд Кивит, пятьдесят два года, предприниматель.

– И какая квалификация дела?

Фальк ни на мгновение не запнулся.

– Сто пятьдесят семь.

Шацкий подтвердил. Вопрос был с подковыркой; в теории предварительная статья, сто пятьдесят шестая, прямого говорила о лишении человека «зрения, слуха, речи, способности к размножению», но из комментария следовало, что то должно было быть полное лишение, а не повреждение. Разница была существенной, по 156-ой можно было получить от года до десяти, за 157-ю – от трех месяцев до пяти лет.

– Он не желал, чтобы его допрашивали, все время твердил, что обвинения не предъявляет.

– Напуганный?

– Скорее, решительный. Я объяснил ему, что у нас тут не Америка, что мы по своей службе занимаемся преследованием людей, сующих другим людям острые предметы в уши, потому что такие люди и сами плохие, и плохо поступают. А вовсе не потому, что пострадавший сам того желает. Тут он сменил показания, сказал, что это был несчастный случай. Возвращаясь домой, поскользнулся на льду и ударился ухом о столбик от ограды. Где это случилось, он не помнит, был в шоке. Явно, где-то на Рыбаках, потому что там проживает.

– Семья?

– Жена, двое сыновей: учатся в лицее и в гимназии.

– А этот его бизнес? Пансионат? Пивная?

– Брезентовые покрытия.

Шацкий покачал головой. Н-да, деятельность была, скорее всего, не совсем той, чтобы городские парни требовали свою долю. А такую возможность следовало бы обдумать в случае странных телесных повреждений. Понятное дело, мужик мог действовать и в серой зоне, брезент мог быть, по совпадению, лишь прикрытием. Ну а наличие семьи объясняло бы страх Кивита перед включением в действие правоохранительных органов.

– Я поговорил с ним спокойно. Объяснил, что если кто-то ему угрожает, то семья вовсе не будет в большей безопасности, если он сам начнет делать вид, будто бы угрозы не существует. – Фальк доказывал, что безошибочно следует за ходом мысли своего патрона. – Рассказал о правах пострадавшего, объяснил, какие средства можем применить в отношении подозреваемого нарушителя. Что при таких телесных повреждениях и угрозах арест был бы возможен. Что сам он не должен был бы бояться за детей. Я рассчитывал на то, что хоть что-нибудь из этого его тронет. Но нет.

Шацкий размышлял. Что-то тут для него не сходилось.

– Как он выглядит?

– Небольшого роста, худой?

– Да нет, здоровый мужик, широкоплечий, с пузом.

– Другие телесные повреждения?

– Нет.

Дело следовало бы автоматически закрыть, не было смысла вести следствия в случае драки, когда пострадавший не желает признаваться. Если же это была не драка, а только мужик вел какие-то подозрительные делишки, например, с русскими, тогда он сам был себе доктор. И Фальк принял очень жизненное, логическое решение. Шацкий, похоже, сделал бы то же самое.

– Знаете что, отложите-ка решение еще на пару дней, – сказал он асессору. Если других повреждений на теле нет, то пан Кивит ни упал на что-либо, ни принимал участие в пьяной драке. Это означает, что их должно было быть не менее трех, чтобы иметь возможность его обездвижить и копаться чем-то в ухе. Скорее всего, его шантажировали угрозами или насилием в отношении семьи. Проверьте, откуда забрала его скорая помощь, устройте фарс с обыском в доме в плане крови, допросите жену с сыном, а потом еще раз хорошенько прижмите уже его самого. Лучше всего делайте это на Партизанской, комната с венецианским зеркалом, камеры, пускай думает, что дело это серьезное.

Эдмунд Фальк не дискутировал. Он покачал головой, как будто понимал, что примет еще не одно жизненно важное решение. Сейчас же время на обучение. Парень собрал бумаги и поднялся с места. Он был невысоким, быть может и не настолько, чтобы возбуждать удивление, но заметно, тем более, что родом он был из поколения хорошо питающихся великанов. Либо гены, либо его мать не могла отказаться от стимуляторов во время беременности.

Низкорослый, мелкий, худощавый, с фигурой танцора. Неожиданно Шацкому сделалось не совсем приятно из-за того, что, расспрашивая о Кивите, использовал определение «небольшого роста, худой». Это как раз Фальк был низким и худым, к тому же он вечно одевался в черное или темно-серое, что создавало впечатление, будто занимал еще меньше места. Ведь он мог еще подумать, что это от взгляда на него Шацкому пришел в голову подобный вопрос.

– А вы хорошо выступили в моей старой школе, пан прокурор, – сказал Фальк перед тем, как выйти.

– Вы слышали?

– Видел. Двадцать первый век. – Похоже, слова «небольшого роста, худой» его укололи. Как правило, злорадством он никогда не отличался.

От необходимости меткого ответа Шацкого спас телефон. Фальк вышел.

– Шацкий.

– Добрый день, с вами говорит доктор Франкенштейн.

– Весьма забавно.

– Профессор, доктор наук Людвик Франкенштейн из университетской больницы на Варшавской. Это же вы подписались под постановлением о передаче нам останков неизвестного.

– Да.

– Вам необходимо как можно скорее приехать ко мне. Кафедра анатомии, такое квадратное здание сразу же за шлагбаумом.

3

Несколько минут он потерял из-за того, что затерялся, потому что с Варшавской в Ольштыне было точно так же, как в Варшаве с Кошиковой: улица выступала в двух несовместимых вариантах. Шацкий представлял улицу как широкую выездную магистраль в сторону университете и к Ольштынке, тем временем, у нее имелась уродливая сестра – короткий отрезок, обставленный каменными домишками рядом со старым городом. Возле моста Яна нужно было свернуть. Больница располагалась напротив «пивной региональных сортов пива».

Шацкий показал охраннику удостоверение и нашел место для парковки между застройками. Когда-то это был немецкий гарнизонный госпиталь, моно сказать, второразрядный, здания из бессмертного красного кирпича казались меньшими и более скромными по сравнению с неоготическими строениями городской больницы. Часть зданий выглядела заброшенными, часть была отремонтирована, в глубине красовался современный корпус, замечательно встроенный в прусскую архитектуру. Здесь царила атмосфера стройплощадки, что следовало из факта, что медицинский факультет действовал в Ольштыне всего несколько лет. И за это время удалось превратить всеми забытый военный госпиталь в небольшое клиническое чудо. В прошлом году Шацкий посещал здесь мать Жени и уже тогда согласился с тем, что все сделанное выглядит, более-менее, по-человечески по сравнению с различными медицинскими монстрами, которые ему доводилось видеть в своей карьере. К тому же, тогда царила жаркая весна, растущие среди зданий каштаны цвели, а старые кирпичные стены дарили приятной прохладой.

Теперь же прохлада была последним, чего бы он желал. Шацкий плотнее окутался пальто и быстрым шагом направился к единственному квадратному зданию, в качестве исключения покрытому белой штукатуркой. Прокурор подумал, что раз кто-то носит фамилию Франкенштейн, то наверняка и выглядит нормально, и нормально себя ведет.^[24] Это было бы приятным исключением из всех безумных патологоанатомов, которых он встречал ранее. Опять же, это преподаватель, а не какой-то псих, целый день только и кроящий трупы. Он обязан быть нормальным, в конце концов, он же детей учит.

Мечты, мечты, где ваша сладость…

Профессор, доктор наук Людвик Франкенштейн ожидал прокурора на верхней площадке лестницы у входа в Collegium Anatomicum. Что же, он сделал все возможное, чтобы стать похожим на безумного ученого из готического романа. Франкенштейн стоял, выпрямившись по струночке, высокий, худой, с удлиненным, благородным классической красотой лицом единственного хорошего немецкого офицера из американских фильмов про войну. Стальной взгляд, нос прямой, словно вычерченный под линеечку, короткая светлая борода, подстриженная à la Реймонт.^[25] Ко всему этому: круглые очки в очень тонкой проволочной оправе и странный медицинский халат со стойкой, застегиваемый сбоку, словно офицерская шинель. Для полной стилизации не хватало лишь трубки с длинным чубуком и отрубленных рук, выглядывающих из карманов халата.

– Франкенштейн, – произнес врач, протягивая руку в качестве приветствия.

Не хватало лишь того, чтобы на втором плане грохнула молния.

Когда-то это было госпитальной столовой, – пояснил хозяин Шацкому, ведя его через интерьер лаборатории.

– Вижу, – буркнул прокурор, глядя на выставленные под стенкой бумажные тарелочки из-под торта и пустые бутылки из-под шампанского. – Привычка – вторая натура зданий.

Тут ученый открыл дверь, и они вошли в прозекторский зал, вне всякого сомнения, самый современный из тех, которые Шацкий когда-либо видел. Хромированный стол, снабженный всеми инструментами, необходимыми для вскрытия, камеры для регистрации, лампы и мощная вытяжка. Понятное дело, до конца с трупным запахом она не справлялась, но, по крайней мере, совать всю одежду в стиральную машину после вскрытия уже не требовалось.

Вокруг стола высокими рядами размещались стулья; зал был не только прозекторской, но и учебным классом.

– Здесь, – низким голосом сказал Франкенштейн, – мы выдираем у смерти ее тайны.

Серьезные слова профессора прозвучали бы достойно, если бы не то, что в этом храме смерти на подоконниках стояли очередные бутылки из-под шампанского, под потолком сонно двигались в вентиляционных потоках шарики, а с бестеневых ламп свисал серпантин. Шацкий не комментировал ни следы пирушки, ни попыток ученого начать разговор. Он глядел на кости своего вчерашнего немца, тщательно выложенные на столе. На первый взгляд, скелет казался полным. Прокурор сунул руки в карманы пальто и сильно стиснул большие пальцы. У ученого была странная фамилия, и выглядел он псих психом, но всегда могло оказаться, что это нормальный тип с не совсем обычной внешностью, а так: деловой, конкретный и даже милый.

– Этот стол, – профессор погладил хромированную поверхность, – для трупа то же самое, что bugatti veyron для семидесятилетнего плейбоя. Трудно себе представить лучшее соединение.

Оставь надежды…

Шацкий отпустил свои большие пальцы, затолкнул подальше комментарий о том, что, в связи с вышесказанным, не следует ли ему извиняться за предоставление всего лишь старых косточек, и перешел к делу:

– Так что случилось?

– Вы, как прокурор, наверняка знакомы с основами биологии, с ее псевдонаучной версией, достаточной для криминалистических исследований. Сколько лет нужно, чтобы человек превратился в скелет?

– Около десяти, все зависит от условий, – спокойно ответил Шацкий, хотя и испытывал нарастающее раздражение. – Но вот чтобы скелет был в таком вот состоянии, когда нет каких-либо тканей, хрящей, никаких сухожилий, волос – тогда не меньше тридцати. Даже принимая во внимание, что разложение тел, оставленных на воздухе, происходит быстрее, чем в воде, и значительно быстрее, чем у захороненных в земле.

– Очень хорошо. Конечно, имеются еще всякие второразрядные факторы, но в нашем климате останки, оставленные сами по себе, требуют, как минимум, двух-трех десятилетий, чтобы достичь такого вот состояния. Так думал и я, когда складывал нашего покойника. Я даже подумал, что скелет настолько укомплектованный, что я сделаю из него головоломку: различные элементы разделю по пакетам, а студенты должны будут собрать на время. Я даже был готов сделать недостающие элементы. – Врач поправил очки и, извиняясь, улыбнулся. – Маленькое такое художественное хобби.

Шацкий быстро понял, к чему ведут слова медика.

– Но недостающих элементов не было.

– Именно. Это дало мне причину задуматься, такая вот загадка. Останки лежат несколько десятков лет, и ни одна косточка не пропала. Что, никакая мышка не забрала?

Шацкий пожал плечами.

– Замкнутая железобетонная конструкция.

– Мне это пришло в голову, но тут я позвонил знакомым, занимающимся историей Ольштына… Сами вы из Ольштына?

– Нет.

– Так я и подумал. Мы еще вернемся к этому. Я позвонил знакомым, и они сообщили мне, что то было самое обычное убежище против налетов, банальный подвал. То есть, он не должен был быть герметически замкнутым, там имелись туалеты, канализация, вентиляция. Много чего можно сказать об этом убежище, только не то, что это была замкнутая конструкция. А это означает, что крысы, сражаясь за пищу, должны были растащить эти останки по всем закоулкам. Почему же они этого не сделали?

Шацкий только глянул на собеседника.

– У тела этого имеется свои тайны. – Франкенштейн снизил голос, чтобы ни у кого не было сомнений, что сейчас он собирается открыть одну из них. – Вот знаете ли вы, что в легких у нас имеются вкусовые рецепторы, как на языке?

– Теперь уже знаю.

– Причем: горького вкуса! Легочные пузырьки реагируют на горький вкус. Что означает, что окончательным лекарством от астмы может быть не какая-то чудом произведенная субстанция, но что угодно нейтральное, лишь бы оно было горьким. Не завидую открывшему это типу. Фармацевтические концерны наверняка уже назначили награду за его голову.

– Пан профессор, прошу вас…

– Ad rem (к делу – лат.). Но еще одна информация на этот вечер: шейка матки тоже имеет вкусовые рецепторы. Только она, в свою очередь, любит сладкий вкус. Как вы считаете, не имеет ли это чего-то общего с тем, что сперматозоиды ради поддержания жизненной силы путешествуют на подкладке из фруктозы?

Шацкому показалось, что наилучшей защитой от безумца будет нападение.

– Любопытно, – произнес он, подражая тону Франкенштейна. – Так может быть вы пожелали бы войти в общество, производящие громадные шоколадные вибраторы? Ваши знания о людской анатомии могли бы быть в данном случае просто незаменимыми.

Франкенштейн поправил проволочные очки и поглядел на прокурора взглядом немецкого офицера.

– Я подумаю об этом. Но вернемся к костям. – Он сложил руки за спиной и стал прохаживаться вокруг стола. – Я встал перед загадкой, ключом к которой были эти вот останки. И тогда я начал к ним присматриваться. Поначалу я не обратил на это внимания…

– Это женщина или мужчина? – перебил его Шацкий.

– Ясное дело, мужчина. А внимание я не обратил, потому что, даже в результате разложения фаланги пальцев стопы не распадаются на отдельные косточки, поскольку они запекаются тонкими суставными сумками или по причине патологий. Вот поглядите.

Он взял одну кость и бросил в направлении Шацкого.

Не раздумывая и без какого-либо отвращения, тот схватил косточку, видал он трупы и в худшем состоянии, чем пан профессор.

То были две небольшие кости, одна длиной сантиметров пять, другая – три. Объединены они были тонким слоем белого, практически прозрачного суставного хряща.

– И вас ничего не удивляет?

– Сустав не подвергся разложению.

– Попробуйте пошевелить костями.

Шацкий пошевелил. Удивительно, их можно было согнуть. Ведь невозможно, чтобы у останков, пролежавших несколько десятков лет, работали суставы.

– А теперь попробуйте их разделить.

Шацкий осторожно потянул. Хватило. В одной руке он держал кость покороче, законченную небольшой металлической плиткой с небольшим отверстием, выглядело это как подкладка под гайку. А на кости подлиннее остался хрящик, о чудо, законченный квадратным стержнем длиной около сантиметра.

– Что это? – спросил прокурор.

– Это силиконовый протез среднестопного фалангового сустава, еще его называют плавающим эндопротезом, очень современное решение в области суставных протезов. Способ оперативного решения болезни, называемой неподвижным пальцем. Штука, очень болезненная для спортсменов. И еще для женщин, поскольку нельзя ходить на каблуках. Покойнику, судя по черепным швам, было около пятидесяти лет. То есть, ни женщина, ни спортсмен. Следовательно, он любил заботиться о себе.

Мозг Шацкого работал на полную катушку.

– А на этом имеется какой-нибудь серийный номер? – спросил он.

– Как правило – да, на силиконовых – нет, но имеется лишь один центр в Варшаве, где делают подобные вещи, они специализируются в хирургии стопы. Мой давний студент зарабатывает там кучу денег, так как женщины для своих туфелек-шпилек ценой в автомобиль требуют идеальных анатомических продуктов. Я позвонил ему. Просто так, ради интереса.

– И?

– Протез подобного рода и такой величины он поставил пока что только один. Пациенту из Ольштына. Который очень нуждался в такой операции, поскольку он любит длительные прогулки по своей обожаемой Вармии. А вам как, нравится в Ольштыне?

– Замечательное место, – буркнул Шацкий.

Ему были нужны фамилии и координаты.

Франкенштейн разулыбался и выпрямился, словно должен был получить орден из рук самого фюрера.

– Я так тоже считаю. А пану известно, что у нас здесь одиннадцать озер только в границах города? Одиннадцать!

– Он сообщил, когда произошла эта операция? – спросил Шацкий, думая, что пяти-семилетние останки дело не такое уже и свежее, но, что ни говори, какая-то загадка в этом имеется.