Текст книги "Нагота"
Автор книги: Зигмунд Скуинь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 43 страниц)
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Мы гуляли в старом больничном парке. Ливия опиралась на трость, одну ногу слегка волочила, но двигалась довольно бодро. На ней была большая не по размеру пижама из серой фланели, не успевшие отрасти волосы прикрывал платок, завязанный на лбу узлом, из-под него выбивались седые пряди.
По ту сторону забора маневрировал товарный состав. Буксуя, колеса издавали резкий, томительный звук – тяжко скользил металл по металлу.
– Можешь мне не рассказывать, – сказала Ливия. – Я уже знаю. Мне доложили. «У вашего мужа родилась дочь». И так она была довольна, что может сообщить мне эту весть.
– Кто это «она»?
– Не представилась. Просто доброжелательница. Состав никак не мог остановиться. Скрежетали, шипели, визжали колеса.
Ливия смотрела на меня спокойным, но очень тяжелым взглядом, печали и обиды в нем укрывались за каким-то бесстрастным чувством превосходства. Мне почему-то казалось важным выдержать ее взгляд.
– И ты теперь счастлив?
Неужели ей необходимо подтверждение? Впрочем, она все воспринимала чисто по-женски – в такую возможность попросту не верила. В ее глазах поступок мой был не более и не менее как безрассудной легкомысленностью, в лучшем случае – легкомысленным безрассудством.
– Стоит ли говорить об этом, – сказал я.
Гулко ударились буфера, лязгнула сцепка. Состав покатился обратно.
Ливия кивнула, вроде бы соглашаясь, но взгляд говорил другое – она ожидала ответа.
– Представления о счастье со временем меняются. Предоставь мне золотая рыбка возможность загадать желание, я бы попросил у нее пятерых сыновей и пятерых дочерей.
Ливия рассмеялась почти весело.
– И только-то! Тогда б уж на цыганке женился. Да не переоцениваешь ли ты свои силы?
Она смотрела на меня, как смотрят на людей не вполне нормальных, однако меня это не трогало.
– Когда умер мой дед, он, например, остался в семикратном варианте. Как каменщик, как столяр, как крестьянин, учитель и так далее.
– Красиво говоришь... Но извини меня, трудно принять всерьез. Что-то раньше я в тебе не замечала тяги к детям. И, зная твой характер... Тебе и с одним-то ребенком было нелегко. Я промолчал.
– А с ней ты говорил об этом десятке детей? Она согласна?
Я молчал.
– Мне ты об этом в свое время не заикался.
Помолчали. Состав наконец укатил.
– Желаю тебе всего самого лучшего, – Ливия первой нарушила молчание. – Я не собираюсь стоять у тебя на пути. Для меня никогда не было иного счастья, кроме как видеть вас с Витой счастливыми. Поступай как знаешь, я буду жить как и раньше. Помогать Вите, внуков растить. Буду считать, что ты просто куда-то далеко уехал. Слово «развестись», по правде говоря, какое-то глупое. Как могут развестись люди, вместе прожившие двадцать лет. Если и покойники навсегда остаются с тобой...
– Когда ты выписываешься?
– Врач сказал, в понедельник или во вторник. Если снимки будут хорошие.
– Мне нужно точно знать, во сколько за тобой приехать, какие вещи привезти. Ты мне потом позвони.
Ливия смотрела неподвижным отсутствующим взглядом.
– Звони вечером, попозже, – сказал я, – лучше всего в одиннадцать. В другое время можешь не застать.
– Не беспокойся. Не стану тебя тревожить. За мной приедет Тенис. Буду жить у них на Кипсале. Только за одеждой пришлю.
Ничего подобного я, разумеется, не ждал. Но первой моей реакцией на эту весть было не удивление, а злость. Должно быть, оттого, что Ливия высказала это таким постным тоном, с видом мученицы, – вот, мол, какая я кроткая, благородная.
– Что за чушь! – сказал я жестко. – Да им самим тесно, а родится ребенок...
– Все уже решено. Потому что, видишь ли, – глаза Ливии блеснули чуть ли не лукавством, – меняются не только представления о счастье, меняются и представления о местожительстве.
– У них там одна-единственная комнатенка.
– Как-нибудь устроимся. Петерис поступает в мореходное училище, Янис уходит в армию.
По дорожке нам навстречу шла женщина с маленьким мальчиком. Эрна с Мартынем. Очень даже кстати, подумалось мне, как раз тот момент, когда требуется присутствие друга дома. И Ливия успела заметить их.
– Ну, так как же, – торопливо переспросил я, – когда позвонишь?
– Не буду я звонить.
– У тебя есть время подумать.
– Спасибо. Ты очень любезен.
– Тетя Ливия, тетя Ливия, я принес тебе шоколадного слона! – еще издали закричал Мартынь.
Запыхавшаяся Эрна утиралась платочком.
– Просто беда с этим парнем. Пристал ко мне как банный лист: «Хочу совершить подвиг, хочу совершить подвиг». С вечера насмотрится телевизора, на другой день сладу с ним нет.
– А ну-ка иди сюда, – сказала Ливия, – сейчас ты сможешь совершить свой подвиг. Давай съедим твоего слона.
– Да нет же, тетя Ливия, – говорил Мартынь, высвобождаясь из объятий Ливии, – это никакой не подвиг. А я хочу совершить настоящий подвиг!
Взглянув на меня с удивлением, Эрна сказала:
– Послушай, Альфред, да ведь ты поседел! Что с тобой?
– Ничего особенного.
– Зимой не было ни одного седого волоса.
– Бывает, – сказал я, – когда не выберешь времени подкраситься.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Среди ночи вдруг зазвенел звонок, я вскочил с постели, и первая мысль – будильник! Забыл в соседней комнате, вот и звенит. Но будильник был рядом, на стуле. Телефон! Однако звонок трещал без умолку. И только тут я сообразил: звонят у ворот, кто-то просит впустить.
На дворе стоял тарарам. Заливалась Муха, за оградой звучали нестройные голоса.
На ходу надевая халат, в спешке открывал двери. Изволь среди ночи выходи объясняйся неизвестно с кем. Надо же, какой шум подняли! Самое время наладить телефонную связь с калиткой.
Еще на подходе к воротам до меня донесся радостный выкрик:
– Альфред, старина, уж ты не обессудь, это мы!
– Сашинь, ты?
– А кто же! Черт двухголовый!
– Одну минутку, сначала уберу четвероногого.
– Собачку – ни в коем разе! Собачка пусть остается. Собаки лучшие друзья человеку. Веселее будет.
– Она же набросится.
– Альфред, о чем ты говоришь! Не тот у нас дух.
Подгулявшего спутника Сашиня узнал лишь у самой калитки. Должен признаться, моя фантазия так далеко меня не заносила. Это был Эгил Пушкунг. С бутылкой шампанского в одной руке, с тортом – в другой.
– С постели тебя подняли? Жуткие гунны, – добродушно поругиваясь, Сашинь бросился ко мне здороваться. – По совести скажу, не я автор этой затеи, я бы как миленький домой поплелся, в литрабол сыграли в баре, и точка. А Пушкунг завелся, не остановишь! Поедем к Турлаву, поедем к Турлаву! Все уши прожужжал. Ладно, под конец уступил я, но учти, безразмерной трешкой нам тут не отделаться.
Пушкунг поблескивал из темноты глазами, поглаживал свой воротник, громко смеялся, кивая одобрительно.
– Верно, верно, я виноват, – сказал он. – Уж не сердитесь. Только я рассудил, сейчас не заедем, мелкие людишки мы после этого. Такой повод!
Было что-то в словах Пушкунга такое, что брало за живое.
– Поводов в самом деле предостаточно, – сказал я. – Заходите.
– А может, устроимся здесь, на скамейке, – сказал, озираясь, Сашинь. – Под осенними звездами, под цыганским солнцем. Чуете, как пахнут маттиолы?
– Идемте, – сказал я, – идемте в дом.
Разыскали бокалы. Растрясенная дорогой бутылка шампанского пальнула пробкой в потолок.
– Поступило предложение обойтись без тостов, – объявил Сашинь. – Незачем усложнять простые вещи.
– О нет, – возразил Пушкунг, поднимая палец, – не согласен с такой формулировкой. В мире нет вещей простых. Обойдемся без тостов, чтобы и без того сложные вещи еще больше не усложнять.
Выпили.
– Дети рождались и будут рождаться, – Сашинь зажмурил один глаз. – Не исключено, что мы через год-другой по тому же поводу будем пить за счастье кого-то еще из присутствующих...
И тут выяснилось, что с Майских праздников Пушкунг влюблен в чемпионку по стрельбе. Как выразился Сашинь: по макушку и чуточку повыше. Неделю назад чемпионка укатила на тренировки куда-то под Кишинев, и вот Пушкунг места себе не находит – как в воду опущенный. (Подумать только! А я ничего не заметил.) Штаны на нем не держатся, все с него валится, хоть кожу меняй. То вздыхает, то стонет: горе мне, горе, забудет она меня, ведь там кругом такие молодцы, и все Вильгельмы Телли (Сашинь удачно копировал голос Пушкунга).
– А я говорю ему: спокойствие, приятель. Любит, не любит – в наше время на ромашках не гадают. Ты позвони ей, спроси напрямик. Да, но как позвонить, я же номера не знаю. Одним словом, – Сашинь принялся потирать ладони, – ради мира в Европе и всеобщей безопасности ничего иного не оставалось, как взять это дело в свои руки. И вот сегодня была проведена совместная операция. Я объяснялся с телефонистками и администрацией спортлагеря, а он, так сказать, выступил под занавес. И все в ажуре! Честное слово! Как выяснилось, горе было обоюдным, чемпионка тоже потеряла аппетит, охи да вздохи. Финал ликующий – техника устраняет препятствия, любовь торжествует!
Теперь поведение Пушкунга для меня перестало быть загадкой.
– Ну, понятно. Тогда и вправду день незабываемый.
– У Сашиня банальная манера выражаться, но в принципе все сказанное не вызывает возражений.
– Помните, Пушкунг, – сказал я, – был у нас с вами разговор.
– У нас не однажды был разговор.
– О женитьбе.
– Такого не помню.
– Я говорил вам: же́нитесь, дети пойдут, понадобятся деньги...
– Ну нет, – проворчал Пушкунг, – я не умею ни план выдавать, ни речи говорить. Я среднее звено. Конструктор. Уж это точно.
– Примерно как петух, – сказал Сашинь. – Не совсем орел, а в общем и не еж.
– С вашей головой вам лет через десять руководить лабораторией.
– На этот счет у меня особое мнение, – стоял на своем Пушкунг. – Лет через десять при заводе будет не только лаборатория.
– А я вот думаю о нашем Берзе, вы читали, что он написал? И доктор наук рядом с ним не шибко умным покажется.
– Послушай, милый человек! – Пушкунг в первый раз за вечер скорчил страдальческую гримасу. – Ты не мог бы чуточку потише? Уже довольно рано.
– Потише? – Сашинь недоуменно посмотрел сначала на меня, затем на Пушкунга. – Но почему? Друзья и коллеги! В конце концов, что мы – воровская шайка, что ли? По такому, как сегодня, случаю наши предки песни пели, в трубы трубили. Раз уж веселиться, так на всю катушку. А что, может, в самом деле споем? Хотя бы вот эту:
Ты куда летишь, ястребок...
Ничего не скажешь – у Сашиня приятный баритон. Поначалу я подпевал вполголоса, но со второго куплета грянули втроем. Мамочки родные, я совсем позабыл, что такое петь! Давно этот дом не слышал песни. Была не была.
После четвертого куплета у нас над головами загремел марш тореадора из оперы «Кармен».
– Да у тебя музыкальные соседи, – сказал Сашинь. – Обожаю родство душ!
– А что, правда! – вставил Пушкунг. – Четверть первого.
– Это солистка оперы Вилде-Межниеце, – сказал я. – Видно, ей что-то не пришлось по вкусу в нашей аранжировке.
– Вилде-Межниеце? – переспросил Сашинь. – Это меняет дело. Может, мы и в самом деле на один-другой децибел взяли выше, чем следует?
– Шум здесь ни при чем, – сказал я, – старая дама не ложится раньше двух или трех. Просто она решила о себе напомнить.
Теперь сверху доносились уже половецкие пляски из «Князя Игоря».
– Так это дело нельзя оставить, – Сашинь вскочил со своего места. – К чему великую артистку нагружать сплошными негативными эмоциями? Ошибки нужно исправлять! Пушкунг, подать сюда шампанское! Поднимусь к ней на минутку. Попрошу извинения.
Наивный Сашинь, подумал я, ты просто не знаешь о чем говорить. Затем то же самое я несколько раз повторил ему вслух. Но Сашинь в бездумном легкомыслии стоял на своем; он был неуправляем.
– Мда, – протянул Пушкунг, и было заметно, что ему немного не по себе. – О такого рода последствиях нашего посещения я как-то не задумывался.
– Ничего, – сказал я, – в свое время она многих славных мужей ставила на место.
И чтобы как-то скрасить томительное ожидание и немного поразвлечь Пушкунга, в то же время дать ему более ясное представление о Вилде-Межниеце, я рассказал ему несколько эпизодов из жизни солистки.
– Ммддааа, – тянул Пушкунг, помаргивая глазами. – Бедный Сашинь. Вот что значит недостаток информации. Однако так легко у нее этот номер не пройдет.
На втором этаже смолк проигрыватель. Что-то брякнулось о пол. Мы вслушивались, задрав кверху головы. Прошло минут десять, пятнадцать.
– Прямо жуть берет, – сказал Пушкунг, – что бы это значило?
– Понятия не имею, – откровенно признался я, – придется пойти проведать.
Выждав еще немного, я поднялся наверх.
– Входите, входите, – крикнула Вилде-Межниеце.
Они сидели за столом, пили шампанское и оживленно беседовали.
– Я, Турлав, спорю с вашим другом. Он говорит, что он технарь. Ха! Он помнит мое белое платье при первом выходе Тоски. Вот не угодно ли – человек поистине технического склада. – И отточенным жестом она указала на меня. – Прошла пора голосов. Да здравствует звукозапись!
Не знаю, слышали ли вы, что расстояние между Землей и Луной с каждым годом увеличивается на шестьдесят сантиметров. Расстояние между Солнцем и Землей также возрастает. Вселенная расширяется. И это естественно. Кому охота сужаться. Присмотритесь к дубу – как он разбросал вокруг себя дубочки. Или взять такой пример из отдаленных и не столь уж отдаленных исторических времен: сколько крови пролито, сколько копий сломано, и все чтоб расширить границы своего государства, веры, влияния. Директор любого завода норовит раздвинуть свой двор. И с родителями – то же самое. Дети – наш двор... Сторож родильного дома, шустрый мужичонка с лихими буденновскими усами, говорит размеренно, с выражением, будто учитель читает диктант. Ни за что не хочет меня отпускать, все трясет и трясет мою руку. В глазах у Майи нетерпение, ей поскорее хочется уехать. В который раз приоткрывает край одеяла, показывает личико ребенка. Нос Турлава, в этом никаких сомнений. Светлые волосики младенца аккуратно расчесаны на прямой пробор. И все же мальчик, говорит Майя, не пойму, с чего врачи поначалу решили, что девочка. А я такой счастливый, не в силах глаз отвести от ребенка. Таким манером ехать опасно, недолго и в аварию угодить, речь идет о жизни ребенка, но я не могу взгляда от него оторвать. Надо подумать о будущем, говорю я Майе. Раз уж сын родился, мы должны перебраться в другой дом. И вообще, ты представляешь, как растить сыновей. Очень важно, чтоб у него был чуткий слух. Научиться стрелять можно в любом возрасте, это просто. Но вложить в душу песню можно только в детстве. Первым делом сыновья должны научиться петь. Рядом с Майей сидит Вита. И у нее на руках закутанный в одеяло младенец. Жутко похож на Альфреда-младшего. Вылитый Турлав. Не хочу заглядывать слишком далеко, говорит Вита, но обозримое будущее, ближайшие лет семьдесят, в наших руках. Мне все равно, кто родился первым – дочь или сын. Когда считаешь на руке пальцы, какая разница, с какого начать – с большого или мизинца. Мне начинает казаться, что все это она рассказывает для отвода глаз. Напрямик ее спрашиваю: как твои дела в университете. В глазах у Виты вспыхивают упрямые огоньки. Да, я ушла оттуда, говорит, перевожусь к филологам. Физика меня по-настоящему никогда не увлекала, просто тебя послушалась. И собирается выпрыгнуть на ходу из машины. Раскинув руки, посреди дороги стоит старый Баринь, волей-неволей приходится тормозить. Он так молодо выглядит, в зализанных волосах ни единой сединки. На нем бостоновый костюм, серые гетры. Не могли бы вы мне разъяснить, что значит «по отдельным производственным показателям мы достигли мирового уровня», говорит он, лукаво поблескивая глазами. И еще у меня к вам вопросик, кривит губы в усмешке старый Баринь. Мог бы «Электрон» сегодня выпускать «Молекс»? Ах, Баринь, Баринь, говорю я ему, вы все еще мечтаете подковать блоху. Шапку долой, мастерский трюк. Однако зачем переоценивать штукарство. Я о другом мечтаю. «Электрон» выпускает телефонные станции, равных которым в мире нет. Пять миллионов абонентов в маленьком шкафчике. И эту модель конечно же превзойдут. Но превзойдем мы сами. Вот каков наш уровень. И вдруг не стало старого Бариня, ни Виты, ни Майи, ни младенцев. Я иду по заводскому двору под руку со сторожем из родильного дома. Да, да, научно доказано, что Вселенная расширяется, таинственно нашептывает мне на ухо сторож. Происходит отдаление от начал. Тсс! Все мы отдаляемся от начал, как круги на воде, куда брошен камень. Почему бы и Вселенной не расширяться, раз расходятся круги на воде. Я молчу. Расширение Вселенной меня особенно не волнует. О трудовом своем расширении думаю постоянно. Человек всегда жил трудом. Когда-то у костра в пещере вытесывал каменный топор. И это был его мир. При помощи топора человек смастерил плуг, телегу, корабль. И мир человека раздвинулся. Так было и будет: расширяется рукотворный мир человеческий, рождается новый труд. А во дворе старого дома в родном Гризинькалне штурман в отставке достает из кармана часы на цепочке. Хочешь, покажу чудеса в решете, говорит он, иди-ка сюда. Побуревший ноготь его большого пальца нажимает на пружинку, и отскакивает тыльная крышка часов. У меня прямо дух захватывает – в переливах и мерцании крутятся колесики, пляшут пружины, маются маятники, и все как живое, все в движении, в согласии, в едином ритме и устремленности. Какая красота! На ладони старого штурмана действующая модель завода. Тик-так, тик-так, бах-бах-бах...
Около десяти позвонил Тенису. Есть разговор, неплохо было бы повидаться. В обеденный перерыв у Тениса передача на заводском радиоузле, может только после работы. Условились встретиться у вторых ворот.
Когда я подошел, он был уже там. Вокруг рычанье и грохот, одновременно запускалось и прогревалось множество моторов. Стоянка машин понемногу пустела.
– Ну вот, я всецело в вашем распоряжении, – проговорил Тенис в своей обычной манере, – остается согласовать порядок дня.
– Хорошо бы где-нибудь присесть, – сказал я, – так у нас разговора не получится.
– А не махнуть ли нам на озеро, а? Заодно бы искупались.
– Я сегодня без машины.
– Зато я при машине! Только бы раздобыть второй шлем. Подождите меня здесь.
На мотоцикле я не ездил лет двадцать. Одна мысль о том, что я за спиной у Тениса, с трепещущими на ветру штанинами, на такой вот тарахтелке могу мчаться куда-то за город, показалась и странной, и дикой, и чем-то даже заманчивой. Я стоял, не находя в себе сил решиться, и ждал, что будет дальше. Тенис вернулся.
– Порядок! Вот и шлем. Ну что? Поехали?
Молча надел шлем, застегнул пряжку. Сиденье, если сравнить с удобным диваном в машине, было чем-то вроде тыльной стороны ножа, да уж ладно, тут недалеко, продержимся. Самое время прокатиться с ветерком, испробовать современный вид транспорта.
Тенис припустил на всю железку, казалось, вот-вот оторвемся от земли и полетим. Но в общем-то скорость вещь азартная, заразительная. На миг я во всей полноте ощутил в себе совсем не растраченную молодость. И в то же время злость разбирала. Черт этот Тенис, как ловко настоял на своем. И вот он теперь у руля, а ты тут сиди у него за спиной и, зажмурив глаза, держись за ремень.
Облюбованная Тенисом купальня особой красотой не отличалась. Стеной вздымавшийся подлесок в какой-то мере создавал иллюзию обособленности, хотя и на расстоянии неполной стометровки пролегало шоссе, а с берега открывался вид на бумажную фабрику и близлежащий поселок.
Тенис сразу же стал раздеваться; с наслаждением стянул с себя ярко-полосатую рубашку, сбросил вылинявшие дудки джинсов. Раздевшись до трусов, он показался еще крепче, крупнее, бугры мышц под загорелой, потной кожей так и заходили. Должно быть, я рядом с ним выглядел как черствая краюшка рядом со свежей и мягкой буханкой. Вот что значит молодость. Но тотчас пришлось самому себе сознаться, что и лет двадцать тому назад я бы не мог сравниться с Тенисом. Иные пропорции, иные габариты. Что его таким сделало – работа, армия, спорт? А может, просто порода. Из поколения в поколение пробивался унаследованный корень.
Краем глаза поглядывая на Тениса, я и сам разоблачался. До чего ж я был омерзительно бел! Только теперь мне пришло в голову, что этим летом совсем не удалось позагорать.
– Ну так что, – спросил Тенис, направляясь к воде и размахивая над головой руками, – сразу полезем или немного погодя?
– Лучше уж сразу.
– Вода чистая, даже можно напиться.
– Ее-то мы, кажется, и пьем.
– Не отсюда же, где купаются.
Меня по-прежнему раздражала манера Тениса разговаривать, тон был почти поучающий.
– А знаете, как в Тибете священный суп варят? – проворчал я. – Сначала лама залезет в котел и вымоется с мылом...
Вода показалась теплой. Мы уже порядком отплыли от берега, мне захотелось повернуть обратно, но Тенис все плыл да плыл. Особенно не выкладываясь, я тянулся следом за ним, временами переваливаясь на спину или на бок. Не выходить же одному на берег. Тем более что я не чувствовал усталости. Надоела осмотрительность, боязнь перегрузок: зачем из кожи лезть, хватит, довольно... Я задвигался быстрее, расстояние между нами сокращалось. И тут я заметил, что Тенис не просто отдаляется от берега, он нацелился на плотик, закрепленный напротив бумажной фабрики. Туда еще добрых сто метров. Потом оттуда плыть к берегу. Сильнее забилось сердце, прерывистей задышал, воды наглотался. Может, пока не поздно, повернуть обратно? Смотри, дофанфаронишься, пойдешь ко дну.
И все же поплыл дальше. Спокойствие, спокойствие, сам себя уговаривал, если и пойдешь ко дну, то по своей трусости. Было время, ты плавал в три раза дальше. Только без фокусов. Спокойствие.
На плотик выбрался ни жив ни мертв, запыхался, дрожу, но доволен. Тенис протянул мне руку, я сделал вид, что не заметил ее. Лежали на пригретых солнцем бревнах и звучно отдувались.
Когда Тенис приподнялся и сел, в его непросохших усах пряталась обычная ухмылка.
– Ну что, может, к берегу на плотике поплывем, а?
Полагаю, и моя ухмылка была ничуть не хуже.
– Благодарю. Я обойдусь. А вы – как знаете.
О бревна звучно плескалась вода. Силы ко мне возвращались, можно было плыть обратно. Но что-то меня удерживало. И Тениса тоже.
Это он заставил меня подскочить. Звучно шлепнул себя по лбу, лицо его изобразило смущение и совсем непривычную для него растерянность.
– Вот он, склероз! Совсем забыл вас поздравить с дочерью!
Почему-то мне вспомнился приснившийся ночью сон, удивительно реалистический, правдивый, на какой-то миг мне даже показалось, что Тенис оговорился, сказав «с дочерью».
– Спасибо. – Я расслышал, с какой сдержанностью прозвучал мой голос.
– Нет, в самом деле, говорят, у вас дочь родилась. – Тенис все еще конфузился. Должно быть, соображал, что бы можно было добавить. Да ничего не придумал.
– Как Вита поживает?
– Нормально.
– Не собирается распроститься с физикой?
– Распроститься? С какой стати?
– Да так, тяжелый факультет. Много формул.
– Не думаю. Вите нравится. И потом, у нее своя собственная формула. С дочерьми вам везет...
Мы посмотрели друг на друга. Поначалу серьезно, затем, будто сговорившись, серьезные мины сменили на улыбки.
– Будем надеяться, и с сыновьями повезет, – сказал я, – а также и с внуками.
Высоко над озером прошел самолет, волоча по небу белый шлейф. Тенис закручивал и раскручивал ногами водовороты.
– Ливия сказала, вы из больницы ее повезете к себе.
Тенис не ответил.
– Это решено окончательно?
– Чего тут особенно решать!
– Мне бы хотелось, чтобы в этом вопросе была полная ясность. В распоряжении Ливии остается старая квартира. Нам с Майей и ребенком будет где жить.
Тенис довольно равнодушно пожал плечами.
– Они там с Витой договаривались. Я в это дело не вмешивался.
– Ливию, конечно, можно понять. Но я полагаю, без особых причин не стоит...
– Одним человеком больше, одним меньше, разница не велика, – перебил меня Тенис, и зрачки его вспыхнули, как у кошки в темноте. – К тому же, как говорится, самая обычная бабушка в наше время – клад.
– Ну, если ваши интересы совпадают...
– По-моему, да.
– А если присутствие бабушки станет вам в тягость?
Тенис покривил губы, и я понял, что сказал лишнее.
– Этот вариант исключается, – сказал он.
– Тогда будем считать, что мы договорились.
Упруго оттолкнувшись, Тенис бултыхнулся в воду. Вынырнув, откинул со лба волосы, пофыркал, подплыл к плотику и сказал:
– Особенно церемониться с трудностями тоже не стоит. Легко, думаете, курице снести яйцо?
Я смотрел на него и думал: этот своего добьется.
