Текст книги "Нагота"

Автор книги: Зигмунд Скуинь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 43 страниц)

Майя стоит в стороне. Я чувствую ее не соприкасаясь, чувствую на расстоянии, как локатор сквозь мглу и туман чувствует объект, на который направлен. Я к ней привязан лучом. Как корабль к маяку, лучом, который вспыхивает, гаснет. Иной раз кажется, что Майи у меня нет, никогда и не было, есть только воображение, фантазия, сон и бред.

Они во мне не перекрещиваются. Я не хочу их сравнивать, противопоставлять. В самом деле, мне не хочется огорчать Ливию. Страшно подумать, что я могу причинить ей боль.

Легко сказать: материю можно дальше не ткать. Если бы жизнь возможно было перестроить, как перестраивают заводские цехи: это снести, это сломать, это построить заново.

Почему совесть противится здравому смыслу? Почему достоинством считается сохранить устаревший семейный очаг, а реконструкция устаревшего семейного очага почитается делом предосудительным? Почему считается, что вдвоем идти к обмельчанию – верх благородства, а избавление от общности, ставшей обузой, клеймится как предательство? Что это – атавизм чувств или одно из проявлений косности человеческой натуры? Может, обычная боязнь операции?

Майя меня привлекает даже не столько своей молодостью, сколько теми надеждами, которые живут в ней. Свои соблазны я бы мог подавить, но что за радость жить без надежд? Какой смысл в себе чувствовать силы, если они заранее обречены быть растраченными впустую. Старости не избежать, но я смирюсь со своим поражением лишь тогда, когда других возможностей не будет. Так называемая «вторая молодость» явление достаточно распространенное, чтобы от него можно было отмахнуться как от мужской причуды. Быть может, ошибка природы в такой вот биологической несовместимости: инстинкт продолжения рода в мужчине проявляется по-настоящему в том возрасте, когда возможности женщины уже исчерпаны.

У меня в крови бродит желание начать все сначала. Я все еще на полпути. При мысли о Майе я чувствую прилив новых сил.

Не включая свет, выскользнул в коридор, на цыпочках прокрался мимо комнаты Ливии. Тишина. Поколебавшись немного, зашел на кухню. В окно тускло светил фонарь. Я стоял, держа в руках приготовленный для Ливии подарок, и мне было ужасно грустно. Так не хотелось ее огорчать. Но самым удивительным, конечно, было то, что я по-прежнему ее любил, в тот момент я это понял. И все же должен буду сказать ей правду. Должен.

Оставив на столе подарок, я вернулся к себе. Минут через десять собрался. В квартире по-прежнему тихо, темно.

Мягко стукнула за мной входная дверь, звякнул ключ в замочной скважине. Я поднял голову. Над входной дверью у нас застекленный проем. В тот момент, когда я вынимал из замочной скважины ключ, в квартире загорелся свет.

Ливия не спала. Дожидалась, затаившись в темноте. Пока я уйду. Одна. Поутру, в день своего рождения...

У нас много друзей. Благодаря Ливии. Дружба требует не меньше усилий и времени, чем, скажем, сад. В садовники я не очень-то гожусь, для этого у меня мало данных. Для пользы дела что-то могу предпринять, но при условии, что меня подстегнут, подтолкнут, направят. В этом отношении Ливия полная противоположность мне. Завязывать, поддерживать с людьми отношения одно из ее призваний и несомненных талантов. Признаться, иной раз меня одолевают вполне обоснованные сомнения насчет даже тех отдельных экземпляров из семейной коллекции друзей, которых я откровенно считал своими, – и они держатся вблизи нашего дома больше под воздействием магнетического поля Ливии, чем моего. Я бы сам их давно растерял. Как луна свои облака. Такая мысль пришла мне в голову, когда я с довольно большим опозданием заявился домой с работы. Дом был полон гостей.

Всю дорогу настраивал себя на худшее. Это будет ужасно. Будет просто жутко. Примерно такая картина: подхожу и вижу – на месте дома одни развалины. Или еще так: вместо дома огромная яма. Сплошной кошмар. И все же придется идти. Придется увидеться с Ливией, придется что-то ей говорить.

При виде вороха пальто вздохнул с облегчением. По квартире разносился смех, веселые голоса. Пока все оставалось по-старому. Хотя бы с фасада. Вот сейчас и глава семьи примет чашку кофе и кусочек праздничного кренделя, будет улыбаться, что-то говорить. Как ты там выразилась Вита, – у нас дома не та атмосфера? Не волнуйся, мы не станем шокировать твоего верзилу. О нашей семье у него останутся наилучшие впечатления. Кому еще кофе? Кусочек кренделя? Развал семейного очага– личное дело. Прием гостей – общественный долг. Общественный долг всегда превыше личных дел.

С Ливией встретился на кухне. Слава богу, о ту пору там оказались Эрна и маленький Мартынь. Эрна говорила Мартыню:

– Ну, поднеси тете подарок и скажи то, что собирался сказать.

Мартынь стоял, держась за Эрнин подол. Поупрямившись немного, подарок все-таки отдал,

– Ну, а что ты должен сказать?

– Не скажу.

– Это почему же?

– Мне стыдно, – признался Мартынь.

– Не знаю, как остальные, – сказал я, – а я тебя вполне понимаю, Мартынь. И со мной такое бывает.

Мы рассмеялись, сделав вид, что нам смешно.

– Уж сегодня ты бы мог надеть желтую сорочку, – сказала Ливия, мимоходом окинув меня взглядом. – У этой отлетела пуговка.

– Вот видишь, Мартынь, что получается, – проговорил я, – одна-единственная пуговка, и судьба сорочки решена.

– Может, хочешь поесть? – спросила Ливия. – Ужин в духовке.

– Нет, спасибо, я сегодня поздно обедал.

Ее голос отдавал холодком, но в остальном все в рамках приличия. Я удивлялся ей. Исходя из того, что я узнал о ее характере за двадцать лет нашего супружества, теперешнее ее поведение объяснить было нелегко. Я терялся в догадках: что это – приступ равнодушия или поистине бездонная выдержка? А может, Ливией руководили слепой оптимизм, неистребимая уверенность, что в конце концов все образуется, – словом, нечто вроде закупорки здравого смысла, иногда такое бывает с неизлечимыми больными.

Я вздрогнул. Мартынь теребил меня за рукав.

– Дяденька, пойдем поиграем,

– Во что ты хочешь поиграть?

– В хоккей.

– Давай так договоримся: минут через десять. Идет? Мне сначала надо поздороваться с гостями.

Мартыня я с лета не видел, он основательно подрос и наловчился разговаривать. Его кудряшки посветлели. Мне вспомнился вечер, когда Эрна пришла к нам и сказала: ничего у меня нет – нет здоровья, нет мужа, нет квартиры, но вот представилась возможность разжиться сыном. Как быть? У нас в больнице славный мальчуган осиротел.

Время от времени Эрна имела обыкновение доставлять нам большие и маленькие сюрпризы. Она работала электромонтером, разъезжала на мотоцикле, сама себе строила дачку на Видземском взморье.

– В таких вещах излишне спрашивать совета у других, – сказал я. – Но, конечно, вырастить сына будет нелегко.

– А легко одной дожидаться старости? Э, была не была...

Теперь Мартыню шел четвертый год. Парень что надо, любо поглядеть.

Когда у нас собираются гости, еда и питье не самое главное. Люди приходят посидеть, поболтать. Приходят все, кому не лень. Глядишь, уже просят потесниться, и чем дальше, тем больше. Чашку кофе держишь в руке, бокал с вином можно пристроить на подоконник, стеллаж или просто на пол поставить. Не знаю, как это случилось, но среди наших друзей почти нет курильщиков. Добрая половина из них всегда отдаст предпочтение чаю, а не кофе. Общепринятые напитки – водка с апельсиновым соком, просто водка, настоянная на лимонных корочках, молочный ликер, сухие вина. Во времена таких сборищ все двери нараспашку. Полная иллюминация. В комнате Виты нередко гремит магнитофон. Но никогда не включаются ни радио, ни телевизор. (Тогда конец беседе, говорит Ливия. Люди уткнутся в кинескоп, позабыв о своем соседе.)

На тахте, как обычно, сидели Эрика, Дайна и Лигита. Некогда однокашницы Ливии. Столько я наслышался о достопамятной «Школе непорочных дев у Грязного канала», о знаменитом выпуске с одиннадцатью отличницами, не менее знаменитых баталиях с военруком и поистине достойных эпического цикла подвигах по преследованию, осаде, обожанию премьера театра комедии Димиса Розового Козленка. Вместе с двухдесятилетним нашим знакомством достались мне эти богатейшие предания. В альбоме Ливии хранились фотографии, на которых Эрику можно было увидеть худой, долговязой девчонкой, Дайну – с детскими косичками, а Лигиту в школьной юбчонке в складку. При встрече с ними у меня всегда появлялось ощущение, что я их знаю давным-давно, во всяком случае гораздо дольше, чем на самом деле, – впрочем, не их самих, а какую-то частицу биографии Ливии, частицу ее мира. В отрыве от Ливии знакомство наше было скудным. В отрыве от Ливии худоба Эрики, косички Дайны и юбчонка Лигиты никаких эмоций во мне не вызывали.

В большом кресле во всеобщей тесноте и все же совершенно обособленно сидел муж Эрики Харий. С ним всегда было приятно поговорить. Но он принадлежал к тем людям, которые как бы созданы для диалога. С многолюдным обществом он плохо стыковался. Такие сборища его как бы опрощали, лишая значительной части достоинства. Он сам это прекрасно сознавал и оттого еще больше замыкался. Хотя со стороны могло и показаться, что быть на людях для него одно удовольствие.

Валлия была у нас в доме второй или третий раз. О ней я знал лишь то, что в каком-то Доме культуры она ведет кружок шитья. Приятная дама. Затрудняюсь сказать, что их связывало с Ливией.

Даже Инара прикатила из Кулдиги. Судя по огромному бокалу, который она так изящно держала в своих натруженных руках врача-ветеринара, можно было заключить, что на сей раз не на своей машине.

Писатель Скуинь прочесывал мои книжные полки, а его супруга вслух возмущалась поведением мужа, тем самым привлекая к нему всеобщее внимание. О его отношении к нашей семье я не строил никаких иллюзий. Товарищ собирал всякую психологическую всячину для очередного романа, ни больше ни меньше. Разве можно сердиться на кошку за то, что она ловит мышек? Я никогда не мог толком понять, отчего в наш век, когда так сильна техника и так беспомощна литература, писатели по-прежнему остаются предметом всеобщего внимания и поклонения. Без шаманов трудно обойтись. И все же из присутствующих, должно быть, лишь он, писатель, узнав о нас всю правду, не был бы ничуть шокирован.

Виты не было. Не было и верзилы. Быть может, мой досточтимый будущий зять (а может, очередной кандидат на этот пост) решил, что мы теперь уже достаточно знакомы? В таком случае где задержалась моя досточтимая дочь?

Я всем по очереди жал руки и говорил что-то незначительное, стараясь хотя бы внешне не выказывать стесненность, которая меня не. покидала, просто ушла куда-то вглубь. Испытанное недавно чувство облегчения рассеялось, и, сам того не сознавая, я ждал каких-то осложнений. Меня не покидала мысль о Вите и Тенисе Барине. Не пришли. Ага! Так я и думал! Но что меня беспокоило больше – то, что их не было, или же то, что они могли объявиться в любую минуту?

Лигита подвинулась, высвобождая для меня место на тахте.

– Альфред, послушай, отчего ты такой серьезный?

– Это особое искусство – казаться серьезным и быть несерьезным, – попытался я отшутиться.

– Не рассказывай сказки, я же вижу, ты серьезен на полном серьезе.

Помолчали. В комнату с кувшином в руке вошла Ливия. И вдруг Дайна со смехом сказала:

– Альфред, когда же ты наконец возьмешь себе другую жену?

Я весь похолодел. Бросил взгляд на Ливию, та спокойно наливала клюквенный морс в бокал писательши.

– Что ты имеешь в виду?

– У тебя ужасно старая жена, – сказала Дайна. – Я-то думала, ей сегодня стукнуло сорок три, а ей, оказывается, все сорок четыре.

– Вот именно, – сказала Ливия, – столько же, милая, сколько и тебе.

– Я бы на твоем месте, Альфред, ни за что бы не взяла такую старую, – не унималась Дайна.

– Видишь ли, – сказал я, – в пору женитьбы я был слишком молод и зелен.

Рассмеялась только Дайна.

Я налил себе водки и молча выпил.

Шутка Дайны была уже всеми забыта. Общая беседа все больше дробилась на обособленные разговоры. Я не очень прислушивался к тому, о чем вокруг меня ворковали дамы. С пяти часов утра – день долгий. Вспомнилось, как крался по коридору, как стоял в потемках на кухне. На мгновение прикрыл глаза. Очнулся, увидел возле себя маленького Мартыня.

– Дяденька захлопнулся, – сказал он.

– Ах, да! Мы ж с тобой договорились поиграть...

Но малыш твердил свое:

– Дяденька захлопнулся.

– О чем ты толкуешь?

– Захлопнулся, захлопнулся. Будет сидеть до утра.

В дверях показалась Вита. Румянец во всю щеку, – значит, только что с мороза.

– Добрый вечер всей честной компании, – сказала она. Но глаза остановились на мне. – Папочка, можно тебя на минутку?

Мартынь, радостно хлопая в ладоши, выбежал за нами следом. В коридоре рядом с Витой стояли Ливия, жена писателя и Эрна. Ливия смотрела на меня с укором и досадой. Вот оно, подумал я, наступило!

– Этого и следовало ожидать, – проговорила Ливия, указывая на дверь туалета. – Вот уж месяц, как запор неисправен. Крутишь, крутишь его, и все без толку.

Только ли о запоре шла речь? Запор был слишком ничтожным поводом для такой горячности. Просто она не в силах дольше сдерживать себя. Вот уж месяц, сказала она. Достаточно прозрачно.

– Папочка, он не может выбраться, – сказала Вита.

– Положеньице, – хихикнула Эрна.

– Дяденька храбрый, дяденька не плачет, – восторгался Мартынь.

Я подошел к двери, дернул ручку.

– Да в чем, объясните, дело?

– Добрый вечер, – за дверью послышался бодрый голос Тениса Бариня. – Мне, право, неловко. Такое внимание...

– Попробуйте медленно проворачивать ручку, – сказал я. Моего сдержанного тона он не мог не заметить.

– Техника дала осечку. Рукоятка перестала поднимать защелку.

– Нож у вас есть?

– Есть-то есть. Да в тех брюках, что дома.

– Тогда попробуйте надавить на дверь. Может, это удастся вам.

– Какой позор! – Ливия глядела на меня горящими глазами. – Так запустить дом.

– Не надо, не надо, а то дядя горшочек опрокинет! – Мартынь в испуге надул губки, собираясь удариться в рев.

– Тенис, послушай! Главное – спокойствие, – сказала Вита. – Вызволим тебя живого или мертвого.

Я тоже испробовал так и сяк, но дверь не поддавалась.

– Ничего другого не остается, – сказал я. – Придется ломать.

– Зачем пороть горячку! – Тон молодого Бариня раздражал меня какой-то въедливой насмешкой. Да, именно насмешкой и этакой беспардонностью, отчего каждое слово, произнесенное им, как бы передергивалось. – Быть может, вы соблаговолите просунуть мне под дверь вязальную спицу?

Вита раздобыла спицу, и верзила принялся ковырять ею запор. Было слышно, как поскребывала спица, стараясь подцепить защелку. Я знал, что дверь он откроет, и про себя ругал его на чем свет стоит. Я даже не пытался уяснить – за что. Меня злило решительно все: и то, что он возился за дверью, и то, что мы как дураки стояли, ожидая невесть какого чуда. Даже это идиотское сидение в клозете он сумеет обратить себе на пользу. Будто я не видел, с каким восторгом кивала Вита после каждого скребка спицы и какой надеждой озарялось лицо Ливии, не сводившей глаз с злосчастной двери.

Наконец запор отомкнулся. Дверь приоткрылась и тут же закрылась. Загудел, зафыркал бачок с водой. Еще довольно долго ждали, пока он мыл руки. Потом только вышел.

Через силу мы посмотрели в глаза друг другу. От его крепкой шеи, скуластого лица, рослой фигуры так и разило силой, здоровьем. Но тут я приметил нечто такое, что несколько поколебало мои представления о нем: Тенис казался растерянным, не знал, с чего начать. Что ни говори: мальчишка. Всего-навсего мальчишка. И первый раз в чужом доме. Незнакомые люди. Все пялят глаза. А тут еще такая катавасия. Я припомнил свою первую встречу с родителями Валиды, их настороженные взгляды, обидчивый тон, холодную вежливость...

Тенис довольно долго занимался Ливией, желал ей счастья и всяческих благ. Он, безусловно, обладал немаловажным качеством, с помощью которого легко преуспеть у дам, – имел превосходно подвешенный язык. При виде подарка Тениса – точь-в-точь такого же флакона египетских духов – у меня внутри похолодело. Ливия казалась бесконечно обрадованной и настолько непритворно восхищалась флаконом, будто впервые в жизни видела такой.

Настал мой черед поздороваться.

– Папочка, вот познакомься, это он, – Вита, припав к моему плечу, заворковала мне в ухо, – в нужный момент у нее это отлично получалось.

– Наши встречи всегда происходят при несколько необычных обстоятельствах.

Почему-то я произнес это более дружелюбно, чем предполагал.

– Да. Не везет мне.

– Не скажите. Может, когда-то вам и вправду не повезет, но пока, по-моему, удача с вами.

Он смотрел мне в глаза, поигрывая своей насмешливой улыбкой.

– Я ведь, так сказать, с наилучшими намерениями, – проговорил он.

Они вошли в комнату. Я остался в коридоре. Надо посмотреть, что там с этим чертовым запором, как бы кто еще не застрял.

– Дяденька, что ты собираешься делать? Сам туда залезешь? – малышка Мартынь опять был тут как тут. Наверное, прятался за шкафом.

– Вот держи отвертку, будешь мне помогать, – сказал я. А про себя подумал: ни на шаг от меня, крутится возле мужчин. Понятное дело – мальчишка. Должно быть, отца не хватает.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Заводская столовая «Электрона» построена по новому проекту. Если к еде относиться исключительно к как физиологической функции, наша столовая прекрасное заведение. Вместительный кормежный цех. Механизированное наполнение желудков: чистота, пропускная способность – три тысячи человек в час. К сожалению, против такого рационального усвоения калорий могут возникнуть возражения духовного порядка. Мне, например, не нравится двигаться за пищей по отгороженным металлическими трубками прогонам. Да и сам чересчур уж публичный характер приема пищи тоже как-то не по нутру. Зал огромный, конца и края не видать, кругом галдеж, гремят подносы, звенят ложки, вилки, ножи, мельтешат руки и лица. Подсаживаясь к столу, я ощущаю необходимость как-то ограничить свои впечатления, абстрагироваться кой от чего. Посему обычно обедаю в кафе или так называемой малой столовой, что в нижнем этаже главного административного корпуса, где ждать приходится дольше, да и выбор блюд куда более скромен.

В кафе, надо сказать, питается большая часть работников КБ телефонии. Не исключено, по тем же причинам, что и я, а может, по другим. Не знаю. Социологические исследования в этой области не проводились. Хотя были бы кстати. Но это разговор особый. Социологические исследования меня тогда не занимали. Меня занимала возможность поговорить с Эгилом Пушкунгом. И он – легок на помине – вошел в кафе как раз в тот момент, когда я садился за стол. (Очень сомневаюсь, чтобы Пушкунга привела в кафе та же необходимость как-то ограничить свои впечатления; в своем пренебрежении к такой житейской мелочи, какой является принятие пищи, он, думаю, из двух возможных мест выбрал то, которое поближе.) Он обладал удивительной способностью отключаться, где бы он ни был. И, едва подсев ко мне, окунув ложку в суп, уткнулся в какую-то книгу – рядом со мной оставались лишь его рот да рука с ложкой.

– Послушайте, Пушкунг, – сказал я, – могли бы мы с вами немного поговорить?

Вначале он буркнул что-то невнятное: «Нет, спасибо» или «Да, пожалуйста», потом вдруг оторвался от книги, взглянул на меня, сделал гримасу, будто вместо супа хлебнул по ошибке горчицы.

– Почему бы нет.

– Скажите, вы не хотели бы поработать над контактными системами, разумеется в новом, электронном варианте?

– Что вы имеете в виду?

– Вот что. Есть у меня на этот счет кое-какие идеи, но они пока вне плана.

– Вы хотите сказать – в рабочее время?

– Главное – заинтересует ли вас это?

– Мммм.

– Поймите меня правильно. Формально я не имею права давать вам такое задание.

Ложка Пушкунга застыла на полпути ко рту. Похоже, в голове у него протекал процесс усиленной концентрации. Пушкунг, который ел, как бы совмещался с Пушкунгом, который разговаривал, тот входил в фокус, подстраивался к разговору. Все это предельно четко отражалось у него на лице, в его фигуре. Пушкунг роста небольшого, предрасположен к полноте. Характерный жест – поглаживать уголки воротника – на этот раз не помогает, порядка нет как нет. «Пушкунг, ты как-то скверно упакован», – острит Сашинь. Правда, стоит на него взглянуть, и кажется, что Пушкунг вот-вот распадется на части: галстук съехал набок, сорочка вылезла из брюк, пиджак соскальзывает с плеч. Ему примерно столько же лет, сколько Тенису Бариню, и, глядя на него, я не раз ловил себя на мысли: тебе бы больше пришлось по душе, если бы Вита вместо Тениса выбрала Пушкунга?

– И вы считаете, есть смысл? – Пушкунг опять загримасничал.

– Это вопрос философского порядка. Если допустить, что жить – значит отыскивать наилучший вариант, я думаю, смысл все-таки есть.

– Работать одновременно над двумя проектами?

– Возможность выбора никогда не мешает.

– Ммда-а.

– К сожалению, положение на сей раз таково, что возможность выбирать мы должны обеспечить сами. Придется пораскинуть мозгами.

Пушкунг ерзал и ерзал на стуле.

– Известный процент непроизводительного труда неизбежен в любом конструкторском бюро. Мы можем дать ему такое направление, что он станет перспективным.

– Мысль интересная.

– Так что же? Согласны?

Пушкунг не успел ответить, к нам подошел ерник Сашинь.

– О, да тут свои ребята, ну и чудесно! – радостно завопил он. – В приятной компании у пищи совсем другой вкус. Позволите прилечь?

У меня было большое искушение послать Сашиня к чертовой бабушке, на худой конец – к дальнему столику, сказать, не мешай, у нас серьезный разговор. Но мой нахмуренный лоб нисколько не смутил Сашиня, он уже устраивался рядом с Пушкунгом.

– Слушайте, братцы, что я вам расскажу, какая со мной на той неделе приключилась похоронная история. Смотрю, в газете «Ригас бале» некролог – скончался Янис Калнынь, инженер, тысяча девятьсот двадцать шестого года рождения. Похороны, после гражданской панихиды в доме покойного, состоятся на Зиепниекалнском кладбище. Я чуть не упал. Подумать только, Янка – фюйть! Вот бедняга! Вместе по танцулькам бегали, вместе учились. Что ты будешь делать, купил венок на Центральном рынке, запихнул в карман бутылочку с белой головкой, на трамвай и – Янку в последний путь проводить. Подхожу к дому покойного, снаружи тишь и гладь. Топаю дальше, звоню. Дверь мне открывает сам покойник. Как, говорю, ты – жи-и-ив? Что за глупые шутки, отвечает. Венок ставим в угол, садимся за стол и на радостях скоренько уговорили бутылку. Долго ли, коротко ли, опять звонят. Янка идет открывать. Еще один из нашенских с венком пожаловал...

– Когда ты успеваешь все это сочинять? – Пушкунг покончил с обедом и старательно утирал платком губы.

– Что, не веришь? Некролог напечатан в субботнем номере «Ригас бале», можешь убедиться. Вот какая петрушка приключилась.

– Притом еще в расход ввела.

– Расходы кругом, куда ни сунься. И в сортире нынче задарма ничего не сделаешь. Цветная туалетная бумага – тридцать четыре копейки рулон, аэрозоль для освежения воздуха – рубль двадцать...

Не прекращая болтовни, Сашинь время от времени вскидывал на меня плутоватые глаза. Я молча продолжал есть. Меня поразила терпимость, с которой Пушкунг слушал весь этот треп. Мне всегда казалось, что Пушкунг на дух не переносит Сашиня. Однако с появлением Сашиня Пушкунг даже как будто оживился, согнал с себя чрезмерную серьезность, раз-другой хохотнул задорно.

Сашинь, вне всяких сомнений, относился к категории людей, не поддающихся однозначной оценке со знаком плюс или минус. Казалось, его так и подмывает ввернуть что-нибудь скабрезное, отколоть какую-нибудь хохму, выкинуть какой-нибудь финт, чтобы треск стоял, чтобы все ходуном ходило. Не дурак был выпить, впрочем без излишеств. Манера разговаривать была у него несколько развязная, но так он разговаривал со всеми – и с вышестоящими, и нижестоящими. К работе относился безупречно, вкладывал душу и знания. Растил трех дочерей, увлекался парусным спортом. В глубине души Сашинь, несомненно, был энтузиастом, человеком увлекающимся и норовистым. Странно, что это пришло мне в голову только сейчас.

Пушкунг встал, собрался уходить, но его немного смущал наш неоконченный разговор, и он никак не мог решиться, как ему поступить.

– Ладно, Пушкунг, – сказал я, – идите, как-нибудь еще потолкуем.

Мы остались вдвоем с Сашинем. Тот трещал без умолку.

– В мире есть два гениальных изобретения. Бог создал женщину, чтобы мужчина не скучал, а мужчина создал счетную машину, чтобы подсчитать, сколько он за это богу задолжал.

– Сашинь, – прервал я его, – у меня к вам серьезный разговор по весьма серьезному делу.

– Серьезный, несерьезный... Все зависит от того, с какой стороны подойти.

Но я видел, слова мои вызвали в нем беспокойство. Глаза у Сашиня так и забегали. Потом не выдержал, отвернулся.

Сказал ему примерно то же, что и Пушкунгу. Нет, он отнюдь не принял мои слова с юмором или иронией, чего можно было ожидать от такого баламута. Не выказал ни радости, ни облегчения, хотя, заслышав о «серьезном разговоре», конечно же приготовился к чему-то неприятному. Для меня было полнейшей неожиданностью, когда Сашинь ответил даже с какой-то совестливой робостью.

– О чем речь, – сказал он, – раз ты считаешь, что нужно.

– Но знай, работать придется почем зря.

– Ну что ж, поднатужимся.

Но понемногу Сашинь становился самим собой.

– Раз надо, значит, надо, – продолжал он с озорной усмешкой. – Мне как-то на спор пришлось выпить две дюжины бутылок пива. За пять часов. На пятьдесят пятой минуте пятого часа допивал последнюю. Запросто! Все глаза вылупили – что теперь будет. А я встал и вышел с высоко поднятой головой. Думаешь, от гордости? Черта с два. Наклонись я хоть чуточку, из меня бы фонтаном хлынуло.

Его бодрячество казалось наигранным. Уж очень он старался и потому хватал через край. Может, стыдился минуты недавней слабости.

Меня вызвал Лукянский. Всячески обхаживал, соловьем заливался. Такой поворот на сто восемьдесят градусов можно было почувствовать еще в разговоре по телефону, но, встретившись с глазу на глаз, я диву давался. С распростертыми объятиями Лукянский вышел мне навстречу, долго тряс руку, хлопал по плечу, расплывался в улыбке, расспрашивал о моем и женином здоровье, толковал о погоде и рыбалке.

Тарантеллу своего доброжелательства он отплясывал со слоновьей грацией. Это так ему не шло. Но он, видимо, твердо решил ослепить меня сердечностью и, верный своему решению, обрушивал на меня свое благорасположение с поразительным упорством.

Я с любопытством ждал, что будет дальше.

– Ох, чуть не забыл, – воскликнул Лукянский, что-то выхватывая из ящика стола, – могу угостить тебя турецкими сигаретами.

– Благодарю, сейчас не хочется.

– Таких тебе курить не приходилось, знатная штука.

– Спасибо, спасибо.

Лукянский выудил из пачки темноватую, кургузую сигарету, поднес ее к своему внушительному носу и почему-то поморщился. Пачка с шумом полетела обратно в ящик.

Наступила пауза. Лукянский, должно быть решив, что предварительная часть беседы достигла нужного эффекта, перешел к делу. Откашлявшись, он сделал серьезную мину.

– Как тебе должно быть известно, семнадцатого созывается городская партийная конференция.

– Ты теперь и партийными делами занимаешься? – спросил я как бы между прочим.

– Нет, – мотнул он головой, – нет, нет. Это так, по производственной линии.

– Не понимаю.

– Альфред, послушай, послушай! Чего тут непонятного. Главный вопрос повестки дня – освоение новой техники. Сейчас это дело номер один. А слава «Электрона» в последнее время слегка потускнела. Само собой, как отстающих нас пока еще не склоняют, но и хвалить перестали. И мы сами в этом виноваты. Сами! Слишком мало активности проявляем. Впустую пробрасываем свои козыри.

Водрузив локти на стол, Лукянский из стороны в сторону раскачивал свой мощный торс.

– Мы и в самом деле распустились, – подтвердил я.

– В известной мере. И есть такое мнение, что престиж предприятия был бы отчасти восстановлен, если бы на городской конференции кто-то из наших выступил с развернутым сообщением о вкладе «Электрона» в освоение иннервационных телефонных станций. Точнее говоря, о подступах к стадии освоения. Есть мнение, Альфред, что такое сообщение должен сделать ты, именно ты, руководитель КБ телефонии, ветеран «Электрона», заслуженный деятель науки и техники, представитель интеллигенции.

– Короче говоря, ты бы хотел, чтобы такой доклад подготовил я?

– Я говорю: есть такое мнение.

– Чье мнение? Святого духа? Вне чьей-то головы мнения не рождаются. И сами по себе вокруг не порхают.

– Это мнение руководства предприятия.

– И Калсона тоже?

– Отчасти. В известной мере. Я говорил с ним.

– И что он сказал?

– Он не возражает.

– Понятно.

– Я полагаю, во имя общих интересов стоит потрудиться. Начать с того, что в работе конференции примут участие вышестоящие товарищи. И твоей собственной репутации это пошло бы только на пользу.

– Что ж, очень жаль.

– Почему жаль?

– Да потому, что польза для меня пройдет стороной.

– Ничуть!

– Я никогда не скрывал своих мыслей об иннервации. Мои взгляды не изменились. Я по-прежнему считаю, что «Электрон» допускает ошибку.

Лукянский машинально дернулся в мою сторону, кресло под ним затрещало. Однако маска дружелюбия продолжала взирать на меня с припечатанной на толстых губах улыбкой.

– Свои личные чувства ты можешь преспокойно оставить при себе. Для конференции будет достаточно и тех мыслей, которые приходят тебе в голову, когда ты осуществляешь руководство своим КБ. Или, может, я ошибаюсь? Может, ты вовсе не руководишь созданием иннервационных станций?

– Сдается мне, будет лучше, если я оставлю при себе и эти мысли.

– Вот это было бы крайне глупо.

– Кому из хирургов не случается повозиться с мертвецами, но это не значит, что он должен с высокой трибуны провозгласить препарирование трупов перспективным методом хирургии.

– Вот это мне нравится. Работать – ты согласен, а выступить – нет.

– Мое мнение тебе известно.

– Ты начальник КБ телефонии.

– Человек не всегда волен делать то, что хочет. Но я дорожу своими убеждениями. Покуда есть у меня убеждения и уверенность в чем-то, я себя не чувствую потерянным. Как только выберусь из мешка, я дорогу свою найду.

Лицо у Лукянского раскраснелось, на висках проступили сизые жилы. Он по-бычьи выгнул голову. Его улыбчивая мина слегка потускнела, исказилась, однако совсем не исчезла. Его замыслы были под угрозой, а с этим он не мог примириться. Должно быть, он уже понял, что дольше разыгрывать взятую на себя роль не имеет смысла, но ничего путного второпях не мог придумать, продолжая упорно цепляться за напускное добродушие, совсем как утопленник цепляется за щепку.