Текст книги "Нагота"
Автор книги: Зигмунд Скуинь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 43 страниц)
Она взглянула на меня так, как будто я ее оттолкнул.
– Все уладится, – повторил я, – вот увидишь. Просто надо немного выждать. Несколько недель, не больше.
Майя отвернулась. Не поверила, подумалось мне.
В тот день Вилберг дежурил вечером, мы с ним условились на девять. В отделении спросил сестру, где сейчас хирург, Она позвонила по телефону. В данный момент доктор Вилберг в операционной, минут через пятнадцать обещал быть в отделении.
Зашел к Ливии. Свежим глазом пытался обнаружить перемены к лучшему. На голове была новая повязка, лицо теперь больше открыто, в остальном все по-старому. Никаких чудес я, конечно, не ждал. Но всякий раз, переступая порог палаты, надеялся увидеть хоть какие-то признаки улучшения. Прошел уже месяц.
Она по-прежнему лежала на косо приподнятой койке, которую можно было выгибать и так и сяк, и это еще более подчеркивало полную беспомощность самой Ливии.
– Я уж думала, ты не придешь, – сказала она, устало растягивая слова.
– Хотелось повидать доктора. Днем никак не удается с ним встретиться.
– Продуктов мне не носи. Шкафчик и так от них ломится. Тут в соседней палате лежит Дина.
Очередная несвязность речи, решил я про себя, но немного погодя Ливия опять заговорила:
– Помнишь Диночку, она с Витой в одном классе училась. Разбилась на мотоцикле. Теперь приходит меня кормить.
То, что Ливия вспомнила Дину, было не столь уж удивительно. Провалы памяти у нее наблюдались главным образом вокруг самого несчастного случая и событий, так или иначе с ним связанных.
– Вот принес тебе помидоры. Может, поешь? Со сметаной.
– Спасибо. Положи в шкафчик. Как там Вита?
– Разве она не была у тебя вчера?
Ливия не ответила.
– Была. Ты же вчера ее видела. У Виты горячие дни, сессия начинается.
Застывшим взглядом Ливия смотрела на меня. Только веки временами вздрагивали.
– Скажи, пусть за тобой получше присматривает.
Я вздрогнул. Ливия говорила про Виту. Никакого скрытого смысла в ее словах не было.
– ...похудел ты что-то. И воротничок плохо выглажен.
Она говорила так, будто Вита по-прежнему жила в своей комнате рядом с кухней. Будто ничего не изменилось. Ну, допустим, свадьба выпала из памяти, но о том, что Вита живет теперь у Бариней, об этом вспоминали постоянно. Что это – провал памяти или сознательное неприятие действительности? Ливия упорно жила прошлым. Почему? Потому ли, что настоящее к себе не пускало, или потому, что в прошлом было лучше? Реакция у Ливии была замедленная, пожалуй, даже апатичная. Никакой нежности ко мне не выказывала, не обнаруживая, однако, и того, что осознала перемену в наших отношениях.
– Часы тебе принесли? – спросил я.
– Да, принесли.
– Когда? Вчера?
– Вроде бы вчера, – ответила она.
– Это твои часы?
– Да.
– Когда они в последний раз у тебя были на руке?
Она молча глядела на меня. Неужели не помнит? Или не хотела вспомнить? В конце концов, какая разница. Она укрывалась незнанием, как улитка створками раковины. Пытаться раздвинуть створки сейчас было бы жестокостью.
– У тебя ничего не болит?
– Нет, – ответила она, – ничего.
– Какие у тебя красивые цветы. Кто их тебе принес?
– Вита, – сказала она. – Мне надо домой. Пока ребенок не родился.
О ком она говорила – о Вите?
В дверях показалась сестра.
– Доктор вас ждет у себя в кабинете, – сказала она.
Я простился с Ливией. Вилберг шел мне навстречу по коридору. Мы с ним были примерно одного роста, но в своем свободном белом халате, с белым колпаком на голове он казался Голиафом. Закатанные рукава обнажали мускулистые волосатые руки. Признанный специалист по хирургии головного мозга, однако в облике его была угловатость ремесленника. При виде похожих на затычки пальцев я мог легко его представить себе с зубилом, коловоротом, пилой, топором. Но то, что эти лапищи залезают туда, где начинается точнейшая механика мозгового аппарата, копаются в жизненно важных центрах серой массы, где ум от безумия отделяет всего сотая доля миллиметра, – это как-то не укладывалось в сознании.
– Посидим в саду? – предложил Вилберг.
Вокруг больничных корпусов шелестели вековые деревья. Вдоль дорожек цвела сирень. Но в общем-то я видел только больных. Несмотря на поздний час, они гуляли по саду или сидели на крашеных скамейках. В бинтах и в гипсе, на костылях и с палками, забранные в какие-то рамы, дополненные причудливыми конструкциями.
– Как видите, на недостаток пациентов жаловаться не приходится, – сказал Вилберг. – А спрашивается – почему? Взять хотя бы ежедневные перемещения человека по земле. За последние сто лет скорость передвижения возросла примерно в двадцать раз, в то время как крепость костей осталась прежней. Ситуация почти аварийная.
– Вы полагаете, малоподвижный человек был менее уязвим? В те времена свое брала чума и другие поветрия.
– Чума всегда почиталась несчастьем, автомобиль же для многих сегодня синоним счастья. Теневые стороны цивилизации мы только-только начинаем открывать.
Солнце садилось, и сад обретал какую-то багряно-призрачную окраску. Со стороны заката надвигалось скопище черных туч. За забором, содрогая землю, прогромыхал по рельсам товарный состав. Я с нетерпением ждал, что Вилберг скажет о Ливии. Неспокойно было на душе. Плохой признак, раз не приступает сразу к делу.
– Не хочу вас задерживать, – сказал я, – в любую минуту вас могут позвать.
– Кажется, наступает небольшая передышка, – сказал он. – С производственными травмами покончено, бытовые начнутся чуть позже.
Вилберг сграбастал своей ручищей несколько гроздей сирени, притянул их к самому носу. При этом не спускал с меня глаз. Похоже, его мысли были далеки от сирени. И вдруг безо всяких вступлений сказал:
– Случай с вашей женой нелегкий. Понимаю, вам кажется, что улучшения нет. Однако и ухудшения не заметно.
– Вы считаете, выздоровление протекает нормально?
– Последствия кровоизлияния трудно предсказуемы. Помимо физических последствий травм могут быть еще и психические. Считаю, хирургическое вмешательство, по крайней мере на данном этапе, излишним.
– Скажите, а такой паралич может пройти сам по себе?
– У вашей жены не паралич. Всего-навсего нарушение двигательных функций. Левосторонний парез.
– И все же, – сказал я, – сколько времени, хотя бы приблизительно, потребуется для излечения?
Вилберг отпустил ветку сирени, надвинул ниже на лоб свой белый колпак. Я это воспринял как намек, что пора закругляться.
– У нас обычно лежат подолгу, – сказал он. – Запаситесь терпением. – И, скользнув по мне лукавым взглядом, добавил: – Между прочим, женщины, обеспокоенные домашними делами, поправляются медленней.
– Спасибо, – сказал я.
Он пожал мне руку.
Быстро темнело, черное облако уже висело над садом. Хлынул ливень, забурлила вода. Больничная братия, размахивая костылями и палками, спешила укрыться кто куда. Перед Вилбергом ковылял мальчонка с загипсованной ногой, хирург подхватил его на руки и побежал вместе с ним.
Я сел в машину, включил зажигание. А перед глазами все еще маячило почти призрачное видение: переполох в багряных сумерках больничного сада.
Первый ливень схлынул, но дождь не перестал. Прелестного вечера как не бывало, небо почернело, словно потолок после пожара, все стало мокрым, тесным, неуютным, темным и тягостным; с померкших небес, с обугленных стволов, с мокрых веток в грязь шлепались черные капли дождя.
Я тоже промок, увлажнился пластмассовый руль, отсырела обивка сиденья, под рубашкой елозил ветер, – будто кто-то водил по спине холодным лезвием.
С каким-то злорадством, без единой мысли в голове я прислушивался, как увеличивались обороты. Налетела булыжная мостовая, забурчали шины, словно картошку пересыпали. Под виадуком мостовая швырнула под колеса несколько размытых колдобин. Притормозить бы, сбросить скорость, а нога с мрачным равнодушием еще больше выжала педаль. Машину подбросило. Переднее стекло залепило брызгами. Лязгнули рессоры. Пронесло. Мимо. Дальше. В такой езде было какое-то облегчение, даже соблазн.
Встречный троллейбус резко взял к обочине, на повороте сердито прошуршали шины. Из боковой улицы высунул железную морду заляпанный грязью самосвал. Мимо. Позади. Дальше.
Не доезжая Пярнуского кольца, я заколебался. Прямо или повернуть налево? Нажал на тормоза. Поздно. Мимо. Проскочил. На остановке застрял автобус. Между ним и мной протиснулась цистерна с цементом. И вдруг – пешеход! Чешет через улицу. Откуда он взялся? Стоп. Беда. Ну все. Нет. Пронесло и на этот раз. Машину кинуло вбок, и, ударившись о бровку тротуара, она остановилась. Пешеход цел и невредим. Ничто во мне не шевельнулось. Ни радости, ни волнения не почувствовал, даже не удивился. Только ощущение, будто чего-то лишился, что-то упустил. Черный дождь, слетая с черных небес, барабанил по крыше «Москвича». Я вылез.
– Похоже, нам обоим повезло, – сказал пешеход, теребя забрызганный край плаща.
Вот идиот, подумал я беззлобно, идиотам всегда везет. И тут вгляделся повнимательней. Это был Скуинь. Писатель. Интеллектуальный мусорщик, существовавший собиранием и перекройкой подержанных отношений, страстей, ситуаций. Встречаться с ним у меня не было ни малейшего желания. А в общем-то – не все ли равно? Я смотрел на него настороженно, но не без любопытства, как в цирке смотрят на фокусника, – то, что на ваших глазах сейчас произойдет какое-то мошенничество, сомнений нет, вопрос только в том, достаточно ли ловко и проворно это будет сделано.
– Вот вы-то мне и нужны, – сказал Скуинь. – Роман мой что-то плохо продвигается, к стыду своему должен признаться, техническую сторону все время приходится высасывать из пальца.
– Хоть героев-то своих, надеюсь, не высасываете из пальца?
– Герои создаются, как всякая другая вещь. Единственно реальная субстанция – деталь. Все остальное зависит от степени таланта конструктора. По правде сказать, моему главному герою не хватает кое-каких профессиональных черточек.
– И вы хотите их позаимствовать у меня?
– А почему бы нет?
– Чтобы произвести на свет какого-нибудь простофилю с моей физиономией? И затем на потеху людям дергать за веревочки, а деревянный болванчик в моей одежке будет послушно дрыгать ножками? Нет уж, увольте.
– Одежка тут не самое главное. Как и физиономия. А вот ваше миросозерцание моему герою пришлось бы очень кстати.
– Да почему мое, а не ваше? Напишите о себе. Вы же себя знаете со всеми черточками.
– Писатель всегда пишет о себе. Кем бы ни был его герой. В одном из стихотворений Яна Порука герой, к примеру, ангел.
– Глубокоуважаемый товарищ писатель, отвечу коротко и ясно: к черту, ангел из меня не получится. Пять минут посидели бы в моей шкуре – и сразу бы все уразумели.
– Я вижу, мы с вами встретились в подходящий момент. Только что же мы мокнем под дождем? Зайдемте ко мне.
Э, была не была, подумал я, вечер все равно потерян. К тому же ужасно хотелось с кем-нибудь поговорить, разогнать стоявшие в голове черные лужи. Вытрясти душу. Поговорить, как я давно не говорил ни с Майей, ни с Ливией, ни с Витой. Ни с Карлисом, ни с Сэром, – да ни с кем.
Скуинь жил на четвертом этаже. В лифте вместе с нами поднималась девочка с громадным песочным догом.
– Любовь к собакам всегда кончается трагично, – сказал Скуинь. – У собаки короткий век. Куда выгоднее любить крокодилов, черепах, попугаев. Я, к примеру, давным-давно отдал богу душу, а моя черепаха будет здравствовать и мои правнуки будут говорить: это Testudo Daudini[3]3
Вид черепахи.
[Закрыть] нашего прадедушки.
– Любовь всегда кончается трагично, – сказал я, – она всегда слишком коротка или слишком длинна.
В комнате на стене висела картина. Сад, черные деревья. Мимо мчится поезд. Люди, деревья, поезд. Все так знакомо. Это было недавно, перед дождем. Люди спят, пьют вино. Люди сидят на траве и тренькают на гитарах. Зачем понадобилось художнику среди деревьев писать могилы? Так лихо мчится поезд. Так кротко светит вечернее солнце.
– Что позволите предложить выпить?
– Спасибо. Я и так чуть вас не задавил.
– А может, как раз потому. Ага. Ну да. На чем же мы остановились?
– Мы говорили о любви.
– Ах, да, все началось с деталей.
– Каких деталей?
– Литературных. У главного героя жена. Когда-то жена ухаживала за парализованным отцом, растирала ему спину тройным одеколоном. Отец умер. Однажды главный герой возвращается из парикмахерской, надушенный тройным одеколоном. В прихожей пытается поцеловать жену, а та едва в обморок не падает. Вот что такое деталь.
– Просто мелочь жизни.
– Нет! Ассоциативная взаимосвязь.
– Меня интересует лишь одна взаимосвязь. Любовь и ответственность.
Но Скуинь гнул свое:
– Собираюсь написать роман об извечно зыбких отношениях между замыслом и действительностью, идеалом и реальностью. Человек стремится к идеалу, то и дело отклоняясь от него, ибо ему постоянно приходится испытывать на себе давление противоборствующих сил.
– С кем борется ваш герой?
– Да главным образом с самим собой. Вот послушайте:
«Я знаю, что я должен сделать, но для этого мне не хватает сил. Есть у меня голова, есть руки, есть топор и деревянный чурбак. Но мне не хватает сил, и я не могу расколоть чурбак.
Дайте мне один миг постоять спокойно, нянча в ладонях топорище. Дайте всмотреться как следует в чурбак, Топор – часть меня самого, я – часть топора. Тут важно точно направить лезвие. Обух всегда ленив, осторожен, рационален. Зачем-де колоть топором? В наше-то время? Разумеется, я за активные действия. Но без излишеств острого конца.
Но я также и часть чурбака. И чурбак часть меня самого. В чурбаке вписан год моего рождения. Вписан годичным кольцом, без конца и начала. Годичным кольцом, соединившим меня, чурбак и солнце, – три точки единой окружности. Не забывай всеобщую взаимосвязь, записано в чурбаке, все между собой связано, большое состоит из малого, в малом таится великое.
Дайте мне один миг полетать спокойно. Вместе с топором и чурбаком вокруг солнца в мировом эфире. Я вовсе не точка, я окружность, которая разрастается. Быть может, окружность мою породило упавшее на зеркало вод перо синицы, но я часть галактики, часть вселенной, бесконечной и все расширяющейся. И мысль моя есть круг, который расширяется. Круг без конца и начала. Круг, к которому я подключился с рождением. Круг, от которого отключусь, умерев.
Дайте мне один миг подумать спокойно. Дайте мне мою мысль, как зеленую пряжу, обернуть вокруг солнца. Дайте подумать, запрокинув голову к созвездию Козерога. Дайте подумать, вися вниз головой под созвездием Водолея, дайте подумать, прицепившись к Земле, как летучая мышь к стропилам сарая. Лишь малый круг совершают мои мысли, кувыркаясь вместе со мной на зеленой мураве двора. Большой круг они проходят, не ограниченные ни временем, ни пространством.
Я знаю, что я должен делать, но мне не хватает сил.
Дайте мне один миг постоять спокойно, обеими ногами, словно контактными штырями, подключившись к Земле. Дайте мне зарядить пустой аккумулятор. Силу рождает необходимость. Силу рождает падение и нежелание падать. Силу рождает уравнение неуравнимого. Силу рождает любовь. Силу рождает ненависть. Силу рождает противодействие. Силу рождает решимость выстоять и желание заявить о себе. Есть во мне все, что должно быть у сильных. Воля моя стремится вверх по вертикали, как божья коровка по отвесной стене.
Так-то. Теперь просьба к посторонним отойти. Прошу извинения за грубость, я поплюю в ладони».
Мы оба довольно долго молчали.
– Что скажете? Мог бы так рассуждать инженер?
– Никогда не задумывался, как рассуждает инженер.
– Да-а, – протянул Скуинь. Мне показалось, он уже готов разорвать свои листки. – Что еще могу вам предложить?
– Спасибо, ничего.
– Я понимаю, отвлеченности вас не интересуют, вас интересует только конкретное.
– Не знаю, – сказал я, – возможно, вы и правы.
– Так. У вас не создалось впечатления, что написанное в какой-то мере приложимо и к вам?
Именно эта спокойно-утвердительная, я бы даже сказал, бесстрастная фраза обернулась тем торчащим гвоздем, за который зацепился и разодрался в клочья туго завязанный мешок моего настороженного немногословия.
– Ну ладно, – подал я голос, – допустим, это приложимо и ко мне. Допустим, я это почувствовал. Допустим, двинуться вперед я не могу, а повернуть назад мне невозможно. Что дальше? Что же дальше? Я сам не знаю, как быть, и никто мне этого не подскажет. Чурбак нужно расколоть. Все правильно. Прекрасно. Но ваш чурбак не мой чурбак. Нет в мире двух одинаковых чурбаков.
И я ему выложил все о работе, о Ливии, о Майе. Понятия не имею, как долго продолжалась эта исповедь. Только помню, Скуинь свистел, ломал пальцы, бегал взад-вперед по комнате, подходил к окну, опять усаживался в кресло. Иногда он задавал мне вопросы, но довольно беспорядочно.
– Вот вам, – сказал я, немного приходя в себя от словоизлияний, – деталей тут более чем достаточно. Какой сюжет из всего этого скроите? Кто победитель, а кто проигравший? Который тут положительный и который отрицательный?
Засунув руки в карманы, Скуинь покачивался, поднимаясь на цыпочки. И помалкивал.
– Нет, в самом деле, разве допустимо такое в литературе – «положительный» разводится с женой. По крайней мере, мне таких пассажей читать не приходилось, уж если жена сама от него уйдет – еще куда ни шло. Тут герой вроде бы пострадавший. А вам известно, сколько супружеских пар в Латвии подает на развод?
– Примерно половина.
– И вообще– что такое супружество? Можете мне объяснить? Ритуал, договор, сделка или взрыв чувств? Кто придумал супружество – сам человек или природа? Почему католики считают, что супружество может расторгнуть лишь смерть, в то время как магометанину достаточно три раза поклониться на восток, сказав: «Ты больше мне не жена»? И где те показатели, по которым определяют «счастливый» или «несчастливый» брак, «удачный» или «неудачный»? Можете мне объяснить?
– Вы действительно ждете ответа?
– Разумеется.
– А зачем?
– Затем, что сам я не знаю.
– И что же, выслушав мои доводы, будете знать? – скривив в усмешке губы, спросил Скуинь. – Поверьте, напрасная трата времени. Есть вещи, на которые ответить практически невозможно. Отчего рождается меньше детей? Отчего в городах растет привязанность к собакам? Любовь к острым ощущениям – порок это или движущая сила? Человек – сложнейшая машина. В ней самой заложены все вопросы и ответы. Я на своем веку не встречал еще человека, которому недостаток знаний мешал бы жить. Кто научил вас влюбляться? Кто научил быть несчастным? По-моему, чтобы осознать себя счастливым, необходима уверенность.
– Позвольте, как же я могу быть уверенным в том, что я счастлив в своем супружестве, коль скоро остается невыясненным, что такое супружество вообще?
– Да уверуй вы, что вы в супружестве своем счастливы, вы б не сомневались, что знаете, что такое супружество.
– Значит, сюжет не хотите раскрыть.
– Альфред Турлав, скажу без обиняков. На литературу, как, впрочем, и на жизнь, да, и на жизнь, смотрю в известной мере как на партию в шахматы. Возможно бессчетное количество комбинаций. Можно проиграть или выиграть, а можно партию отложить. Важно осознать ценность фигур, уяснить целенаправленность ходов. Возьмем, к примеру, такую хорошо известную историческую фигуру, как Ян Гус. То, что случилось с Гусом, было обусловлено характером его «фигуры». По сюжету Ян Гус – «проигравший», его сожгли на костре, но какое это имеет значение?
– Что вы хотите этим сказать?
В дверь позвонили. В по-ночному притихшей квартире звон разлетелся шальными осколками. Лицо Скуиня изобразило и удивление, и досаду.
– Кого это принесла нелегкая.
С дивана Турлав не видел прихожую. Но слышал, как Скуинь приоткрыл дверь, затем оттуда донесся шум какой-то борьбы.
– Да впусти же, впусти, это я, вечно вы дрожите, будто кому-то нужны ваши жизни, – заговорил громкий, строгий и укоризненный голос.
По акустическому эффекту можно было заключить, что вначале все это говорилось в щель, затем дверь приоткрылась пошире. Конец фразы уже торжествующе плыл с середины прихожей, в то время как вошедший неудержимо продвигался вперед.
– Для вас у меня есть вкусная штучка, только для вас. Старый Стендеровский словарь, две части в одном томе. Отпечатано у Штефенгагена в Митаве, в тысяча семьсот восемьдесят девятом году. Много с вас не возьму, гоните сто рублевиков, и по рукам. Только взгляните – телячья кожа, настоящая позолота. Хватайте, хватайте, другой такой случай не подвернется, потом всю жизнь будете локти кусать.
Покачивая на ладони увесистый том, в комнату шагнул смуглый, пожилой мужчина с жестким лицом, жесткой кучерявой бородой, жесткими темными глазами. В другой руке у него был бесформенный, потертый портфель.
– Разговор у нас будет короткий, я тороплюсь. Как по-вашему, сколько осталось таких вот книг? Две из них мне известны. На тонкой библейской бумаге. А вы только взгляните на эту! Берите без разговоров!
Скуинь небрежно полистал книгу и протянул ее бородачу.
– Экземпляр в самом деле изумительный, но в данный момент я не при деньгах.
– Когда вы бывали при деньгах, – гремел бородач, – вам хоть что принеси, на все найдутся отговорки. Работать надо больше, тогда и деньги будут. Вы что, нищий, что ли? Я бы таких безденежных писателей исключал из Союза писателей. Жену наряжаете, коньяк пьете, а на книги нет денег. Ведь я не шмотки импортные по домам ношу. Вот, полюбуйтесь, – это ж памятник народной культуры, кусок живой истории. Если литератор не спасет, то кто же. Хотите, чтобы она валялась черт те где? Какой-нибудь олух еще в печку на растопку сунет. Я сегодня же должен найти своей книге хозяина.
Любая отговорка заранее отклонялась. Бородач действовал по принципу подвесного молота, вбивающего сваи, – долбил настойчиво, ритмично, неустанно, удар за ударом.
Все кончилось тем, что старый Стендеровский словарь остался на столе, а бородач, засовывая в карман деньги и не переставая бурчать, удалился тем же манером, что и пришел.
Скуинь посмотрел на меня с виноватой миной.
– Видите, как бывает. У меня и в мыслях не было покупать эту книгу. Я не хотел, скажу более – был совершенно уверен, что не куплю... Вот что делает с сюжетом «фигура»!
Разговор не налаживался. Я в себе чувствовал какую-то подавленность, но это была уже не та слепая тоска, угнетавшая меня раньше, когда лил дождь.
– Ну, и мне пора, – сказал я. – Спасибо за радушие.
– Спасибо вам. Для меня этот вечер как праздник. Надеюсь, вы не скучали.
– Скучал совсем немного. Но вы тут ни при чем. Я скучный тип. Много говорю, мало делаю.
Вилде-Межниеце, по своему обыкновению, не спала, из окна будуара просвечивал розовый абажур. Окно было открыто. Конечно же услышала, как я подъехал.
Поставил машину в гараж, вошел во двор. Визгливо скрипнула калитка. (Не забыть бы завтра смазать.)
Свет в окне будуара погас. Я остановился. Мне почему-то показалось, что она смотрит на меня, сейчас раздвинет занавески, что-то скажет.
Но занавеска не шелохнулась.
И входная дверь открылась со скрипом. (Завтра уж заодно.) Дверь затворил со всей предосторожностью, но еще до того, как она закрылась, услышал, как Вилде-Межниеце у себя наверху с силой захлопнула окно.
