Текст книги "Нагота"

Автор книги: Зигмунд Скуинь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 43 страниц)

Когда я вырасту, я тоже буду все знать, во всем разбираться. Это так хорошо – заблуждаться.

Решать задачи становится все труднее. Чем больше знаний, тем больше сомнений. И главное, теперь не успокоишь себя тем, что у кого-то можно спросить, как разрешить тот или иной вопрос.

И кто это только придумал, будто инженерия точная наука! Наиглавнейшие вопросы вообще неразрешимы. Решение нужно ощутить, угадать, предвидеть. Как кошка находит обратную дорогу, когда ее уносят далеко от дома? Как штурман Плите мог не глядя вогнать в стену гвоздь?

От Сэра я не сразу поехал домой. Почувствовал необходимость сделать крюк. Поехал куда глаза глядят, особенно не выбирая дороги. На вершинах высоких мачт в черном небе горели красные сигнальные огни. Озеро Кишэзерс, Югла, Пурвуциемс. На горизонте багровели отсветы костров городской свалки. Апокалипсическое зрелище: алое зарево, черный дым, вулканоподобные горы мусора. Ну прямо светопреставление! Кружившие над кострами чайки в трепетном пламени казались то белыми, то красными, то черными. Привычные понятия иной раз так обманчивы, подумал я. Чайки в моих представлениях всегда были птицами величавыми, благородными, парящими в небе над вольным морским простором. А тут вдруг чайки и свалка...

Был поздний час, когда я поставил машину в гараж. Свет в комнате Виты и наверху, в будуаре Вилде-Межниеце. Закрывая за собой калитку, я заметил, как погасло окно Вилде-Межниеце, и про себя решил, что старая дама отправилась на покой. Но в тот же момент отворилось окно, и в темноте забелело лицо.

– Турлав, – сказала она, – я уж думала, вы совсем сегодня домой не явитесь. Жду вас который час. У моего шкафа сорвалась с петель дверца.

Спать не хотелось. Был немного взвинчен, взбудоражен. Возможность на время отвлечься даже обрадовала.

– Хотя бы взглянули, в чем дело.

Я поднимался вверх по скрипучим дубовым ступеням. И как раз потому, что лестница так безбожно скрипела, особенно чувствовалась тишина этого позднего часа. На меня смотрело множество портретов, фотоснимков, стены, словно альбомные листы, были густо увешаны ими.

Вилде-Межниеце стояла посреди комнаты, кутаясь в меховую накидку.

– Холодно, – сказала она. – Когда вы наконец соизволите топить?

Я потрогал батареи.

– Уже начали, – сказал я, – насколько мне известно, давно уже топят.

– Неужели? – Она тоже притронулась к батареям. – Отчего же я мерзну?

– Может, закрыть окно?

– Нет, окно останется открытым. Мне свежий воздух нужнее тепла.

Такова была Вилде-Межниеце. Окно все же закрыли, но позже, когда ей самой пришло это в голову.

Ничего страшного с дверцей шкафа не случилось, водворил ее на место, покрепче привернув винты.

– Вот, можете проверить, – сказал я.

Толкнула дверцу в одну, в другую сторону, потом распахнула настежь. В шкафу было пестро от нарядов. Потянула за рукав какое-то платье, поморщилась.

– Нафталином провоняло! Вы только подумайте, Тита, дурья голова, посыпала этой пакостью. А ведь это платье Кармен, я его специально сшила для гастролей в Вене!

– Оно как будто из натурального шелка, – сказал я. – Такие вещи моль обожает.

– Турлав, вы совершенно не понимаете, о чем я говорю.

– Вполне возможно. Не исключено, впрочем, что все-таки понимаю.

– Ничего вы не понимаете. Вы с головы до пят человек технической складки. И мышление у вас типично техническое. Вы уверовали в то, что все развивается во временно́й последовательности, и считаете то, чем вы сейчас заняты, наивысшим достижением. Однако в искусстве временна́я последовательность не играет никакой роли. Шаляпин до сих пор не превзойден, а «граммофоны» в платьях Кармен поют на сцене теперь чаще, чем прежде.

– Только в нейлоновых платьях, которые моль не ест.

– Мне, право, хочется смеяться, когда читаю, что вот такая-то или такая-то певица в созданном ею образе достигает драматического накала Вилде-Межниеце. Мелковаты они, Турлав. Сами они, голоса их, характеры. Я пела Кармен сорок сезонов. Представьте себе! И перестала петь отнюдь не потому, что утратила «накал», а лишь потому, что кому-то показалось, что дольше петь было бы неприлично.

Дверца шкафа была забыта. Старой даме попросту хотелось поболтать, и, образно говоря, она со шкафа перебралась уже на крышу. Я ее понимал. Жила она замкнуто. И все же в страсти к пустой болтовне ее нельзя было упрекнуть.

– Вот посмотрите, – продолжала она, кивая на одну из фотографий, – это Эмиль Купер, дирижер. Он в свое время считался большим погонялой. А я у него в «Хованщине» потребовала дополнительных репетиций. Хор взбунтовался, среди музыкантов ропот, Купер орет не своим голосом, а я ему спокойно говорю: «Как хотите, господин Купер, если вы сорвете мне репетиции, я вам сорву премьеру».

– И вы всегда добивались своего?

– А как же иначе?

– Всегда?

– По крайней мере, никогда не отступала.

– Никогда?

– Никогда. Однажды вышел спор из-за артистических уборных. Одна солистка приходилась родней городскому голове. И директор оперы вздумал для нее отделать роскошную уборную. Я сказала директору: «Мне абсолютно безразлично, какая у меня артистическая, но я не позволю вам оскорблять меня, первую солистку театра». Покуда он сидел в директорском кресле, ноги моей не было в Рижской опере. Я пела в Загребе, Стокгольме, в Париже.

– И, очевидно, ничего не потеряли.

– Турлав, я просто-напросто могла себе это позволить.

– Да уж наверно. Хотя, честно признаться, я очень смутно себе представляю взаимоотношения в художественном коллективе.

В ее усмешке была колкость клинка.

– Я уже говорила, Турлав, у вас типично технический образ мышления, вы утратили способность чувствовать ценность отдельного человека. Мир искусства, если хотите знать, самый честный и порядочный, ибо в нем то, что делаю я, никто уж не сможет сделать. И никто не сможет у меня отнять того, что действительно мое. О каком толкуете вы коллективе, когда говорите Каллас, Карузо, Шаляпин? Вам непременно нужен коллектив? Пожалуйста, пусть будет. Вот он, вот он где! – И она окинула взглядом развешанные по стенам фотографии. – Витол, Рейтер, Пауль Юзуус, тот же Купер, тот же Лео Блех. Коллектив высшего класса. Все они в свое время во многом мне помогли. Но ни один из них вместо меня не пропел бы и четверти такта. Потому что я – это я, а они – это они. И так всегда будет.

Коротко и ясно, подумалось мне. Никаких сомнений относительно прошлого или будущего. У каждого свое место. Но, может, так и нужно смотреть на мир, чтобы достичь того, чего достигла она.

На мгновение я представил ее у служебного входа театра «Аполло», одиннадцатилетнюю девочку из предместья, в залатанной жакетке, в заштопанных чулочках, неуклюжую и нескладную. Припомнился какой-то из рассказов Титы: получив свою первую получку хористок – по двадцати пяти копеек, – они первым делом помчались в Турецкую булочную на улице Суворова, чтобы купить баранок...

Разговор, казалось бы, окончен. Она молчала, я тоже. Весь день копившаяся усталость наконец дала о себе знать, я ощутил всю тяжесть позднего часа, – он так и вгонял меня в кресло. Спать, спать, давно уже за полночь, а завтра опять трудный день.

– Ну, вот видите, – сказал я, – как я вас задержал.

Она не ответила, лишь взглянула на меня странным взглядом.

– А это Салинь, муж Титы?

Я шел уже к двери. Вопрос задал походя, вместо прощания.

– Да, – сказала она. – И он был мелковат.

– Эта знаменитость-то?

– Тита его за руку приводила в оперу. Как ребенка в детский сад. А он, подождав, когда она уйдет, бежал через улицу в «Римский погреб», чтоб там набить себе брюхо. Можете представить, он весил двести девяносто четыре фунта. То, что Тита рассказывает про Салиня, грош тому цена. Она и в пятьдесят была в него влюблена, как гимназистка.

У меня было такое ощущение, что она хочет меня немного задержать. Персона Салиня мало интересовала старую даму, ее занимало что-то другое. Я не мог понять что. Я многого не понимал. Почему, например, говоря о Тите, она нередко впадала в этот пренебрежительный тон. Это как-то резало слух.

– Спокойной ночи, – сказал я. Она молча кивнула.

– Турлав, послушайте, – сказала она, когда я раскрыл уже дверь, – я сегодня разбила свое старое гримировочное зеркало.

– Вставим новое. Нужно снять мерку.

– Я не суеверна, но не дурная ли это примета?

– Вот уж не знаю. У меня еще никогда не разбивалось зеркало.

У моей бабушки был молитвенник, старинная гравюра на первой странице его изображала лестницу ветхозаветного Иакова: бессчетные ступени от земли ведут на небеса. Сквозь облака, сквозь радугу. А на ступеньках – ангелы.

Я спускался из апартаментов Вилде-Межниеце, и у меня было такое ощущение, будто я сквозь облака спускаюсь по той самой лестнице Иакова. Сон всегда меня схватывал круто и крепко.

В темный коридор из ванной падала полоска света. В долгополой белой рубашке оттуда вышла Вита.

– Ангелы еще не спят? – спросил я.

– Завтра семинар, – со вздохом ответила Вита.

– Все равно ложись спать. Если хочешь дожить до ста шестидесяти, нужно много спать, много пить молока, а главное – не переутомляться.

– Спокойной ночи, папа.

– Спокойной ночи.

– А папа Док был негром или белым?

– Какой папа Док?

– Дювалье из Порт-о-Пренса, недавно умерший диктатор Гаити.

– Ах, вот ты о ком!

– И почему диктаторов зовут папами?

– Я тебе разрешаю: можешь преспокойно называть меня диктатором.

– Ах, папочка, сейчас я говорю о политике.

– В политике нередко розу называют луком, а лук– розой.

– Так кто ж он был – негр или белый?

– Негр.

– Неужто негры такие изощренные по части пыток.

– По-моему, он был цивилизованным негром.

Подняв руки кверху, Вита завязывала волосы на затылке. Под тонкой рубашкой на фоне освещенного дверного проема сквозил ее полноватый торс. Глядя на нее, я всегда стараюсь найти что-то от самого себя. И нахожу, но так странно видеть формы другого пола: это я, вышедший из чрева матери и опять обращенный в женщину. Чушь! Может, она уродилась в бабушку по отцовской линии. Не все ли равно. Уже взрослая женщина, и скоро я, пожалуй, стану дедушкой.

– Спокойной ночи, мой ангел, я восхожу по лестнице Иакова.

– Что за лестница такая?

– Ложимся спать. И будем жить долго-долго.

– Ты завтра летишь в Москву?

– Да. Рано утром.

– Не боишься?

– Чего?

– Летать.

– Самую малость. Как младенец, которого купают в ванне.

– А мне обязательно надо завтра идти на какие-то похороны?

– Да.

– Привези, пожалуйста, из Москвы миндального печенья.

– Хорошо, привезу.

– И будь осторожен.

– В каком смысле?

– Вообще.

– Хорошо, постараюсь быть осторожным. Вообще.

– Спокойной ночи, папочка.

– Спокойной ночи.

Мне показалось, она растворилась во тьме. Я уже наполовину спал.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Было время, когда Турлав отправлялся в Москву, словно в дальнее путешествие, с двумя костюмами, с полдюжиной сорочек, с лишней парой башмаков, с провизией, а главное – с большим запасом времени. Двухмоторный «дуглас» полдня болтался и шнырял по облакам, где-нибудь посреди дороги опускался для заправки, для сдачи и приема грузов. В ту пору самым важным Турлаву казалось получить место в гостинице. Пока-то отыщет, пока устроится.

Теперь он отправлялся в Москву, как жители городской окраины едут на работу в центр: час десять туда, час десять обратно. Никаких эмоций. Небольшие неудобства, связанные с перемещением, и все. Даже атмосфера ранних рейсов чем-то напоминала утреннюю пригородную электричку. Этими рейсами редко пользовались туристы, люди праздные, пожилые и женщины с детьми. С точностью до минуты в аэропорт съезжались деловые люди с портфелями, многие были знакомы, обменивались приветствиями, лаконичными замечаниями, листали прихваченные с собой отчеты, сводки, рефераты, профессионально проглядывали свежие газеты или, по давно выработанной привычке, тотчас начинали подремывать, при этом нисколько не утрачивая своей деловитости.

В Москве прямо из аэропорта Турлав поехал в «Контакт». Чтобы сэкономить время, к тому же нужных людей легче всего застать с утра, пока не разошлись, не разъехались кто куда. В общем-то Турлаву повезло. Ему удалось переговорить с директором, с главным инженером Цурно, повидаться со своим давним знакомцем, главным конструктором Федором Илларионовичем Водопьяновым. В одном он оплошал: выработанные НИИ технические требования с преспокойной совестью оставил в Риге, не сомневаясь, что у москвичей найдется дубликат. По непонятным причинам эти документы институт в «Контакт» не передал. Пришлось звонить в Ригу, чтобы Пушкунг «без задержки» доставил бумаги в Москву.

В конце рабочего дня Цурно на машине отвез Турлава в гостиницу. Как обычно, он поселился в Западном блоке. (С тех пор как в гостинице была установлена АТС производства «Электрон», никаких трудностей с устройством не возникало.) Проживание в гостинице высшего класса, несомненно, стоило дороже, чем в отдаленных общежитиях типа «Колос» или «Южная», однако издержки с лихвой окупались. Хорошая кухня, прекрасное освещение, можно было поработать вечером или с утра. Московские темпы и расстояния здорово утомляли, так что теплая ванна и удобная постель оказывались очень кстати, скорей можно было обрести форму. Когда-то такие мелочи для него не имели значения, еще лет пять или шесть тому назад он мог работать хоть на бульваре, пристроившись на скамейке, и спать без просыпу среди невероятнейшего храпа. Топору не нужен футляр.

Около восьми Турлав на метро поехал в Черемушки к Федору Илларионовичу на «совещание в домашних условиях». Вернулся к себе поздно, и телесно и духовно отягощенный русским радушием и хлебосольством.

Когда он поутру отправился в аэропорт встречать Пушкунга с документацией, у него побаливала голова. В такси заметил, что плохо побрился. Все его раздражало, все вызывало досаду – залепленные грязью машины, мокрый снег, хрипящий репродуктор, блекло-голубое освещение в зале ожидания.

Самолет из Риги уже совершил посадку. В людском потоке навстречу плыли знакомые лица. Он приметил Гунара Узулиня, своего школьного товарища, которого в Риге не встречал уже много лет. Турлав поспешил отвернуться, да и Узулинь, надо думать, торопился, для дружеских излияний место было малоподходящее. Толпа в зале понемногу редела. Потоптавшись у багажного конвейера, он переместился поближе к выходу. Вдруг услышал знакомый голос:

– Товарищ Турлав!

Он сюда ехал, чтобы встретиться. Он ждал, он высматривал. Нет, Турлава не захватили бы врасплох, даже прозвучи его фамилия и в репродукторе. Почему же он вздрогнул? Шагах в пяти от него, словно школьница обеими руками перед собой раскачивая большой черный портфель, стояла Майя Суна.

– Хорошо, что не разминулись. Я в Москве всего второй раз. По правде сказать, боюсь больших городов.

– Вы прилетели вместе с Пушкунгом?

– Нет. Я одна.

– Почему? (Дурацкий вопрос! Какое ему дело до Майи Суны? Пусть себе летает хоть с футбольной командой «Даугава». Его интересует Пушкунг. Прилететь должен был Пушкунг.)

Немного оправившись от смущения, Майя подала ему черный портфель.

– Что? Документы привезли вы?

– Да.

– А почему не Пушкунг? (Будто не все равно, кто привез!)

– Пушкунг получил повестку.

– Какую повестку?

Она только пожала плечами.

Турлав раскрыл портфель и быстро пролистал бумаги. Все необходимое было на месте.

– Это ваш портфель?

– Да.

– Я сейчас...

– Ничего, не беспокойтесь. Куда вы положите бумаги, не в карман же. На улице снег.

Об этом он не подумал.

– Спасибо. Мой плащ не промокает.

– А мой промокает, – сказала она.

И чего это я с ней как надутая гувернантка, подумал Турлав. Будто, привезя бумаги вместо Пушкунга, она нанесла мне обиду. Как раз наоборот – по моей вине она сегодня поднялась чуть свет, добиралась до аэропорта, томилась в самолете. Сейчас опять сядет в самолет и полетит обратно. Приятнейшее времяпрепровождение! Спросил бы лучше, как долетела.

– У вас уже есть билет на обратный рейс?

Ему показалось, вопрос прозвучал вполне пристойно.

– Нет, – ответила она.

– Самолет улетает через час.

Вид у нее был растерянный.

– Если вы хотите улететь, вам следует поторопиться.

– Я не хочу, – сказала она, глядя в сторону. – У вас в Москве дела?

– Нет, но завтра пятница. – Значит, вы не летите?

– Командировку выписали на два дня. На тот случай, если бы пришлось возвращаться поездом...

– Понятно.

– Я в Москве была двенадцать лет назад. Да и то проездом с Кавказа. Когда еще представится такая возможность.

– Понятно.

– Я бы могла улететь в воскресенье вечером.

– Вещи сдавали в багаж?

– Нет. Я это надумала, пока летела сюда.

– Где собираетесь остановиться?

– В какой-нибудь гостинице.

Он пытливо посмотрел ей в глаза. Неужели эта наивность, это простодушие не наигранны? Может, просто дурачится, потешается над ним? После встречи на даче у Сэра его не так-то легко провести.

– В «Метрополе» или «Национале»? – он почти не скрывал иронии.

– Да все равно. Не имеет значения.

Бросить ее и уйти он не мог.

– Хорошо, – сказал он. – Довезу вас до центра.

– Это совсем не обязательно. – Ее губы изобразили подобие той улыбки, которую он знал и которая наводила на мысль о выпавшем переднем зубе. – Если у вас дела, пожалуйста, не церемоньтесь со мной.

Это Турлава взбесило окончательно. Нет, все же она издевается! Взгляд его на мгновение замер, про себя он с сердцем произнес крепкое словцо.

– Попытаюсь достать вам номер в Западном блоке, – сказал он, помолчав.

– Во сколько вам нужно быть в «Контакте»?

Турлав взглянул на часы.

– Время еще есть.

Такси нашли быстро. На черный асфальт падал мокрый снег, и его полосовали шины, пятнали подошвы. День был серый, низкий и тесный. Встречные машины ехали с зажженными фарами.

Турлав опять вспомнил, что утром плохо побрился. Ему было не по себе, он был собой недоволен.

Посмотрел на Майю, та ответила вопрошающим взглядом. Однако за всю дорогу не обменялись ни словом.

Во второй половине дня вернувшись из «Контакта», Турлав встретил Майю Суну в вестибюле гостиницы. Она сидела в кресле и читала газету. Увидев его через стеклянную дверь, поднялась и вышла навстречу.

– Ну как, – начал он деловито, – с жильем все в порядке?

По правде сказать, этот вопрос возникал у него и раньше, пока вел переговоры с инженерами «Контакта».

Взгляд ее был красноречивее всяких слов. Майя сияла.

– А как ваши дела?

– Трудно сказать. Они ведь там не только инженеры, но еще и дипломаты.

– Речь идет, насколько понимаю, о сотрудничестве.

– Знаете, есть такой анекдот: бык и курица условились о сотрудничестве с целью производства бифштекса с яйцом. Но при одном условии, заявил бык, нести яйца буду я... Труднее всего согласовать детали.

– Как долго вы собираетесь их согласовывать?

– Завтра вечером еду домой. Им нужно время, чтобы ознакомиться с техническими требованиями.

То, что москвичи изъявили желание «изучить вопрос», в какой-то мере утешало. После заключительной встречи с директором «Контакта» настроение Турлава улучшилось. Похоже, и москвичи опасались сюрпризов. В их распоряжении имелась интересная информация относительно так называемой «неуправляемости иннервации». Разумеется, объяснять все это Майе он не собирался. Но, вспомнив утреннюю встречу, все же почувствовал необходимость улыбнуться.

– Как провели время?

– Спасибо. Вдоль и поперек исходила Москву.

– Быстро у вас получилось.

– Мне повезло. Набрела на чудный уголок.

– Таких уголков в Москве тысячи.

– Архитекторы могут напридумать что угодно, но душа города все равно что аист – не всякое гнездо облюбует.

– Я смотрю, у вас романтическое восприятие.

– Романтическое восприятие – это глянцевитые открытки с видами города. А знаете, что, на мой взгляд, для Москвы самое характерное? Дворы.

– Сейчас не лучшее время бродить по городу.

– Я и в кукольном театре побывала, у Образцова. Смотрела детский спектакль.

– И что, понравилось?

– Вам никогда не приходилось бывать на детском спектакле в кукольном театре?

– Как-то не довелось.

– В таком случае вы много потеряли.

– Мне никогда не нравились куклы.

– Мне тоже.

– Так что же вам там понравилось?

– Дети. Один малыш, сидевший рядом, все время поучал козленка: дурачок, что же ты делаешь, ты что, сказки не знаешь?

– Знать сказку, конечно, очень важно.

– Хотя это редко помогает.

Посмеялись. Турлав пошел к лифту. Майя осталась в вестибюле. Может, стоило спросить, на каком этаже ее поселили. Записать на всякий случай номер телефона. Только зачем?

Войдя в номер, он снял пальто, переобулся, опустился в кресло. С девятого этажа открывалась панорама города с разбросанными в разных концах высотными зданиями, с задымленным горизонтом. Сквозь пласты темно-лиловых туч в одном месте пробился столб света. Жарко загорелись позолоченные купола. Через оконное стекло было слышно дыхание города, чем-то похожее на шум прибоя. А из коридора доносился томительно-однообразный гул пылесоса.

Турлав зажег все огни. Вошел в ванную, с удовольствием вымылся. С удовольствием побрился. Надел чистую сорочку. Снова сел в вертящееся кресло, посмотрел в окно. Включил и тут же выключил радио. Попробовал и телевизор. Тоже выключил. У него с собой были интересные журналы по электронике, но читать не хотелось. Он надел ботинки, повязал галстук и по бесконечному коридору отправился в буфет. Ужинать как будто еще рано, в столовой «Контакта» он довольно плотно пообедал. Без особых на то причин миновал буфет на своем этаже, спустился в буфет ниже. Потом еще ниже. Закуски и блюда повсюду одинаковые, менялись только винные этикетки.

Он даже вздрогнул, когда в вестибюле, на том же месте, где и раньше, увидел Майю Суну. Сидела в кресле и теребила газету. Он не остановился, подошел к киоску. Майя его заметила, Турлав не глядя это почувствовал.

– Вы меня заинтриговали, – сказал он, останавливаясь перед ней на обратном пути.

– В самом деле?

– Я тоже решил купить вечернюю газету.

– Ах, вот вы о чем.

– Вы так усидчиво читаете.

– Я не читаю. Даю возможность отдохнуть ногам, заодно наблюдаю. В номере скучно сидеть.

– Столичные диковинки вас не прельщают?

– Еще как прельщают, просто не решусь, куда пойти. Хотелось бы в Большой театр, – может, у входа удастся купить лишний билет.

– Какая вы недогадливая. Здесь же есть своя театральная касса.

Вдвоем они дошли до театральной кассы в другом конце вестибюля.

– Сегодня «Борис Годунов», – сказал Турлав, посмотрев афишу. – Вас это устраивает?

– Да, – отозвалась Майя, – даже очень.

– Не найдется ли у вас билета в Большой на сегодня? – спросил Турлав у стриженной под мальчика кассирши, взиравшей на него строго и серьезно.

– На сегодня мы вообще не продаем билетов, – ответила та, – только на завтра. Но я могу позвонить. Если есть, на ваше имя в кассе театра оставят билет.

И тотчас принялась энергично накручивать диск аппарата (модель «Электрона» 58А) и допрашивать какую-то Минну Ильиничну.

– Да, – сказала она, прикрыв ладонью трубку, – билеты на «Бориса» есть. Будете брать?

Турлав взглянул на Майю:

– Ну, так как?

Она закивала.

– Да, – сказал Турлав.

– Сколько? – спросила кассирша.

– Один. – И для наглядности Турлав поднял указательный палец.

Майя внимательно изучала афишу.

– Нет, благодарю вас, – сказала она. – Я передумала. Не надо.

– Спасибо, – сказал Турлав кассирше. Ему стало не по себе, даже смешался немного. – Извините за беспокойство. Молодые дамы не всегда точно себе представляют, чего хотят.

Майя молчала. Он тоже молчал. Вдвоем дошли до кресла, в котором она сидела.

– Всего доброго, – сказал он. – Прошу извинить, но читать газету я пойду к себе в номер.

И пошел, высоко подняв голову. Тут в ресторане заиграла музыка. На какой-то момент ему показалось, что он задохнется от злости. Лишь потом сообразил – не злится он, а сожалеет о своем поступке. Хотя и не знал – почему.

Следующее утро ушло на знакомство с различными техническими новшествами «Контакта». В двенадцать началось совещание, которое длилось три с половиной часа. Перед отъездом ему все же удалось изловить директора и «зафиксировать положение».

До отлета оставалось два часа. Нужно было успеть расплатиться в гостинице, заехать в кондитерскую на улице Горького за миндальным печеньем и, самое главное, не опоздать на самолет. Московские расстояния немыслимо пожирали время. Он находился в жутком цейтноте.

Дежурная по этажу, принимая от Турлава ключи, озабоченно заглянула в ящик стола.

– Чуть не забыла. Вам письмо.

Он повертел в руках синий конверт и, хотя почерк показался незнакомым, тотчас сообразил, кто мог ему написать. На чистом листе было совсем немного слов. Надеюсь, не уедете, не позвонив, мой номер телефона (цифры).

Я опоздаю на самолет, у меня нет ни минуты, понимаешь ты, девчонка, подумал он. И все же попросил у дежурной разрешения позвонить.

Майя отозвалась сразу же, после первого звонка, будто сидела и ждала у аппарата.

– Это Турлав, – довольно прохладно и безо всяких вступлений начал он. – В чем дело?

– Вы внизу?

– Да, – отозвался он, несколько удивленный ее самоуверенным тоном.

– Пожалуйста, подождите в вестибюле.

Он не ответил. Потому что наспех ничего путного не сумел придумать. Отговариваться тем, что нет времени, было бы глупо.

– Я сейчас спущусь. Пожалуйста, подождите. Вероятней всего, у нее опять изменились планы, теперь она захочет лететь в Ригу тем же рейсом, что и он.

Однако нет. Ничего похожего. Он это понял, едва она вышла из лифта. Без вещей, без пальто. В руках глинисто-красная гербера.

– Как бы то ни было, вы отправляетесь в дальний путь, – сказала она. – В таких случаях принято провожать человека.

Может, это месть за его вчерашнюю выходку? Но в ее словах как будто бы не скрывалось иронии.

– Спасибо. Мужчины с цветами имеют какой-то игривый вид.

– Думаете, в том виноваты цветы?

– Я говорю о внешности, а не о том, кто виноват.

– Цветок такой маленький. А вид у вас вполне солидный, так что преспокойно можете вдеть его в петлицу.

– Спасибо.

Чего еще она ждет. Я давно уже должен сидеть в такси. Надеюсь, она не предложит присесть перед дальней дорогой.

– С легким сердцем уезжаете?

– С более легким, чем приехал.

– Сделали все, что хотели?

– Даже больше, чем рассчитывал.

– Вы упрямы и строптивы. Это вам известно?

– Приходилось слышать.

– Вы жесткий и резкий. Иногда мне кажется, вас можно, как клин, заколачивать в камень.

– Приятно слышать.

– Это все оттого, что у вас серо-голубые глаза. Мужчины с такими глазами бывают холодны, грубы и упрямы. Думают только о себе и своей работе. Счастливого пути!

Последние слова просыпала скороговоркой, будто с усилием, по временам делая звучные вдохи. На глаза вроде бы даже навернулись слезы. Чем дальше, тем страшнее!

– Это все, что я вам хотела сказать.

– Благодарю. В самом деле – отличные проводы.

– А теперь поторопитесь, не то опоздаете на самолет.

– До свидания.

– До свидания.

Он повернулся, зашагал к выходу.

– Вы забыли цветок.

Теперь было видно, как по щеке ее катилась слеза.

Ну, чего она расхныкалась? Чего? Ей-богу, смешно. Сцена прощания из «Кармен».

Во всю длину вытянул руку, совсем как в забеге с эстафетой, взял глинисто-красную герберу.

Теперь в аэропорт. Скорей в аэропорт. А сам едва двигался. Он вовсе не двигался. Он был точно клин, загоняемый в камень. Скорей, скорей в аэропорт.

Это было года четыре назад, а то и пять (неужели столько!). Тимчикова из отдела кадров сказала ему: нам тут прислали девчушку (так и сказала – девчушку) с дипломом инженера вычислительной техники, не возьмете ли? Турлаву не хотелось брать, но Тимчикова до тех пор его увещала, пока он не уступил. Что ж, верно – штатное место не должно пустовать.

Еще одна фифочка, подумал Турлав, увидев ее впервые. Руки в маникюрчике, – значит, дома есть кому о ней заботиться. Разоделась, как на бал. (Непонятно, с чего он так решил, платье было простенькое, синее с белым воротничком, в таких не ходят на бал. Разве что на школьный. Она и в самом деле была похожа на школьницу, чистенькая, свеженькая, ну прямо отличница.)

Она была не хуже и не лучше остальных сотрудниц КБ. В меру настойчива, по-женски аккуратна. Незаменимой оказалась в общественной работе – что ни попросят, все сделает. Разумеется, к производству это не имело прямого отношения, но без таких людей ни в одном учреждении не обойтись. Майя писала объявления, рисовала плакаты, проводила подписку на газеты и журналы, рекрутировала народ в турпоездки, оповещала о репетициях хора, выступала по местному радиоузлу. Дело у нее спорилось, с людьми она ладила. И только с ерником Сашинем время от времени у нее возникали стычки, подобные той, что случилась с месяц назад, когда Сашинь но всеуслышание объявил Майе, что петь в хоре не может, потому как ему противопоказано стоять в непосредственной близости от дам. (Позднее, оправдываясь, Сашинь объяснял, что он оговорился, на самом деле его здоровью столь же вредно стоять и вблизи мужчин, у него, видите ли, плоскостопие.)

Выбрались на шоссе. Машина попалась старенькая, видавшая виды. Молодой шофер, пригнувшись к стеклу, выжимал из нее последнее. Вот-вот, казалось, автомобиль начнет рассыпаться на части. При каждом переключении скорости что-то там заедало, скрежетало, мотор захлебывался, фыркал, но, несмотря на шумовое оформление, колеса вращались безупречно.

У Турлава было ощущение, будто он едет уже не первый час. Но самым удивительным было то, что ближе к вечеру распогодилось. Белый квартал новостроек, аспидно-черное шоссе, припорошенные снегом подмосковные поля и рощицы – все излучало какой-то особенный свет, золотистый, подрумяненный. Небо по-прежнему затянуто низкими облаками, но кое-где солнце пробилось сквозь них. И снег перестал. Ветер меняется, что ли, раздумывал Турлав, сосредоточенно озираясь по сторонам, да уж что-то там меняется,

Чем ближе подъезжал он к аэропорту, тем беспокойней становилось на душе. Мысль о том, что сейчас придется подняться в самолет, угнетала его. Раздражала и неизбежность этого полета, – точно он угодил в какой-то скользкий желоб и теперь катится по нему, и нет ни малейшей возможности изменить ход событий. Эта предрешенность, неизбежность до тошноты ему были досадны. Первый раз в жизни, разделавшись со служебными. делами, он не рвался домой. Как раз наоборот, все ясней сознавал, что не хочет улетать, что он полон самых разноречивых настроений и еще, быть может, злости.

– Говорите что хотите, а мы поспели вовремя, – объявил молоденький шофер, осадив машину перед зданием аэропорта. Тормоз взвизгнул, словно пила лизнула гвоздь.

Он подхватил свой чемоданчик и кинулся регистрировать билет.

– На Ригу уже объявлена посадка?

– Нет, – с невозмутимостью робота отозвалась девушка за конторкой регистратуры.