Текст книги "Нагота"
Автор книги: Зигмунд Скуинь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 43 страниц)
3
Гостиница стояла между развалинами рыцарского замка и театром. На первом этаже прежде помещался ресторан, где они с отцом не раз обедали.
Дома у него хранился довоенный пожелтевший журнал с очерком об отце, «молодом, многообещающем ученом». С фотографии смотрел элегантный, поджарый человек с пышной шевелюрой, добрую половину лица его закрывали очки, или, как было сказано в очерке, – «черная оправа очков à la Гарольд Ллойд». Отец, оставшийся в памяти, не имел ничего общего с тем поджарым, изысканным молодым человеком. Он ему запомнился сутуловатым, располневшим, с огрубевшими руками. Высокий лоб лишь на висках обрамляли седоватые пряди; на зрение отец не жаловался, очками пользовался только при чтении. Доктор наук стряпал обеды, ходил на рынок, возился с пылесосом. Мать была на двадцать лет моложе.
Когда он родился, отцу было сорок четыре. С ребенка не спускали глаз, его оберегали, лелеяли, совсем как маленького Далай-ламу. Каждую игрушку нянька прежде всего сама ощупывала – не остра ли, не шершава. Ему не позволяли самому спускаться по лестнице. На окна навесили решетки, чтобы он, чего доброго, с подоконника не упал. Во двор гулять не пускали, потому что там «драчуны-ребята».
Читать он научился рано, книги ему заменяли игрушки, недостающих друзей, в известной мере и движения. Тем летом, когда мать жила на юге, он почти не покидал дачи – ел, спал, читал. В десять лет он весил сорок семь килограммов. В школе его прозвали Бульоном.
Поначалу он безотчетно привязался к отцу, позже, когда к чувствам прибавился рассудок и появилось характерное для подростка стремление все самому взвешивать, переоценивать, привязанность эта еще более возросла. Обычная сыновняя любовь дополнялась восхищением, уважением, дружбой. Отец никогда не давил своим авторитетом, не стремился обрушить на его голову свою премудрость. Он был деликатен, тактичен, лишен предрассудков, удивительно ровен в общении со всяким живым существом. Знания его казались беспредельными, возможно, потому, что он никогда не ограничивал их какими бы то ни было рамками, а всему искал продолжение, даже если при этом приходилось обнаружить не только эрудицию, но и свое невежество. Суждение он имел острое, емкое, к тому же обладал даром высказывать его в той непосредственной форме, в какой оно являлось ему, как он сам говорил, пока мысли еще были живы.
Теперь ресторан как будто переместился в здание нового универмага, а нижний этаж отошел к гостинице. Дежурная в белом халате сидела в тесной кабинке, напоминавшей кассу кинотеатра. Окошко было закрыто, дежурная разговаривала по телефону. Другая женщина, тоже в белом халате, сидя на диване, пила из бутылки кефир. Пластмассовый репродуктор шепотом рассказывал о том, как родителям воспитывать в детях деловые качества, прививать любовь к труду. Наконец, окошко открылось.
– Скажите, как в Рандаве обстоит дело с ночлегом?
– Совсем худо. Ничегошеньки нет.
– С меня хватило бы и раскладушки.
– Сверху донизу – все забито.
– Тогда, может, на стульях?
– Некуда, молодой человек.
– Как же так? У вас теперь столько площади.
– Знали бы вы, что у нас творится! Не далее как вчера приехали двадцать две девочки, а новый корпус общежития еще не сдан. Будут жить пока в гостинице.
Та, которая пила кефир, поставила бутылку, вытерла ладонью побелевшую верхнюю губу.
– Другое дело, были бы вы женщиной. Тогда бы, может, что-то и придумали. А теперь в каждой комнате по женщине. И завтра ожидаем десять новых.
– Бог ты мой, откуда они берутся?
– Кто откуда. Из Даугавпилса, Вентспилса, Ионишкиса. А больше всего из Белоруссии. На комбинате хорошие заработки.
Женщина глянула на него с веселой ухмылкой.
– И все молоденькие, из себя пригожие. Такой выбор...
– Скажите, пожалуйста. Кто бы мог подумать.
– Вот поживете у нас, призадумаетесь...
– Так негде жить-то!
– Что верно, то верно, жить негде, а все-таки люди живут.
Дежурная, наигравшись с ключами, опять сняла телефонную трубку, набрала какой-то номер.
– Зайдите вечером, часам к восьми, – сказала она, подобрев. – Ревизор Центросоюза собирался уезжать. Может, вам и повезет.
Он вышел из гостиницы, остановился, не зная, что с собой делать. Ну, подумай же хорошенько, пораскинь мозгами, прими решение, действуй, ты теперь самостоятельный человек. Тьфу, черт, как все, оказывается, сложно: и остаться, и уехать, и махнуть на все рукой, и постараться докопаться... До сих пор все важнейшие вопросы за него решали другие, дома – отец, в школе – учителя, в армии – командиры. Самостоятельный человек... Откровенно говоря, для него такая ситуация была внове. И довольно скверная ситуация, надо признать. Но, может, все дело в привычке.
Палящий зной всей тяжестью ложился на плечи его темного костюма. Торчать перед гостиницей не имело смысла. Он прошелся по старинному парку, окружавшему развалины замка и затем полого спускавшемуся К Гауе. Вечерами здесь, должно быть, блуждали парочки, теперь какое-то тревожное безлюдье. Ни души. Прокравшись через зеленую завесу, на посыпанных гравием дорожках бесшумно резвились солнечные зайчики. Сумрачные закоулки парка, поросшие папоротником, дышали сыростью. Тенистые ниши в гуще кустарника. Скамейки. Столики из громоздких мельничных жерновов.
Часы показывали половину второго, а он толком еще и не завтракал, живот подводило от голода. Ведь можно пойти пообедать.
Довольный тем, что у него появилась определенная цель, он прибавил шагу и кратчайшим путем вышел на площадь, повернул к универмагу.
Только теперь ему бросилось в глаза, что в городе действительно много девушек. На улице, на автобусной остановке, повсюду. И точно солдаты в часы увольнений, они редко расхаживали в одиночку, все больше группами. Бросали смелые взгляды, вызывающе смеялись, громко разговаривали. И в самом деле, все такие миловидные, хорошо одеты, с модными прическами. С педикюром, с накрашенными ресницами. Старинный районный городишко чертовски прогрессировал.
Осмотр универмага еще больше утвердил его в этом мнении. Между девушками Рандавы и новым универмагом существовала непосредственная связь. Тут не могло быть сомнений. Не какая-нибудь провинциальная лавчонка, где торгуют ватниками, резиновыми сапогами, конной сбруей. Даже запах у магазина был свой, особенный – утонченный и женственный. За сверкающими витринами пенились шелка и нейлоны, струилось прозрачное белье, мерцали флаконы, украшения.
Ничего не собираясь покупать, просто так, из чистого любопытства, он из конца в конец обошел оба этажа.
Вход в ресторан был рядом с универмагом. Он вошел, настороженно огляделся. Голод немного унялся. Опять он почувствовал себя бодрым, беспечным. И немного взволнованным, будто ждал чего-то, кого-то надеялся встретить, найти.
Зал оказался довольно вместительным, со вкусом обставленным, приятно пустынным. Вдоль просторных окон с видом на площадь тянулся балкон. Лихо выдвинутый козырек крыши оберегал посетителей от лучей солнца.
Особенно не раздумывая, он заказал обед и, в ожидании, сидел, барабаня пальцами по столу. Веди себя прилично, одергивала его в таких случаях мать. По тому, как человек ведет себя за столом, сразу видно, хорошо или дурно он воспитан. Должно быть, он дурно воспитан, потому что за пустым столом никогда не знал, куда девать руки, а хорошее воспитание матери наглядней всего проявлялось в вязанье. Мать была классической вязальщицей из ковбойского фильма: вокруг могли палить из кольтов, и тогда бы у нее в руках не перестали мелькать спицы. Вязала она платья, кофты, шали, перчатки, брюки, пальто, шапки, – словом, все. А связав, тотчас распускала готовую вещь и принималась вязать заново.
Официантка принесла хлеб, приборы. Ну и зад у нее, не поскупилась природа, а ноги-то, ноги! Смотрит так, как будто ты пустое место. И что-то слишком выставляет напоказ обручальное кольцо.
Он сложил на груди руки, нахмурился, почувствовав желание невозмутимо и спокойно взглянуть в лицо официантке, хотя не был уверен, что ему для этого хватит духу.
За соседним столиком сидели два странных типа. Тот, что помоложе, – невысокий, круглолицый, почти без шеи, руки короткие, ладошки маленькие. Волосики над морщинистым лбом топорщились ежиком. На тонком, слегка вздернутом косу никак не хотели держаться очки с одним треснувшим стеклом – то и дело съезжали вниз, – и владелец прямым, как будто указующим перстом правой руки неизменно возвращал их обратно. Старший своей массой раза в два превосходил собутыльника. На нем была яркая полосатая рубашка. Правда, из внушительной его фигуры видна была только спина да шоколадная от загара лысина с венцом седых волос. Оба пили пиво и громко разговаривали.
Официантка подала закуску.
– Спасибо. Вы не могли бы принести горчицу?
С его стороны это было чуть ли не геройством.
Ежик сказал полосатому:
– В этой связи мне хотелось бы напомнить слова Оноре Габриеля де Рикети Мирабо: «Одни дураки не меняют своих убеждений».
– Мирабо был патентованным кретином, хронически страдавшим от безденежья. То, что говорится в момент безденежья, нельзя принимать всерьез.
– Кретинизм, как и безденежье, понятие относительное.
– Война всегда была ужасной, и тем не менее люди всегда воевали. Почему? Мы этого не знаем. Почему люди смеются, почему им снятся сны? Должно быть, в нашем организме имеется устройство, нас к тому побуждающее.
– Прошу прощения, я, как биолог, согласиться с вами не могу. Человек научился делать многое такое, что выходит за пределы заданной природой программы. Разум, прошу прощения, корректирует природу. В этой связи удачно высказался Давид Иероним Грундулис, естествоиспытатель, химик, фармацевт и врач, родившийся в семье потомственных латышских мачтовых мастеров по фамилии Грундулисы...
– Разум... Смех берет! Сколупните-ка тонкую пленочку разума и из мужичонки сорок четвертого размера у нас выйдет сорок четыре тысячи бесенят.
– Браво, отлично сказано! Это стоит запомнить.
– Не стоит чересчур идеализировать прогресс человечества. Граммофон с трубой представляется нам допотопной штуковиной, в то время как «Гамлет» мог бы и сегодня быть написан...
Диалог привлек его внимание. Он даже как будто пододвинулся к спорщикам. Подслушивать чужие разговоры неприлично, однако иногда довольно интересно. Никто его здесь не знает, никто никогда не видел, навряд ли возможна и встреча в будущем.
Официантка вернулась с пустыми руками, наверно, горчицы на кухне не оказалось. Оглянувшись по сторонам, она подошла к спорщикам.
– Горчица вам не понадобится?
– Нет, – сказал тот, что помоложе.
Старший, провожая глазами баночку с горчицей, повернул голову. И, увидав его, стукнул ладонью по краю стола.
– Ого! Каспар! Сын Вилиса!
Это было настолько неожиданно, что он опешил.
– Что, разве я не прав? Не угадал?
– В известной мере... Возможно.
– Никаких «в известной мере», все абсолютно верно. Ваш отец был моим лучшим другом. Нет в Латвии такого озера, где бы мы с ним не удили рыбу. Я, Вилис да еще покойный художник Янис Бромальт. Вы, полагаю, меня не помните?
– Не помню. Вернее, смутно помню. Как во сне.
– А я вас в Икшкиле на закорках носил. У вас были белые башмачки с красными носами.
Это он произнес таким тоном, будто на суде зачитывал приговор.
– Вполне возможно.
– Однажды мы наловили раков, и, пока на кухне пробавлялись водкой, вы их всех в колодец побросали. Помните?
– Это я помню.
– А я вас сразу узнал. Вылитый Вилис.
Старина Апариод собственной персоной. Его лицо он видел в школьных учебниках, в газетах, журналах, энциклопедиях. И надо же так напороться, будто в Рандаве негде больше пообедать.
Апариод встал, отодвинул стул и валкой моряцкой походкой, выпятив живот, обошел вокруг стола. И тот, помоложе, хоронясь за широкой спиной собутыльника, подался в его сторону. Не подняться уже было невозможно.
– Роберт Апариод, – сказал профессор, протягивая руку.
– Очень приятно. Вообще-то я вас, конечно...
– Моя фамилия – Калнынь. – Ежик отвесил быстрый поклон. – Запоминать не обязательно. В Латвии эта фамилия все равно что имя нарицательное. Больше я известен как Гатынь из Рандавской тюрьмы.
– Неверно, – поправил его Апариод, – он брешет. Не из. тюрьмы, а из тюремной средней школы. Как видите, в наш век и в тюрьмах никто не избавлен от сомнительных учителей.
– Я полагаю, нам необходимо произвести кое-какие перемещения организационного порядка, – сказал Гатынь. – В целях большей коммуникабельности. Обращаю внимание: наш стол трехместный.
– Само собой разумеется. – Властный жест Апариода словно заранее отметал все возможные возражения. – Нина! Где вы там, грешное дитя! Этого юношу перебросьте к нам.
– Я, право, не знаю... Не хотелось бы вас затруднять. И потом я тороплюсь...
– Будет просто непристойно, если мы останемся сидеть каждый за своим столом. Ваш отец был моим другом. Особенно любо нам было заросшее камышом озеро Рампузис. Мы там вытягивали лещей, величиной с лопату. Два часа – и ведро до краев полно жирнющими угрями. Я всегда говорил: в Латвии нет озера...
– Ну-ну, мастер, не завирайтесь! – Глаза Гатыня за толстыми стеклами блеснули, как скальпели. – В Латвии 3195 озер с водной поверхностью свыше гектара.
– Я имею в виду настоящие озера, а не задрипанные прудики.
– В таком случае, скажите, где находится озеро Тентеле.
– В Тентеле я выловил рыбы больше, чем иным довелось видеть за всю свою жизнь.
– А где озеро Шкинузис?
– Шкинузис пуст, Шкинузис не в счет.
– Прошу прощенья, но это одно и то же озеро.
– Это вы своим тупицам в школе рассказывайте, а не мне. Это два различных озера, их соединяет речка
– Не речка, а протока.
– Именно речка. Нина! Уж теперь вам одним пивом не отделаться. Коньяк у вас есть?
– Правда, не стоит! – он все еще пытался возражать. – Честное слово, у меня нет времени.
– Нет времени пообедать? Не смешите нас. Час на обед – это норма. Даже на царской каторге обеду отводился час. Позвольте узнать, что за важные дела у вас в Рандаве?
– Одно поручение, связанное с разными документами. Товарищ по службе просил собрать...
– И вы собираете?
– Сегодня утром приехал.
– Только сегодня?
Из груди Апариода вырвались сдавленные всхлипы, трудно сказать – кашель или смех.
– Профессор вот уже третью неделю никак не разделается со своими делами в Рандаве, – пояснил Гатынь.
– Все еще живете на бульваре Райниса?
– Да, все там же.
– Как себя чувствует ваша мать?
– Спасибо, должно быть, хорошо. Как всегда.
– Работает?
– Работает.
– А вы? Работаете? Учитесь? Отдыхаете?
– Перед армией закончил среднюю школу. Ничего определенного пока не надумал.
– Вы были таким крошкой, с молочными зубками... Черт возьми, как летит время! Летит! Вот и Вилис уже на кладбище. Бромальт тоже. Все порядочные люди на кладбище. Постой, постой, когда же все-таки Вилис умер? В шестьдесят четвертом или третьем?
– В шестьдесят четвертом.
– Вроде, зимой, да?
– В феврале. А разве вы не были на похоронах?
– Нет. – Апариод, разливая коньяк, ливанул мимо рюмки Гатыня. – Не довелось. Нина! Смотрите, что мы тут натворили. Если сейчас же не придете на помощь, будет потоп.
Официантку было не узнать. Эта неприступная холодная красавица теперь так и юлила вокруг них, была приветлива, добра, услужлива, осыпала Апариода очаровательными улыбками. Старика-то с вставными зубами, лысым черепом, одетого не лучше колхозного пастуха! В самом деле, странно. Слава? Деньги? Навряд ли. Тут что-то другое.
– Спасибо, Нина, – сказал Апариод. – Вы самая красивая. Без вас Рандава была бы дыра дырой.
Профессор вынул из петлицы Гатыня цветок и сунул его за ленту Нининого передника.
– Цветок этот выдающийся, – пояснил Гатынь, – рос на особом удобрении. Моя сестра обслуживает реанимационную машину, словом, ту, что воскрешает из мертвых.
– На той машине навоз не возят. – Апариод поднял рюмку.
– Верно, не возят. Но в один прекрасный день вызывают ее в зоосад. Оказывается, льву надо когти подрезать, так нельзя ли зверюгу усыпить, не то разволнуется, чего доброго инфаркт схватит. Чуточку веселящего газа, и дело в шляпе, маникюр готов.
– Обычная халтура!
– Конечно. Но как с врачом рассчитаться? Долго ломали головы, наконец придумали. Милый доктор, есть у вас садовый участок? Как же, есть. Те обрадовались: извольте получить машину львиного навоза. Удобрение – первый сорт.
– Не надо, Гатынь, портить людям аппетит.
– А зачем скрывать правду? Раз этот цветок из сада моей сестры.
– Давайте лучше выпьем.
– Призывать к пьянству запрещено законом.
– Я призываю к действию.
Они выпили. Голоса вокруг звучали все смелее, к соседним столикам подсаживались люди.
– Послушайте, брат мой, отчего вы такой грустный? – Гатынь с добродушной усмешкой глянул на него сквозь толстые стекла очков.
– Чтобы никто не видел, какой я веселый.
– Что ж, оригинально. А тогда отчего вы так веселы?
– Оттого, что наконец попал в Рандаву.
– И долго тут намерены пробыть?
– Не знаю... Возможно, до воскресного вечера.
4
Зажгли люстры, за широкими окнами долго и пышно горел закат. Временами, не в меру громко, разражался музыкой оркестр, подминая все прочие звуки, точно проносившийся экспресс.
Несколько пар танцевало. Захмелевшие мужчины глазели на немногих женщин. Но, в общем, без особого энтузиазма. Плотный, нездоровый ужин перед сном. Начальник конторы с инспектором из управления, директор базы с семью подчиненными после профсоюзного собрания. Привычка, обязанность, слабость характера.
Стол их успел обрасти бутылками, закуской. Апариод заказывал все подряд. Вокруг юлили какие-то назойливые типы, подходили с поднятыми бокалами, здоровались, представлялись, кланялись, жали руку. Рады вас видеть! Очень приятно. Ваше имя хорошо знакомо, хотя лично не имел чести. Хотелось бы сказать несколько слов о вашей последней публикации...
Рядом с таким светилом он казался заурядным, неприметным. Безымянный, безликий статист, один из толпы. Сам по себе просто нуль. Никто не знал его, никто не спрашивал, кто он такой. С этой стороны ему ничто не угрожало, можно было спокойно сидеть, присматриваться, прислушиваться и кое-что мотать себе на ус.
Апариод много пил, однако на чем это не отражалось. Только лоб покрывался испариной, да голос, и без того резкий, становился еще более скрипучим. Хвалебные речи, расточаемые столь щедро, казалось, нимало не льстили его самолюбию, но и не докучали. Все просто – так и должно быть, это в порядке вещей. В долгие разговоры профессор не пускался, на все вопросы у него имелись готовые суждения – отрывистые, резкие, безапелляционные, он их выбрасывал на стол, как заядлый игрок козыряет тузами, – вот вам, и вот вам! – безжалостно, с азартом. Суровый дядя.
Ближе к полуночи Гатынь оживился.
– К вам обращаюсь, мыслящие люди, пора бы встать и выйти на пленер. Как призывал Жан-Жак Руссо: «Назад к природе». Конкретней говоря, сие могло бы означать – ко мне домой, в мой сад, под куст жасмина. Прочь отсюда!
– И что нам там делать? – Апариод, казалось, прирос к своему стулу.
– То же самое, что и здесь. Бутылки заберем с собой. А закуску нам приготовит Велта.
– Она такую приготовит нам закуску...
– Ничуть не бывало. Вы не знаете моей жены. Она удивится.
– Я думаю.
– Приятно удивится.
– Среди ночи поднять человека с постели... Не надо молоть чепухи.
– Да она, наверно, и не ложилась.
– Тем хуже.
– Возможно, даже и ждет.
– Уж признайтесь, что боитесь заявиться домой одни. Но Гатынь не отступал, продолжая улещивать Апариода, суля всякие заманчивые вещи, начиная с соловьиных трелей и кончая пахтой на похмелье и утренней рыбалкой.
Обстановка в ресторане становилась все более гнетущей. Мужчины обнимались, пели песни, хлопали друг друга по плечам. Потушили люстры. Официантки разносили счета. Оркестранты не спеша укладывали инструменты, однако не расходились.
Гатынь вынырнул из кухни. Ноги у него были короткие, брюки из-под мятого пиджака свисали мотней.
– Ну вот, как видите, у нас есть пробки. Заткнем бутылки и – по карманам. Печальный брат мой, прихватите с собой минеральную воду. Самое время покинуть этот тонущий корабль.
На площади было светло, небо лучилось синевой, точно подсвеченный аквариум. На фоне его четко обозначился силуэт города с башнями, крышами, лесом антенн.
На главной улице все еще было людно: фланировали парни с гитарами, вереницы девочек, одетых по-летнему – почти в чем мать родила.
Довольно долго ждали автобуса, наконец один показался, но ехал в гараж. Гатынь кое-как уломал водителя, довез почти до дома.
Потом пришлось петлять и прыгать по изрытой траншеями улице, проходить под развесистыми деревьями. Пахло коровником, сеном. Затаившаяся тишина караулила каждый звук. Багровое от заката небо самолеты расписали причудливыми письменами.
Почему-то хотелось ступать бесшумно и тихо. И еще ни с того ни с сего хотелось покатиться со смеху. Точно все это было забавной игрой, по условиям которой сначала полагалось красться на цыпочках, а затем разразиться громогласным, бравурным весельем.
– Вот мы и дома, – сказал Гатынь, отворяя калитку.
– Так что, – спросил Апариод, – может, сразу нам податься на сеновал?
– На сеновал или в сад, – как вам будет угодно. Только сначала заглянем в дом. Надо разбудить жену.
– Что бы ни случилось, Гатынь, на суде мы покажем в вашу пользу.
– Для Велты это будет приятным сюрпризом. Такие гости бывают не каждый день.
– И уж тем более не каждую ночь.
– Все беру на себя. Я свою жену знаю.
Тесная, завешанная одеждой прихожая. Душная кухня. Сонные мухи на белом кафеле. Сепаратор. Кастрюли, чайники, кувшины. На веревке сушатся лоскуты марли. *
Из соседней комнаты донесся старушечий голос:
– Гатынь, это ты? Прикрой дверь. В глаза Андриту светишь.
– Да, да... Один момент. Все будет в соответствии с мировыми стандартами.
– Лично мне бояться нечего. Моя жизнь застрахована, – острил Апариод.
– Ну, а нам не привыкать. Десантники принимают бой в любых обстоятельствах. Куда бы их ни сбросили, хоть в кратер вулкана.
Это отдавало фанфаронством, но слова сами срывались с языка. Хотелось говорить, рассказывать, привлекать к себе внимание.
За стеной послышался другой женский голос – сонный, ворчливый. Заплакал ребенок и долго не мог успокоиться.
На спинке стула висели чулки, еще какие-то интимные принадлежности. Он осекся на полуслове. Восторг как-то сразу испарился. Не стоило сюда заходить. То, что он видел и слышал, казалось слишком обнаженным, не для постороннего глаза. Такое чувство, как будто после беспечного вольного плавания тебя швырнули в неуютный и тесный садок. Не хватало воздуха. Розовый абажур отбрасывал вязкий багровый свет. Окно задернуто глухой занавеской. Детская коляска. Старомодный письменный стол. Одну из стен занимал стеллаж с книгами.
Изрядно смущенный, показался Гатынь с хлебом, луком и миской топленого сала.
– Велта немного устала, но это дела не меняет. Чувствуйте себя как дома.
– Тсс! – Апариод угрожающе поднял палец. – Тише, горлопан. Без скандалов.
– Не обращайте внимания. Впервые, что ли.
– Мотаем отсюда.
Вдруг он замер. Неужто почудилось? Верить глазам? Или он до того набрался, что ему мерещится всякая чертовщина? На письменном столе, в подставке для писем, между всяких бумажек, была заложена фотография Марики Витыни. Из той же серии, что лежала у него в кармане. Он подошел поближе, пригнулся. Сомнений быть не могло. Она.
– Что вас там заинтересовало? – спросил Гатынь, – Гм. Вот эта фотография. Вы ее знаете?
– Вынужден знать, ничего не поделаешь.
– Как вас понять?
– Только того не хватало, чтоб я не знал своей свояченицы.
– Как ее звать?
– Марика. Желаете познакомиться? Место жениха пока остается вакантным.
– А мне казалось, у нее уже кто-то есть.
– Само собой, есть. Но, по-моему, она из тех девиц, у кого всегда кто-то должен быть в резерве. К тому же особа музыкальная.
– Вот как?
– Поет в квартете, играет на гитаре.
– Где она живет?
– О, да я вижу, вы очень практичны. Но тут ее слабое место. Квартиры, к сожалению, нет.
– Я имел в виду адрес.
– Чего не знаю, того не знаю. Но будьте спокойны – утром к завтраку она будет здесь, сможете познакомиться.
– Собирайтесь поживей, – потеряв терпение, сказал Апариод. – Летние ночи, как жизнь, коротки.
В саду, под кронами деревьев, густели застывшие тени. Подошел лохматый пес, задышал, зафыркал, заюлил вокруг.
– Дальше, дальше, – увлекал их за собой Гатынь, – лучше всего сейчас под кустом жасмина.
– Стакан у нас один, жажду утоляем по очереди. Пошли по первому кругу. Каспар!
– Спасибо, – сказал он. – Прошу прощения, но я должен уйти. Все было прекрасно.
– Уйти? – Это слово Апариод произнес по складам. – Куда же?
– В город.
– В Рандаву? Сейчас? Среди ночи?
– Да. Ничего не поделаешь. Важное дело. Хорошо, что вспомнил.
Гатынь выпучил глаза.
– Как писал один латгальский классик: «Я, верно, немножечко глуп». Хоть убейте, это никак не укладывается в голове.
– Свою глупость незачем рекламировать, – обрубил Апариод. – Непостоянство – типичная черта молодежи. С этим пока ничего не поделаешь. Конечно, на веревке здесь никого не держат.
– Я потрясен. Жаль, брат мой, очень жаль. Сокрушительный удар по всей конструкции. Может, важное это дело до утра потерпит?
– Нет, – он упрямо стоял на своем. – Я должен уйти. Хорошо, что вспомнил.
– Раз должен, значит должен. Не будем отговаривать, – сказал Апариод. – Смолоду все сумасшедшие. И мы ведь когда-то были молодыми. Пускай идет на все четыре стороны.
И откуда взялась эта дурацкая мысль? Вранье более глупое трудно придумать. И потом эта поспешность, почти граничащая с паникой. Должно быть, со стороны он был похож на лунатика. И все же сейчас самый подходящий момент, чтобы уйти. Встретиться с Марикой в присутствии Апариода! Этого недоставало!
Откровенно говоря, он мог себя поздравить: ему еще раз повезло. Или не повезло. Пока трудно судить. Смотря по тому, как все обернется. История слишком запутана. А главное, чем дальше, тем запутанней. В том, что письма писались всерьез, он ни минуты не сомневался. Но почему тогда Марика прикинулась, что ей ничего не известно? А если она и в самом деле не писала, тогда кто же писал?
Он шел по шоссе в ту сторону, где над купами деревьев, точно ракета на старте, вздымался шпиль старой кирхи. В тишине однообразно шуршал под ногами асфальт. Кое-где на лугах белесыми пластами лежал туман. И все же ночь казалась зеленоватой.
И здесь пахло сеном. А-а, вот наконец пошли заборы и калитки. Показалась луна, большая, багровая.
Интересно, который час? Куда он идет? Вокзал открыт всю ночь. А что, если зарыться в стог сена? Он зевнул, ужасно хотелось спать. В общем-то, он наполовину уже спал. Спал на ходу, как во время больших маневров.
