Текст книги "Нагота"
Автор книги: Зигмунд Скуинь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)
13
– Молодой человек, подите-ка на минутку. Тут такие неприятности...
Дородный ангел-спаситель, высунув в окошко увенчанную бигуди голову, подзывал его к себе.
– Вы не представляете, как мне из-за вас попало! Такой тарарам устроили. Заявился этот... сосед ваш по номеру. Он обычно пропадает по нескольку дней, таскается черт-те где. А тут прилетел и давай орать, аж взмок от злости.
«Ага! Должно быть, из-за бритвы, – промелькнуло у него в голове, – я так и думал».
– Чем же мой сосед недоволен?
– Всяких перевидела, но чтоб такого... Я здесь, слава богу, семнадцать лет работаю. Глотку драть многие горазды, жалобную книгу требовать или, скажем, грозить газетой. Я таких по лицу узнаю – кислые, надутые. Чуть что не так, сразу в крик. Но тех я всегда осадить сумею: не кричите, скажу, не забывайте, где находитесь. А этот с виду прямо лесоруб-поденщик, с оборванными пуговицами ходит, воротник у рубахи точно жеваный. А говорит – куда там! – кум королю. Уставится в глаза и пальцем по окошку тычет. «Даю вам пять минут на то, чтоб человек, которого вы поместили в мой номер, был выдворен. Я заказал себе комнату, а не койку на постоялом дворе. В противном случае сам наведу порядок и все посторонние вещи выброшу в коридор».
– Да у меня нет никаких вещей.
– Ну, просто ненормальный. Не кричите, говорю, не забывайте, где находитесь, а ему хоть бы что. «Я вас предупредил, потом не вздумайте отпираться, будто не знали. И можете жаловаться: в милицию, прокуратуру или в Президиум Верховного Совета».
Значит, бритва тут ни при чем.
– А может, он прав? Может, я и в самом деле незаконно влез в этот номер?
– Боже упаси, о чем вы говорите! Какое там – прав. Только вот ума не приложу, как теперь быть, куда вас поместить?
– Ну, а если он неправ, я останусь, где был.
Женщина горестно качнула головой в бигуди, и сквозь редкие белесые волосы проглянула розоватая, как у ребенка, кожа.
– Нет, нет, ничего не выйдет. Я в людях разбираюсь. Он вас и слушать не станет. Такого ничем не проймешь. Поди догадайся, что у него на уме. Пусть уж директор с ним разбирается, мне-то что.
– Он в номере?
– По крайней мере, ключ забрал.
– Пойду взгляну. После такой характеристики...
Ангел-спаситель хлопнул в пухлые ладоши.
– Об одном прошу – без скандалов. Если придется вызывать милицию, нас лишат премии.
Поднимаясь по лестнице, он решил сделать вид, что ничего не знает. На стук никто не ответил, но дверь была не заперта. Не слышит, что ли, подумал он, и на всякий случай постучал погромче. В глубине кто-то отозвался.
В первой комнате никого не было.
Во второй за столом сидел – ну и ну! – Гатынь, склонившись над шахматной доской, подперев кулачком подбородок. Вокруг были разбросаны фигуры. Он, видимо, играл сам с собой.
– Так это вы, Гатынь?
– Вероятно, вы недалеки от истины. Я – собственной персоной. Впрочем, об этом можно было бы еще поспорить. Как известно, понятие «персона» пришло к нам из латыни, где это слово означало маску актера с прорезью для рта – «пер», сквозь которую звучал голос – «сонаре».
– Вы здесь живете?
– Стараюсь жить всюду, где нахожусь, руководствуясь формулой: я чувствую, значит, живу. Но, по правде сказать, и об этом можно было бы поспорить. Чтобы доказать, что мы действительно живем, пришлось бы прежде всего определить смысл жизни, однако он наукой по сей день не установлен.
– И вы собираетесь вышвырнуть в коридор мой вещи?
Гатынь заморгал глазами и уставился на него.
– С чего вы решили?
– Я не решал. Дежурная только что любезно известила меня о том, что я должен убраться, освободить кровать.
– Ах, вот оно что! – протянул Гатынь. – Простите мою недогадливость. Подобный вариант мне просто не пришел в голову.
– Мне тоже. Не понимаю, зачем вам нужна комната в гостинице, если рядом у вас дом.
– Логично и ясно: не нужна.
– Я, конечно, не следователь и не ваша жена. Личная жизнь других меня не интересует... – Наигранным смехом он постарался смягчить резкий тон. – Вы могли бы все высказать мне самому, незачем было пугать престарелую даму.
Втянув голову в сутулые плечи, Гатынь безмятежно слушал и улыбался за толстыми стеклами очков своей непроницаемой азиатской улыбкой.
– Прошу прощения, – словно устыдившись чего-то, заметил он, – но свою речь вам придется повторить еще раз, потому как, насколько я понимаю, вы приписали мне заслуги, кои целиком и полностью принадлежат старинному другу вашей семьи профессору Апариоду. Немного терпения. Он скоро вернется.
В прищуренных глазах Гатыня, помимо сочувствия, блеснуло и злорадство.
– Держу пари, он будет удивлен не менее, чем вы.
– Апариод?
– Несомненно.
– Думаете, профессор не знает?
– Уверен. Иначе бы он так не выразился: «Я этого обормота с треском отсюда выставлю». Покуда мне еще не удалось установить причину, однако по отношению к вам, по крайней мере до сих пор, он проявлял необъяснимое благоволение.
– В конце концов, какое это имеет значение. Дело в принципе. Зачем одному человеку две постели?
– Вероятно, вопрос престижа. Если лев не может целиком заполнить собою всю пещеру, позволит ли он поселиться в ней кролику?
– Значит, в вашем представлении Апариод – лев?
– Во всяком случае, у профессора весьма развито чувство престижа. Уж он-то не станет убиваться по растерзанному кролику.
– Растерзать кролика дело не хитрое.
– Поверьте мне, он выдающийся представитель своей породы – с неожиданным талантом, своеобразным стилем.
– Вы так считаете? А что, если вдруг и в соседней кровати объявится лев?
– Что ж, это было бы чрезвычайно интересно. Хотя подобный вариант мне представляется чистой фантастикой: в наше время львы относятся к животным вымирающим. А вы присаживайтесь, чего стоите. Профессор пошел на почту, сейчас вернется.
Гатынь, двигая шахматные фигуры, время от времени вскидывал на него глаза.
– В шахматы играете?
– Нет. В детстве отец пытался научить, но в ту пору у меня были предубеждения против всего, чему приходилось учиться.
– А в карты?
– Тоже нет. Скучнейшее занятие,
– Мотоцикл водите?
– Нет.
Гатынь внимательно поглядел на него.
– Значит, вам не нравятся математика, химия, физика. Слабо даются иностранные языки, грамматика. Частенько вам не хватает находчивости, выдержки, системы. По натуре вы скорее робки, в отдельных случаях, прямо скажем, ленивы. Разве я не прав?
– Вы занимаетесь психоанализом?
– Этот тип мне хорошо знаком. В известной мере, по личному опыту. Например, плавать я научился в двадцать два года.
– Не вижу в этом ничего трагичного.
– Да, внешне все как будто обстояло благополучно, но где-то в уголке сознания гнездилось убеждение: «Ты не умеешь». И оно медленно, но верно подтачивало волю, и под конец к самому себе я стал относиться, как к уцененному товару. А те, кто умеет, те, естественно, всегда и во всем впереди, им достаются лавры, они берут в жены самых пригожих, завоевывают положение в обществе, а ты жмешься в сторонку, мирясь со своей второсортной судьбой. Исподволь убеждаешь самого себя в собственной никчемности: что, мол, я...
– Сколько же вам било лет, когда научились играть в карты?
– До карт дело не дошло. К тому времени я сам себе опостылел. Сначала взялся за английский язык, потом – за мотоцикл, хотя получить права с моим орлиным зрением...
Он слушал с настороженным вниманием. Разговор принимал опасный оборот. Не скрывалась ли в словах Гатыня какая-то ловушка? Возможно, он нарочно разоткровенничался и его подбивал к тому же. Гатыня трудно понять до конца – то ли паясничает, то ли всерьез говорит.
– Такие вот дела.
– У меня часы остановились. Сколько на ваших?
– Опять куда-то торопитесь?
– На сей раз нет.
Гатынь сказал, который час, и взглянул на него вопросительно. Наверно, ждал, что он заговорит.
На подоконнике, запутавшись в занавеске, жужжала муха.
Он подсел к столу, разгладил край скатерти.
– Жара, – проговорил Гатынь и, сняв с острого носика очки, мятым платком вытер лоб, щетинистый ежик.
– Как сказали бы в старое время – сенокосная пора.
– Сенокоса в городе не чувствуешь. В Риге, и то – косят траву вдоль канала, мимо пойдешь, и так запахнет сеном. А в Рандаве, смотрю, даже порядочного сквера нет.
– Зато мимо нашей колонии без конца снуют машины с сеном. Успевай только улицу подметать.
– Не вам же ее подметать.
– И я подметаю. Все подметают.
– А что же тогда, простите, делает дворник?
– Вот дворник-то как раз и не подметает. Он по совместительству работает ночным сторожем на складе райпотребсоюза. А днем отсыпается. Оно и понятно, как можно без сна.
Переглянувшись, они усмехнулись.
– Начальник наш его как огня боится. В жизни не видал такого сварливого человека. Чуть что; «Пожалуйста, попробуйте увольте. Где вы у нас видели хотя бы одного дворника, уволенного за то, что долго спит?» И, в общем-то, он прав. А потом, где возьмешь другого? Штатному месту пустовать не положено. И где гарантия, что другой станет подметать...
Гатынь дохнул на стекла очков и принялся их протирать. Без очков его морщинистое личико казалось до странности чужим и удивительно беспомощным.
В открытое окно с улицы залетали женские голоса, транзистор рассыпал по ветру затейливые ритмы, кудрявые и легкие, как древесные стружки.
Гатынь любил почесать языком, но похоже, что сейчас он умышленно завел пустой разговор. И вообще этот Гатынь себе на уме. Наверняка знает больше, чем прикидывается.
– Значит, в вашем заведении содержатся только юноши.
– Только юноши.
– А бывает, что кто-то, выйдя на свободу, остается здесь на житье?
– Всякое бывает. Иного чудика ведут за ворота, а он упирается. Ему б от радости прыгать, а он хнычет, как дитя малое: школу, видите ли, не успел закончить...
– Вы, случайно, не преподавали ботанику и зоологию некоему Женьке?
– Женьке? – Гатынь надел очки и взъерошил волосы. – Женек много. Как фамилия?
– Фамилии не знаю. Работает на кладбище.
– Что-то не вспомню.
– У него подружка Либа. Тоже с тюремным прошлым. Тут все знают.
– Женьку?
– Да нет, Либу,
– Либу я тоже знаю. Одно время она жила у нас.
– После тюрьмы?
– Ваша информация не совсем верна. Либа в тюрьме никогда не сидела. Уж это точно. Я, разумеется, ее не расспрашивал, однако на такие вещи у меня есть нюх. Башмачник мигом свои башмаки распознает.
Пока он, озадаченный, собирался с мыслями, вошел Апариод. В той же пестрой рубашке навыпуск с короткими рукавами. Загорелое лицо и массивная шея лоснились от пота. В одной руке он держал бутылку молока, в другой – рижский хлебец.
– Вот это и есть та персона «нон грата», – первым подал голос Гатынь безо всяких вступлений.
Тяжело дыша после ходьбы по лестнице, Апариод положил покупки на стол. Вид он имел невозмутимый, и только на покатом лбу проступило выражение чуть заметного неудовольствия.
– Постоялец номер два.
– В таком случае, мне очень жаль. – Голос Апариода был холоден и резок. – Ничем не смогу вам помочь. Администратор допустила грубую ошибку, и она должна ее исправить.
– В этом номере я обитаю вторые сутки, – сказал он и даже попробовал рассмеяться. Со стороны его наигранная веселость, должно быть, выглядела жалко. Он часто смеялся не к месту. Хорошо хоть на сей раз смех прозвучал скорее как бахвальство, чем попытка расположить к себе Апариода или еще того хуже – его разжалобить.
– Это не имеет значения. Комната занята. Номера-люкс на койки не делят, такого закона нет. Нагрянет ревизор...
– Гостиница переполнена.
– Это не оправдание. Если всем не хватает по паре сапог, это не значит, что сапоги должны продаваться поштучно.
– Я думаю, администратор была бы не прочь каждому предоставить по номеру-люкс, будь такая возможность.
– Неизвестно. Иной раз трудности создаются умышленно. – Апариод, как мечом, рассек воздух указательным пальцем.
Возможно, всему виной было благоговение, которое он безотчетно испытывал к метафизическому титулу «профессор», возможно, непререкаемая властная манера разговаривать, заранее отметавшая все возражение, но, стоя лицом к лицу с Апариодом, он себе казался плохо завязанным воздушным шариком, из которого постепенно улетучивается воздух. Глубокое убеждение в своей правоте и чужой несправедливости теперь отнюдь не представлялось таким неоспоримым, каким было всего минуту назад. И даже сама мысль опереться на такие понятия, как правота, несправедливость, была попросту смешна. Апариод брал то, что ему нужно, ломал, перекраивал, и все, как ни странно, снова укладывалось в прежние строгие рамки. Крыть было решительно нечем. В споры Апариод не пускался, он просто приводил факты, вскрывал ошибки, разъяснял недоразумения. Его тон, конечно, мог и задеть, но рассердиться на него было трудно, потому что доводы приводились бесспорные.
Апариод всегда и во всем оставался хозяином положения.
– Ну вот, – сказал Гатынь, – и вопрос исчерпан. Все в ажуре.
– Разболтанность появляется там, где снижается требовательность. Превратили гостиницу в фабричное общежитие, потом сами удивляются, что не хватает места, – все еще кипятился профессор, но уже без прежнего запала. – Ступайте, потребуйте себе комнату.
– На худой конец, – сказал Гатынь, – мой дом всегда к вашим услугам. Раскладушка на веранде, свежее сено на сеновале.
– Спасибо, что-нибудь придумаем.
– Так что мы будем делать? – Гатынь потер ладони. – Сыграем партию?
– Нет охоты, – буркнул Апариод. – Играть в шахматы, пить водку – две вещи, которыми порядочный человек занимается с утра лишь в исключительных случаях.
– А почему бы этим утром как раз не сделать исключение?
– Законы надо уважать.
– Один умный человек сказал: исключения не опровергают, а лишь подтверждают законы.
– А, наконец-то вы не знаете автора цитаты.
– Это французская народная мудрость, у нее нет автора.
– Ерунда, ее автор – Наполеон. Народная мудрость обретает автора, как только ее подтвердит авторитет.
– Уж тогда скорее Франсуа Шатобриан. Эта фраза из его сочинения о христианстве, написанного в 1802 году.
– Шатобриан – ни в коем случае. Писатели только болтают о законах. Законы создают правители.
– Хорошо, – сказал Гатынь, – допустим, так. Сегодня, в порядке исключения, мне бы не хотелось спорить. А не поехать ли нам вечерком на рыбалку? Что скажете? Душа от жары истомилась.
– Нет.
– Опять законы?
– Нет. С дневным поездом приезжает моя жена.
– А если не приедет?
Апариод не ответил.
Поймав на себе взгляд профессора, он поднялся. Чего он мешкает? Его выбрасывали из номера, а он, точно загипнотизированный кролик, сидел, разинув рот, и почтительно слушал. Оставаться в этой комнате было просто неприлично.
– Считайте, я выехал, – сказал он.
– Уже уходите? А ваши вещи?
– У меня нет вещей.
– Интересно, а мне почему-то показалось, что у вас были вещи.
– Не знаю. Всего хорошего!
14
Итак, он опять бездомный. Но это сейчас его мало тревожило. К чему ломать голову над такими пустяками. Не затем он сюда приехал, чтобы прохлаждаться в апартаментах гостиницы. Наивный дяденька профессор. Ха-ха.
Как ни странно, настроение было отличное – легкая усталость, зато дух бодрый, и мир представлялся в розовых красках.
Мысли снова возвращались к Камите, к событиям прошлой ночи. Теперь его память, как бы вооружившись увеличительным стеклом, скользила над знакомым рисунком, из общего целого выхватывая отдельные детали, и в каждом штрихе, в каждой линии открывались новые, неожиданные достоинства.
Теперь уж он мог считать себя настоящим мужчиной. Тут никаких сомнений. С Витой все это так, глупости. И сравнивать нельзя. Потом она исчезла, будто ее и не было. А Камита здесь, в два часа с ней свидание. И теперь он знал, что такое женщина. У него на этот счет было смутное представление, порождавшее лишь чувство неполноценности, сомнения в самом себе. Еще с тех пор, когда он, совсем мальчишкой, воспылал неожиданно страстью к учительнице пения Зоммер и она стала сниться ему по ночам, а в школе ой не смел поднять на нее глаз. Он даже помнил, с чего это началось: они всем классом были на экскурсии в этнографическом музее, сидели на траве, ели бутерброды. Учительница, скинув туфли, вытянула ноги в прозрачных чулках, юбка у нее слегка задралась, приоткрыв резинку с застежкой. Он знал, смотреть не прилично, но продолжал поглядывать, обмирая от страха, что его уличат.
Долгие годы в нем уживались разноречивые чувства – жгучий интерес и стыд, соблазн и страх. В своем воображении он обычно перевоплощался в героев книг и кинофильмов и там был смелым и ловким, волевым, настойчивым, но в жизни все получалось иначе – где нужно было действовать, он колебался, когда требовалась выдержка, у него опускались руки. Смелость расхолаживалась трусостью, отзывчивость – растерянностью, возвышенность души – мелочностью. Прекрасные планы со временем превращались в мучительное унижение, потому что он знал наперед, как мало общего у них с действительностью.
Но теперь у него есть Камита. Своя девушка. И какая! Оказывается, он плохо себя знал, недооценивал. Но теперь-то все в порядке, нечего прибедняться и сетовать на свои способности.
«Ты в самом деле не знал, что это я?» – спросила Камита. Воображаемый образ, писавший ему письма, наконец обрел плоть и кровь. И, конечно, это было чудом, к которому не так-то просто привыкнуть. Ка-ми-та. Итак. Камита.
И вдруг какая-то записка, жалкий клочок бумаги, пытается все расстроить, свести на нет, перечеркнуть! Несусветная глупость, смешно даже подумать.
Но почему тогда письма написаны почерком, который навряд ли принадлежит Камите? Почему она подписывалась именем Марики, почему прислала чужую фотографию? Какой идиотизм! Ломать себе голову из-за какой-то фотографии, когда у него сама Камита! Чушь. И черт с ними, со всеми почерками. Кто бы ни писал эти письма – сейчас ровным счетом ничего не значит.
Часы показывали без двадцати минут час.
У почты старушка продавала фиалки, он купил букетик, сунул в нагрудный карман.
Полтора часа слоняться по городу казалось бессмысленным. Он сам себя обкрадывал. Целых полтора часа, с ума можно сойти!
А почему бы не пойти прямо сейчас? Не туда, где условились встретиться, а в общежитие. Надо думать, Камита, как и он, считала оставшиеся минуты. Уж раз она не побоялась привести его среди ночи... Неудобно перед девочками? Ерунда. Что-то не похоже, чтобы у Камиты от подруг были секреты.
Он еще раздумывал, взвешивал, а ноги сами несли его к общежитию. Немного поспорив с самим собой, он решил рискнуть, окрыленный новым чувством самонадеянности.
В парадном, как обычно, было пусто. И сразу оборвалось дыхание, будто он очутился в безвоздушном пространстве. Он ринулся вверх, правой рукой перехватывая перила. Одна площадка, вторая, третья. Сколько их, этих площадок? Четвертая. Пятая. Фу-ты, последняя. Знакомая дверь с рассохшейся притолокой...
Он остановился, пригладил волосы, облизал пересохшие губы. Черт знает что – сейчас он волновался сильнее, чем тогда, когда впервые стоял перед этой дверью. Негромкий стук согнутого пальца в ушах отозвался набатом.
Камита успела одеться, накраситься и показалась чужой, неприступной. Такой замысловатой прически он еще никогда не видал, подведенные глаза смотрели с искрометным блеском, но как-то отстраненно, ничего не помня, ничего не понимая. Неужели это та самая Камита, которая недавно его проводила у этой же двери? Ощущение близости исчезло, нужно было все начинать сначала. Он точно прирос к порогу, стоял не шелохнувшись, не зная, как быть.
– Ты? Что-нибудь забыл? – Досады в ее голосе он не расслышал.
– Да, забыл... Кольцо с бриллиантом. И кое-какие секретные бумаги.
Она усмехнулась, взяла его за лацканы. Он избегал ее взгляда.
– Тогда не здесь. Проходи.
– Не помешал?
– Какая учтивость...
– Я имел в виду – им.
– Еще никто не появлялся. На лестнице никого не встретил?
– На лестнице? А кого бы, например?
– Например, Бируту. Пока сидела в ванне, кто-то стучал. Я на цепочку не закладывала, но Бирута вечно теряет ключи.
Пропустив его в прихожую, Камита выглянула на площадку и с шумом захлопнула дверь. Пахнуло знакомым цветочным запахом.
– Могу сообщить интересную новость: меня выставили из гостиницы.
Второпях он не придумал ничего более путного, и в этом, совершенно излишнем его объяснении прозвучали нотки оправдания.
Глаза Камиты сузились.
– Ты хочешь сказать, что уезжаешь.
– Не знаю... надо подумать.
– Снять комнату в Рандаве, конечно, нелегко, но у меня есть кое-какие адреса. Впрочем, путь тебе добрый. Может, так оно и лучше.
– Ты хочешь, чтобы я уехал?
– Силком никого не удержишь,
– А если останусь?
Камита метнула на него иронический взгляд и хмыкнула.
– Тогда подумай, что делать дальше. Надумаешь – скажешь.
– А что бы ты хотела, чтобы я надумал?
– То... что уже надумал.
– Все не так просто.
– Очень даже просто. Поступай, как подсказывает сердце. Разве ты спрашивал у кого-то совета, когда ехал сюда?
– Я не спрашиваю у тебя совета. Просто хочу знать.
– Знать – что?
– Твое мнение.
– О чем?
Она опять хмыкнула, изобразив на лице недоумение.
– О многом.
Он вытащил из кармана записку.
– Например, об этом.
Камита небрежно пробежала глазами немногие строчки и, скомкав бумажку, сунула обратно ему в карман.
– И что же тут тебе непонятно? Черным по белому сказано: Камита – мерзавка, немедленно уезжай... Милый Сандр...
– Ты тоже так думаешь?
– То, что думаю я, в данном случае не имеет значения.
– А что же имеет значение?
– Веришь ты этой записке или не веришь. Написать можно что угодно. Предположим, здесь было бы написано другое: Камита – небесное создание, останься. Тебя бы это устроило?
У него отлегло от сердца: ей хотелось, чтобы он остался, это ясно. То, о чем они сейчас говорили, не имело никакого значения. Слова текли, теснились, наседали друг на друга, точно льдины в половодье, однако направление потока было очевидно.
– Меня одно интересует: кто написал записку?
– Кто? – Камита посмотрела на него в упор. – А что, если я?
– Ты?
– Чтобы тебя ошарашить. Шутка дурацкая, что и говорить.
Он так и не понял смысла этой шутки, а Камита разъяснять не стала. Ему не хотелось уезжать. Ему хотелось остаться с Камитой. И к чему столько разговоров об отъезде? Тоже мне, полез с упреками, дознанием.
Сказать бы, что останется, и точка. Час назад это было бы проще простого, а теперь что-то удерживало. И Камиту будто подменили. Что это – стыд, робость, страх, сомнения? Как плохо они все-таки знают друг друга. Совсем не знают.
– Ладно, оставим это. В конце концов, до вечера далеко.
– Ты хоть позавтракал? А то я что-нибудь разогрею...
– Спасибо, я поел, вот если б у тебя нашлась бритва.
– У меня есть ножницы.
– А Марика знала, что ты со мной переписываешься?
– Марика? Скорей всего. Почему бы ей не знать? Жить в одной комнате и...
Камита как бы невзначай сняла с его ворота пушинку.
– А Бирута знала?
– Думаю, да.
– Почему ты мне прислала фотографию Марики?
Камита преспокойно продолжала обирать пылинки с его костюма, потом пригладила плечо и поправила галстук,
– Если для тебя все это так важно, знай: первое письмо мы написали вместе. Просто так, для забавы.
– Понятно.
– Будут еще вопросы? Между прочим, последний поезд в Ригу отходит в двадцать два с минутами,
– Ты торопишься?
– Нет, я думаю – ты,
– А по-моему, ты.
– Нет – ты.
Он поднял руку, Камита шлепнула по ней ладонью, он поймал ее пальцы, она вырвала, опять ударила.
– Ты.
– Нет, ты.
Слова потеряли смысл. Зато стена отчуждения, выросшая между ними, стена, сквозь которую они увидели друг друга в искаженном виде, исчезла, точно ее ветром сдуло. Они опять были вместе, и ничто их не разделяло. Руки сплетались все крепче, они искали затерянные тропки и находили их, глаза, осмелев, уже не отпугивали, а манили. Они стояли, обнявшись, позабыв обо всем на свете.
– Сандр, послушай, у нас же нет времени.
– Нет, есть.
– Нет. В два часа у нас с тобой свидание...
– А сейчас сколько?
– Не знаю, часы остановились. В дверь постучали.
– А вот и Бирута.
– Пускай постучит, надоест – уйдет.
– С нашей стороны это свинство. Целые сутки держать человека за дверью.
– Подожди, пойду посмотрю.
В дверь колотили громко, настойчиво,
– Уж теперь ты, Камита, впустишь меня, не прикидывайся, знаю, ты дома. Боишься мне на глаза показаться, забилась в угол, дрожишь. А ну, открывай!
Этот резкий, с хрипотцой голос трудно было бы спутать с другим. Принадлежал он Либе.
Камита вздрогнула и застыла, Либа продолжал дергать дверь.
– Мерзавка, трусиха! Слышишь, открой! Вот у меня письма, можешь посмотреть, это мне он писал. Ничего у тебя на этот раз не выгорит.
Он тоже сделал шаг-другой к прихожей. Камита, окинув его холодным взглядом, знаком велела вернуться. Но он остался на месте. Под ногой скрипнула половица. Должно быть, Либа за дверью расслышала скрип, ручка задергалась сильнее.
– Камита, не притворяйся! Я вижу. Ты стоишь у порога. У тебя, что, душа в пятки ушла, боишься открыть? Ты же знала, не к тебе он приехал...
Камита во второй раз окинула его пытливым взглядом, словно для того, чтобы удостовериться, все ли он слышит. В широко раскрытых глазах ее были страх и вопрос, растерянность и упрямство. Дверь дергалась, как крышка захлопнувшейся западни, молчать не имело смысла. Наконец, решившись, Камита презрительно рассмеялась. В полумраке прихожей блеснули ее белые зубы. Спокойно, даже чересчур спокойно, она погляделась в висевшее на стене зеркало, осторожно поправила прическу.
– Уходи, не валяй дурака. Я б впустила тебя, но Сандр еще не оделся.
– Врешь ты! Я видела, он ушел. Никогда, слышишь, никогда он больше к тебе не придет.
Дверь все еще дергалась. Но не так сильно. Либа говорила, всхлипывая, торопясь, сквозь слезы.
– Интересно! Это почему же?
– А потому, что ты обманщица. Потому, что я его тебе не отдам. Ты и знать не знала ничего о Сандре. Ночь переспать еще ничего не значит. Когда Эгил в армию ушел, не прошло недели, ты его на Женьку сменила, а после и Женьку – на Виктора.
– Послушай, мне надоело. Ты бы прекратила свои выступления. Для своей же пользы. Или я расскажу сейчас Сандру...
– Что? Что ты ему расскажешь? Он меня знает в тысячу раз лучше, чем ты. Вот смотри, вот его письма. Он ехал ко мне.
– Ехал к тебе, да пришел ко мне.
– В жизни б этого не сделал, знай он правду.
– Какую правду? То, что ты в тюрьме сидела? Или то, что у тебя ребенок?
Оставаться и дальше в стороне он не мог. Жутко было вот так стоять и слушать. Он подошел к двери, повернул ключ. Камита пыталась было преградить ему дорогу, но это только увеличило его решимость,
Дверь распахнулась настежь.
Либа, побелев как полотно, попятилась от двери. В левой руке она сжимала пачку писем – желтые знакомые конверты. Правую руку вскинула перед собой, будто защищаясь, и все продолжала отступать.
– Нет, нет! Иди к Камите, иди, иди. Ты слышал, как она про меня...
– Да, слышал...
– Ну вот и хорошо. Теперь все ясно..,
– Я тоже так думаю. – Красивое лицо Камиты скривилось в презрительной гримасе, в нем промелькнуло что-то такое, чего раньше он не замечал и что видеть было неприятно, даже омерзительно – будто от этого лица что-то отвалилось, приоткрыв зиявший провал за рядом ослепительно белых зубов. – Да кто этого не знает? Может, позовем свидетелей? Что ж, за ними дело не станет!
Либа смотрела на него остановившимся взглядом. Он пронизывал, этот взгляд, и не было сил его выдержать. Ему показалось, что Либа насилу сдержалась, чтобы не ринуться к нему.
– Как же, как же. Не верь ей, Сандр, не верь, – смеялась Камита.
У Либы опустились руки, желтые конверты рассыпались по ступеням...
– Ну хорошо... Теперь все ясно...
Она метнулась вниз по лестнице, конверты под ногами прошуршали опавшей листвой.
Он остолбенел, ничего не мог понять: почему убежала Либа, почему он не бросился следом за ней?
Либа подскочила к своей двери, дверь была заперта. Либа распахнула окно на лестничной клетке, прыгнула на подоконник. Ну да, она и раньше проделывала такие номера, все это было, это уже видано. Одно непонятно – зачем, почему?
И потом вдруг Либы не стало на подоконнике. И Камита, отрывисто вскрикнув, подбежала к окну. Он тоже выглянул на улицу. На балконе у Либы ветер колыхал выстиранную белую рубашку. А сама Либа лежала посреди цветочной клумбы, обложенной побеленными кирпичами.
