Текст книги "Детство и юность Катрин Шаррон"

Автор книги: Жорж Клансье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Глава 15

– Мама, мама! – крикнул Обен. – Подите сюда. Он стоял у окна и глядел на улицу.

Мать подошла к нему, посмотрела в окно. Катрин поспешила протиснуться между ними.

– Это он! – сказал Обен, указывая пальцем на смуглого человека с огромным коробом на плече.

Человек шел по улице, останавливался у дверей домов и разговаривал с людьми. Иногда он делал вид, будто собирается поставить свой короб на землю и раскрыть его, но соседи отрицательно качали головами. Тогда человек смеялся и шагал дальше.

Мать смотрела на незнакомца и молчала.

– Вы не узнаёте его, мама? – спросил Обен.

Она ничего не ответила.

– Глядите, – продолжал мальчик, – у него в ушах золотые кольца. Я хорошо запомнил его; он однажды заходил к нам, когда мы еще жили в Жалада, и вы купили у него розовую материю…

– Да, да, припоминаю, – торопливо проговорила мать.

Она отошла от окна и принялась расхаживать по кухне. Казалось, будто она поглощена своими делами, но уже через минуту, забыв о них, снова подошла к стоявшим у окна детям.

– Обен, пойди и скажи этому человеку, чтоб он поднялся к нам. Я хочу поговорить с ним.

Изумленный мальчуган застыл на месте, приоткрыв рот.

– Ну, иди же, говорят тебе!

Худое лицо матери вдруг стало жестким; глаза ярко блестели. Катрин и Франсуа смотрели на нее, не смея шелохнуться. Клотильда мирно играла на полу, прислонившись спиной к комоду. «Для чего мать послала Обена за смуглым человеком? Что она хочет у него купить?» – спрашивали себя дети, не отрывая глаз от лица матери. На лестнице послышались быстрые шаги. Кто-то остановился на площадке, постучал в дверь. Мать стояла посреди комнаты, прямая и бледная. Дверь приотворилась, хрипловатый голос спросил:

– Это сюда меня звали?

– Входите, – с усилием выдохнула мать.

Человек медленно вошел в комнату и сощурился, стараясь привыкнуть к полумраку.

– Ну и темнотища у вас! – проворчал он.

Пока человек говорил, Обен за его спиной бесшумно проскользнул в комнату и стал рядом с матерью.

Торговец подошел к столу, поставил на него свой короб и принялся развязывать его.

– Не трудитесь, прошу вас, – тихо проговорила мать.

– Не трудиться?!

От его резкого голоса Катрин вздрогнула.

– Нам нечего у вас купить… – начала мать. Она говорила с трудом, словно ей не хватало воздуху.

Незнакомец с силой стукнул кулаком по столу. Катрин бросилась к матери, ухватилась за ее юбку. Перепуганная Клотильда заплакала в своем углу.

– Черт бы вас побрал! – выругался незнакомец.

Он вскинул свой короб на плечо, плюнул и направился к двери.

«Наверно, вот такие разбойники и крадут детей», – думала Катрин, крепко держась за юбку матери. Торговец был уже у порога, но вдруг остановился.

– Так почему же вы послали за мной? – спросил он недоумевающе.

– Я позвала вас не для того, чтобы купить, а чтобы продать.

Цыган вскинул голову, приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать, и вдруг, оскалив свои белые зубы под тонкими усиками, грубо расхохотался.

– Продать? Продать! – повторил он. – Что продать? Эту хромоногую скамейку? Эти ободранные стены? Продать свою нужду? Иди еще что-нибудь?

Может быть, вот этих сопляков? – И он указал пальцем на окаменевших от ужаса детей.

Он снова разразился смехом и стал раскачиваться на месте, широко расставив ноги. Мать молчала.

– Ну? – спросил он и сделал вид, что собирается уходить. – Что же вы все-таки желаете мне продать?

Мать поднесла руку к голове. Торговец сначала, по-видимому, не понял, в чем дело, потом, догадавшись, пробормотал: – Ах, вот оно что… Он подошел к окну. – Откуда вы знаете, что я покупаю волосы?

– Вы однажды предлагали мне продать…

– Я? – удивился торговец. – Когда?

– Два года тому назад. В Жалада…

– В Жалада? – повторил он, силясь припомнить, – В Жалада? В Жалада… – Он вдруг снова рассмеялся, на этот раз почти беззвучно. Потом лицо его вновь обрело неподвижность, только губы кривились в злобной усмешке. – Вспомнил, – сказал он. – Вспомнил! Это у вас полоумный муж?.. Он прогнал меня тогда как собаку, ваш муженек, да, как собаку…

Вздохнув всей грудью, он облокотился на подоконник и посмотрел в упор на мать.

– Ему, значит, не повезло, бедняге? Некоторые болтают, будто у меня дурной глаз. Очень возможно… Так он умер, ваш благоверный? Ну, понятно, без него – разоренье, нищета…

Он пошарил в кармане, вытащил дешевую тонкую сигару и огниво, высек огонь, зажег сигару и сделал несколько затяжек.

– Благодарение богу, мой муж жив! – сказала мать, перекрестившись.

Цыган метнул тревожный взгляд на дверь.

– О, не беспокойтесь, он не вернется так рано… Торговец снова принял развязную позу.

– Когда я предлагал вам честную сделку, вы с вашим мужем выставили меня за дверь. Теперь ваша очередь попросить меня, да как следует!

Кровь прилила на мгновение к щекам матери, но через минуту они снова побелели.

– Но если ваши волосы стали такими же, как вы сама, – продолжал цыган, – можете оставить их при себе.

Мать молча подняла руки к голове, сдернула, почти сорвала чепчик и стала судорожно вынимать роговые шпильки, удерживавшие корону ее кос. Они упали ей на плечи, тяжелые, длинные и гибкие, словно блестящие черные змеи. Вот это да! – пробормотал торговец, не в силах скрыть своего восхищения, и вынул из кармана серебряную монету.

– О! – только и сказала мать.

– В чем дело? – спросил разносчик. – Вам этого мало? Он спрятал монету обратно в карман.

– Но моя соседка получила вдвое больше, а у нее не было и половины…

– Как хотите, – отрезал цыган.

Он поднял свой короб, направился к двери. У порога остановился и обернулся:

– Ну, красавица, значит, нет? Имейте в виду, что вы не скоро увидите меня и едва ли найдете другого покупателя…

– Ну что ж, раз надо… – прошептала мать.

Цыган поставил короб на пол, взял стоявшую у стены табуретку, отнес ее к окну.

– Садитесь, – сказал он. – Да не так, спиной к свету! Согнувшись, склонив голову вперед, мать ждала. Торговец вынул из своего короба кусок синей материи, расстелил ее на полу, достал из кожаной сумки блестящие ножницы.

Обен нагнулся к Катрин.

– Был бы я лет на пять старше, – шепнул он ей, – я вышвырнул бы его в окошко!

Теперь цыган не спешил. Он переложил несколько раз с места на место синюю материю, постоял размышляя, подошел к окошку, плюнул в него, обернулся и вдруг, широко раскрыв ножницы, бросился на волосы, словно коршун на добычу. Ножницы яростно звякали, тяжелые пряди падали одна за другой на расстеленный лоскут.

Жестокая улыбка кривила губы цыгана все время, пока он суетился, приплясывая, вокруг матери. Когда торговец наконец остановился, дети не узнали матери в худеньком юноше с маленькой, коротко остриженной головой и огромными глазами. Цыган поднял с пола синюю материю, осторожно свернул ее, сунул в свой короб и протянул матери серебряную монетку. Она словно не заметила ее и продолжала сидеть, тупо глядя перед собой. Торговец пожал плечами, положил монету на стол, махнул на прощание рукой и направился к двери.

Но едва цыган взялся за дверную ручку, как Катрин, словно кто-то толкнул ее, вдруг сорвалась с места, бросилась к нему, вцепилась в рукав куртки и стала пинать торговца ногами. Он попытался высвободиться. Тогда, схватив большую смуглую руку, она укусила ее до крови. Человек вскрикнул, оторвал наконец девочку от себя, отшвырнул в сторону. Катрин упала на колени, стараясь ухватить цыгана за ногу, но он отскочил, громко расхохотался и вышел за дверь.

Катрин с трудом поднялась на ноги, потерла рукой ушибленные колени.

Мать вышла в соседнюю комнату. Когда она вернулась обратно, серый чепец плотно облегал ее лоб и виски, и она снова стала прежней, той, которую дети так хорошо знали, – матерью: стройной, красивой, спокойной, ничем не напоминавшей странное существо, вышедшее из святотатственных рук цыгана.

– Жаль, что отца не было, – сказал Обен. – Он бы не позволил…

– Конечно, жаль, – ответил Франсуа, – но раз так надо…

– Что надо? – переспросил Обен.

– Ничего…Если мама так сделала, значит, у нее есть на то причины. Ей надо было найти денег…

– А где их найдешь? – вздохнул Обен.

Катрин посмотрела на брата, и ей впервые бросилось в глаза сходство Обена с отцом, особенно в те минуты, когда Жан Шаррон признавал свою беспомощность перед злой судьбой. В глазах обоих – голубых у отца и серых у Обена – сквозила та же мечтательная грусть; та. же гримаса морщила пухлые губы. И походка у них была одинаковая, и покатые плечи, и длинная шея, и вечно растрепанные волосы.

– Где их найдешь, деньги? – повторил Обен. – Даже отец с Марциалом и те получают за работу гроши. А ведь они взрослые…

– Ну, я найду… – спокойно возразил Франсуа. Он взял со стола палку и снова принялся вырезать на ней узоры; нож так и мелькал в его руках, стружки летели во все стороны.

– Эх ты, бедняга! – усмехнулся Обен. Снисходительная жалость, прозвучавшая в словах брата, больно уязвила Франсуа. Глаза его блеснули вызывающе.

– Увидишь, – сказал он, В этот вечер, как и в предыдущие дни, отец с Марциалом вернулись домой поздно. Молча поужинали несколькими вареными картофелинами. Дети украдкой следили за движениями матери, предчувствуя надвигающуюся грозу. Они хорошо помнили вспышку отцовского гнева в Жалада, когда Жан Шаррон прогнал цыгана, и теперь приготовились к такому же взрыву ярости.

Кончив есть, отец пошарил в кармане, вытащил несколько медных су и положил их на стол, как делал каждый вечер, чтобы мать взяла их и спрятала в бельевой шкаф. Но на этот раз мать не собрала со стола отцовские деньги; рядом с медными су она положила серебряную монету цыгана. Отец посмотрел на монету, потом на жену, потом снова на серебро.

– Ну и ну! – удивленно протянул Марциал, складывая сухо щелкнувший нож.

Обен, Франсуа и Катрин затаили дыхание. Мать с отсутствующим видом стояла у стола, опираясь рукой о край. Широкая улыбка осветила лицо отца.

– Ого! – сказал он. – Оказывается, ходить на поденщину выгоднее, чем тесать штакетник.

Благодушные слова отца испугали Катрин больше, чем ожидаемый приступ гнева. Сейчас отец узнает обо всем, и ярость его будет еще ужаснее. Мать устало ответила:

– Нет, Жан, это не за поденщину.

Отец уставился на нее в полном недоумении.

– А за что же? – спросил он растерянно.

Она ничего не сказала в ответ, только подняла руку и пальцем указала на голову, туго обтянутую серым чепцом. Отец медленно поднялся с лавки, протянул руки, обхватил ладонями голову жены и застыл на месте, полузакрыв глаза. Он был похож на слепца, который пытается узнать на ощупь любимое лицо. Потом руки его тяжело упали, и он снова опустился на скамью.

Мать подобрала со стола медные су и серебряную монетку и унесла их в комнату. Отец сидел, не шевелясь, уронив руки на стол.

Катрин вдруг почувствовала, что не может больше смотреть на эти большие, беспомощно лежавшие на столе руки, похожие на смертельно усталых животных.

– Папа, – сказала она, – передайте мне, пожалуйста, хлеб.

Отец молчал. Неужели он оглох? Только что он показался Катрин слепым, а теперь еще и потерял слух. Ей хотелось, чтобы он кричал от ярости, бушевал, как в былые времена; хотелось, чтоб он кинулся в темноту ночи, догнал цыгана, измолотил его кулаками и тот вопил бы и просил пощады, а отец вернулся бы в кухню, напевая веселую песенку про пастушку…

Но отец продолжал сидеть неподвижно и безмолвно, глядя на свои ладони.

На большом пальце левой руки виднелась глубокая свежая царапина, видимо только что нанесенная каким-нибудь инструментом в мастерской.

Глава 16

Однажды утром, в базарный день, перед домом, где жили Шарроны, остановилась двуколка. Лошадь, крупный серый першерон, звонко заржала.

Тотчас же к двуколке сбежались ребятишки со всего квартала.

Катрин, стоявшая у окна, сообщила об этом Франсуа.

– Двуколка? – спросил он.

– Да. Какая-то маленькая женщина спрыгнула с козел.

– Кто это, Кати?

– Не знаю.

– Это, наверное, к Лоранам: жена или дочка какого-нибудь торговца вином.

– Она вошла в коридор.

– В коридор? Не в харчевню?

– Нет, в коридор.

– О, Кати, слышишь?

Она слышала: кто-то легким шагом поднимался по лестнице. В дверь постучали. Дети не ответили. Стук повторился.

– Кто это может быть? – пробормотал Франсуа.

Дверь приоткрылась. Маленькая женщина просунула голову в щель, но не заметила детей в полумраке.

– Никого! – сказала она удивленно.

Распахнув дверь пошире, незнакомка вошла в комнату, поставила на стол плетеную корзину.

Франсуа шевельнулся на стуле, вытягивая поудобнее больную ногу. Стул заскрипел. Женщина слабо вскрикнула.

– Как? – воскликнула она. – Вы здесь и вы молчите? Вас обоих подменили, что ли, такие вы стали робкие!

Теперь они узнали ее по голосу: это была Мариэтта. Но как она изменилась! Такая же маленькая и такая же живая, как прежде, но ужасно худая и бледная. Вместо нарядного зеленого корсажа на ней было черное платье с черным передником, но главное, главное – у нее был такой усталый, такой озабоченный вид! Откуда он взялся у попрыгуньи Мариэтты, всегда беззаботной и веселой, словно жаворонок? Да, это была действительно Мариэтта, но Мариэтта совсем другая. Наверное, и она тоже с трудом узнала их, потому что стояла неподвижно, уставившись на Франсуа и Катрин, и тоже молчала. Наконец она шумно перевела дыхание, бросилась к Франсуа, затем к Катрин, потом снова к Франсуа и снова к Катрин и целовала, целовала обоих без конца.

Отпустив наконец детей, Мариэтта открыла стоявшую на столе корзину и достала оттуда каравай белого хлеба, творог, морковь, репу, большой кусок свиного сала и сдобные баранки, которыми тут же принялась угощать брата и сестру.

– Как я рада! – твердила она, пока Франсуа с Катрин жадно уплетали баранки. – Как я рада!

Но на лице ее не появилось и тени улыбки. Губы, прежде такие румяные и сочные, стали бледными и сухими, щеки ввалились…

– Ну как, у вас все в порядке? – спросил Франсуа, торопливо глотая кусок за куском.

Мариэтта кивнула головой.

– Где мама? – спросила она.

– Ушла на поденщину, – ответила Катрин.

– А отец?

– Отец плотничает вместе с Марциалом.

– Обен?

– Гоняет по улицам, – горько усмехнулся Франсуа.

– Мне рассказывали… мне рассказывали… – со вздохом начала Мариэтта, нерешительно указывая на вытянутую ногу Франсуа.

– Ах, тебе рассказывали? – холодно усмехнулся мальчик. – Видишь, добавил он после паузы, – ты правильно сделала, что ушла из дому вместе со своим Робером. С тех пор нам, остальным…

– Ничего, ничего, все образуется! – торопливо перебила его Мариэтта.

Обхватив ладонями голову Катрин, она долго смотрела ей в лицо.

– И ты тоже бледненькая, и ты… – шептала Мариэтта.

Внизу, под окном, громко заржала лошадь.

– Чего это она? – спросил Франсуа.

– Да она всегда так ржет, когда со мной.

– Почему?

– Потому что рада.

Слова эти вызвали наконец улыбку на лице молодой женщины. Глаза ее лукаво блеснули.

– Кстати, – сказала она, – надо подумать о моей лошадке.

– Слышите? – съехидничал Франсуа. – Ее лошадь.

– Вам, наверное, говорили… Крестный должен был сказать вам… что у нас ферма в Амбруассе; он недавно приезжал к нам и рассказывал о ваших несча… – Она осеклась, но тут же закончила: – Ну, словом о том, что с вами случилось…

Вздохнув, Мариэтта поднялась с места.

– Надо позаботиться о лошади, – повторила она. – У ваших трактирщиков есть конюшня или каретный сарай?

– Есть. В базарные дни они снимают сарайчик по соседству, – сказал Франсуа.

– Тогда пойду договорюсь с ними.

– И я с тобой, – вскочила Катрин.

– Нет, нет, оставайся с Франсуа, я сейчас же вернусь. Мариэтта сбежала с лестницы. Минуту спустя они услышали, как двуколка отъехала от крыльца. Катрин высунулась в окно и увидела Лорана и Мариэтту, поднимавшихся вверх по улочке. Мариэтта вела за собой лошадь.

– Чудно все-таки, – пробормотал Франсуа, – чудно, правда?

Катрин подошла к столу и отломила кусок от буханки.

– И мне, – потребовал Франсуа. Они разделили кусок пополам. – Черт подери, – пробормотал мальчик, – давно я не ел такого белого хлеба.

– Да, – сказала Катрин, – ей повезло, Мариэтте.

Франсуа усмехнулся.

– Повезло, говоришь? А ты видела, на кого она стала похожа?

– У нее были такие красивые корсажи…

Не отвечая, Франсуа принялся насвистывать сквозь зубы какой-то мотив.

На лестнице послышались шаги Мариэтты. Франсуа выпрямился на стуле и засвистел громче. Когда молодая женщина вошла в комнату, лицо ее озарилось на мгновение прежней улыбкой.

– Ну вот! – воскликнула она. – Ты, по крайней мере, не вешаешь носа, мой мальчик, свистишь, словно дрозд!

Она прошлась по комнате, помолчала и нерешительно спросила:

– А малышка?

– Какая малышка? – переспросила Катрин. – Клотильда?

– Ну да.

– Она спит в соседней комнате. – Можно на нее посмотреть?

Странно было слушать эту женщину в черном платье, которая когда-то командовала ими; странно было слушать, как теперь она просит у них разрешения.

– Только не разбуди ее, – проворчал Франсуа. – Тогда никому покоя не будет.

Мариэтта на цыпочках подошла к двери, отворила ее и, стараясь не шуметь, вошла. Она долго глядела на спящего ребенка, а когда вернулась в кухню, лицо ее было умиленным и задумчивым.

– Какая хорошенькая! – шепнула она. Франсуа усмехнулся:

– Тебе не трудно угодить.

– Это я смотрю за ней, – гордо объявила Катрин. Мариэтта тряхнула головой, словно отгоняя невеселые мысли, и обвела взглядом полутемную, убогую комнату. – Давайте сделаем маме сюрприз, – предложила она. – К ее приходу уберем дом и приготовим обед.

И Мариэтта принялась за работу. Она вымела пол, до блеска протерла тряпкой старую мебель, расставила все по местам. Потом разожгла в очаге огонь и сварила суп из привезенных овощей и сала. Скоро от кастрюли пошел восхитительный запах, заполнивший всю кухню. Франсуа и Катрин временами даже закрывали глаза: так запах казался сильнее.

Вдали зазвонил фабричный колокол.

– Сейчас придет мама, – сказала Катрин. Действительно, деревянные ступеньки лестницы скоро заскрипели под знакомыми шагами.

– Я спрячусь, – шепнула Мариэтта. – А вы ничего не говорите, ладно?

И она нырнула в густую тень позади шкафа. Мать толкнула дверь и вошла.

Остановилась как вкопанная на пороге, принюхалась. Лицо ее стало испуганным.

– Иисус-Мария! – пробормотала она и снова глубоко вдохнула густой аромат деревенского супа. – Что тут происходит? – спросила она умоляющим голосом.

Мариэтта выбралась из своей засады и шагнула навстречу матери. Обе женщины очутились лицом к лицу. Как они были похожи друг на друга! Тот же рост, та же хрупкость фигуры, те же черные платья, та же усталость на лице… та же печаль! Мариэтта сделала еще один шаг, упала в объятия матери, и они замерли, тесно прижавшись друг к другу. Когда же наконец они отстранились, дети увидели, что лица их мокры от слез.

– Столько времени, – проговорила мать, – столько времени… Мариэтта, смутившись, отвернулась к окну; падавший оттуда свет еще резче оттенял ее бледное лицо. Мать пошевелила губами, словно хотела задать Мариэтте какой-то вопрос, но передумала и, устало махнув рукой, промолчала.

– Ты видела маленькую? – спросила она после паузы.

– О да, она прехорошенькая!

– Как кошка, которую вытащили из воды! – подхватил Франсуа.

– Франсуа! – укоризненно сказала мать.

– Что, если разбудить ее сейчас? – предложила Мариэтта. Женщины прошли в комнату, оставив дверь полуоткрытой.

Слышно было, как они возятся с Клотильдой. Потом обе заговорили шепотом, вернее, одна Мариэтта. Она что-то горячо и торопливо рассказывала матери, а та лишь изредка подавала односложные реплики.

– Кати, – тихо сказал Франсуа, – пойди, послушай, о чем они там шепчутся.

– Подслушивать нехорошо.

– Ты, значит, так и останешься всю жизнь простофилей?

– А если они меня заметят?

– Не заметят. Они слишком заняты своими излияниями.

Катрин на цыпочках подкралась к двери. Отсюда ей явственней был слышен шепот Мариэтты, но разобрать слова было невозможно. Несколько раз до нее донеслось имя Робер, потом в этом лихорадочном и непонятном диалоге замелькало еще одно имя: теперь Мариэтта и мать говорили об Обене. Голос Мариэтты становился все настойчивее; она в чем-то страстно убеждала мать.

Катрин вернулась к брату.

– Ну, что там? – нетерпеливо спросил он.

– Ничего не разберешь… Говорили сначала про Робера, а теперь про Обена…

– Про Обена? – удивился Франсуа.

– Да, про Обена.

– А при чем тут он? Ты точно знаешь, что они говорят о нем? Может, обо мне?

Они умолкли, потому что мать с Мариэттой вернулись на кухню. Женщины принялись накрывать на стол. И как раз вовремя: на лестнице послышались мужские голоса; деревянные сабо гулко застучали по ступенькам, дверь распахнулась. Радостный голос провозгласил: «Черт возьми, ну и запах!» – и отец с Марциалом и Обеном вбежали в комнату. Отец молча глядел на Мариэтту и словно не верил своим глазам. Мать подтолкнула ее к отцу.

– Ну, поцелуйтесь же!

Мариэтта наклонила голову, отец поцеловал ее в лоб. Трудно было решить, кто из двоих смутился больше.

– Значит, приехала? – проговорил наконец отец.

– Как видите.

– Тебе надо бы приезжать каждый день, – засмеялся Марциал. – Я уж позабыл, как пахнет суп с салом!

Мариэтта подошла к Обену и хотела погладить его густые волосы, но тот попятился; серые глаза его потемнели.

– Как ты вырос, Обен, – сказала Мариэтта, – ты будешь красивым парнем.

Франсуа, сидевший на своем стуле у окна, вдруг слабо вскрикнул.

Мать кинулась к нему:

– Что с тобой, сынок? Тебе больно?

Франсуа утвердительно кивнул головой. Но Катрин, стоявшей рядом с ним, показалось, что брат сказал неправду. Она ощутила неприязнь к больному за то, что он своим притворством огорчает мать.

Сели за стол. Никто не проронил ни слова; все, кроме Мариэтты, были, казалось, поглощены едой, смакуя густой ароматный суп.

Отец принялся было резать буханку, привезенную Мариэттой, но остановился и велел Катрин передать ему каравай черного хлеба, лежавший в ларе. Марциал бурно запротестовал:

– Неужели нельзя хоть разок угоститься в свое удовольствие?

– Мы не богачи. Грех бросать начатый хлеб, – возразил отец, однако отрезал два куска белого хлеба – один для Франсуа, другой для Катрин.

Мариэтта, забыв про еду, пристально и удивленно смотрела на всех.

Наконец мужчины, щелкнув ножами, сложили их.

– Ну что? – спросил отец, оборачиваясь к Мариэтте.

Обен поднялся с лавки:

– Я обещал ребятам пойти с ними на речку. У нас есть сеть – может, форель поймаем…

– А если вас сцапают жандармы? – проворчал отец. Обен, не отвечая, направился к двери.

– Останься, – приказала мать.

Мальчик обернулся, изумленный.

Он был высок ростом для своих девяти лет, и Мариэтта вовсе не преувеличивала, находя красивыми его густые, потемневшие волосы и светлые серые глаза под черными ресницами.

– Ну, теперь говори, Мариэтта, – продолжала мать. Молодая женщина протянула руку к Обену, но не решалась начать. Все глядели на нее внимательно и настороженно. Катрин зачем-то придвинулась к Франсуа и ухватилась за его рукав.

– Так вот, – вздохнула мать, – Мариэтта хочет взять Обена к себе на ферму. Он будет помогать им, а они за это станут его кормить, одевать и обстирывать.

– А в день всех святых и на Иванов день, – добавила Мариэтта, – мы будем давать вам по одному экю.

– Это бы здорово выручило нас, – заключила мать. Жан Шаррон молча приглаживал свои усы. Потом кашлянул, прочищая горло.

– У нас слишком много ртов… – продолжала мать, – слишком много ртов и слишком мало денег…

Отец наконец откашлялся.

– А Робер? – спросил он.

– Робер согласен, – вполголоса ответила Мариэтта.

– Он в тот день, верно, разбавил свое вино водой? – подмигнул Марциал.

Мариэтта бросила отчаянный взгляд в сторону матери, но та отвернулась и сделала вид, что мешает угли в очаге. Не подымая головы, мать повторила голосом, в котором теперь сквозила бесконечная усталость:

– Это выручило бы нас…

– Нет! – проговорил Обен со сдержанной яростью. Он засунул руки в карманы и, казалось, готов был бросить вызов всему свету.

– Что – нет? – мягко спросила мать.

– Нет, не поеду!

– Тебе у нас плохо не будет, – заметила Мариэтта.

– Это ты только говоришь!

Мать подошла к Обену, положила руку на его плечо.

– Сынок, это необходимо.

Обен упрямо сдвинул брови.

– Значит, ты не хочешь помочь нам выбраться из нужды?

– Ладно! Получайте ваши экю: и в день всех святых, и на Иванов день!

Раз не хотите больше меня видеть, не надо! – Обен! – повысил голос отец.

– Оставьте его, Жан, – тихо сказала мать. – Не трогайте. Она ушла в комнату, вернулась со свертком одежды и передала его Мариэтте. Стали прощаться, целуясь и уверяя друг друга, что скоро свидятся. Обен стоял в стороне и молчал. Напоследок родители подошли к нему, поцеловали по очереди в лоб; он не ответил им. Позже, когда Марциал уже запряг першерона в двуколку, мать снова протянула руки к Обену, но тот все так же молча отступил. Он взобрался на козлы и уселся рядом с Мариэттой, державшей вожжи.

До самого конца улицы Мариэтта то и дело оборачивалась и махала рукой. Обен не обернулся ни разу. Когда двуколка скрылась за поворотом, отец взял мать под руку и сказал:

– Не ожидал я от него такого…

– Бедный мальчик, – тихо проронила мать. Она нагнулась к Катрин. – Бедный мальчик, – повторила она, – он думает, что я его не люблю, но это неправда…

Я очень люблю вас всех. Помни об этом, Кати, помни всегда…

Она сделала несколько шагов и остановилась:

– Ах! Не надо было бы… Да что поделаешь? Там он, по крайней мере, будет сыт…

– А Мариэтта, – начал отец, словно возвращаясь к неотступно преследовавшей его мысли, – ты заметила?..

– Да. Может быть, для нее и лучше, что брат будет рядом…

Марциал и отец вернулись на работу. Ушла куда-то на очередную стирку и мать. Оставшись одна, Катрин, не обращая внимания на знаки, которые делал ей Орельен, сидевший на корточках у края сточной канавы, поднялась по лестнице и вошла в кухню.

– Ну вот, – сказал Франсуа, – одним ртом стало меньше.

– Как – меньше?

– Один уехал.

– Зачем только мама отпустила его с Мариэттой?

– Она правильно сделала. Вы все уедете.

– О!..

Катрин задохнулась от негодования на брата. Ей хотелось крикнуть ему прямо в лицо тысячи гневных слов, но почему-то не подвертывалось ни одного подходящего – так велико было ее возмущение.

Франсуа между тем продолжал:

– Только меня им не удастся сбыть с рук: я один останусь с ними…

Катрин с трудом удержалась, чтобы не закатить ему пощечину. «Пусть он замолчит, – думала она, – или я не знаю, что сделаю».

– Я… – начал снова Франсуа.

Катрин вскочила, подхватила Клотильду, которая уже давно тянула к ней ручонки из колыбели, и сбежала вниз по лестнице так быстро, как только позволяла ей тяжелая ноша. Она слышала, как брат кричал ей сверху:

– Кати! Кати! Почему ты бросаешь меня одного?

Ей даже показалось, будто он протяжно застонал. Очутившись внизу, Катрин остановилась на мгновение в нерешительности, потом спустилась с крыльца и торопливо зашагала по дороге, ведущей из города.

Был чудесный осенний день. Деревья стояли убранные в золото и пурпур; желтые листья устилали землю.

Клотильда, обвив рукой шею сестры, щебетала, не смолкая ни на минуту.

«Счастливая, – думала Катрин, – ничего-то она не понимает!» Скоро девочке пришлось замедлить шаг: сестренка была слишком тяжела, и хотя Катрин то и дело меняла руки, силы ее были на исходе, а усталость лишь увеличивала печаль.

«Помни всегда», – сказала мать. Но почему же она тогда расстается со своими детьми? Франсуа, должно быть, все-таки прав: после Обена настанет ее черед и она отправится неведомо куда.

Медленно бредя по обочине дороги, Катрин вспоминала Жалада. Там они были все вместе, и она верила, что так было и так будет всегда. И вот сначала ушел Крестный, потом Мариэтта, а теперь Обен…

Но каким же гадким оказался Франсуа! «Это не его вина», – говорила мать после каждой его злобной выходки. Все ясно: мать теперь любит одного Франсуа. Катрин опустилась на землю у края дороги, посадила Клотильду на вытоптанную траву рядом с собой. Через минуту ей почудился какой-то шорох за живой изгородью. Она быстро обернулась, но никого не увидела. Ни одно дуновение ветерка не шевелило верхушки деревьев; в глубокой тишине слышалось только тихое воркование Клотильды.

«Наверное, ежик пробежал по сухим листьям», – решила Катрин.

Снова что-то шевельнулось в кустарнике. На сей раз Катрин успела заметить тень, скользнувшую в сторону поля. Она приподнялась, встревоженная, но тут же облегченно вздохнула и улыбнулась.

– Эй! Что ты там делаешь? – крикнула она. – Выходи, я тебя узнала.

Орельен, пытавшийся спрятаться по ту сторону изгороди, раздвинул колючие ветки и вылез, смущенный и растерянный.

– Я боялся к тебе подойти, – пробормотал он.

– Зачем ты пошел за мной?

– Я видел, как ты убежала с Клотильдой на руках, и все думал, куда это вы направились…

– Ты видел Обена?

– Угу!

– Она увезла его.

– Увезла? Куда?

К ним на ферму. Он больше не вернется.

– Не вер…

– Да.

– Он был рад?

– Нет, он не хотел уезжать, но мама… Скоро меня тоже отправят куда-нибудь, и я тоже больше не вернусь…

Катрин почувствовала, как горячая рука коснулась ее ладони. Орельен умоляюще смотрел на нее; уши его пылали.

– Ты не сделаешь этого, Кати!

– Придется…

– Тогда я поеду вместе с тобой!

Клотильда, сидевшая в траве, захныкала.

– Есть хочет, – вздохнула Катрин. – Надо идти домой.

Орельен нагнулся, взял ребенка на руки, и они побрели назад к дому.

Катрин шла налегке, болтая руками, и уже не грустила больше. Орельен шагал рядом, стараясь идти в ногу. Временами он останавливался, чтоб отдышаться: Клотильда заснула у него на руках.