Текст книги "Нагота"
Автор книги: Зигмунд Скуинь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 43 страниц)
– Вам лучше знать, я еще воли не видел.
– Тут главное форму снять. И сразу – будто тебя заново родили.
– Пока что-то не чувствуется...
Сомнений быть не могло, Тенисон нарочно перевел разговор на службу, давая ему возможность отступить, не слишком роняя достоинство. Первоначальное удивление перешло в досаду, и это трудно было скрыть. Он себя чувствовал не столько одураченным, сколько пристыженным. Сам себя на потеху выставил. Выход был эффектный. Одного он не предусмотрел – что на подмостках можно поскользнуться... И вот – растянулся, так опозорился, хуже не придумаешь. И все-таки уйти надо с поднятой головой. К счастью, Тенисон из солдатской солидарности всячески старался облегчить ему отступление, байками да шуточками скрашивая неприятный разговор. С другой стороны, это и подозрительно, ведь по теперешней ситуации выходит, они – соперники. Но, возможно, Тенисон для Марики разыгрывал этот спектакль, притворяясь, что ему все нипочем, что он выше всего этого и не чувствует ни малейшей склонности ревновать. Вообще, их роли переменились. Марика становилась все более учтивой, разговор поддерживал Тенисон, а подозрительным и настороженным был теперь он.
– Значит, вы из Риги? – спросил Тенисон.
– Да... В известной мере.
– Где остановились?
– Нигде. С ближайшим поездом уеду.
– Вот это напрасно. Я б на вашем месте задержался в Рандаве хотя бы до воскресного вечера.
– Зачем?
– По целому ряду причин. В пятницу вечером вернуться в душную Ригу было б непростительной глупостью – начнем хотя бы с этого. Во-вторых, из чистого любопытства. Вдруг отыщется сочинитель писем?
– Ты хочешь сказать «сочинительница», – поправила Марика.
– Ну хорошо, допустим, сочинительница. – Тенисон сохранял удивительное спокойствие. – В-третьих, никогда и ни в чем не надо торопиться. Особенно, когда речь идет о женщинах.
– И все-таки я уеду.
– На вашем месте я бы остался, Александр Драйска. Честное слово! По крайней мере, до воскресенья, до вечера. Верно, Марика?
– А почему бы и нет? Рандава – чудесный городок. За тонкой дверью на лестнице послышались голоса.
Немного погодя раздался громкий стук, и кто-то, просунув голову в прихожую, с преувеличенной вежливостью осведомился, можно ли войти. После чего в комнату ворвались три совершенно разнородные особы: кокетливая, стройная и, несомненно, миловидная брюнетка, словно сошедшая со страницы журнала мод; вторая – невысокая, угловатая, но довольно бойкая, этакая пацанка-переросток; и третья – нечто робкое, смущенное, с косичками на школьный лад.
– Ну вот и отлично, – сказала Марика, – боевой расчет каюты в полном составе.
– Дополненный кое-кем из посторонних. – Стройная брюнетка стрельнула подведенными глазами.
– Да, у нас гость. Знакомьтесь – Александр Драйска, демобилизованный ефрейтор десантных войск. Я правильно вас представила?
– Как по книге.
– Очень приятно. – Брюнетка театральным жестом протянула руку, словно для поцелуя. – К. К., Камита Канцане.
Школьница с косичками зарделась еще больше и тихо обронила:
– Бирута.
Пацанка-переросток глянула исподлобья и с хрипотцой выдавила:
– Цауне.
– Быть может, Александр кому-то уже знаком? – Тенисон усмехнулся своей плутоватой, котовской улыбкой.
– В каком смысле? – отозвалась Камита.
Тенисон ответил не сразу, продолжая сверлить глазами девушек. Все, казалось, были удивлены.
– Он пишет стихи. Печатается в журнале «Лиесма».
– Да что вы? Как здорово!
Камита, приосанившись, выпятив грудь, встала перед ним.
– Подумать только, в глаза не видела живого поэта. Прошлой осенью один выступал в Доме культуры, но как раз была моя смена. И знаете, как он о себе выразился? Я, говорит, цвет картофельный. Потрясающе, правда? Цвет картофельный с темными кудрями! Господи, да у нас в Рандаве и сорта такого нет. А скажите, вы очень своеобразны?
– С точки зрения агрономии?
– Ну такой, как Пушкин или Евтушенко? Со всеми слабостями, недостатками?
– Не думаю. Я типичный начинающий поэт.
– Что значит «типичный»? Поэт не может быть типичным. Тогда бы поэтами пруды прудили. Даже у нас в Рандаве.
– Ты, Камита, жутко заблуждаешься, если думаешь, что в Рандаве нет поэтов. – Цауне, присев на край кровати, машинально постукивала коленками друг о дружку. – В исполкоме работает Язеп Рускулис, а в Доме престарелых инвалидов уборщица сочиняет. Точно тебе говорю.
– Рускулис? – прыснула Камита. – Этот увалень, очкарик? Мамочки родные, держите меня, я падаю! Уж он-то, милая моя, и на картофельный цвет не потянет, втиснутый в брюки клубень, вот он кто.
– А я ваши стихи помню. – Бирута метнула в него взгляд и тотчас, смутившись, отвернулась, глянула еще раз, уже смелее, даже с этаким задором. – Первое стихотворение называлось «Полет на рассвете». Второе – про солдата на привале, он лежит в траве, смотрит на облака и видит фильм про дом родной. «Фильм старый, перевиданный, сейчас оборвется командой: «Встать!» А дальше про девушку, от которой вы ждете письма.
– Ну-ну, так что там дальше? Товарищ поэт, будьте человеком, – набросилась на него Камита.
– Не все ли равно? Не помню.
– Свои-то стихи?
– У меня исписано семь общих тетрадей.
– Это не самое страшное. – Тенисон скорчил скорбную мину. – Всего обидней то, что поэт досаднейшим образом намерен нас покинуть. С ближайшим поездом...
– Не бывать тому! – Голос Камиты был преисполнен гнева и непреклонной решимости. – Не позволим пренебречь нашей прекрасной Рандавой, тем более, что завтра день моего рождения. По сему случаю, считайте, расписание объявляется недействительным, все поезда из Рандавы отменяются.
– В этот день я в мыслях буду с вами.
– Боюсь, что в мыслях вы не сможете мне заменить хорошего партнера в танцах.
– Зато уж наверняка не отдавлю вам ноги.
Бирута как будто все еще старалась припомнить забытые строчки стихов.
– Нет, правда, вы уезжаете? – проговорила она. – Какая жалость! Вас в Рандаву привело какое-то важное дело? Должно быть, приехали познакомиться с нашим комбинатом?
– Нет, просто вздумалось прокатиться. Давно поездом не ездил.
– Неправду вы говорите. Стараетесь казаться веселым, а сами чем-то раздосадованы, по глазам вижу.
– А раз видишь, чего пристала к человеку! Ты что, прокурор? – презрительно бросила Цауне, уставившись в потолок. – Будто ты всегда правду говоришь. Значит, есть на то причина. И вообще, пошли вы все со своими расспросами. Что за провинциальная манера!
– Что бы там ни было, – стояла на своем Камита, – мы вас не отпустим. Запомните, завтра, в семь вечера, вам надлежит явиться на берег Гауи к спасательной станции. Торжество намечено провести под открытым небом, начнется точно в назначенное время. Придете?
– Нет.
– Спасибо. Все ясно. Мы ждем.
Выбравшись из квартиры, он вздохнул с облегчением и про себя подумал, что отделался сравнительно легко. Словно наглотавшийся воды утопающий, нетвердым шагом выбрался он на спасительный берег. Нечто похожее он испытал в школе после выпускного экзамена по химии. Теперь все позади. Теперь сам черт ему не страшен. Он вырвался. Дверь за ним затворилась. Как хорошо! А уши еще пылают.
Сбегать по лестнице было приятно, было в том даже какое-то упоение, ноги сами несли его, он ринулся вниз, словно вода в открытый шлюз. А может, он попросту убегал с позором?
У окна, на лестничной площадке, стояла девушка. Никак не попадет в квартиру. Тот миг, когда он поднимался вверх по лестнице – как давно это было! – он успел начисто забыть. А эта бедняжка все стоит. Так она, пожалуй, и состарится на лестнице.
– Ваши дамы еще загорают?
Пройти молча показалось неприличным хотя бы потому, что перед этим они перекинулись несколькими фразами. Нет, в самом деле, все в порядке. Вот он идет спортивным, бодрым шагом, он улыбается, он шутит... Конечно же, пустопорожнее начало его разговора с Марикой она слышала.
– Загорают. А я книжку дочитала. Ну, что, встретил?
– По крайней мере, разузнал.
– Видишь как, а я тебе наврала. Что никого в квартире нет. Иной раз и сама не знаешь, где соврешь...
– Э, пустяки, не имеет значения. Могу вам предложить газету с коротким рассказом.
– Спасибо. Читаю только детективы.
– Неужели?
– Увлекательно, а главное, конец всегда счастливый. Загадки разгаданы, виновные наказаны.
– В таком случае, ничем не смогу вам помочь,
– А хочешь попробовать?
– Читать детективы?
– Нет, помочь.
Она проворно распахнула створки рамы.
– Видишь, дверь на балконе открыта...
Он инстинктивно глянул вниз. Под окном заросший сорняком газон, посередине клумба, обложенная кирпичами. Высота не бог весть какая, но посмотришь – и мороз по коже.
– Ключ лежит на столе. Что, попробуешь? – она произнесла это с нарочитым безразличием, будто просила достать с полки чемодан или что-то еще более незначительное.
– Где? На балконе?
Неужто она всерьез? Ничего невозможного, конечно, нет. С виду карниз довольно широк. «О чем речь! Один момент, такие пустяки!» И как бы он себя великолепно чувствовал, небрежно перекинув ключ с балкона. Покрепче ухватиться за перила, перемахнуть через балюстраду, и ты в комнате... Ответить «нет» язык не поворачивался. Однако рисковать из-за такого пустяка... Другое дело, если б, скажем, речь шла о спасении человека.
– Все ясно, не полезешь...
– Да вот думаю, стоит ли?
– Уж я платить не собираюсь. А ты не здешний, сразу видно.
– Это почему же?
– Больно долго соображаешь. И не знаешь, как парни к девчатам в общежитие через балконы лазят. Смотри, как это делается.
Она высунулась из окна, перебросила на балкон книжку. Затем скинула босоножки, швырнула их туда же. Подтянула кверху ситцевое платьице, блеснули округлые ляжки, белые штанишки, и миг спустя она уже висела на карнизе. Все произошло настолько быстро, он и опомниться не успел. Хотел было удержать ее, да поздно. Снизу донесся сдавленный крик:
– Смотрите, где Либа! Держись ты, шальная!
Когда он снова поднял глаза, она уже собирала свои вещи на балконе.
– Ну, видишь, все просто, правда?
– Да... Как в цирке. У вас талант.
А про себя подумал: шальная, ей-богу, шальная.
И побежал вниз по лестнице, прислушиваясь к топоту собственных ног.
2
Самым большим его недостатком было так называемое «остроумие на лестнице», в чем снова и снова приходилось убеждаться. Лучшие мысли являлись всегда с опозданием. И, наверно, потому ему нравилось больше писать письма, где каждую фразу можно было спокойно продумать, отточить, переставить. А в разговоре с глазу на глаз он обычно терялся, мысли мешались и путались, он нес такую околесицу, что потом, вспоминая, готов был от стыда сквозь землю провалиться. Зато оставшись наедине и мысленно повторяя весь разговор, он находил и нужные слова, и нужный тон, блистал остроумием. Наедине с самим собой – тут он прокручивал блестящие диалоги, точно Фанфан-Тюльпан, сыпал остротами, и неприятные воспоминания понемногу разукрашивались фантазиями. У меня ж на языке это вертелось, чуть-чуть не сказал...
Недостаток его был и в том, что он чересчур легко сдавался, слишком быстро отступал.
От вокзала до центра путь был неблизкий. Там, где когда-то дремала окраина с зелеными лугами, садово-ягодными участками, теперь громоздились белые, недавно понастроенные пятиэтажные дома. Старое шоссе, избитое-разъезженное, имело вид плачевный. Дребезжа и громыхая, сновали по нему ободранные самосвалы. Чинные, седые бабули обгоняли его на трескучих мопедах. Клубилась пыль, жарило солнце, зелень в палисадниках была точно цементной пылью присыпана. Пестрые афиши на перекрестках зазывали в кино, на гастрольные спектакли рижского театра. Магазинные витрины предлагали бакалейные товары, галантерею, хлеб. На латышском языке. На русском.
На привокзальной площади росли и убывали три очереди – на автобусной остановке, у бочки с квасом и у киоска с мороженым.
В зале ожидания приятный полумрак, прохлада. Он посмотрел расписание. Поезд в Ригу отходил только в четырнадцать двадцать.
Чего ради Тенисон уговаривал его остаться в Рандаве до воскресного вечера? Неспроста, это сразу видно, парень он плутоватый. Во всяком случае, вежливость его подозрительна. А потом эти двусмысленные взгляды, которые Тенисон бросал на Марику. Неужто она и в самом деле ничего не знает или только притворяется? Фотография была настоящая. Марика вроде ей не очень и удивилась. Вела себя так, будто она Брижитт Бардо, чьи снимки продаются в любом киоске.
Перрон безлюден. На запасных путях товарный состав. Из вагонов выгружали дрова, чурки гулко колотились друг о дружку. Он обошел вокзал и вернулся на площадь. Подошвы тонули в разогретом– асфальте. Очередь за квасом еще больше вытянулась. Подходили люди с бутылками, бидонами, банками. Продавец, сухопарый старичок в белом халате, с подвернутыми штанинами, в свободных башмаках на деревянной подошве, занимался своим делом с философским спокойствием. Наверно, тот самый Мартынь. Еще один заочный знакомый. Что-то потянуло его к этому старику, видимо, не только жажда.
– Мартынь, да наливайте вы поскорей, мы торопимся.
– Вам бы только поскорей. А всякое дело, дочка, с толком надо делать. Небось, парикмахера не торопите?
– К парикмахеру вообще не подступишься.
– А вы косы отпустите; как в старое доброе время. Прежде на всю Рандаву была одна-единственная женская парикмахерская, да и та по большей части пустовала.
– Тогда, милый ты мой, здесь не было текстильного комбината – на три тысячи женских головок. А вот войдет в строй новая очередь – считай еще три тысячи.
– Ну, так сколько нальем?
– Да литра четыре.
– Правильно. Пить надо больше, особливо во второй половине жизни. Не то человек все равно что вобла ссохнется, опять же разные там отложения промываются. В журнале «Здоровье» хорошая была статейка.
Мелочь на тарелке по соседству с краном в квасе вымочена.
– Ну, так сколько нальем?
– Одну большую, – сказал он, когда подошла его очередь.
– А вы, видать, из армии? – Ополаскивая кружку, Мартынь с головы до ног окинул его изучающим взглядом.
– Что, похоже?
– Еще как! Вид такой праздничный. Сразу чувствуется, человек еще не бросил якорь. Ни забот, ни спешки. Да и откуда такому молодцу взяться в Рандаве?
Теперь и стоявшие в очереди стали к нему приглядываться.
– А вы что же, всех наперечет тут знаете?
– Да, прямо скажем, почти всех. С девчонками труднее, те мельтешат, как мошки летним вечером. А парней в Рандаве раз-два и обчелся. И бочек с квасом всего две, одна в центре, другая здесь, у старого Мартыня. Ну что, повторим?
– Нет, спасибо.
Поставив кружку, он отошел, потом обернулся.
– Скажите, где тут улица Приежу?
– Улица Приежу? Автобусную станцию знаете? Так вот, ступайте туда. Вверх, к реке. Еще немного пройдете – и влево. Узкая такая.
– Спасибо.
Он чересчур легко сдавался. Он слишком быстро отступал.
Был еще второй адрес: улица Приежу, 8. По правде сказать, не второй, а самый главный. Поезд только в четырнадцать двадцать.
Центр города он знал довольно хорошо, помнил по прежним наездам. Площадь, гостиница, театр, старинная церковь... Когда отец был жив, они чуть ли не каждое воскресенье выезжали куда-нибудь на машине, чаще всего в Северную Видземе, отец считал ее своей родиной, хотя большую часть жизни провел в Риге.
Окраины Рандавы ему были незнакомы. Петляли узкие, песчаные улочки, среди густых ухоженных садиков прятались особнячки, видимо частные, построенные после войны, когда центр города лежал в развалинах. В ту пору многие из здешних городков были похожи на опаленные огнем, обезображенные деревья, продолжавшие цепляться за жизнь лишь с помощью коры и веток.
Кудахтали куры, лаяла собака, пахло коровником, жасмином. Сонные кошки, затянутые в марлю вишни. Сарайчики, гаражи. Напоминающие локаторы телеантенны на длинных шестах.
– Скажите, это дом восемь по улице Приежу?
– Да. Что вы хотели?
Длинная, худая женщина не спеша распрямилась над грядкой клубники, вытерла о передник узловатые, скрюченные ревматизмом пальцы. Щурясь на солнце, она вопросительно смотрела на него, жадно глотая воздух, грудь ее высоко вздымалась.
– Я хочу вас спросить... В общем-то, долгая история... Видите ли, я писал по этому адресу, мне его дали, потому что в общежитии письма частенько пропадают...
– А-а, – протянула женщина. Глаза ее оживились, на лице заиграла чуть приметная улыбка. – Так вот это кто!
– Так точно. Меня зовут Александр Драйска.
– Как же, как же. Каждую неделю приходили, а то и по два сразу. Солдаты большие охотники до писем. Мой племянник, пока служил, тоже писал мне.
– Скажите, а кто их получал?
– Ваши письма, что ли?
– Ну да.
– Кому писали, тот и получал. Я их у себя не держала. Господи, что за новости. Мне-то что? Она сама попросила, я ей разрешила. Что мне, ящика почтового жаль? Отчего ж не помочь человеку?
– Все верно. Большое спасибо! Я не об этом. Просто хотел спросить, вы ее знаете?
– Кого?
– Ну, которая получала письма.
– Как же не знать. У меня на базаре творог всегда покупала. Языкастая такая, бедовая.
– Как ее зовут?
Женщина, от досады всплеснув руками, фыркнула, взглянула на него, как на помешанного.
– Да Марика Витыня, или как ее там. Уж и сами не знаете, кому письма строчили? А я-то еще порадовалась, такой почерк красивый.
– Скажите, пожалуйста, какого цвета у нее волосы?
– Будто у меня других забот мало, только волосы разглядывать. Может, каштановые, а может, золотые, откуда мне знать. Теперь ведь волосы и белят, и красят, кому что в голову взбредет.
– А не рыжие?
– Да хоть буро-малиновые! Мне-то что?
Женщину этот разговор все больше раздражал. Никак она не могла взять в толк, чего от нее хотят, и, оскорбившись, заподозрила, что ее в чем-то хотят уличить, обвинить. И сердилась она, и хмурилась и, как обычно бывает с пожилыми людьми, если их вывести из себя, потом долго не могла успокоиться.
– Я не смотрю, какого цвета у человека волосы, мне какое дело. Спроси меня, какого цвета были волосы у покойного мужа, и то не скажу. Она попросила, я ей разрешила. И не хотела ведь: у каждого свой адрес, а она говорит...
– Все в порядке. Спасибо.
– Ничего не в порядке. Если б все было в порядке, вы бы ко мне не пришли, допрос не учинили.
– Нет, в самом деле...
– Да вы не виляйте, прямо скажите – чего вам надо?
– Еще один и последний вопрос. Где живет Марика Витыня?
– И этого не знаете?
– Нет. Но...
– Вот как бывает, когда пишешь по чужим адресам. В общежитии живет. На Вокзальной улице. Где же еще. Номер дома не помню, на цифры память у меня слабая.
– Все ясно. Спасибо.
Ему вдруг захотелось рассмеяться, хотя сам не знал отчего. По-прежнему никакой ясности. Сплошные загадки. Запутанный клубок, который просился, чтобы его распутали. Но разве это расходилось с его желаниями? В самом деле, для чего он сюда приехал? С самого начала это была игра. Неизвестный адрес, неизвестный почерк, неизвестная фотография... Остальное дополняла фантазия, уверенности никакой, сплошные домыслы, и с каждым письмом они волновали все больше: еще открытие и еще одно. Почему он отнесся к этому столь серьезно? Кое-кто из ребят переписывался с двумя, тремя, а то и десятью девчонками. Разного рода сюрпризы, естественно, входили в условие игры. Как пустые билетики в любой лотерее. С этим следовало считаться.
Неужто и правда, Марика ничего не знала? Возможно ли такое? Впрочем, это не так уж и важно. Здесь имя только шифр. Нужно разгадать, что за шифром скрывается.
Обычное его малодушие. Ущемленное чувство собственного достоинства. Вялость и робость. Уж он-то себя отлично знает. Стоит появиться непредвиденному препятствию, и его решимости как не бывало: слава богу, нашелся повод, чтобы отступиться.
На школьных вечерах он никогда не приглашал танцевать девушек, которые ему действительно нравились. «Как можно приглашать ее на первый же танец? Сразу всем бросится в глаза. Она откроет мою тайну, все поймет». В пятнадцать лет он писал анонимные письма Ивете, самой красивой девочке из параллельного класса. Тщательно отделанные, пересыпанные остротами, ослепительными парадоксами, его послания нашли должный отклик. Петер тогда его выдал, Ивета прислала записку, в которой сама назначала свидание. В условленное место он явился часом раньше, окрыленный победой. Ивета пришла, ждала его, а он никак не мог собраться с духом выйти из темной подворотни, где прятался. На другой день он написал ей письмо, все обратив в шутку, зло посмеявшись над Иветой за то, что та легко позволила себя провести. И все лишь затем, чтобы она не разгадала его истинных чувств.
Так или иначе, старуха назвала имя Марики, назвала ее адрес. Между прочим, два первых письма он отослал в пятнадцатую квартиру общежития. И они были получены.
А что ждало его в Риге? С ближайшим поездом – звучит великолепно. А зачем?
Он взглянул на часы и зашагал обратно к центру. По-настоящему не чувствуя себя ни поэтом Александром Драйской, ни сыщиком Шерлоком Холмсом.
