Текст книги "Детство и юность Катрин Шаррон"

Автор книги: Жорж Клансье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

– Что вы здесь делаете? – снова спросила девушка резким голосом.

Катрин попыталась ответить, но не смогла; она опустила голову, подняла ее и с ужасом услышала, что губы ее лепечут:

– Обен…

– Что? – переспросила девушка, сдвигая тонкие брови.

– Что она плетет? – проворчал мальчик.

Его тягучий голос словно разорвал заколдованный круг, державший в своей власти Катрин. Скользя по натертому паркету, она пересекла залу, добежала до двери и, обернувшись, звонко крикнула:

– Я сестра Обена!

Ей показалось, что девушка в зеленом протянула руку, чтобы остановить, удержать ее. Но дверь уже захлопнулась, и Катрин, нащупывая в темноте дорогу, миновала коридор и опрометью сбежала вниз по широкой лестнице.

Глава 27

С того памятного вечера, когда Катрин встретила, при столь необычных обстоятельствах, Эмильенну Дезарриж, девочка жила словно во сне. Целыми днями она перебирала в памяти события – по ее глубокому убеждению таинственные, – предшествовавшие появлению перед ней молодой красавицы.

Иногда ей приходило в голову, что этот бал, возможно, был связан с помолвкой и будущим замужеством Эмильенны. Она пыталась вообразить себе жениха девушки; почему-то он представлялся ей коренастым и угрюмым, как Робер. Вот он входит в ярко освещенную залу; музыка смолкает, танцующие пары застывают на месте. Эмильенна, бледная как смерть, стоит среди гостей. Коренастый человек подходит к ней, кладет на ее хрупкие плечи свои тяжелые руки и уводит девушку с собой неведомо куда… И никто никогда их больше не увидит…

«Никто и никогда»… Дойдя в своих грезах до этого места, Катрин разражалась рыданиями. Родители, Франсуа и младшие сестренки глядели на нее в полном недоумении.

– У тебя что-нибудь болит? – спрашивали они.

– Может, лихорадка? – беспокоилась мать.

– Нет, нет, я здорова, – отвечала, глотая слезы, мечтательница, – это просто так.

И она снова принималась вытирать посуду, мести пол или чистить овощи.

Однажды дом-на-лугах посетил Орельен.

– Кати, – сказал он, – я принес тебе яиц. Я нашел их в лесу.

Катрин причесывала сестренок, не обращая внимания на их слезы и вопли.

Франсуа, пользуясь хорошей погодой, дремал на солнце перед домом, прикрыв глаза старой шляпой.

Кашлянув несколько раз, чтобы напомнить Катрин о своем присутствии, Орельен повторил:

– Кати, я принес тебе яиц.

Девочка вздрогнула и обернулась.

– Ты здесь? – удивилась она.

– Вот смотри, это тебе.

– Мне? А что я должна с ними сделать?

– Как – что? Съесть.

– Спасибо. Ты думаешь, я голодная?

– Вот именно, – пробормотал Орельен, опустив глаза.

Но Катрин уже не слушала его. Она отослала сестренок играть на луг, выглянула во двор, удостоверилась, что Франсуа по-прежнему дремлет на стуле, усадила Орельена рядом с собой на лавку подальше от входной двери и шепотом поведала ему о своей встрече с Эмильенной. В ее восторженном рассказе особняк Дезаррижей превратился в королевский дворец, а молодая хозяйка дома – в царственную красавицу. Даже бесцветный спутник Эмильенны выглядел в описании Катрин необыкновенно привлекательным.

При этих словах Орельен, молча слушавший Катрин, прервал рассказчицу:

– Ну, этого парня я знаю, – сказал он, – это ее братец. Уж он-то красотой не блещет: рожа словно репа!

Катрин рассердилась, но, быстро успокоившись, продолжала прерванный рассказ, описывая свое бегство из залы. Эмильенна, говорила она, звала ее и, стоя на коленях, умоляла вернуться…

Катрин умолкла. Орельен боялся пошевелиться. Глядя на него отсутствующим взглядом, девочка медленно проговорила:

– Как подумаю только, что ее могут выдать замуж…

Орельен решил, что настал момент, когда он может наконец вставить слово.

– А тебе-то что? – спросил он.

Ему показалось, что Катрин сейчас ударит его. Вскочив с лавки, девочка, сжав кулаки, шагнула к приятелю.

– Как? Как ты сказал? – Она заикалась от негодования. – Какое мне дело?

Эта вспышка ярости ошеломила Орельена. Но на сей раз он решил держаться твердо и с усилием, запинаясь на каждом слове, продолжал:

– Ну да… тебя это… совсем не… не касается… – И одним духом закончил: – …если эта девушка выйдет замуж!

Катрин приоткрыла рот, словно хотела опять крикнуть, но не издала ни звука. Потом, выпрямившись, бросила:

– Мне-то все равно… А вот каково будет Обену… Он ведь собирался жениться на ней…

– Обен? – переспросил окончательно сбитый с толку Орельен.

– Да, Обен.

И Катрин рассказала про встречу брата с прекрасной амазонкой на лесной поляне. Орельен опустил голову.

– А ты, Кати, – робко спросил он, помолчав, – за кого ты хотела бы выйти замуж?

– Я, – резко ответила Катрин, – я никогда ни за кого не выйду!

Она не заметила румянца, внезапно залившего бледные щеки мальчика.

Орельен взял руку Катрин и неловко пожал.

– Не забудь, пожалуйста, – сказал он тихо, – съесть то, что я тебе принес.

Не отвечая, она молча проводила его до порога кухни.

Глава 28

Время шло, а Катрин по-прежнему продолжала целыми днями думать об особняке Эмильенны Дезарриж; о звериных лапах, прибитых к дверям конюшни; об отрубленных головах неизвестных людей, красующихся на книжных шкафах; о сотнях книг в дорогих переплетах; о диковинных музыкальных инструментах и, само собой разумеется, о юной владелице всего этого богатства – высокой девушке в зеленом платье.

Ах, зачем она так стремительно убежала тогда из залы? Надо было вернуться, повинуясь жесту Эмильенны. Но что означал этот жест? Быть может, Эмильенна не звала ее, а, наоборот, прогоняла, гневно указывая рукой на дверь?

Погруженная в эти бесконечные размышления, Катрин по-прежнему не замечала ничего вокруг. Если у нее выдавалась свободная минутка, она доставала из верхнего ящика комода осколок зеркала и долго разглядывала свое лицо. Как ей хотелось, чтобы зрачки ее потемнели, а глаза стали такими же большими, как у Эмильенны!

И вдруг однажды утром она с удивлением заметила, что лица отца и матери словно помолодели и светятся тихой, сдержанной радостью. В тот день старый доктор, придирчиво осмотрев больную ногу Франсуа, неожиданно наклонился к матери и поцеловал ее.

– Чертова женщина! – ворчливо сказал он. – Теперь могу вам признаться, что частенько ругал вас про себя последними словами. Эта безумная, говорил я, будет виновницей смерти своего сына; она, видите ли, во что бы то ни стало хочет сохранить ему ногу, а вместо этого отправит мальчишку на тот свет!.. Но теперь…

Вытащив из кармана табакерку, старик открыл ее и легкими движениями большого пальца заложил табак сначала в одну, потом в другую ноздрю.

– …теперь, – продолжал он, – можете считать, что эту ногу мы с вами, так сказать, спасли и вылечили. Франсуа, старина, – тут доктор похлопал мальчика по плечу, – ты скоро сможешь ходить!

Слезы хлынули ручьем по исхудалому лицу матери. Жан Шаррон взволнованно теребил усы. Франсуа нахмурил брови и сделал безразличное лицо, пытаясь скрыть непонятный страх, охвативший его при мысли, что он, наконец, избавлен от своего увечья и скоро станет таким же человеком, как и все.

– Как? – спросил изумленный доктор. – Вы плачете?

– От радости, сударь, от радости.

– Ну, в добрый час, – буркнул старик, пряча табакерку в карман.

Взяв мать за плечи, он повернул ее лицом к свету, осмотрел внимательно и чуть заметно поморщился.

– Неважно выглядите, сударыня, неважно, – сказал он. – А ведь я предписывал вам покой и отдых.

Мать покачала головой. Лицо ее сияло детской улыбкой, на впалых щеках блестели невысохшие слезы.

– Это невозможно, сударь, – проговорила она.

– Ну, как знаете, – вздохнул доктор и, указывая пальцем сначала на Катрин, а затем на Клотильду с Туанон, добавил: – Надеюсь, по крайней мере, что ваша старшая дочка уже помогает вам. Ну, а что касается младших, то им надо побыстрее расти, чтобы последовать ее примеру.

– О да! – ответила мать. – Кати у нас девочка старательная и работящая.

– Это точно, – подтвердил отец. – Только вот в последнее время с ней что-то творится… Все делает как во сне…

Доктор засмеялся:

– Действительно, вид у нее такой, будто она с луны свалилась. Сколько ей лет?

– Скоро тринадцать, – ответил отец.

– Гм, – пробормотал доктор, – может быть, это переходный возраст… Хотя, пожалуй, она еще слишком молода… Ну, до свиданья, друзья. А тебе, Франсуа, придется для начала обзавестись костылями… – И, заметив выражение испуга, мелькнувшее в глазах мальчика, поспешно добавил: – Для начала, говорю тебе, только для начала! – Доктор снова засмеялся и шутливо закончил: – Ну что ж, научишься ходить немного позже, чем твоя сестренка Туанон, только и всего.

Ничего зазорного в этом нет.

* * *

Дядюшка Батист, заходивший время от времени в дом-на-лугах, заявил, что покупать костыли не имеет никакого смысла. Они обойдутся в кругленькую сумму, сказал старик, а между тем ему с Франсуа ничего не стоит смастерить их самим.

Старый рабочий сдержал свое обещание. Целую неделю подряд он каждый вечер являлся к Шарронам, оставался у них ужинать и трудился вместе с Франсуа до самой темноты. Франсуа даже украсил ручки своих костылей резными узорами. Дядюшка Батист только одобрительно покрякивал, глядя на его работу.

– Да, сноровка у парня есть! – говорил он. – Помяните мое слово, Шаррон: Франсуа, и никто другой, заменит меня на фабрике! Увидите, какие красивые вещички из фарфора он научится делать… Как ты думаешь, Кати?

Но Катрин ничего не слышала и не видела. Первое время, глядя на брата, ковыляющего на своих костылях, девочка испытывала безотчетный ужас. Франсуа казался ей удивительно низеньким и коренастым и чем-то напоминал жирного дрозда с подрезанными крыльями. Теперь он целыми днями прохаживался возле дома, почти не прикасаясь к работе. Напрасно девушки из Ла Ноайли приходили к нему за своими заказами.

– Дайте мне хоть немного прийти в себя, – говорил он. – Потом я все наверстаю.

С самых миловидных заказчиц он брал обещание протанцевать с ним вальс на ближайшем балу в Ла Ноайли.

Девушки принужденно смеялись. Им трудно было представить, что этот калека, еле-еле передвигающийся на своих костылях, будет когда-нибудь кружиться с ними в вальсе или отплясывать бурре[Бурре – веселый народный танец].

Глава 29

Скоро Катрин снова пришлось стать служанкой у чужих людей. Но эта перемена мало огорчила девочку. Она по-прежнему продолжала витать в призрачном мире своих грез.

Новыми хозяйками Катрин были дамы Жакмон – мать и дочь. Они жили за супрефектурой, в одноэтажном квадратном доме с тенистым садом. Мать, высокая худая женщина, всегда одетая в черное, с утра до вечера не выпускала из рук тяжелых четок с крупными и блестящими темными бусинами. Дочь, которой на вид можно было дать лет тридцать, казалась истомленной каким-то скрытым недугом: на висках ее уже пробивалась седина. Обеих женщин в городе величали «дамы Жакмон», хотя дочь была замужем. Но ее супруг, Гастон Бьенвеню, красивый брюнет с лихо закрученными усами, появлялся в доме лишь на короткое время: ровно настолько, чтобы после страстных клятв, просьб, угроз и пререканий вытянуть у своей тещи – разумеется, с помощью безнадежно влюбленной в него жены – небольшую сумму денег, которую он тут же отправлялся проматывать в Ла Ноайли или в Лиможе. Соседи уверяли, что господин Бьенвеню скоро пустит обеих дам Жакмон по миру.

Катрин все это ни капельки не интересовало. Ее вполне устраивали тишина и спокойствие, воцарявшиеся в доме после того, как ветреный супруг удалялся восвояси. Молодая женщина с утра садилась у окна, выходившего в сад, и прилежно вышивала, изредка роняя слезу на цветной узор. Мать бесшумно бродила из комнаты в комнату, перебирая на ходу четки. Катрин, предоставленная самой себе, могла сколько угодно предаваться своим мечтам.

И вдруг словно чья-то жестокая рука безжалостно вырвала ее из мира сладких грез и швырнула на землю.

Это случилось утром. День обещал быть знойным и душным; уже сейчас дышалось с трудом. Птицы притихли, затаившись в листве деревьев. Катрин убирала комнату младшей дамы. Подойдя к окну, чтобы вытряхнуть из тряпки пыль, она увидела худощавого русоволосого мальчика, поднимавшегося к дому по центральной аллее. Лица его Катрин не разглядела: солнце било ей прямо в глаза. Мальчик поднялся на крыльцо и остановился перед входной дверью.

Катрин сбежала вниз и открыла ему. Он стоял в двух шагах от нее, опустив голову, словно боялся взглянуть на девочку.

– Орельен! – удивилась она.

Он ничего не ответил. Потом, не поднимая глаз, прошептал еле слышно:

– Твой брат…

– Франсуа! – крикнула она. – Нога…

– Нет, Обен.

– Что – Обен?

Орельен еще ниже опустил голову.

– Он… убился…

Катрин провела языком по внезапно пересохшим губам. – Как это… убился?

– Робер послал его на сеновал за сеном. Обен поднялся наверх, но доски на потолке были гнилые, и одна из них проломилась. Он провалился в дыру и ударился затылком о подножие лестницы. Его нашли на земле с разбитой головой…

– Но… – пробормотала Катрин.

– Он был мертв, – сказал Орельен.

Она пристально смотрела на него, словно не понимая, о чем он говорит.

– Твои родители вместе с Франсуа уехали вчера в Амбруасс на похороны.

Крестная Фелиси ночевала в доме-на-лугах с девочками, но утром ей нужно было идти на работу, и она велела тебе вернуться домой…

Подошли дамы Жакмон. Орельен передал им трагическую новость. Хозяйки отдали Катрин ее жалованье, поцеловали ее.

– Да хранит тебя господь, – сказала молодая женщина, – тебя и твою маму.

– Мы будем молиться за душу твоего брата, – добавила старуха.

Орельен и Катрин миновали садовую калитку и молча зашагали к дому-на-лугах. Катрин пыталась представить себе Обена мертвым, неподвижно лежащим у подножия лестницы в риге. Но нет! Он вставал перед ней по-прежнему живой, цветущий, здоровый, каким был всего три месяца назад, в то июньское воскресенье, когда он рассказывал ей о своей встрече с прекрасной амазонкой.

Разве можно вообразить Обена недвижимым, бледным, безмолвным?.. Нет, это умер не Обен, это умерло что-то в ее собственной душе, в ее собственной жизни. Но, что именно, она объяснить не могла. Со стыдом вспомнила она, что все последнее время только и делала, что мечтала об Эмильенне. И вдруг Катрин показалось, будто прекрасная охотница чем-то повинна в случившемся: она поцеловала Обена, а потом забыла о нем и это забвение оборвало его жизнь… Он упал и разбился насмерть… Катрин остановилась как вкопанная; ей почудилось, что сердце ее тоже перестало биться, и она в испуге прижалась к Орельену.

– Кати, – пробормотал он ласково.

– Как это можно – умереть? – спросила она. – Ты веришь, что ты тоже когда-нибудь умрешь? И я?

Наконец они добрались до дома-на-лугах и нашли Клотильду и Туанон занятыми потасовкой в уголке кухни. Жюли Лартиг сидела перед домом и мирно грелась на солнышке, прислонившись спиной к стене.

– Уф… Насилу вас дождалась, – вздохнула она. – У меня срочное дело в городе…

Она встала с земли и потянулась, зевая во весь рот.

– Пошли, – бросила она брату, – ты мне нужен…

– Я останусь с Кати.

– Нет, нет, иди с Жюли, я справлюсь одна, – слабо запротестовала Катрин.

– Не пойду!

Орельен покраснел, произнося эти слова, а поймав благодарный взгляд Катрин, смутился окончательно.

– Ну ладно, оставайся, – сухо сказала Жюли.

Она подобрала с земли прутик и ушла, сердито сбивая на ходу верхушки высоких трав.

Катрин приготовила обед. Но сестренки остались недовольны ее стряпней.

«Суп у мамы вкуснее!» – заявили они.

День промелькнул незаметно. Не из-за того ли, что уехали родители? В Клотильду и Туанон словно вселился бес: они ни на минуту не переставали ссориться и драться, опрокидывая по дороге все, что только можно было опрокинуть. Но у Катрин не хватало духу бранить сестренок. Она сидела на лавке рядом с Орельеном и молчала, а тот, не зная, как рассеять это тяжкое молчание, без умолку рассказывал ей о последних событиях в Ла Ганне.

Солнце скрылось за дальним лесом.

– Когда они уехали? – спросила Катрин.

– Вчера, после полудня…

Она вновь погрузилась в молчание.

– Они, наверно, скоро вернутся, – торопливо заговорил Орельен.

Катрин повернула к нему голову, но ничего не ответила.

Небо было еще совсем светлым, но вечерняя прохлада уже давала себя знать. Лягушки на ближнем пруду завели свои прелюдии к ночному концерту.

– Есть хочу! – крикнула Клотильда.

– Есть! – повторила Туанон.

Катрин пришлось снова собирать на стол. Орельен застенчиво пробормотал, что теперь ему пора уходить.

– Нет, нет! – умоляюще воскликнула Катрин. – Я уже поставила тебе миску.

Поешь сначала, а потом пойдешь.

После ужина она сама сказала Орельену:

– Ну, теперь иди, и спасибо за… за все!

Он пожал ей руку, поцеловал на прощание обеих девчонок. Но на пороге обернулся и увидел, что Катрин смотрит в сторону, кусая губы. – Кати, окликнул он ее.

Она залилась слезами. Орельен растерялся. Неловко стоя перед открытой дверью, он смотрел, как Катрин тщетно пытается подавить рыдания. Туанон заснула прямо на полу; Клотильда дремала, положив голову на стол.

– Как тебе помочь? – тихо спросил Орельен.

Катрин беспомощно развела руками. Орельену было бы легче, если б она кричала, причитала, жаловалась, – только бы не видеть ее такой убитой, беззащитной перед горем, перед ночной темнотой, которая надвигалась, прокрадываясь под деревьями.

– Хочешь… – Он запнулся, не решаясь продолжать. – Хочешь, я останусь? – договорил он еле слышно.

Катрин бросилась к нему, схватила за руки:

– Да, да, Орельен, оставайся! Ты будешь спать на кровати Франсуа.

К ней вернулась снова ее обычная живость. Подхватив сестренок, она раздела их, уложила Туанон в деревянную колыбель, отнесла спящую Клотильду на свою кровать. Затем принялась проворно убирать со стола, мыть посуду, подметать пол. Но вдруг выпрямилась с веником в руках и воскликнула:

– Ох, я же совсем не подумала: что скажут твои домашние? Тебя будут искать…

Эта мысль давно уже мучила мальчика. Он со страхом представлял себе прием, который устроят ему завтра утром отец и Жюли. Однако он не колебался ни минуты:

– Не волнуйся, Кати. Я сказал отцу, что, может, останусь здесь… помочь тебе…

Ложь Орельена сразу успокоила девочку.

– Вот и хорошо, – сказала она. – Тогда давай ложиться спать.

Комната тонула в полумраке, и они с трудом различали друг друга.

Внезапно из леса донесся заунывный крик совы.

Катрин испуганно перекрестилась и подошла ближе к Орельену.

– Ты слышал? – упавшим голосом спросила она.

– А что особенного? Сова…

– Ты знаешь примету: «Крик совы предвещает смерть»?

– Ерунда! Сова – это сова; она кричит – вот и всё.

– Нет, она кричит о смерти Обена. А может, тот, кто умер, становится сам совой? Может, это Обен пришел за мной?

Она судорожно уцепилась за руку Орельена.

– Да нет же… нет, – успокаивал ее Орельен, стараясь придать твердость своему голосу.

А про себя твердил: «Ты же мужчина, ты не должен верить бабьим россказням». Только бы она не заметила, что его тоже пробирает дрожь! По счастью, Катрин была слишком поглощена своими собственными переживаниями.

– Знаешь что? – сказал он. – Ты устала. Иди-ка спать, а завтра утром будешь чувствовать себя лучше.

– Думаешь, я засну?

Катрин казалось, будто она опять маленькая, совсем маленькая, а Орельен, напротив, большой, как отец.

– А вдруг, пока я буду спать, Обен придет за мной? Если она будет продолжать такие разговорчики, он не выдержит. Собрав все свое мужество, Орельен притворился рассерженным.

– До чего же ты глупа со своими дурацкими вопросами! – воскликнул он. Заруби себе на носу: тебе нечего бояться! И – спокойной ночи! – я ложусь спать.

Обиженная Катрин молча ушла в спальню. Вскоре Орельен услышал, как скрипнула ее кровать.

Да, нехорошо все вышло: чтобы успокоить Катрин, пришлось поссориться, а теперь у него самого все поджилки трясутся от страха при воспоминании о ее словах. А как подумаешь о той брани и затрещинах, которые ожидают тебя завтра дома, – и вовсе тошно станет…

Орельен неподвижно стоял в темноте посреди кухни, боясь шевельнуться. А Катрин, должно быть, уже заснула так же безмятежно, как и ее сестренки.

– Спокойной ночи, Кати! – сказал он, и голос его странно прозвенел в ночной тишине.

Ни звука в ответ. Страшно! И вдруг там, за дверью, послышался шорох и сонный, дружелюбный голос ответил:

– Спокойной ночи!

Этот милый голос разом развеял все страхи, изгнал из сердца мальчика тревогу и тоску. Ночная тьма уже не казалась ему ни враждебной, ни угрожающей. Он ощупью отыскал в потемках постель Франсуа, улегся на нее, не раздеваясь, поверх одеялу и тут же уснул.

* * *

В теплую летнюю пору, едва солнце показывалось над горизонтом, певчие птицы начинали заливаться на все лады, оглашая окрестности дома-на-лугах своими трелями и руладами.

Этот веселый, многоголосый птичий хор разбудил Катрин на рассвете.

Рядом крепко спала Клотильда. Очнувшись от сна, Катрин удивилась. Где она?

Что за девочка лежит на ее постели? Откуда доносится в комнату птичий гомон?

Она улыбнулась, различив в хаосе звуков торопливый посвист дрозда. И. вдруг, вся похолодев, крепко прижала руки к груди: Обен умер! Как смеет она улыбаться? Как смеют птицы распевать свои песни? Но, вспомнив зловещий крик совы, она ощутила невольную признательность к дневным пташкам, чье беззаботное веселье стирало в ее памяти мрачные пророчества их ночной сестры. Бесшумно встав с постели, Катрин оделась, вышла на кухню и подошла к кровати Франсуа.

Орельен еще спал. В сером утреннем свете лицо его казалось осунувшимся и бледным. Он тяжело дышал, приоткрыв рот. Катрин ощутила материнскую жалость к этому мальчику, который, несмотря ни на что, остался вчера здесь, чтобы охранять ее.

Она разожгла огонь и принялась готовить завтрак. Первые лучи солнца, заглядывавшего теперь в окошко кухни, скользнули по лицу спящего и разбудили его. Он сел на кровати и с недоумевающим видом стал озираться по сторонам.

– И со мной было то же самое, – сказала Катрин, – я тоже не могла понять: где же я?

Голос девочки вернул Орельена к действительности. Он улыбнулся. Потом соскочил с кровати, пригладил ладонями спутанные волосы и зевнул.

– Не в том дело, – пробормотал он, – надо бежать домой, а то патер всыплет мне по первое число…

– Патер?

– Ну, отец, папаша. Знаешь, во время мессы читают: «Патер ностер»? Сам я, правда, никогда не хожу к мессе, это Франсуа мне рассказал.

– Ты же говорил, что тебе разрешили остаться…

– Ну да… Понимаешь… Я, конечно, предупреждал… вернее, нет…

Катрин безучастно слушала его путаные объяснения, потом сказала:

– Ладно, там видно будет. Пока что позавтракай.

Наспех проглотив суп, Орельен протянул Катрин руку.

– Не горюй, Кати, – сказал он, – и если я тебе понадоблюсь…

Произнеся эти достойные мужчины слова, Орельен торопливо ушел по тропинке, на ходу расчесывая пятерней свою густую шевелюру.

Скоро проснулись сестренки. Пришлось их умывать, одевать, причесывать, кормить завтраком.

– А почему ты сегодня здесь? – спрашивала Клотильда. – Разве папа и мама не вернутся больше?

– Они скоро вернутся.

– А почему мама так кричала и плакала, когда за ней приехала повозка?

Она теперь всегда будет плакать и кричать?

Клотильда задавала вопрос за вопросом, и старшая сестра не знала, что отвечать.

Туанон тем временем занялась странной игрой. Зажав под мышками две палки, она прыгала по комнате на одной ноге.

– Во что это ты играешь? – спросила девочку Катрин.

– Не видишь, что ли? – ответила за сестру Клотильда. – Она играет в Франсуа.

– Дурочка, а если он тебя увидит?

– Он каждый день видит, – возразила Клотильда, – и всегда делает вот так… – Она высоко вздернула плечики. – А знаешь, кто бывает недоволен, когда видит нашу игру? Жюли…

Нет, эти девчонки были сущими бесенятами. Даже Туанон, которая давным-давно избавилась от своих конвульсий… Неужели это Она – Богоматерь – спасла Туанон от смерти после того, как Катрин в метель и стужу собрала деньги на заздравную мессу? Почему же, в таком случае, Она не уберегла от беды Обена? И где же были Бог и все святые? Чем они заняты там, на небе, в своем раю, если дали Обену погибнуть?

Трагическая участь брата заставила Катрин впервые в жизни задать этот суровый и беспощадный вопрос могущественным небесным силам, которые она с детства привыкла почитать, не рассуждая.

Постепенно мысли девочки обратились от смерти к жизни. Сколько раз слышала она разговоры родителей о низости, о подлости господина Манёфа и его слуг, но ни разу не задумалась над их словами. И лишь сегодня утром, размышляя о несправедливости сил небесных, допустивших смерть Обена, она впервые отчетливо осознала не менее ужасную несправедливость людей, причинивших столько бед и несчастий ее семье. Небесные силы допустили и эту несправедливость! И вот честный, порядочный человек, отказавшийся солгать, ввергнут вместе с женой и детьми в ужасающую нищету. Вот что сделали злые хозяева, и не было им за это ни возмездия, ни кары! Какое-то странное чувство поднималось в душе Катрин; оно походило на жаркое пламя, на грозу, на что-то огромное, бесконечное… Она крепко сжала кулаки, провела языком по пересохшим губам – и вдруг ощутила враждебность окружающего мира. Даже воздух, даже солнечный свет были врагами! Яростное желание вступить в бой с этой слепой, жестокой и равнодушной силой охватило ее. Пусть она будет повержена во прах в неравной битве – повержена, но не побеждена!

С изумлением услышала она, что Клотильда зовет ее. Значит, сестренка ее узнала? Значит, она осталась такой же, как и была? Ну конечно, ведь она ни звуком, ни жестом не выдала то неведомое чувство, которое внезапно вспыхнуло в глубине ее души и заставило ее взбунтоваться.

– Кати, – всхлипывала Клотильда, – Кати, я ушиблась! – и показывала царапину на грязной коленке.

Катрин намочила чистую тряпочку и обмыла ранку. Клотильда продолжала хныкать. Старшая сестра встряхнула ее за плечи.

– Нечего реветь из-за пустяка! Посмотри на меня: разве я плачу? Нечего плакать попусту, когда твой брат умер! Замолчи сейчас же! А когда мама вернется, не вздумай надоедать ей своими капризами: у нее и без тебя хватает горя!

Клотильда, ошеломленная такой строгой отповедью, замолчала, широко раскрыв глаза.

Устыдившись своей резкости, Катрин взяла сестренку на руки и приласкала. Потом подошла к Туанон и поцеловала ее.

* * *

Со стороны дороги послышался протяжный скрип колес. По проселку медленно двигалась повозка. Катрин узнала двуколку Мариэтты.

Двуколка остановилась у обочины дороги. Отец тяжело спрыгнул с козел.

Он выглядел мешковатым и неловким в своем черном костюме. Протянув руку Мариэтте, отец помог ей сойти, затем обошел двуколку сзади и, подхватив Франсуа под мышки, снял его с повозки и поставил на землю. Мариэтта вытащила из-под сиденья костыли и протянула их брату. На сиденье осталась лишь крошечная черная фигурка, съежившаяся и неподвижная. Жан Шаррон приблизился к ней, что-то сказал вполголоса. Темная фигурка шевельнулась, слегка выпрямилась, и Катрин едва не вскрикнула, увидев под широким траурным капюшоном лицо матери.

Мариэтте пришлось снова подняться на повозку и, обняв мать за плечи, легонько пододвинуть ее к краю сиденья. Отец, встав на подножку, взял на руки жену, сошел на землю и понес ее к дому. Он больше не казался крепким и сильным, как раньше, однако нес мать без всякого усилия, словно в ней не было ни малейшей тяжести, кроме широкого траурного плаща, окутывавшего ее с головы до ног. Следом за ними двигался, подпрыгивая на костылях, Франсуа.

Катрин с девочками замыкали шествие.

– Надо уложить ее в постель, – негромко сказала Мариэтта, когда все вошли в кухню.

Слабый, еле слышный из-под капюшона голос попытался протестовать. Отец помешкал немного, затем опустил свою печальную ношу на лавку. И сразу мучительный приступ кашля согнул несчастную женщину пополам. Мариэтта едва успела подхватить мать за плечи и удержать ее от падения.

– Сами видите, мама, вам надо лечь, – прошептала молодая женщина.

Она кивнула отцу, и тот снова осторожно поднял на руки жену, отнес в комнату и уложил на кровать. Мариэтта позвала Катрин. Вдвоем они раздели мать. Когда с нее сняли траурную накидку, а затем черный корсаж и юбку, Катрин ужаснулась худобе этого жалкого тела, которое, казалось, состояло из одних костей, обтянутых сухой, пожелтевшей кожей. А лицо? Разве можно было узнать родные, до боли знакомые черты в этой бескровной маске с неподвижным взглядом лихорадочно блестящих, сожженных слезами глаз?

Болезненно морщась, мать поднесла руку ко лбу, и Мариэтта торопливо сняла с нее туго завязанный черный платок; темные волосы волной рассыпались по подушке, придавая лицу еще более изможденный вид. Больная закрыла глаза.

Катрин в страхе прижалась к Мариэтте. В лице матери с опущенными веками уже не было ничего человеческого: оно напоминало те белые гипсовые головы, которые Катрин видела в доме Дезаррижей. Из кухни глухо доносились шаги отца; здесь же, в комнате, ничто не нарушало тишины, кроме хриплого, свистящего дыхания, вырывавшегося из полуоткрытых губ матери.

– Спит, – шепнула Мариэтта. – Пойдем.

Она вышла с Катрин на кухню и сразу же стала собираться домой.

– Не уезжай, побудь с нами, – упрашивал отец.

– Не могу, мне надо ехать.

Мариэтта, казалось, не находила себе места; она тревожно озиралась по сторонам, прислушивалась.

– Неужто твой муж такой злой? – глухо спросил Жан Шаррон.

– Нет, нет, что вы!

И она снова засуетилась, поглядывая то на окно, то на дверь.

– Он бьет ее, – шепнул Франсуа на ухо Катрин. Мариэтта метнула на брата подозрительный взгляд, вздохнула, помялась еще немного и сказала:

– Лучше мне уехать, пока она спит… А то снова будет расспрашивать, как это произошло. После похорон она уже, верно, раз десять заставляла меня повторять одно и то же… Только растравляет себя…

Слезы градом покатились по худым щекам отца, повисли на светлых усах, словно прозрачные жемчужинки.

Мариэтта подошла к нему, поцеловала в щеку и заговорила медленно и ласково, как с ребенком:

– Не надо, папа. Вы же знаете, что слезы ничему не помогут…

Она достала из кармана фартука маленький платочек и вытерла отцу глаза, потом усы. Поцеловав его еще раз, она попросила Катрин проводить ее до повозки.

– Нет, нет, папа, оставайтесь здесь. Если она позовет, идите скорее в комнату.

Выйдя за дверь, Мариэтта остановилась, положила руки на плечи Катрин, посмотрела на нее пристально и, будто разговаривая сама с собой, произнесла задумчиво:

– Не очень-то большая… и не очень взрослая… и все-таки…

Она отпустила сестру и быстро зашагала по тропинке к дороге.

– Я… – продолжала она, – нет… это невозможно, я не могу остаться… так что тебе, Кати, придется заменить маму…