Текст книги "Детство и юность Катрин Шаррон"

Автор книги: Жорж Клансье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Глава 19

«Будет неплохо»… Взрослые быстро решают подобные вопросы. Спору нет, Пишоны из Бокажа были действительно славными людьми: еще совсем молодые, энергичные и работящие. Но по вечерам, когда Катрин сидела с ними за столом и в молчании ела свой ужин, и позже, когда укладывалась спать на кухне, девочке казалось, будто все это происходит с ней во сне. Кто-то совершил ошибку, и вот она, Катрин, ест за чужим столом и спит на чужой кровати – чужая среди чужих.

Да, Пишоны были неплохими людьми. Но, одержимые своими заботами, они словно боялись, что им не хватит всей жизни, чтобы переделать ту тяжелую работу, которую они на себя взвалили. Они не жалели хлеба для своей восьмилетней пастушки, не обижали ее; они просто не замечали девочку, не замечали ее худенького личика с тревожным, вопрошающим взглядом, который она временами поднимала на них.

У Пишона были черные, вечно взъерошенные волосы. Более вспыльчивого человека трудно было сыскать. «Молочный суп» – называла его жена. Но гнев молодого фермера никогда не обрушивался ни на нее, ни на Катрин; только животные приводили его в ярость. Поэтому Пишон внушал своей скотине настоящий ужас, особенно обоим коровам, которых Катрин очень любила. Розо и Блондо тыкались влажными ноздрями в грудь девочки, смотрели на нее своими огромными печальными глазами, и Катрин разговаривала с ними, как с людьми, воображая, что они грустят над ее горькой судьбой.

Кроме коров, на попечении Катрин находилась еще четверка баранов. Нрав у них был такой же взбалмошный, как у хозяина. С этими баранами – молодыми, здоровыми, хорошо откормленными – никакого сладу не было. Заслышав стук сабо своей маленькой пастушки, они кидались, толкаясь, к выходу из хлева. Катрин отпирала дверь и сразу же отступала к стене, а вся четверка, теснясь и перепрыгивая друг через друга, вихрем вылетала во двор. На пастбище чехарда продолжалась. Достаточно было появления бабочки или мухи, порыва ветра, тени набежавшего облачка, шелеста травы, чтобы бараны шарахнулись в сторону и пустились вскачь через поля и луга. Катрин кричала до хрипоты, звала беглецов, посылала за ними вдогонку старого пса, лохматого Бисмарка, – ничто не помогало. И угрозы и мольбы были напрасны. Тогда девочка бросалась вслед за озорниками, но, добежав до конца луга, обнаруживала, что четверо хитрецов уже мчатся обратно по противоположному краю пастбища.

Время шло. На деревьях зазеленели листья, потом распустились цветы, созрели фрукты. Но Катрин по-прежнему казалось, что она живет здесь в ссылке, в изгнании. И все – из-за чьей-то непонятной, необъяснимой ошибки.

Наступила осень, а с ней и свадьба Крестного. Для маленькой пастушки это был единственный свободный день за все лето. Но, сидя за свадебным обедом, Катрин не испытывала никакой радости. Отчужденно смотрела она на тех, кто любил ее, а потом предал: крестный – взяв в жены эту застенчивую сиротку, родители – продав ее вторично…

К вечеру дядюшка Крестного запряг лошадь и отвез девочку обратно в Бокаж.

– Ну, Кати, хорошо повеселилась? – спросил ее Пишон.

– Да, хозяин, – вежливо ответила она.

– Тебе, наверное, спать хочется; ложись скорей в постель.

– Хорошо, хозяин.

Листья на деревьях пожелтели, осыпались. Бараны по-прежнему вели себя несносно. Как-то, гоняясь за ними вдоль живой изгороди, Катрин больно уколола палец колючкой. Не обратив внимания на ранку, она побежала дальше.

На следующее утро палец распух и покраснел; к вечеру его стало дергать. Всю ночь Катрин мучили кошмары: она сражалась со своими баранами, которые сделались огромными и выкрикивали голосом хозяина всевозможные ругательства.

К утру палец побагровел, и вся кисть руки опухла.

– Ну, Кати, что с тобой нынче?

– Ничего, хозяйка, сейчас я встану.

Целый день, еле передвигая ноги, она бродила по полям и лугам за своими баранами. Иногда жгучая боль заставляла ее вскрикивать. Вечером девочке пришла мысль дойти до ручья, протекавшего через луг, и опустить в воду больную руку. Проворные холодные струйки заскользили между пальцами, смягчая и притупляя острую боль. Когда Катрин вынимала руку из воды, та выглядела синей и словно неживой, но уже через минуту воспаленный палец с новой силой начинало ломить и дергать. Ночью Катрин плакала, стонала во сне, и хозяйка, которой ее стоны мешали спать, в конце концов рассердилась:

– Всю ночь ты звала мать. Зачем это она тебе понадобилась, скажи пожалуйста? Подумаешь, неженка! Расхныкалась из-за какого-то нарыва на пальце! Пустяки все это!

Хозяин не говорил ни слова, но по его мрачному виду нетрудно было догадаться, что он тоже не выспался. Свое дурное настроение он срывал, как всегда, на животных.

К концу недели кончик пальца побелел и стал твердым. Лежа ничком на берегу ручья и опустив больную руку в воду, Катрин не шевелилась. Вдруг ей почудилось, что быстрые струи унесли ее палец. В ужасе она выдернула руку из воды. Слава богу, все пальцы были целы, но кончик больного пальца вместе с ногтем действительно словно смыло стремительным течением.

Рана заживала долго. Глубокий шрам на среднем пальце остался у Катрин на всю жизнь, а новый ноготь вырос уродливый, похожий на островерхую крышу.

Зима была не за горами, но солнце в этом году упорно светило над Бокажем, словно стараясь удержать убегающую осень. Как-то вечером, когда Катрин вернулась с поля, хозяйка сказала ей:

– Кати, ты скоро поедешь домой. Наш сосед, Лалирэ, недавно был в Ла Ноайли и видел там твоего отца. На днях он пришлет за тобой.

Катрин ничего не ответила.

– Ты довольна? – продолжала хозяйка. – Помнишь, как ты во сне звала мать, когда у тебя болел палец!

– Да, – пробормотала Катрин.

Однако в глубине души она вовсе не была уверена, что действительно довольна. Она по-прежнему чувствовала себя чужой в Бокаже, но при мысли о родительском доме никакой радости не испытывала. Родители, конечно, недолго продержат ее у себя. Через неделю-другую они снова продадут ее кому-нибудь.

Разве так уж важно возвратиться на несколько дней под родной кров? И все же на следующее утро, вспоминая дом-на-лугах, Катрин почувствовала, что в ней пробудилось любопытство. Хозяйка не сказала девочке, почему родители решили забрать ее домой, а спросить об этом фермершу Катрин не решалась. «Должно быть, – подумала она, – Франсуа разбогател на своих веретенах и решил вызволить меня отсюда». Она даже представила себе, как в один прекрасный день во дворе фермы Пишонов появится нарядный экипаж и увезет ее в Ла Ноайль.

Но все произошло гораздо проще: тот же сосед Пишонов Лалирэ, собравшись как-то утром в город, посадил девочку рядом с собой в повозку. Солнце еще светило ярко, но утренний морозец уже пощипывал щеки.

– Ишь как разрумянилась! – шутливо заметил Лалирэ. – То-то обрадуется твоя матушка, увидев тебя!

У него был добродушный вид, у этого Лалирэ, с его маленькими смеющимися глазками и длинным носом. Катрин расхрабрилась и спросила:

– Значит, это правда, что мой брат разбогател?

Лалирэ посмотрел на нее с изумлением.

– Гм… – пробормотал он наконец. – Гм… не думаю…

Катрин опустила голову:

– Тогда почему же меня берут домой?

Удивление Лалирэ возросло до такой степени, что он раскрыл было рот, да так и не вымолвил ни слова, только щелкнул кнутом, и лошадь пошла крупной рысью по ровной дороге. После долгого молчания, когда повозка замедлила свой ход, он наконец спросил:

– А разве фермерша из Бокажа ничего тебе не сказала?

Катрин отрицательно мотнула головой. Лалирэ почесал кончик носа указательным пальцем.

– Ну вот… – начал он, но не кончил фразы, словно не мог или не хотел сказать больше, и стал смотреть на небо, на облака, на обнаженные деревья, на летавших над полями ворон с видом человека, который забыл о цели своей поездки и сомневается, есть ли вообще цель у чего бы то ни было!

Отсутствующее выражение его лица обескуражило Катрин, и она не осмеливалась больше задавать вопросы. «Приеду – сама все увижу», – решила она.

Глава 20

И она увидела. Мать лежала в постели. Подле нее сосало свой кулачок крошечное существо, бледненькое и хилое.

– Поцелуй свою сестричку, – сказала мать, – ее зовут Антуанетта, Туанон.

В лице матери не было ни кровинки. Видны были только одни большие, слишком большие черные глаза.

– Ты рада? – спросил отец.

– Да, – ответила Катрин.

Она не чувствовала ни радости, ни огорчения, но находила ужасно уродливым это маленькое гримасничающее личико. На кухне была еще одна девочка, с красивыми темными глазами, державшаяся очень прямо. Крестная Фелиси, хлопотавшая по хозяйству, подтолкнула девочку к Катрин.

– Ты что, не узнаешь Кати? – спросила она ее.

– Нет, – пролепетала девочка.

Катрин заглянула под стол, чтобы проверить, не ползает ли там на четвереньках, по своей привычке, Клотильда. Но под столом никого не было, и тогда Катрин вдруг осенило: да ведь эта темноглазая девчушка, крепко стоящая на прямых ножках, и есть Клотильда!..

– Клотильда… – сказала она и хотела взять девочку на руки, но та вырвалась и убежала к Франсуа. Брат изменился мало. Он лишь немного пополнел, да на щеках теперь играл румянец. Нога Франсуа по-прежнему покоилась на стуле, но чувствовалось, что ему значительно лучше.

Крестная Фелиси навела порядок в комнате, затем набросила на плечи коричневую шерстяную шаль.

– Значит, так… Раз Кати вернулась, я отправляюсь восвояси. Теперь она будет присматривать за вами, Мария…

Потом, обернувшись к отцу, неловко переминавшемуся с ноги на ногу у кровати, сказала повелительным тоном:

– А вы, Жан, не давайте Марии вставать с постели раньше времени.

Спешить нечего.

Отец, не зная, что ответить, молча теребил кончики длинных усов.

– Вы слышали? – повысила голос Фелиси. Вместо отца отозвалась мать:

– Ну конечно, Фелиси, не беспокойтесь, пожалуйста, за меня.

Толстуха взглянула на мать и печально покачала головой.

– Не нравится мне ваш вид, Мария, – шумно вздохнула она. – В вашей жизни только этого не хватало!

Кивком головы крестная указала на крохотное существо, лежавшее рядом с матерью, взяла свою черную соломенную кошелку, потрепала Катрин по щеке и ушла, отдуваясь.

Теперь Туанон укладывали в деревянную колыбель, принадлежавшую прежде Клотильде. Сама же Клотильда спала вместе с Катрин. Старшей сестре казалось, что рядом с ней большая кукла, одна из тех, которыми она изредка любовалась в витрине игрушечного магазина на Лиможской улице. Катрин очень нравилось возиться с Клотильдой, одевать ее, обувать, причесывать. Но времени у нее было в обрез: приходилось то распеленывать, то запеленывать Туанон, готовить обед, мыть посуду, убирать дом.

– И зачем она им понадобилась, эта Туанон? – спросила однажды Катрин у Франсуа.

– Откуда я знаю, – хмуро процедил он сквозь зубы. Однако в остальные дни Франсуа вовсе не был мрачен. Время от времени девушки из Ла Ноайли приходили к нему с заказами, и он вручал им складные веретена или разборные прялки, которые за этот год научился мастерить. Девушки болтали и шутили, и Франсуа смеялся вместе с ними.

Мало-помалу Клотильда перестала дичиться Катрин. Она доверчиво протягивала ей ручонку, и обе девочки отправлялись бродить по мокрым полям и лесам, разыскивая в холодной траве или опавшей листве всякие мелочи, казавшиеся им настоящими сокровищами.

Мать недолго оставалась в постели. Встав, она показалась Катрин еще более хрупкой. Отрезанные цыганом косы снова отросли, и, когда мать распускала по плечам их густые пряди, казалось, что она вот-вот рухнет на землю под их тяжестью.

Туанон приобретала понемногу человеческий облик: личико ее разгладилось, крошечные прищуренные глазки смотрели уже осмысленно и даже лукаво.

– Так выглядят, наверно, китайцы, – замечал Франсуа, вызывая этим гнев отца.

– Туанон – вылитый портрет моей покойной матушки, – уверяла мать.

Глава 21

Снег выпал, растаял, снова выпал и снова растаял. Слишком влажными были земля, трава и деревья, чтобы он мог продержаться долго. Наступило 1 января 1881 года.

Каждый год в этот день Крестный дарил Катрин серебряную монетку.

Девочка встала чуть свет – до того ей не терпелось встретить Крестного с его подарком. Утро промелькнуло быстро. Праздничное настроение не покидало Катрин; она смеялась, строила веселые рожицы, старалась рассмешить Клотильду. Мать была, как всегда, печальна. «Что-то он нам принесет, этот год? – прошептала она, когда отец поцеловал ее, поздравляя с праздником. И добавила: – Верно, не суждено еще нам в этом году собраться всем вместе под одной крышей…»

Руки ее устало опустились на колени, и она умолкла.

Когда солнце коснулось голых верхушек старых ясеней, терпению Катрин пришел конец. Воспользовавшись тем, что родители заняты своими делами, девочка незаметно выскользнула из дома, побежала по тропинке, ведущей к шоссе, и, достигнув предместья, быстро зашагала вверх по улочке, мимо хибарок Ла Ганны. Чем ближе подходила Катрин к центру городка, тем чаше встречались ей группы детей, деловито перебегающих от дома к дому. В одной из таких групп Катрин увидела Орельена с Жюли и ускорила шаг, надеясь, что они ее не заметят. Но Орельен тут же догнал ее и хотел увести с собой:

– Пойдем! Ну, пойдем же с нами!

– Мне некогда.

Все же Катрин подошла к группе, где стояла Жюли. Высокий мальчуган отделился от других детей, подбежал к входной двери, дотянулся до звонка.

Через минуту послышались шаркающие шаги, дверь отворилась, и на пороге показалась женщина в папильотках. Дети запели рождественский хорал.

Женщина приподняла подол платья, пошарила короткой пухлой рукой в кармане нижней юбки и бросила певцам несколько медных монеток. Началась свалка. Через минуту к Катрин подошла торжествующая Жюли.

– Смотри, – сказала она, разжимая кулак, – смотри, я уже набрала с утра целых десять су!

«Ничего, у меня будет столько же, – подумала Катрин. – И не придется ползать за ними на коленках по грязи».

– Оставайся с нами, – предложил Орельен, – мы потом пойдем в булочную покупать крошки от пирожных.

– Не могу, меня ждут, – ответила Катрин и ушла.

Проходя по улицам, она все время думала о серебряной монетке, которую подарит ей Крестный. Интересно, почему он не пришел к ним сегодня? Может, заболел? Нет, скорее всего, это жена-сиротка его не пустила. Вдруг сердце у Катрин забилось: а что, если Крестный перебрался на другую квартиру? Или вообще уехал из Ла Ноайли, не предупредив их? Нет, нет, этого не может быть!

Когда центр города остался позади, Катрин почувствовала, что ноги у нее отказываются идти дальше. «Только бы найти дом Крестного, – твердила она про себя. – Если я его не найду, у меня не хватит сил на обратную дорогу!»

Наконец какая-то старуха указала Катрин нужный ей дом. Ошибиться было невозможно: двор, заваленный досками и брусьями, красноречиво свидетельствовал о том, что хозяин дома – плотник.

Катрин открыла дверь и вошла в кухню. Берта, маленькая жена Крестного, испуганно уставилась на нее.

– Что вам угодно, мадемуазель? – спросила она, покраснев.

– Я… – начала было Катрин, но смущение Берты внезапно передалось ей. – Крестный… – пролепетала она с усилием и умолкла.

– Какой Крестный?

Вопрос Берты так испугал Катрин, что ей захотелось повернуться и убежать без оглядки. В какой странный дом она попала, если сама супруга Крестного не знает, кто ее муж?

– Я… – снова начала Катрин.

Но тут из соседней комнаты послышался такой знакомый, такой добрый и успокаивающий голос, что от ее испуга не осталось и следа.

– Честное слово, это же моя крестница! Погоди минутку, Кати, сейчас я наведу красоту и выйду к тебе.

– Ах, – воскликнула молодая женщина, – значит, вы мадемуазель Катрин?

Иисус-Мария, что только подумает обо мне мой муж! Я вас совсем не узнала.

Поморгав, она внимательно оглядела Катрин с ног до головы.

– Иисус, дева Мария, – снова повторила она.

Крестный вышел из комнаты, торопливо застегивая на груди белую праздничную рубашку. Он был свежевыбрит, и Катрин, сразу почувствовав себя счастливой, прижалась губами к его пахнувшей мылом щеке.

– С Новым годом, Крестный!

– С Новым годом, Кати! Вот какой я беспамятный! Работаешь с утра до ночи, словно ломовая лошадь, и забываешь обо всем на свете. Вчера вечером я даже не вспомнил, что нынче Новый год, думал – обычное воскресенье, и больше ничего. Хорошо хоть, что моя драгоценная женушка меня надоумила. Как тебе это нравится, Кати? Жена у меня до того застенчивая, что с утра не решалась сказать мне о Новом годе. Когда же она наконец собралась с духом и сообщила мне эту новость, было уже поздно отправляться в дом-на-лугах.

Он засмеялся и подкинул Катрин, как прежде, к потолку.

– Ну ничего, – сказал он, – все хорошо, что хорошо кончается, раз родители сами прислали тебя к нам.

Интересно, как бы он встретил ее, если бы узнал, что крестница явилась к нему в гости по собственному почину? Но Катрин не осмелилась открыть ему правду.

– Ты, конечно, пообедаешь с нами, – продолжал Крестный, – а вечером я провожу тебя домой.

Слово «вечер» наполнило сердце девочки тревогой: в первый раз она подумала об отце с матерью, которые, наверное, уже давно хватились ее, ищут и ждут. Но серебряная монетка, торжественно вложенная Крестным в маленькую ладонь, на время успокоила ее.

В ожидании обеда Крестный показал Катрин дом: две комнатушки, где стояла лишь самая необходимая мебель – бельевой шкаф, кровать, обеденный стол, ларь и одна-единственная лавка. Вся эта убогая мебель была так тщательно натерта воском и до блеска начищена, что выглядела почти нарядной.

Крестный явно гордился чистотой и порядком, царившими в его доме; сдерживая улыбку, он шепнул Катрин:

– Знаешь, она ужасно работящая, моя женушка!

Они вышли во двор, обогнули дом и заглянули в сарай, где хранился плотничий инструмент Крестного: верстак, пила, топор, молотки разных размеров, угольники, долота, клинья и мотки толстых веревок.

– Труд плотника не из легких, – говорил, улыбаясь, Крестный, – но я не жалуюсь.

А Катрин думала: кому он улыбается – ей или своим инструментам?

«Его радует, что я пришла к нему в гости», – пробовала она убедить себя, однако в глубине души подозревала, что Крестный выглядел бы таким же довольным, если бы ее здесь не было. И это огорчало ее. Но, сунув руку в карман передника, она нащупала там серебряную монету и снова повеселела.

За обедом Крестный рассказывал о своей работе, о стройках, на которых ему довелось побывать. Берта сопровождала рассказ мужа приглушенными восклицаниями: «О!.. Боже мой!.. Ну, вот!.. Честнее слово!.. Бог ты мой!» Но когда Крестный заговорил о Жалада, о родителях Катрин и ее братьях, красноречие изменило ему. Он умолк и задумался.

– Кушай, ну кушай, пожалуйста, – упрашивала мужа Берта.

После обеда Крестный сказал жене:

– А что, если ты споешь для девочки, Берта? – И, обернувшись к Катрин, добавил:-Она поет как ангел, ну прямо как ангел!

Берта покраснела, опустила голову и кашлянула.

– Ну, полно, полно, – улыбнулся Крестный и снова обратился к Катрин: – Берта у меня такая скромница, Кати… Никогда не поет ни для кого – только для меня одного, и то, если я не смотрю на нее.

Помолчав, он снова начал:

– Послушай, Берта, Катрин ведь ребенок, она мне как сестра или дочь…

Берта пролепетала что-то невнятное, неразборчивое, вроде того, что она, мол, не сможет при них…

– Ну хорошо, – вздохнул Крестный, – мы выйдем… Забудь о нас и пой, словно рядом с тобой никого нет.

Молодая женщина ничего не ответила. Крестный поднялся с лавки и увел Катрин в другую комнату, оставив дверь приоткрытой. Они довольно долго сидели друг против друга в спальне и молчали. Катрин зевнула: если сидеть и ждать вот так – безмолвно и неподвижно, – дело кончится тем, что она заснет; дремота уже подбиралась к ней, глаза закрывались сами собой.

И вдруг в соседней комнате зазвучал чистый и юный, словно весна, голос.

Сначала он был неуверенным, как у птицы, которая каждую минуту готова вспорхнуть и улететь, но скоро окреп, налился силой. Катрин увидела широкую счастливую улыбку Крестного и, глядя на него, невольно улыбнулась сама. Они слушали, улыбались и были счастливы.

Соловушка лесной, говорила песня, Соловушка лесной, Научи меня своим трелям, Соловушка лесной, Научи меня любить…

Когда Берта умолкла, Катрин заметила слезы на глазах Крестного.

– Ну, – сказал он, – разве это не прекрасно? Так поют, наверное, только ангелы в раю.

Они вернулись в кухню. Увидев их, Берта потупилась и залилась краской.

Катрин молча подошла к ней, схватила ее руку и поцеловала.

– О!.. – прошептала, растерявшись окончательно, молодая женщина.

Крестный рассмеялся.

– Ну, вот вы и подружились, – весело сказал он.

И он не ошибся: с той минуты, как Катрин услышала пение Берты, в сердце девочки исчезла ревность, которую она бессознательно испытывала к молодой жене Крестного. Теперь ей уже не хотелось расставаться с ней. Но зимний день быстро угасал, за окном темнело, и Крестный заявил:

– Кати, нам пора идти.

– Уже? – огорчилась Берта. Катрин стала одеваться.

– Вы пришли без шарфа, Кати? – ахнула Берта в момент прощания. – Бог мой! Так недолго и простудиться…

Она сняла с гвоздя за дверью свой шарф из коричневой шерсти и закутала им шею Катрин.

– Крестный принесет вам его обратно, – сказала та.

– Нет, нет, оставьте его себе на память: у меня есть другой, такой же теплый… Не задерживайся, пожалуйста, – попросила она мужа.

Не прошли они и десяти шагов по дороге, как перед ними возникла высокая фигура мужчины, торопливо шагавшего им навстречу.

– Но… это отец! – удивился Крестный.

Рука Катрин, лежавшая в его ладони, внезапно похолодела. Поравнявшись с ними, Жан Шаррон закричал:

– Она была здесь! Она была здесь, дрянная девчонка! Ей дела нет, что мать помирает от страха и беспокойства! Ее искали везде, везде!

Он замахнулся на Катрин, но Крестный быстро заслонил девочку.

– Нет, нет, отец, не надо, – сказал он. – Конечно, Катрин поступила плохо, но это же просто ребячество. Во всем виноват я: девочка целый день ждала меня с подарком и, не дождавшись, пошла к нам сама.

– Она не могла предупредить нас? – гневно спросил Жан Шаррон. – Нет?

Всыпать ей надо как следует!

– Полноте! – ответил Крестный. – Сегодня Новый год, забудем об этом! Вы ее нашли – это самое главное. С Новым годом, отец! С новым счастьем!

– Счастья тебе и твоей жене, – ответил, смягчившись, Жан Шаррон.

Он зашел на минутку в дом Крестного. Это Франсуа, рассказал он, надоумил его напоследок спросить у Жюли и Орельена, не встречалась ли им, случайно, Катрин. И они ответили, что да, они видели ее, но не в Ла Ганне, а в городе; что она куда-то торопилась и ушла в сторону Верха. Тут-то отец и догадался наконец, где искать беглянку.

Катрин слушала, со страхом ожидая минуты, когда она останется с глазу на глаз с отцом и тот снова начнет ее отчитывать, а может быть, и побьет.

Угадав опасения девочки, Крестный взялся проводить их.

Было уже совсем темно, когда они двинулись в путь. Катрин шагала между двумя мужчинами, крепко держа их за руки.

В доме-на-лугах ей пришлось снова выслушивать попреки, на сей раз уже от матери. Впрочем, отец тоже не молчал. Но девочка почти не обращала внимания на их слова; в ушах ее, вместо родительских нотаций, звучал высокий и чистый голос Берты: Соловушка лесной…

– Честное слово, – проворчал отец, – девчонка совсем спятила: улыбается, когда ее ругают!