Текст книги "Нагота"

Автор книги: Зигмунд Скуинь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 43 страниц)

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Не помню другого такого утра, когда бы я так просыпался. Было воскресенье. Еще не расставшись со сном, почувствовал – всем я доволен и счастлив. По краям плотной занавески на окне золотился солнечный свет. Где-то играла музыка (у Вилде-Межниеце, где же еще). Потом я, должно быть, опять заснул, ибо переключился на зрительные восприятия. Я шел какой-то длинной анфиладой, передо мной поочередно открывались двери: одна, другая, третья. Похожие на двери в кабинет Калсона, только белые и по размеру значительно больше. И эти двери, это дивное ощущение распахнутости опять привели меня к бдению.

Утро было бесподобное. Набросок проекта был закончен и сдан в министерство. После местных баталий в Риге и двух командировок в Москву появилась более или менее твердая уверенность, что на станцию будет получен заказ. Майя держалась блестяще. Ливии стало значительно лучше, на предстоящей неделе ее должны были выписать. У Виты с Тенисом на Кипсале все шло гладко. Одним словом, у моих радужных снов имелся стабильный фундамент.

Я отнюдь не торопился согнать с себя благодушное настроение. Валялся в постели, почитывал газеты, слушал радио. И потому ли, что солнце сияло, а может, потому, что мне некуда было спешить, я заметил, что в комнате царит невероятный беспорядок: на столе, на стульях слой пыли, где попало разбросана грязная посуда, журналы, книги, чертежи, какие-то бумажки.

До полудня занимался хозяйственными мелочами. И чтобы увенчать прекрасное настроение, я, пока на кухне варился перловый суп, в только что отутюженных брюках, в чуть влажной еще рубашке вышел в сад Вилде-Межниеце пофотографировать цветы. В глубине души надеялся на встречу со старой дамой. День казался поистине подходящим для примирения. После обмена «любезностями» в тот день, когда случилось несчастье с Ливией, наши отношения вступили в очередную фазу охлаждения – Вилде-Межниеце попросту меня не замечала, бутылка коньяка на праздник Лиго была передана с Титой, а напоминание о неисправном насосе я получил по почте. Ничуть не сомневаюсь, что мой визит в сад не прошел для старой дамы незамеченным; быть может, она даже почувствовала его дипломатический характер, однако встречного шага с ее стороны не последовало. Да я особенно не переживал.

После обеда поехал к Майе. У Видземского рынка мне пришла в голову мысль отвезти ей букет первых георгинов.

Как отраден для глаза и сердца июльский базар! Нечто похожее почувствуешь еще разве что на большой купле-продаже в Зеленные дни накануне праздника Лиго. Июльский базар – это торжественное вступление к симфонии плодородия. Мы уже созрели, радуются желтые стручки фасоли, а наши братья, большие бобы, еще дозревают. Картофеля нынче будет завались, под серым дождем его выкопают из вязкой земли, а вот я, гладкая июльская картошка, чистая и свежая, меня можно бросить в котел прямо так, с кожурой, и смаковать потом как деликатес. Помидоры, огурцы, морковь будут и в августе, сентябре, октябре, но уже без той желанности, которая дарам июльского базара придает особую прелесть.

И цветов было великое множество. Первыми навстречу рвались гладиолусы. В стеклянных банках, в ведрах, в пластмассовых бидонах. Алые, словно раскаленные мечи, румяные, розовые, как плоть арбуза, зеленовато-золотистые, бархатисто-фиолетовые и темные-претемные, будто старые, дочерна прокопченные деревенские бани. Ненавязчиво, робко дожидались своего покупателя астры, хрупкие, бледные, напоминавшие чем-то блеклые тона старинных гобеленов. Чуть пониже, растекаясь по столам, в кастрюльках, мисках, жестянках из-под атлантической сельди, в связках, пучках и вязанках пестрели цветные горошки, львиный зев, настурции, ноготки. Дорогие комплекты роз загорелые руки цветочниц расправляли и охорашивали, разглаживали и лелеяли, смачивали и опрыскивали. Голенастые гвоздики нянчили и попридерживали за головки, совсем как младенцев.

И георгинов был огромный выбор. Не представляю себе других цветов, которые были бы в одно и то же время столь роскошны и которые с такой ослепительной беспечностью вживались бы в осень.

Набрал их целый букет, пестрый, ликующе-яркий. Но продавщица все подкладывала да подкладывала, приговаривая: берите, все забирайте, чего им зря пропадать.

Дверь отворила мать Майи. Как всегда, любезна, приветливо говорлива. Еще в прихожей мы успели обсудить оплошность прогнозов бюро погоды. Что она думала о других вопросах (в частности, о моих отношениях с Майей), я мог лишь догадываться. Определенно знал, что мать зовут Кларой, что в противоположность романтически настроенному отцу, звукооператору на радио, она была более приземленной и потому – главой семьи.

На голоса вышла Майя. Прежде всего удивило меня то, что цветы, всегда вызывавшие в ней радость, на этот раз она приняла равнодушно.

– Мама, возьми, поставь в какую-нибудь вазу, – сказала.

Пока мать расхаживала туда и обратно, мы говорили о всяких пустяках. Наконец остались вдвоем. Мне хотелось ее поцеловать, но она отрешенно смотрела себе год ноги.

– Ну, цветик, – сказал я, – отличный день, не правда ли?

– Да, день отличный, – согласилась она.

– Ты была на улице?

– Нет.

– Тогда пойдем, чего сидеть взаперти, куда-нибудь съездим.

Она молча помотала головой.

– Тебе нездоровится? – спросил я.

– Нет.

– А что же?

– Не хочется.

– Мой цветик не в духе?

– Нет.

– Тогда поедем! Небольшая прогулка пойдет на пользу вам обоим.

– Не хочется, – уныло твердила она.

В моих глазах, должно быть, промелькнула тревога, потому что Майя придвинулась ко мне, изобразила вялую улыбку.

– Ах, милый, – сказала она, – не обращай внимания. Это к тебе совершенно не относится. Я понимаю, тебе хочется прокатиться, ты всю неделю работал, бегал, надрывался. Но мне не хочется. Сейчас я не гожусь для прогулок. Уж ты не обижайся... Неделя срок большой, но ты-то этого не чувствуешь.

– Майя, – сказал я, – чудачка ты, право. Почему ты думаешь, что не чувствую?

– Не хочется об этом говорить.

– А почему ты меня не спросишь, как у меня прошла эта неделя? Где я был, что делал?

С задумчивым видом она прикоснулась пальцем к моей щеке.

– Не хочется. Пойми, не хочется.

– Ладно, – уступил я. – Оставим это.

– Предположим, что неделя у тебя была удачная. Что из этого? Все это время я тебе была не нужна. И ты говоришь со мной так, будто моей недели совсем не было.

– Майя, это же чушь! Ведь мы договорились. Ты сказала, что уедешь в Дарзини. А неделя эта многое решила.

– Ты уверен?

– Неделя в самом деле многое изменила.

Взгляд ее выразил как будто удивление.

– Неужели? Ну-ка, скажи, что она изменила? Может, тебя изменила? Или меня?

Я знал ее достаточно хорошо и потому сообразил, что продолжать разговор в таком духе не имело смысла. Забрав себе что-то в голову, Майя всегда стояла на своем. Вся она была какая-то взвинченная, в таких случаях женщины не слышат возражений.

Я обнял Майю за плечи. Покусывая губы, она отвернулась, потом всхлипнула, по щекам покатились слезы.

– Майя, – сказал я, – ты боишься, да? Но ведь это вещь обычная.

– Не за себя боюсь.

– За кого же?

– За него.

– Вот глупенькая, ежесекундно в мире рождаются тысячи младенцев.

– Мне кажется, я его больше не чувствую.

Я усмехнулся.

– Да-да, не смейся, – сказала она, утирая слезы. – Еще вчера вечером чувствовала. А ты не пришел, и мне стало так грустно, так грустно, ну, думаю, сейчас умру. И потом, я это хорошо ощутила, что-то случилось. И после я его уже не чувствовала...

– Успокойся, – сказал я, – лишь оттого, что тебе грустно, никакой беды не случится. Не какая-нибудь там малявка, а большой и крепкий ребенок. Вот увидишь, какой он будет здоровущий и как трудно тебе с ним придется.

– Да, но почему же я перестала его чувствовать?

– Тебе только кажется.

Больше она не плакала, но беспокойство не прошло.

– И за тебя я боюсь, – сказала она.

– Ах ты трусиха, да я ведь тоже не малявка.

– Но ты ездишь на машине, и всякое может случиться. Вчера я прочитала в журнале, мужчина вел машину, и, пока стоял перед светофором, его хватил удар. Всего пятьдесят шесть лет и прежде ничем не болел.

Это уже было чуть повеселее.

– И эти твои горести преждевременны, – сказал я, – мне еще нет пятидесяти шести.

– Да я не о том. Совсем не о годах.

– О чем же?

– Я думаю о человеческих отношениях. У того человека, должно быть, была жена. И вдруг – осталась одна.

– Почему же обязательно одна? С детьми.

– Но это ужасно.

– Тебе во что бы то ни стало хочется поужасаться.

– Опять ты меня не понял. Весь ужас в том, что связь двух людей – всего-навсего видимость. По правде сказать, ее и нет. Каждый сам по себе.

– Когда нет любви.

– Любовь не может быть вне человека.

– Так досконально я не успел продумать. Но я оптимист. Мне в любви нужна ты.

Она внимательно поглядела на меня.

– Мне кажется, любовь женщин изменилась. Теперь они знают, на что готовы пойти ради любви, а на что нет.

– Вполне возможно, – постарался я сдипломатничать.

– Мужчины всегда это знали. Если бы тебе ради любви пришлось сменить работу, ты разве согласился бы?

– Дорогая, я что-то не понимаю тебя.

– Ах, ведь это я просто так. Для примера.

Она взяла расческу, стала расчесывать волосы. Не знаю, от речей ли Майиных, которые пропитали меня, как вода песок, или виной тому были плавные и гибкие движения ее рук (мне они всегда нравились, особенно теперь, когда торс ее отяжелел), однако во мне странным образом сочетались противоречивые чувства: щемящая нежность подымалась навстречу какой-то тревожащей обидчивости. Неужели ей нарочно хотелось мне досадить, или это в самом деле были ее мысли. Мысли, впрочем, довольно банальные, но меня поразил тон, каким они были сказаны. Только и сама Майя была такой потерянной, такой несчастной; может, настоящей причины она не раскрывала?

– Хорошо, – сказал я, – допустим, на машине тебе ездить не стоит. Но прогуляться же ты можешь?

– Не хочется.

– Зашли бы к Тите.

– Не хочется, – твердила она.

Вошла мать, напоминая, что Майя еще не обедала. Майя и ей ответила тем же: «Не хочется».

– Ну хорошо, чего же тебе хочется? – Я чувствовал, что спокойствие мое понемногу тает.

Тоскливо взглянув на меня, сказала:

– Я бы с удовольствием соснула часок.

На том наш разговор и закончился. Немного погодя она еще раз повторила, что хотела бы поспать, и, как мне показалось, вид у нее был и в самом деле усталый. Накрыл ее пледом, сказал, что заеду вечером.

До двери меня проводила мать.

– Вы уже уходите?

– Да, так уж получается.

– Опять какие-нибудь срочные дела?

Вместо ответа неопределенно пожал плечами.

– Ой, какой сквозняк! – сказала она. – Это я на кухне раскрыла окно.

– До свидания.

– Ну и духота! Дышать просто нечем.

Ее глаза смотрели на меня настоятельно и пристально, голос слегка дрожал.

– Майя немного поспит, – сказал я.

Она продолжала глядеть, как будто не слышала моих слов.

– Духота жуткая, к грозе, не иначе.

– Да. Наверное...

Бухнула захлопнувшаяся дверь. Пока бежал вниз по сумрачной лестнице, на лбу почему-то выступил пот. На лестничной клетке первого этажа двое мужчин пили пиво. Один из них, потирая ладони, преградил мне дорогу.

– Закурить не найдется, а?

Я пошарил по карманам, никак не мог отыскать.

– Не валяй дурака, – сказал тот, у кого в руках была бутылка. – Раз нет, так и скажи, не морочь голову порядочным парням.

Машина стояла во дворе. Включил зажигание, каменный колодец быстро заполнялся выхлопными газами. Мутные клубы дыма поднимались все выше и выше. Из помойного бака выскочила кошка и, поджав уши, бросилась наутек. С шумом вспорхнули голуби. Через подворотню, как в огромную клоаку, дым уплывал на улицу, вливаясь в еще более тучные, более густые потоки выхлопных газов. Неожиданно все это мне представилось совершенно отчетливо: машины не просто катились, а плыли в потоке собственных выхлопных дымов. И люди тоже плыли в привычной своей вертикальной манере, шевеля руками и ногами.

Права была Майина мать, духота в самом деле жуткая. Выехав на улицу Стучки, зачем-то взглянул на часы: было без пяти минут четыре. Я решил, что успею проскочить перекресток, но светофор брызнул красным. Выжимая тормоза, ощутил, как в груди подскочило сердце. И, не спуская глаз с яркого ока светофора, я почувствовал неодолимое желание распластаться на сиденье.

Что-то черное полыхнуло перед глазами, резануло грудь и спину – там, под лопатками. Западня захлопнулась, пыхнув в лицо холодом. И я повис на волоске. Второй приступ был менее болезненным, зато навалился всей тяжестью и никак не хотел отпускать.

Это что-то новое, совсем не то, что было раньше. Мне почему-то хотелось, чтоб это было просто повторением. Так что же? И почему сейчас? Не может быть. Какая нелепость. Я не...

Кровь закипала, звенела, проносясь по сужавшимся жилам, давление возрастало, я это чувствовал по грохоту в висках, по вибрации пульса. И странно – чем громче отстукивало сердце, тем более я слабел, как будто с каждым ударом от меня что-то откалывалось и я убывал.

Я успел свернуть к тротуару. Воздух, который жадно заглатывал, до легких не доходил. Что за ерунда. Смешно вспомнить – «один мужчина вел машину и перед светофором...». И надо же такому случиться именно сейчас. Когда мне только сорок семь. Вот уж не думал, что такое может случиться на обычном перекрестке. Если удастся открыть дверцу, тогда все в порядке. Только бы открыть дверцу.

Из зеркала на меня смотрело знакомое лицо пожилого человека с седеющими, всклокоченными волосами, морщинистое лицо с увядшей кожей. Нет, это не я. Не мог я так здорово сдать. Во мне еще столько сил. Да я еще... Сам понимал, что себя обманываю.

...Светило солнце, день был ясный, шли по-воскресному одетые люди, катили детские коляски, вели детишек за руки, несли детишек на руках и на плечах, девушка в цветастом платье шла, крепко взяв под руку парня, а ее косынка трепыхала на ветру, грузно ступала молодая беременная женщина. Неимоверная тяжесть вдавливала меня еще глубже в сиденье, но я, уцепившись за руль, пытался усидеть. Впереди стояла машина. В заднее стекло на меня пялил глаза мальчуган с веснушчатым носиком, с выпавшими передними молочными зубами. Лицо его мне показалось знакомым. Да. В самом деле. Давно ли. Давно ли. Невесть откуда перед стеклом машины появились две белые бабочки и заплясали, затрепыхались, поднимаясь все выше, навстречу солнцу.

...Что это за странные звуки – сумбурные, а в то же время ритмичные, словно перестук на ксилофоне, где-то я их уже слышал, только не припомню где, очень знакомые звуки, слышанные и забытые, очень давнишние, очень волнующие звуки. Сухой перестук приближался, это скакали лошади, две шеренги лошадей, до блеска начищенные, с распущенными гривами и пляшущими хвостами, высверкивали подковы, звенел булыжник, выгнутые шеи то опускались, то поднимались. Всадники – девчонки и молодые люди – были в черных фраках и белых бриджах, на руках белые перчатки, на голове лоснящиеся цилиндры, роскошная кавалькада торжественно проскакала мимо. Я впивался глазами в каждую лошадь, в каждого всадника. Замыкал кавалькаду пожилой мужчина с жестким лицом ветерана.

Часы показывали две минуты пятого. Я опустил боковое стекло. Машины впереди уже не было. Со мной все в порядке, только лень было двигаться. На той стороне улицы увидел автомат с газированной водой. Сделав круг, подъехал к нему, вылез из машины. Ноги зудели. Выпил два стакана шипучей жидкости. Потом сел в машину и поехал, пока не увидел небольшой скверик – старые тенистые деревья, песочница, скамейки. Пахнуло ласковым запахом сена. Газон высотою в ладонь был скошен. Трава лежала увядшими рядками, источая ароматы заливных и приозерных лугов.

Сердце стучало размеренно, негромко.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В восемь вечера я опять поехал к Майе. Какая все же я бестолочь. Как вообще посмел ей что-то навязывать. Ей, обремененной не только телесно, но отягченной душевной тяжестью. Теперь, моя милая, все будет так, как ты захочешь. Буду чуток, как жонглер, внимателен, как ювелир. Жизнь слишком коротка, чтобы отравлять ее раздорами. Какое все-таки счастье, что я могу вот так взбежать вверх по лестнице, позвонить у твоих дверей и снова увидеть тебя...

Никто не спешил отворять.

Позвонил еще раз, длинно, нетерпеливо. Со звонком все в порядке, мелодичное «клинг-кланг» разносилось по квартире.

Ни звука. Позвонил еще, подождал – и еще раз.

От Майи, конечно, можно было ждать сюрпризов. Спустилась в магазин? Но где же мать? Надумали вместе пойти прогуляться? Навряд ли. В кино? Нет. Поехали на дачу в Дарзини? Ближе к истине. Нет, впрочем, и это сомнительно. Оставалась еще одна возможность, наиболее вероятная и самая тревожная.

Мое предчувствие в том гадании не участвовало. Свой единственный вариант предчувствие шепнуло мне в самом начале. И сразу прояснилось и объяснилось поведение Майи этим утром. Понятно, почему ей не хотелось никуда выходить, чутьем она угадывала, что это надвигается. Нервное напряжение, по правде сказать, уже было началом. И лишь такому жалкому технарю, как я, было невдомек. Ну да, по расчетам, это должно было случиться позже. Роды на восьмом месяце – не опасно ли? Как раз на восьмом... Бывает, говорят... Преждевременный...

Решил подождать. Кто-то должен вернуться. Не Майя, так мать.

Время, казалось, стоит без движения, как вода в пруду, и я весь в тине и ряске тягостных мыслей, воспоминаний о том, как ждал когда-то рождения Виты, весь в каких-то смутных догадках, в тенях страха, пузырях надежд. Каждые полчаса поднимался наверх, чтобы удостовериться – не появилась ли вдруг Майя каким-нибудь необъяснимым образом.

Наконец появилась Майина мать с Майиным клетчатым жакетом, брошенным на руку, точно только что вышла из пошивочного ателье, что в соседнем доме. Вопреки установившимся между нами сдержанным отношениям, я подлетел к ней, схватил ее за увешанный одеждой локоть. Она как-то странно отпрянула, я уж думал, опять сейчас начнет толковать о метеосводках и погоде, но она, изменившись в лице, сказала:

– Будем надеяться, все обойдется! Майя, детка, так она измучилась. Все-то у нее не так, как у других.

Будто ища поддержки, она взяла меня за руку и, не отрывая от меня своих глаз, засыпала словами, торопливыми, горячими. И эта бьющая через край тревога внесла непринужденность, взаимопонимание было установлено.

– Все будет хорошо, вот увидите, – сказал я. – Как же иначе. Но, может, ребенок уже родился?

– Ах, не говорите! – В одно и то же время она обливалась слезами и улыбалась между всхлипами. – С первым ребенком всегда не просто. А Майя не крепкого десятка. Я ей говорила: тебе надо побольше гулять. Да разве ее убедишь. Не тот у нее характер. Старшая дочь у меня совсем другая.

– Ничего, все обойдется.

– Я тоже так думаю.

– А что теперь можно сделать? Не нужно ли для ребенка приготовить белье и одежду, в чем домой везти?

– Нет, нет, – она решительно помотала головой, – об этом пока рано думать. В таких вещах я немного суеверна. Сначала пусть благополучно разрешится.

– Тогда, может, позвонить в больницу?

– И с этим успеется. Акушерка, оказалось, моя старая знакомая. Очень симпатичная дама. Мы с ней вместе проходили курс в оздоровительной группе. Я дала телефон соседей. Если родится до двенадцати, она позвонит. Если позже, тогда завтра с утра. Но что ж мы стоим посреди улицы? Вы ведь зайдете, не правда ли?

Мне не хотелось оставаться одному. С нею можно было поговорить о Майе. И подождать звонка из больницы.

– Да, – сказал я, – если позволите.

Она взглянула на меня и почему-то засмущалась.

– Простите, даже не знаю, как вас и величать.

– Ну, со временем все выяснится, я, в свою очередь, в этих вещах суеверен. Прежде пусть родится маленький Альфред Турлав.

С Майиной матерью мы просидели до двух часов ночи. В полночь зашла соседка и сказала, что звонила акушерка – пока никаких перемен. Лег я в три, проснулся в семь. В восемь позвонил по записанному телефону, и мне сказали, что в четыре часа двадцать минут у Майи родилась дочь, весит два килограмма восемьсот граммов.

Дочь? Почему дочь? То, что может родиться дочь, – такая возможность мне до сих пор не приходила в голову. Чувствовал себя несколько ошарашенным, однако наступившее облегчение держало разочарование в узде. Ладно, пусть будет дочь. Не все ли равно. Разве это главное.

С букетом белых гвоздик я примчался в родильный дом. Дальше двора там никого не пускали. У ворот, совсем как безработные вокруг биржи труда, в томительном ожидании слонялись отцы. Одни – оживленные, принаряженные, другие – угрюмые, раскисшие, с небритыми физиономиями, красными глазами, кое от кого и попахивало винным перегаром.

Сестра взглянула на меня, как на невидаль.

– Да вы что, с луны свалились?. Никаких цветов не принимаем.

– Но я же помню, что посылал.

– Когда это было, интересно?

– Лет двадцать тому назад.

– Ну конечно, – рассмеялась она. – Я, знаете, историю каменного века не проходила. Уж ладно, давайте хотя бы записку.

Вот о записке я не подумал. Записку нужно было еще написать. После нескольких загубленных черновиков послание мое по стилю не превышало уровень обычного отчета о работе КБ, где отдельные поэтические возгласы перемежались с сугубо практическими рассуждениями.

Минут через двадцать получил ответ.

«Я только что проснулась, и у меня такое чувство, будто я совершила нечто выдающееся. Так и кажется, сейчас придут с орденом. Хоть я не разродилась ни пятерней, ни даже двойней. А дочь, говорят, вполне здорова, но когда я впервые увидела ее, меня поразил ее сердитый, насупленный вид. Я, разумеется, как и ты, в глубине души ожидала сына и решила назвать его твоим именем. Теперь все изменилось, а имя придется еще придумывать. Вообще много о чем придется еще подумать. Но об этом в другой раз. P. S. Цветы отдай сторожу. Мне почему-то кажется, о нем тут редко вспоминают».

В проходной у первой вертушки дежурила Алма.

– Привет, Алма, – сказал я. – Как жизнь?

– Отлично, – ответила Алма, – чего нам не жить. На этот раз народу было немного, можно было поговорить пообстоятельней.

– Что, сын уехал?

– Укатил.

– А жену опять оставил на твоем попечении?

– На сей раз и жена уехала.

– Что-то новое.

– На сей раз внучок остался. Звать Янитом. Бедовый парнишка.

– Наконец-то ты обзавелась маленьким внучком.

– Не такой уж он маленький. Скоро годик стукнет. В ясли пристроила.

– Пусть растет себе на здоровье.

– Здоровье – это главное, – философски заметила Алма, вздохнув при этом. – Бывают, конечно, всякие трудности. Недавно к нам прилетела бабушка по матери. Целую неделю прожила, а разговор не клеится. Я и по-латышски, и по-русски, а она на своем, на калмыцком языке толкует. Язеп говорит, это все демографическим взрывом называется. Что ты будешь делать, жизнь ведь не стоит на месте.

Во дворе, преисполненный важности, распоряжался Фредис. В помощь ему была придана полурота женщин. Делали новые клумбы, перекапывали старые. В деревянных ящиках пестрела цветочная рассада.

– Послушай, Фредис, не поздновато ли высаживать цветы?

– А, что говорить! Да лучше поздно, чем никогда. Я с весны просил, все подожди да подожди. А сегодня вдруг пригнали сразу две машины. Только желтые цветы как-то в композицию не вписывались. Я взял и рискнул, отослал обратно. И вот пожалуйста – прислали другие.

– С чего бы это?

– Будто не знаешь. Сам большой министр собственной персоной из Москвы нам знамя везет.

– Это ведь старые лавры, – сказал я.

– Что заслужено, то заслужено. Любая почесть сердце тешит. Как же иначе! Помню, у финнов был матерый такой борец Аламеги, ляжки у него толщиной с пивной бочонок. Турка Некера как мокрое полотенце скатал. Вот подошел его черед взобраться на пьедестал почета, получить золотую медаль, и что ты думаешь, у Аламеги этого, как у дистрофика, ноги подкосились – плюхнулся на пол. Ладно бы медаль была из чистого золота. А то ведь так, одно название, просто позолоченная.

В КБ все шло своим чередом. Я бы мог там не показываться неделю, ничего ужасного и тогда б не произошло, подумал я, подсаживаясь к столу. У каждого свое задание, наблюдение осуществляют инженеры групп.

Подошел Скайстлаук, солидный и учтивый как всегда. Без каких-либо приказов или распоряжений его все считали чем-то вроде моего заместителя.

– Примерно час назад вам звонил директор, – сказал он.

– Спасибо. Я должен ему позвонить?

– Нет, товарищ Калсон сказал, что сам позвонит попозже.

Перебирал бумаги, пытался разобраться в ворохе заявок на материалы последнего квартала, но чувствовал, что работать сейчас в одиночку мне просто не по силам. Хотелось улыбаться, делать что-то важное, нужное, общаться с людьми, подключиться к энергетическому кольцу общих мозговых усилий; без второго полюса мой заряд оставался втуне, напряжения не возникло, без соприкосновения с другими я и сам до конца не был самим собой.

Поретис и Юзефа работали за столом Пушкунга, я знал, они занимаются так называемым «зеркальным блоком» – одним из центров тяжести иннервационных станций.

– Не слишком ли логичны мы в своих рассуждениях, – расслышал я голос Пушкунга. – «Перевернуть» импульсы по принципу зеркального отображения не удалось. В таком случае не попробовать ли нечто совершенно противоположное?

Импульсы... импульсы... гирлянда импульсов... Мысль о гирлянде импульсов явилась как-то вдруг, неожиданно, как бы шутя, однако на фоне того приподнято-обостренного и просветленного настроения, которым я был охвачен, и потому совершенно отчетливо почувствовал, что эта идея кое-что может дать.

– Гирлянда импульсов, – крикнул я из-за своего стола.

Пушкунг долго потирал виски. На лице его было такое выражение, точно его не вовремя с постели подняли. Затем, схватившись за голову, он весомо и громко изрек:

– Только не гирлянда, скорее уж лестница.

Я уловил его мысль, многословие тут было бы только помехой. Мысль Пушкунга казалась ближе к истине, чем моя догадка. Я подошел к ним. В этот момент зазвонил телефон.

– Кто-нибудь снимите, – сказал я, – попросите позвонить попозже.

– И директору? – вежливо переспросил Скайстлаук.

– Директор не в счет.

Немного погодя я оглянулся на Скайстлаука. Тот стоял у телефона, держа в руках трубку.

– В чем дело? – спросил я. – Директор?

– Нет. – Скайстлаук никак не мог побороть смущения. – Звонила Вердыня из месткома, спрашивала, знаем ли мы, что у Майи Суны родилась дочь.

Взоры всех на какое-то мгновение обратились к Скайстлауку, чтобы от него, как с раскатистого трамплина, метнуться ко мне.

А я и не собирался скрывать своего радужного настроения.

– Что ж, это вовсе не государственная тайна, – сказал я.

– Поздравляю, начальник, поздравляю, такое достижение, и без отрыва от производства. – С этими словами Сашинь протянул мне руку.

– Заслуг моих как начальника тут нет никаких.

– У дальновидного начальника заслуги везде и во всем.

Незадолго до обеденного перерыва позвонил директор.

– Ну, Альфред Карлович, поздравляю.

Я так опешил, слова из себя не могу выдавить. Короткая заминка оказалась поистине спасением, иначе бы попал в дурацкое положение. Вот что значит инерция. Не только логика способна помрачить сознание, иной раз такую шутку может выкинуть с нами и отличное настроение. Это я понял, едва Калсон докончил начатую фразу. Он говорил об оформлении заказа.

– Спасибо, – придя в себя, сказал я. – Приятная новость.

– Окончательно вопрос будет решаться на коллегии министерства через неделю. Сегодня понедельник? Значит – в следующий вторник. Если память не изменяет – в одиннадцать.

– Понятно, в следующий вторник, – машинально повторил я.

Ну вот и прекрасно, подумал я, все сразу, одно к одному. Я особенно не вникал в слова директора. Тогда мне вообще не могло прийти в голову, что коллегия министерства может совпасть с возвращением Майи из больницы. Конечно, когда оглядываешься на то, что уже позади, все обретает совершенно иную перспективу, ибо осталось главное, второстепенное отсеялось. Задним умом всякий крепок.