Текст книги "Детство и юность Катрин Шаррон"

Автор книги: Жорж Клансье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Часть вторая. Улицы

Глава 10

Катрин часто слышала разговоры родителей о стихийных бедствиях, которые, по их словам, вечно угрожают жизни и благополучию крестьянина.

Такими бедствиями были: внезапно начавшийся ночью пожар, в огне которого погибает ферма со всеми ее постройками и сложенным в амбарах урожаем; падеж скота, губящий за несколько недель самое лучшее стадо; град, оставляющий после себя лишь соломенную труху на том месте, где ожидали обильную жатву.

Но ни огонь, ни эпидемия, ни град не обрушивались на Мези, а между тем прошло совсем немного времени, и семья Катрин вдруг очутилась в такой ужасающей нищете, в которую ее не сумели бы ввергнуть все три стихийных бедствия, вместе взятые. В одно ясное майское утро Шарронам пришлось расстаться с фермой господина Манёфа и искать пристанища в бедном пригороде Ла Ноайли.

Дети быстро освоились с новой городской жизнью. К тому же им казалось, что жизнь эта не продлится долго и скоро вся семья снова переберется в деревню, на другую ферму.

В тот вечер они смирно сидели вокруг стола и молча смотрели, как мать беспокойно ходит взад и вперед по кухне. Она то снимала с гвоздя кастрюлю, вытирала ее и снова вешала на место, то порывисто выдвигала ящик комода и, помедлив немного, задвигала обратно. Иногда она на минутку присаживалась к столу, но тут же вскакивала и опять принималась за свое бесцельное хождение.

Франсуа, полулежавший на стуле, широко зевнул, и все невольно последовали его примеру. Даже мать, избегавшая смотреть на ребят, тоже не сдержалась. Это была какая-то странная, судорожная зевота, которой не видно было конца. Катрин казалось, будто, кроме беспрерывно раскрывающегося рта, у нее где-то в глубине желудка есть еще один рот, который все зевает и зевает… Они не знали, который час, – старинные стенные часы недавно пришлось продать, – но чувствовалось, что вечер не за горами. Сквозь низкое оконце можно было еще разглядеть над черепичной крышей соседнего дома узкую желтую полоску света, медленно тающую в потемневшем небе.

Снизу, из трактира, занимавшего первый этаж, доносились смутный гул, приглушенные голоса, смех, звяканье стаканов. Захныкала в своей колыбельке Клотильда. Мать склонилась над ней, затем принялась стирать со стола, с лавок, с комода несуществующую пыль.

Наконец ступени деревянной лестницы заскрипели под чьими-то шагами.

– За стол! – крикнул, смеясь, Обен.

Марциал вынул из кармана свой нож, раскрыл его и положил рядом с тарелкой.

Мать подошла к двери, и дети услышали ее принужденно-веселый голос:

– Ах, Жан, я уже начала беспокоиться…

Жан Шаррон поставил свои сабо на площадке, вошел в кухню, и мать закрыла за ним дверь. Он подошел к столу и сел на лавку. Дети молчали. Отец машинально пригладил ладонью усы, потом, как бы отвечая на немой вопрос, светившийся у всех в глазах, сунул руку в карман, вынул пять медных монет и бросил их, одну за другой, на стол. Последняя монета покатилась к краю.

Катрин поймала ее и почтительно вручила отцу.

– Вот! – сказал он.

Никто не проронил ни слова. Гул голосов, доносившийся из трактира, понемногу смолк. В наступившей тишине резко, с каким-то жестоким звоном, щелкнул сложенный Марциалом нож.

– Вот, – повторил отец и добавил: – Что я мог купить на эти гроши?

– Ну конечно, конечно, – тихо отозвалась мать.

Ее необычно мягкий голос удивил Катрин. И внезапно, без всякой причины, девочке неудержимо захотелось плакать. Чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы, она принялась усиленно сморкаться.

Мягким, слишком мягким голосом мать продолжала:

– Самое лучшее, дети, если вы пойдете спать…

Франсуа сделал знак Марциалу, и тот помог ему подняться со стула.

Прыгая на одной ноге и опираясь на плечо брата, мальчик добрался до кровати, уселся на нее и стал раздеваться.

– Иди, Кати, иди, моя хорошая, – подтолкнула девочку мать.

Катрин встала с лавки и подошла к отцу, чтобы поцеловать его, как обычно, и пожелать спокойной ночи. Но он, упав грудью на стол, спрятал лицо в ладонях, и его широкая спина вздрагивала неровными толчками.

– Ну-ка, живо! Иди в комнату… оставь нас, – приказала мать. – Видишь, отец устал…

Она обняла мужа за плечи, нагнулась над ним и что-то зашептала на ухо.

Испуганная Катрин торопливо ушла в спальню. Сквозь приотворенную дверь она видела в полутьме кухни родителей. Ей показалось, будто она слышит шепот матери:

– Мальчик мой, не надо! Не надо, мой маленький Жан…

Странно, отец совсем не похож на мальчика, да еще на маленького. Он уже старый, у него длинные усы и совсем седые виски. Он большой и сильный.

Почему же мать разговаривает с ним, как с малым ребенком? И почему он так и рухнул головой на стол? Можно подумать, что он плачет… Но нет, конечно, нет! Отец не может плакать. И в Жалада, и в Мези он всегда смеялся и распевал песни. Почему мать отослала их спать без ужина? Они как будто ни в чем не провинились. Катрин легла в постель и снова принялась судорожно зевать, а сон все не шел…

Почему отец сказал про медные су, которые принес: «Что я мог купить на эти гроши?» Они были такие красивые и блестящие, эти медные су, и их было столько же, сколько пальцев на руке у Катрин. На су большого пальца отец мог бы купить буханку хлеба, похожего на тот, что он пек когда-то в Жалада, а не на те черные, словно уголь, твердые, словно камни, ковриги, которые он иногда приносит теперь с мельницы в Брёйле… На су указательного пальца…

Какие странные названия: указательный, безымянный, мизинец… Это Франсуа научил ее их названиям. Он все знает, этот Франсуа… Но где же она остановилась? Ах да, указательный палец… На су указательного пальца Катрин купила бы сала, придававшего такой чудесный аромат супу, который они ели на ферме… А на су среднего пальца она купила бы сыру – жирного, мягкого и белого… Интересно, плачет еще отец или перестал? Подобрал ли он свои су?..

На су безымянного пальца Катрин купила бы голову сахара. Безымянный палец.

На этом пальце у отца с матерью надеты золотые обручальные кольца. Но разве не продали они все свои драгоценности? Золотой крест на цепочке, золотые серьги, браслет… Еще совсем недавно, по воскресеньям, надев их на мать, отец говорил восхищенно: «Королева!» – и заливался счастливым смехом. А потом прятал драгоценности в шкаф и шел во двор, мурлыкая вполголоса песню…

Теперь отец больше не пел, никогда не пел. И не от рыданий ли вздрагивали его плечи нынче вечером? И золотых вещей больше нет. Однажды к ним в дом пришел Крестный и принес яйца, фрукты и хлеб – целую корзину хлеба. Дети радовались, сидя за столом, но ни Крестный, ни родители не разделяли их радости. После обеда Жан Шаррон достал золотые вещи; он, мать и Крестный склонились над ними и долго любовались. Наконец Крестный вынул из кармана клетчатый платок, сложил в него драгоценности и уже хотел было завязать в узелок, как вдруг отец воскликнул: «Только не крест! Сохраним хотя бы крест!» Тут мать заговорила вполголоса, часто упоминая имя Франсуа, а также слова «болезнь», «выздоровление», «доктор». В конце концов отец швырнул крест в платок Крестного, тот завязал платок узелком и ушел…

Что бы Катрин могла купить на су мизинца? Баранку, поджаристую баранку цвета спелого каштана, легкую, хрустящую и круглую, словно огромное золотое кольцо. Маленький человечек, торгующий баранками, проходил по их улице каждый четверг, одетый во все белое, с большой корзиной на руке. Какой завтра день? Четверг? Ну конечно! Может быть, Крестный зайдет к ним завтра; он встретит по дороге этого человечка в белом и купит у него всю корзину баранок – мягких, сдобных и пышных… Надо уснуть, поскорее уснуть, чтобы проснуться, когда уже наступит четверг. Катрин снова зевнула. Но сон по-прежнему не приходил. – Мам, сегодня четверг?

– Спи, Кати.

– Но уже пора вставать.

– Лежи в постели. Обен и Франсуа еще спят. Вы встанете в полдень, когда придет отец.

– Он больше не болен?

– Болен?

– А вчера вечером…

– Ах да… Ему лучше. Он ушел на работу вместе с Марциалом. Они заработают, наверное, несколько су, и тогда, вместе с пятью вчерашними, их хватит на хлеб. Я сварю похлебку, вы встанете и поедите.

– Мам…

– Ну что тебе?

– Кем теперь работает наш отец?

– Плотником, я тебе уже говорила.

– Он делает плоты?

– Нет, он обтесывает стволы каштанов, чтобы делать из них штакетник, которым огораживают поля.

– А это трудно?

– Для отца – да. У него нет сноровки, и он работает медленно, а платят ему сдельно… Он мало зарабатывает…

– Мам, сегодня четверг?

– Да.

– Сегодня придет маленький белый человечек.

– Какой еще белый человечек?

– Тот, что торгует баранками. Может, придет Крестный и купит нам баранок…

– Не думай об этом, Кати, не думай… Спи…

Мать проговорила эти слова как-то странно торопливо и тут же вышла из комнаты. Катрин снова одна. «Не думай об этом». О чем же тогда думать? Она принимается считать потолочные балки. Но если долго глядеть на них, голова начинает кружиться. Потолок круто спускается наискось над ее кроватью. У окна же он так низок, что одна только Катрин может пройти под ним, не наклоняя головы. Когда идет дождь, капли его стучат по крыше, словно веселая музыка. Но в одном углу комнаты вода просачивается сквозь щели между черепицами и капает прямо на пол. Приходится подставлять в этом месте таз. А когда поднимается сильный ветер, Катрин кажется, что он вот-вот сорвет ветхую крышу. Тогда она в страхе натягивает на голову простыню, боясь увидеть вдруг над собой открытое небо с яростно клубящимися тучами.

Сегодня нет ни дождя, ни ветра. Но день, должно быть, пасмурный. Косой луч солнца лишь изредка проскальзывает сквозь щели в крыше и рисует на стене причудливые картины из света и теней. Можно часами вглядываться в смутные видения, которые то возникают, то исчезают на белой стене; иногда это тень облака, иногда тонкие силуэты мужчин и женщин, разных животных. Они молча скользят мимо, словно в глубоком сне. Достаточно одного порыва ветра, чтобы видения исчезли.

Когда они жили на ферме, город был для Катрин местом, где находится школа – та самая, в которой учились ее братья. Со времени болезни Франсуа никогда не заговаривает о школе, а Обен тоже больше не ходит туда, потому что им нечем платить за ученье… Теперь Катрин знает, что в городе не только школа, но и церковь святого Лу [1]1
  «Louр» – по-французски значит «волк».


[Закрыть], и улицы, и богатые дома, и бедные лачуги, и магазины, и лавчонки, и мастерские. Но весь город кажется ей лишь окружением храма святого Лу. Не его ли профиль, похожий на хищного зверя, обозначился сейчас зловещей тенью на белой стене? Огромный рот открывается, закрывается, снова открывается… Катрин уже готова закричать, позвать на помощь, но крик замирает на ее губах. Она с трудом отводит глаза от стены, вдруг рывком садится на постели, и, забыв про страх, напряженно прислушивается: может, ей показалось?

– Баранки! Сдобные баранки!

Это он! Катрин спрыгивает с кровати, бежит босиком к окну, открывает его, высовывается наружу. Белый человечек идет по улице со своей корзиной, он приближается к их дому. Такой коротышка, а как легко несет он огромную корзину! И какой звонкий у него голос!

– Баранки! Сдобные баранки, сударыни!

Соседки выходят на порог своих домов, подзывают разносчика. Тот подходит к ним, приподнимает белую салфетку, которой прикрыта его корзина.

Вокруг теснятся дети; они протягивают руки, и торговец оделяет их баранками, потом берет деньги. Сейчас мать тоже выйдет на крыльцо; она выберет самые пышные, самые румяные… Вот разносчик уже поравнялся с их домом. Кто-то окликает его, он останавливается. Это молодая жена трактирщика, Туанетта Лоран. Она выходит на середину улицы и о чем-то весело толкует с разносчиком. Мать еще успеет спуститься с лестницы. Туанетта возвращается, входит в дом; белый человечек закрывает корзину салфеткой. Он уходит, он ушел!..

– Баранки! Сдобные баранки, сударыни!

Его певучий голос еще долго звенит вдалеке, постепенно замирая.

Катрин подходит к кровати, ложится. По белой стене, сменяя друг друга, по-прежнему скользят волшебные видения, но она не глядит на них больше.

Глава 11

Теперь Катрин знает: она не будет учиться в школе и никогда не сумеет прочитать сама рассказы, сказки, полезные советы и прочие чудеса, напечатанные в книгах.

– Мама, – спросила она, – вы помните, еще в Мези Франсуа говорил вам, что меня надо послать в школу? И вы сказали, что разрешите мне туда ходить.

Когда же я научусь читать?

Мать взглянула на девочку и ничего не ответила. Потом подошла к Катрин и одной рукой притянула ее к себе.

– Не надо больше думать об этом, Кати. Когда я обещала тебе, мы жили в Мези, и у меня даже в мыслях не было, что с нами может случиться такая беда.

Но эту ферму, должно быть, кто-то проклял: сначала заболел Франсуа, а потом… Разве мы можем сейчас послать тебя в школу? Обен больше не ходит туда… и у нас с отцом нет даже денег, чтобы дать вам…

Она не договорила, словно ей стало стыдно или больно.

Катрин так и подмывало спросить: «Почему же это случилось, почему?» Но она не посмела задать матери вопрос, отошла от нее и села в уголке. Она вспоминала последние дни, проведенные на ферме, и ей казалось, будто она вновь и вновь присутствует при всех странных событиях, которыми были отмечены минувшие недели. Столько раз родители толковали при ней об этих событиях да и теперь еще толкуют каждый вечер.

Итак, приближалась пасха. Катрин казалось, что праздники никогда не наступят, – так не терпелось ей отправиться в школу. Вопрос уже был решен.

Сначала отец, как и следовало ожидать, воздевал руки к небу и клялся всеми святыми, что мир сошел с ума, но в конце концов сдался и уступил.

За неделю до пасхи, в субботу под вербное воскресенье, в Ла Ноайли открывалась большая ежегодная ярмарка. Редкий вечер отец не заводил речь о том, как он отправится на эту ярмарку и продаст теленка. Он заранее радовался: в доме появятся, наконец, хоть какие-то деньги. Скромные сбережения, оставшиеся после свадьбы Мариэтты, растаяли, словно апрельский снег, за время болезни Франсуа.

Наконец день ярмарки наступил. Жан Шаррон пустился в путь с рассветом, ведя за собой на веревке упирающегося теленка. Погода стояла теплая. В саду пели птицы. Мать вместе с Марциалом вынесла стул Франсуа во двор и усадила на него больного. Около полудня мосье Поль вывел Султанку из конюшни, обтер ее соломенным жгутом, почистил скребницей и запряг в экипаж. Подогнав экипаж к дому, он повернул его сиденьем к крыльцу и с помощью мадемуазель Леони вкатил на него кресло с господином Манёфом.

Катрин с Франсуа наблюдали за этими приготовлениями. Они видели, как служанка заперла двери на ключ и уселась на козлах рядом с мосье Полем. Тот ослабил вожжи, щелкнул нарядным красно-зеленым кнутом, и лошадь тронула с места. Звеня бубенцами, экипаж исчез вдали, подняв густое облако пыли.

– Такая штука пригодилась бы нам для путешествий, – заметил Франсуа.

Катрин ничего не ответила. Сидя рядом с братом на низеньком стульчике, она забавлялась тем, что погоняла воображаемым кнутом воображаемую лошадь.

Солнце медленно совершало свой путь по небосводу. Но скучать в этот день не пришлось. Проезжая дорога с самого утра представляла собой необычайно оживленное зрелище. Нескончаемой вереницей тянулись по ней в сторону Ла Ноайли одноколки и телеги, шли крестьяне, ведя на поводу коров, телят и овец. Во второй половине дня поток экипажей и пешеходов хлынул в обратном направлении. Одни крестьяне шагали весело, распевая песни; можно было с уверенностью сказать, что они продали, как было задумано, свою скотину.

Другие брели мрачные и насупленные, подхлестывая яростными ударами овцу или корову, которую не удалось сбыть с рук. Каким-то вернется отец? Веселым и распевающим песни или хмурым и раздраженным? Солнце уже коснулось верхушек дубов, когда Марциал вдруг кубарем скатился с пригорка, откуда он наблюдал за дорогой.

Отец идет! Без теленка! – закричал он.

Мать засуетилась, бросилась на кухню, выскочила обратно, заметалась по двору; щеки ее разрумянились от радости. Когда Жан Шаррон появился наконец у крыльца, молчаливый, со смеющимися глазами, она подбежала к мужу и приняла у него из рук свертки с покупками.

– Грех жаловаться, – сказал отец. И добавил: – Я так спешил, что перегнал по дороге всех соседей. А последнего – Мишело, знаешь, фермера из Бастиды.

Он еще крикнул мне: «Эй, Шаррон! Что бежишь как угорелый? Тебя сам черт не догонит!» Но я только помахал ему рукой и припустился дальше. Уж так мне хотелось поскорей вас порадовать! А он небось посчитал меня невежей. Знаешь, Мария, когда он будет проходить мимо Мези, я предложу ему стаканчик сидра.

Ладно?

– Ну конечно, предложи, – ответила мать.

– Тогда я спущусь в погреб за бутылкой.

Отец удалился, потирая руки; мать тоже ушла в дом разбирать покупки.

Дети остались во дворе одни.

Вдруг где-то за садом послышался шум, треск, скрежет, крики и проклятия. Затем все стихло.

Катрин побежала на кухню.

– На дороге что-то случилось! – крикнула она.

Отец поставил на стол бутылку с сидром и два стакана, которые он держал в руках, и поспешил на крыльцо. У поворота, там, где проселок круто изгибался вправо, он увидел стоявший поперек дороги экипаж и толпу людей, окружавших его.

– Несчастный случай, – сказал он.

– Надо бы сходить узнать, – отозвалась мать.

Через несколько минут отец снова появился у крыльца. Лицо его было искажено волнением. Он шел, толкая перед собой кресло, в котором сидел господин Манёф.

– Что случилось? – бросилась к нему мать. Отец не мог вымолвить ни слова.

– Мы сбили пешехода, – сказал господин Манёф. – Слуги повезли его в экипаже обратно в Ла Ноайль, к доктору, но боюсь, что это уже бесполезно.

– Голова проломлена, – глухо проговорил Жан Шаррон, – вся дорога красная от крови…

– Этот болван оступился, – продолжал господин Манёф, – и угодил прямо под колеса экипажа, как раз на повороте.

– Это был бедняга Мишеле, – сказал отец.

– Мишеле! – воскликнула мать. – Боже милостивый, что с ними теперь будет? У них восемь человек ребят мал мала меньше!

– Все ясно, – заключил господин Манёф. – Он был пьян, еле держался на ногах. Так что винить в этом некого, кроме него самого.

Во двор торопливо вошел Дюшен, второй фермер господина Манёфа, и остановился перед хозяином. Разговаривая, он то и дело подергивал себя за усы.

– Я видел лужу крови на повороте дороги, – заговорил он, – а перед этим встретил ваш экипаж – он мчался во весь опор в Ла Ноайль – и понял, что стряслось что-то неладное…

– Один пьянчуга свалился под колеса моего экипажа, – изрек господин Манёф.

– Пьянчуга?! – протестующе воскликнул отец.

– Коли хозяин говорит, значит, так оно и есть, – поспешил заявить Дюшен, искоса поглядывая на Жана Шаррона.

– Надо сообщить его родным, – предложила мать. – Марциал, ты ведь знаешь, где они живут…

Но Марциал отказался наотрез: он просто не знает, как им сказать такое…

– И потом, – добавил господин Манёф, – надо обождать: неизвестно еще, что скажет доктор.

Кресло хозяина вкатили в дом; мать приготовила ему омлет. Господин Манёф налил себе вина в высокий бокал. Пока хозяин ужинал, мать стояла за креслом, прислуживая ему.

– Такие волнения, – бормотал он, осушая бокал, – изматывают все силы… – И снова принимался за свое: – Эдакий болван! Как можно нализаться до такой степени, раз тебе предстоит дальняя дорога? Он свалился прямо под колеса…

Вернувшись в кухню, мать пересказала отцу речи хозяина.

– Мишело не был пьян! – возразил Жан Шаррон. – Я шел позади и видел: он шагал по обочине прямо и твердо. Во всем виноваты эти полоумные с их полоумной кобылой. Вечно мчатся как сумасшедшие, не разбирая дороги. Видно, они подскакали к повороту и, не сбавляя скорости, завернули; колеса занесло, а бедняга Мишело шел как раз по той стороне. Должно быть, он увидел экипаж только тогда, когда очутился под ним…

– Что-то будет теперь с Мишелоттой и ребятишками? – вздыхала мать.

– Это дело влетит хозяину в копеечку! По счастью, у него есть чем заплатить. Ну, а мосье Полю, конечно, придется искать другое место…

– Ты думаешь, их заставят заплатить что-нибудь семье Мишело?

– Кажется, у нас есть судьи и правосудие!

Уже стемнело, когда мосье Поль и мадемуазель Леони остановили на минутку экипаж у ворот Мези; они везли тело Мишело к нему домой. Служанка вошла в кухню к Шарронам, изобразила на своем постном лице любезную улыбку и попросила отца:

– Мосье Жан, будьте так добры подождать нас – не ложитесь спать. Нам с господином Манёфом необходимо поговорить с вами сегодня же вечером.

– Когда-то вы еще вернетесь от Мишело, – возразила мать, – а мужу завтра вставать чуть свет: работа не ждет!

– Для такого случая работа подождет! – отрезала мадемуазель Леони.

Любезная улыбка вмиг слетела с ее лица; она нервно кусала свои тонкие губы.

– Я подожду вас, – пообещал Жан Шаррон. Когда служанка вышла, он спросил:

– Чего они от меня хотят?

– Сама не понимаю, – ответила мать, – но это, безусловно, связано с несчастьем…

– Так я же ничего не видел! Ты окликнула меня, когда я поднимался из погреба с бутылкой сидра.

– Так вы им и скажите, – посоветовала мать. Никогда вечер не тянулся еще так долго. Дети легли спать, затаив тревогу и беспокойство. Огонь в очаге погас.

– Какой удачный был день, – вздыхал отец, – и вот вам, пожалуйста!

– Нам-то что, – печально отвечала мать. – А как подумаешь о бедной Мишелотте и ее восьми ребятах…

– Они получат хорошие деньги.

– Если они даже и получат, никакие деньги не заменят детям отца, а Мишелотте мужа. И неизвестно еще, получат ли…

– Есть же на свете справедливость… Мать пожимала плечами:

– Вы-то справедливы, Жан, а вот другие…

Скоро разговор прекратился, и они задремали, сидя на лавке. Лишь около полуночи раздался наконец стук в дверь. Вошла мадемуазель Леони.

– Ах, нам пришлось пробыть там дольше, чем мы предполагали, – протянула она, – но эта женщина, эти дети, которые кричали, цеплялись за нас… Да, печальный конец! – Она томно вздохнула. – Спасибо вам, мосье Жан, что дождались нас. Пойдемте! – И, обращаясь к матери, которая поднялась было с лавки: – О, знаете ли, мадам Шаррон, вам не стоит утруждать себя из-за того, что мы хотим сказать мосье Жану. Можете ложиться спать. Мы быстро договоримся с вашим супругом…

Она прошла впереди Жана Шаррона, миновала коридор и открыла дверь в столовую.

Господин Манёф сидел за столом в своем кресле на колесах. Мосье Поль, бледный, осунувшийся, застыл справа от него. На столе стояли бутылки с ликером и рюмки, искрившиеся в свете шести свечей, горевших в массивном серебряном канделябре.

– Ну, чего тебе налить? – спросил Манёф. Жан Шаррон стоял перед столом с шапкой в руках. Глаза у него слипались.

– Что же ты стоишь? Садись, друг мой! – ласково сказал хозяин.

Он взял в руки бутылку и наполнил рюмку густой золотистой жидкостью.

– Попробуй-ка вот это!

Подавая пример, господин Манёф одним глотком осушил свою рюмку.

Жан Шаррон осторожно поднял рюмку за тонкую ножку и опрокинул в рот. Он собирался уже поморщиться, как после стаканчика виноградной водки, и был несказанно удивлен нежной теплотой и ароматом напитка.

Манёф снова наполнил рюмки:

– Ну, голубчик, расскажи-ка нам….

– Что вам рассказать?

– Ты только что вернулся с ярмарки, когда произошел… этот случай?

– Я поднимался из погреба с бутылкой сидра. Мы собирались поднести стаканчик бедняге Мишело.

– Значит, ты встречался с ним сегодня?

– Да, я обогнал его на дороге. Мне, понимаете ли, не терпелось рассказать жене, что я продал теленка.

– Ах да, действительно! Значит, ты его продал, своего теленка? Это замечательно. Скажи-ка мне, любезный, ты ведь доволен своей жизнью в Мези? Земля здесь родит хорошо, и хозяин не надоедает тебе, не правда ли? Хе-хе-хе!

Старик визгливо засмеялся и чокнулся с Жаном Шарроном.

– На этот счет грех жаловаться, сударь.

– Не хватало еще, чтоб ты на меня жаловался, – благодушно усмехнулся Манёф.

Он поставил рюмку на стол и откинулся на спинку кресла.

– Значит, ты последний, кто видел Мишело до… до того, как он свалился под колеса моего экипажа?

Он подчеркнул слово «моего» и покосился на слуг.

– Ну что ж, может, и так, – согласился Жан Шаррон.

– Не «может», а именно так! – отрезала мадемуазель Леони.

Она нервно слизнула капельку ликера со дна своей рюмки. «Какой у нее острый язык, – вяло подумал Жан Шаррон. – Когда они наконец оставят меня в покое?.. От этого ликера еще сильнее хочется спать… Но к чему клонит хозяин?»

Мосье Поль молчал, лишь изредка приглаживая пальцем свои тонкие усики.

– Ты последний, кто видел Мишело живым, – начал снова господин Манёф, – и ты…

Он сделал паузу и продолжал, отчеканивая каждое слово:

– …и ты заметил, что он был пьян!

– Что вы, ничуточки!

– Ну, ну, – мягко проговорил Манёф, – давай подумаем хорошенько и вспомним… Что он сказал тебе, когда ты его обогнал?

– Он сказал: «Эй, ты, видно, очень торопишься, Шаррон!..» Впрочем, нет, он сказал не так.

– Постарайся точно вспомнить его слова, – приказал господин Манёф. – Не торопись, спешить нам некуда.

– Он сказал… он сказал мне: «Эй, Шаррон! Что бежишь? Тебя сам черт не догонит!»

Манёф скрестил на груди руки с набухшими венами, снова взглянул на мадемуазель Леони и мосье Поля и воскликнул:

– Ну вот, типичные слова пьяного человека! Мишело был так пьян, что не мог идти быстро и просил нашего друга Шаррона обождать его. Ему спьяну почудилось, будто Шаррон бежит бегом, а на самом деле это он, Мишело, еле-еле плелся и шатался из стороны в сторону… Да, он качнулся в сторону и сделал тот самый неверный шаг, который швырнул его под колеса…

Манёф наполнил еще раз рюмки и, чокаясь, предложил фермеру выпить последнюю «на сон грядущий». Потом, перегнувшись через стол, снова заговорил добродушно и вкрадчиво:

– Ты, Шаррон, дельный арендатор и славный человек, мы с тобой сейчас обо всем договоримся. Завтра утром сюда явятся жандармы для опроса по этому делу. Я приму их сначала сам, затем пришлю к тебе и скажу, что ты последний видел Мишело живым. Тебе придется ответить на ряд вопросов, но ты не смущайся. Ты скажешь им, что это правда, что ты действительно видел Мишело, что ты обогнал его на дороге… Ведь это верно, да?

– Верно.

– Ты скажешь им об этом?

– Скажу.

– Очень хорошо, – кивнул головой Манёф, – очень хорошо. Знаешь, друг мой, у меня давно есть один проект, прекрасный проект в отношении тебя, твоей семьи, твоего будущего! Я человек богатый, детей у меня нет, я люблю делать добро окружающим…

Он умолк, как бы считая разговор законченным, потом вдруг словно спохватился, о чем-то вспомнив:

– Гм, что я еще хотел тебе сказать?.. Ах да!.. Значит, мы с тобой во всем согласны, так? Если жандармы спросят, в каком был состоянии Мишело, ты ответишь, что он был совершенно пьян, еле держался на ногах и не поспевал за тобой, заявив, что ты идешь слишком быстро.

Жан Шаррон ничего не ответил.

– Ну, – снова заговорил Манёф, – значит, мы с тобой обо всем договорились…

Он хотел было опять наполнить рюмку арендатора, но тот резким движением отодвинул ее и встал.

– Нет, – сказал он, – нет, хозяин, так дело не пойдет.

– Как – не пойдет?

– Я не скажу жандармам, что Мишело был пьян, что он едва стоял на ногах.

– А почему? – спросил Манёф свистящим шепотом.

– Потому что это неправда. Манёф грохнул кулаком по столу.

– Ах, неправда? А что ты об этом знаешь?

– Я знаю, что видел Мишело, что он шел по дороге и разговаривал со мной совсем не как человек, который хватил лишку.

– А я говорю тебе, что он был пьян как стелька, что он сам бросился под колеса… Я это видел!

– Насчет того, что он бросился под колеса, я ничего сказать не могу, потому что меня там не было, но неправды я не скажу.

Лицо паралитика налилось кровью; он вцепился толстыми пальцами в подлокотники кресла, словно силясь встать на ноги.

– Скажешь! – крикнул он.

– Я не могу этого сделать.

Тыльной стороной ладони Манёф вытер обильный пот, выступивший на висках. Лицо мадемуазель Леони побелело словно воск, а мосье Поль все гладил и гладил пальцами свои черные усики.

– Послушай, Жан Шаррон, ты же серьезный человек, ты не из тех прощелыг, которые пакостят своим хозяевам. Я знаю, ты не такой, как они. Так в чем же дело?

И старик уже протягивал арендатору обе руки в знак примирения.

– Это невозможно, – тихо повторил Жан Шаррон.

Паника охватила сидящих за столом людей. Две свечи в канделябре чадили, распространяя едкий дым, но никто и не подумал снять с них нагар. Слабый свет обрисовывал на стене гигантские колеблющиеся тени трех неподвижна застывших сообщников. Все угрюмо молчали, словно истощив свои последние силы. Но вдруг мадемуазель Леони выпрямилась и посмотрела на Жана Шаррона в упор, с наглым вызовом. Потом склонилась к хозяину и что-то шепнула ему.

Злобная улыбка зазмеилась на губах старика. Он вскинул голову и молча посмотрел на своего арендатора.

– Значит, все сказано? – спросил он. Жан Шаррон молчал.

– Подумай хорошенько, – медленно заговорил Манёф, – или ты поступаешь разумно, и тогда я беру на себя заботу о твоем будущем и будущем твоей семьи, или ты разыгрываешь осла, и, клянусь, ты будешь жалеть об этом до конца своих дней.

– Я не скажу жандармам, что Мишело был пьян.

– Убирайся вон! – взвизгнул Манёф.

Жан Шаррон медленно направился к двери. На пороге он обернулся и еще раз оглядел всю троицу. Мосье Поль опустил глаза под его пристальным взглядом, но Манёф и его служанка только злорадно рассмеялись.

Он вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь.

Этой ночью ни Жан Шаррон, ни его жена не сомкнули глаз. Они слышали, как в коридоре прошелестели осторожные шаги, как тихо отворилась наружная дверь. Сквозь полуприкрытые ставни они заметили две темные фигуры, которые быстро пересекли двор и удалились по дороге, ведущей к соседней ферме.

* * *

На другой день утром, когда Катрин играла во дворе рядом с Франсуа, на дороге послышался конский топот, и вскоре в ворота въехали два всадника.

– Жандармы!.. – шепнул сестренке Франсуа. Катрин испуганно прижалась к брату. Один из всадников поднес руку к треуголке:

– Скажите, дети, это владение Мези?

– Да, – ответил Франсуа.

– Здесь проживает господин Манёф?

– Вот его дверь.

Жандармы спешились. Навстречу им уже бежали мадемуазель Леони и мосье Поль. Служанка пригласила жандармов в дом, мосье Поль повел лошадей в конюшню. Беседа затянулась надолго; наконец оба блюстителя закона вышли из дому, чрезвычайно веселые и оживленные; один из них вытер ладонью усы. Их провожала мадемуазель Леони, расточая обоим самые обворожительные улыбки.

Мосье Поль вывел из конюшни лошадей. Жандармы галантно поклонились служанке и вскочили в седла.