Текст книги "Детство и юность Катрин Шаррон"

Автор книги: Жорж Клансье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

На дороге показались Жан Шаррон и Марциал; они возвращались с поля.

Сопровождавший их Фелавени, увидев во дворе чужих людей на конях, залился яростным лаем. Отец прикрикнул на собаку, но Фелавени замолчал не сразу.

Мадемуазель Леони успела злобно заметить:

– Мерзкое животное, кидается на всех без разбору.

– О, знаете ли, мадемуазель, – усмехнулся один из жандармов, – мы не из пугливых!

Мадемуазель Леони проводила жандармов до самой дороги и указала путь к соседней ферме. Лошади пошли мелкой рысью. Служанка вернулась и, хотя Фелавени во дворе уже не было, опять прошипела, проходя мимо Шарронов:

– Мерзкое животное!

Мать рванулась было к ней, но отец удержал ее за руку. Служанка вошла в дом.

– Жан! – воскликнула мать. – Что же вы стоите? Бегите за жандармами, расскажите им про вчерашний вечер! Разоблачите этих негодяев, этих убийц!

Отец потер ладони о штаны, плечи его ссутулились.

– Не могу, – проговорил он глухо, – нельзя это…

Часа через полтора жандармы снова проехали мимо Мези, направляясь на сей раз в сторону Ла Ноайли. Один из них спрыгнул с коня, большими шагами пересек двор и вошел на хозяйскую половину. Он пробыл там всего минуту и тут же вышел обратно, прося барышню не утруждать себя. Стоя на крыльце, мадемуазель Леони и мосье Поль смотрели вслед отъезжающим и, когда те выехали на дорогу, дружески помахали им рукой на прощание.

Следствие по делу Мишело было прекращено. Дюшен, второй фермер господина Манёфа, показал, что Мишело в день ярмарки был совершенно пьян и еле держался на ногах; он убедился в этом, встретив Мишело незадолго до катастрофы.

– Вот вам, Жан, ваше хваленое правосудие, – горько усмехалась мать.

Через несколько дней, зачерпнув ведро воды из колодца, она обнаружила в нем навоз и мусор. Мать рассказала о случившемся отцу; тот прикрыл колодец мелкой проволочной сеткой, и нечистоты больше не попадались.

Слуги господина Манёфа привезли в Мези молодого волкодава и держали его весь день на привязи, несмотря на жалобный визг и вой. Вечером, когда пса спускали наконец с цепи, он был готов разорвать в клочья всех, кто попадется ему на глаза. Волкодав жестоко изгрыз Фелавени и едва не искусал Катрин, бросившуюся на выручку своего любимца.

– Ничего не поделаешь! Приходится держать сторожевую собаку… Надо же защитить себя! – громко сказала мадемуазель Леони, проходя по коридору. И добавила, словно обращаясь к невидимому собеседнику: – Бывают же нечистоплотные соседи; от них и заразиться недолго!

И бросила брезгливый взгляд на Франсуа, сидевшего на своем стуле перед домом.

– Вот пойду к господину Манёфу и все выложу ему начистоту! – угрожала мать.

– Ради бога, не делай этого! – умолял отец. Все же, не послушавшись мужа, мать отправилась однажды на хозяйскую половину; вернулась она оттуда вся в слезах.

– У него такие страшные глаза, – призналась она, – совсем как у колдуна.

На следующий день после этого разговора отец обнаружил, что вся северная половина его хлебного поля вытоптана, словно по нему прошло стадо коров. Когда он рассказывал об этом матери за столом, Франсуа, сидевший у окна, вдруг воскликнул:

– Смотрите-ка, вон Дюшен выходит от Манёфа!

Через несколько минут в кухню вошел мосье Поль и с каменным лицом заявил, что хозяин желает поговорить со своим арендатором. Отец вернулся скоро. Все глядели на него испуганно и вопрошающе. Он тяжело опустился на лавку.

– Недолго вы беседовали… – заметил Марциал.

– Нет… он сказал: «Мне стало известно, что часть твоего поля вытоптана твоими же собственными коровами, за которыми никто не смотрит». Я стал было возражать, но он перебил меня: «Так не может дольше продолжаться.

Когда ты брал мою ферму в аренду, у тебя был здоровый и сильный работник, но ты постарался избавиться от него. Я рассчитывал, что тебе будут помогать в работе двое сыновей, но один из них ухитрился заболеть. И вдобавок ко всему твоя жена без конца надоедает мне своими дурацкими жалобами на какие-то обиды и притеснения, которые якобы чинит ей мадемуазель Леони…»

– Ох! – воскликнула мать. – Мерзавцы…

– «Так не может больше продолжаться, – сказал хозяин и добавил: – Вы обходитесь мне слишком дорого – да, да, слишком дорого! – и ты и твоя семья, и в смысле денег и в смысле спокойствия. Хозяйство ведется из рук вон плохо, скотина ходит без присмотра, и сверх того эти бесконечные кляузы и угрозы, которыми меня донимают! Придется покончить с этим, и как можно скорее!»

* * *

Через два дня Франсуа и Катрин увидели, как во двор фермы вошел маленький человечек, одетый во все черное, с очками на носу. Ворот его длиннополого сюртука был густо обсыпан перхотью.

– Вы не скажете мне, дети, это Мези, владение господина Пьера Манёфа?

Катрин думала, что ее брат ответит, но Франсуа только посмотрел на черного человечка и ничего не сказал.

– Это владения… – снова начал незнакомец. Катрин не дала ему договорить.

– Да, – сказала она.

Человечек повернулся к девочке и заговорил с ней так, будто, кроме нее, во дворе никого не было.

– А могу ли я видеть господина Шаррона?

Катрин не поняла вопроса незнакомца и ничего не ответила. Черный человечек, казалось, был крайне озадачен, глядя на этих двух ребятишек, которые вдруг лишились дара речи.

– Шаррон, – повторил он еще раз на всякий случай, – господин Жан Шаррон, арендатор фермы Мези…

– Это наш отец, – ответил наконец Франсуа.

– Очень хорошо, – сказал человечек, кивая головой. Он снял с носа очки и снова надел их…

– Мне необходимо его увидеть.

– Он на поле, – ответил Франсуа.

– Ах так! – снова озадаченно воскликнул незнакомец. Помолчав, он добавил:

– Надо пойти и позвать его.

– Я не могу.

– Не можете?

– Я болен, – сказал Франсуа, указывая на свою вытянутую ногу.

Человечек забеспокоился:

– А девочка?

– Он хочет, чтобы ты сходила за отцом, – объяснил Катрин Франсуа.

Катрин вскочила с низенького стульчика, на котором сидела рядом с братом, и побежала через двор. Обернувшись, она увидела, что черный человечек уселся на ее место и, вытащив из кармана большой платок, утирает им потное лицо.

– Человечек в черном? Человечек в черном? – повторял отец, когда Катрин сообщила ему о незнакомце. – Человек в черном с очками на носу? Что это значит? А что говорит мать?

– Мама ничего не знает: она ушла с Клотильдой пасти коров, а мне велела сидеть с Франсуа.

Завидев отца с Катрин, человечек встал со стула, прикоснулся пальцами к краю шляпы и спросил:

– Шаррон Жан, арендатор господина Манёфа в Мези?

– Да, – ответил отец, снимая шапку.

– Нет, нет… Наденьте шляпу, прошу вас, – улыбнулся черный человечек.

Но отец, казалось, не слышал его. Человек в черном извлек из кармана сюртука сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и подал Жану Шаррону.

В верхнем левом углу Катрин заметила красивую голубую марку.

– От имени владельца фермы Мези, – сказал человечек.

– Спасибо.

– Не за что, – заверил посланец.

– Не угодно ли стаканчик сидра?

– Ни капли спиртного, ни капли спиртного, – замахал человечек своими короткими жирными ручками.

– Без церемоний! – настаивал отец.

– Без церемоний.

Он снова притронулся к полям своей шляпы.

– Желаю здравствовать!

– До свиданья, сударь.

Дети молча смотрели на происходящее.

– Попрощайтесь же с господином.

– Не трогайте их, – сказал человек в черном, кивая головой, и пошел со двора.

Когда он вышел на дорогу, Катрин заметила, что низ его узких черных брюк побелел от пыли.

– Недурной ходок, – заметил отец. – Чтоб горожанин пришел из Ла Ноайли в Мези вот так, своим ходом…

Он растерянно вертел в руках бумагу с гербовой маркой. Наконец передал ее Франсуа.

– Ты можешь прочитать, что здесь написано, сынок? – робко спросил он.

– Какая хорошенькая марка, – сказала Катрин.

– «Я, нижеподписавшийся, мэтр Лаконтера, судебный исполнитель Ла Ноайли…» – начал Франсуа.

– Судебный исполнитель, – тихо повторил отец, – значит, это был судебный исполнитель…

Он произнес ати слова таким убитым голосом, что Катрин удивилась: как мог маленький черный человечек, совсем безобидный на вид и даже немного смешной, внушить отцу столь боязливое почтение.

Франсуа продолжал:

– …«указываю господину Шаррону от имени владельца фермы Мези, господина Пьера Манёфа, на то, что за недостатком рабочих рук посевы на ферме находятся в явно неудовлетворительном состоянии и в значительной своей части повреждены скотом, который пасется без всякого присмотра. В связи с вышеизложенным господин Манёф оставляет за собой право расторгнуть устный договор на аренду фермы, заключенный между ним, господином Пьером Манёфом, с одной стороны, и господином Жаном Шарроном, арендатором, с другой стороны».

Отец слушал, низко опустив голову и комкая в руках шапку. Когда Франсуа кончил, он глубоко вздохнул, взял у мальчика бумагу и зашагал в сторону дубовой рощи.

– Пошел посоветоваться с матерью, – понимающим тоном проговорил Франсуа. – Сдается мне, что дело скверное…

– А марка была такая красивенькая, – вздохнула Катрин.

* * *

– Но это же безумие! – говорила мать. – Жан, нет, Жан, вы сошли с ума, эти негодяи лишили вас рассудка! О чем вы думаете? Оставить Мези в мае, бросить посевы, скотину, сено! Да они сбесятся от радости! Дюшену останется только собрать то, что вы посеяли, вот и все. А мы? Куда мы денемся?

Переберемся в Ла Ноайль? Да? А на что мы будем там жить, раз все наше добро останется здесь? На какие шиши? Вы прекрасно знаете, что последние наши гроши ушли на доктора и на лекарства для Франсуа! Что вы говорите?

Несправедливость? Жандармы? Судебный исполнитель? Гербовая бумага? В тюрьму?

Но я же повторяю вам, Жан: это безумие! Они ничего с нами не сделают, поверьте мне!

– Не могу! Не могу я больше терпеть! Если я останусь, то и вправду сойду с ума, совсем рехнусь. Решено: дядюшка Крестного обещает одолжить нам повозку; Крестный поможет погрузить вещи. Решено! Мы уезжаем…

Отец исхудал за эти дни. Он почти ничего не ел и плохо спал. Всякий пустяк выводил его из себя. Он все время бормотал какие-то обрывки фраз, где повторялись одни и те же слова: судебный исполнитель, жандармы, гербовая бумага… суд…

Однажды утром Марциал прибежал с поля запыхавшись и рассказал, что видел издали, как Дюшен загнал своих коров на нижний участок их большого ржаного поля. А на другом краю поля стояли мадемуазель Леони и мосье Поль и, посмеиваясь, ждали, когда коровы выберутся из ржи.

– Вот гады! – заключил Марциал. – Было б у меня ружье, уложил бы всех трех на месте!

– Парень прав, – кивнул отец.

Он подошел к очагу и снял со стены старое охотничье ружье. Мать кинулась к нему, схватила за руки. Катрин пронзительно закричала, Клотильда вторила ей. Мальчишки уставились на отца горящими от возбуждения глазами.

Мать споткнулась о скамью, упала. Тогда Жан Шаррон отшвырнул ружье, поднял жену, усадил на лавку. Рыдания сотрясали ее; казалось, она смеется каким-то странным, неестественным, судорожным смехом. Отец заставил ее выпить воды, поцеловал.

– Не волнуйся, – сказал он, – я иду в Ла Ноайль.

– Жа… Жан! – сквозь рыдания позвала она его.

Отец только махнул в ответ рукой и ушел, сразу постаревший, ссутулившийся.

К вечеру он вернулся и заявил, что завтра же утром они покидают Мези.

* * *

Катрин радовалась: Крестный был снова здесь. Он приехал на подводе.

Быстро погрузили вещи: кое-что из мебели, два мешка картофеля, оставшиеся с прошлого года, несколько караваев хлеба, которые отец испек на прошлой неделе. Впереди оставили место для Франсуа и его стула. Когда погрузка подходила к концу, мосье Поль торопливо выкатил во двор кресло с Манёфом.

– Ах вот как! – завопил паралитик. – Значит, решили удрать втихомолку, без всякого предупреждения, словно воры?!

Отец, увязывавший мешки на подводе, спрыгнул на землю. Но мать опередила его, и первая подбежала к креслу землевладельца.

– Думаете, это вам так сойдет с рук? – крикнул ей старик. – Бросить ферму, не найдя замены?

– Хозяин… – начал было Жан Шаррон.

Но мать перебила его и, не повышая голоса, ответила:

– Замена? Не морочьте голову, он у вас уже давно на примете… негодяй, который лжесвидетельствовал в вашу пользу…

– Сударыня! – воскликнул Манёф, ударив кулаками по подлокотникам кресла.

Она не дала ему продолжать:

– Да, мы уезжаем в Ла Ноайль, потому что вы выжили нас из Мези с помощью ваших лакеев и вашего прихлебателя. А не кажется ли вам, что сейчас самое время для того, чтобы пойти и рассказать жандармам об одном вечере и о тех подлых предложениях, которые вы сделали тогда моему мужу?

– Они… они не… они не поверят вам, – растерянно пролепетал Манёф, но тут же попытался изобразить недоумение: – Впрочем, я совершенно не понимаю, о чем вы говорите!

Он сделал знак лакею, тот повернул кресло и быстро покатил его обратно к дому.

– Вы правильно поступили, матушка, – сказал Крестный. Но гнев матери уже угас; она обернулась к отцу и печально проговорила:

– Если бы вы послушали меня тогда, Жан, если бы окликнули жандармов, когда они приезжали в Мези, и рассказали им всю правду, нам не пришлось бы сегодня бросать все и уезжать отсюда… – Она грустно улыбнулась и положила руку на плечо мужа. – Бедный ты мой, – вздохнула она, – ты слишком честный, слишком хороший…

Катрин подошла к Крестному.

– Слыхал? – шепнула она изумленно. – Слыхал?

– Что? – удивился Крестный.

– Мама сказала отцу «ты»!

Глава 12

Крестная Фелиси подыскала и сняла для них эти две каморки под крышей ветхого дома в Ла Ганне, нищем пригороде Ла Ноайли.

– Ничего более приличного не нашла, – словно извиняясь, говорила Фелиси. – Как только заикнешься, что у вас пятеро ребят, все домовладельцы в один голос кричат: «Ни за что!»

– Ну что ж, во всяком случае, это нам по карману, – отвечал отец.

Ла Ганна была узкой, отлого сбегавшей вниз улочкой. Дом, где поселились Шарроны, стоял последним по левой стороне. За ним тянулись пустыри, сады, поля и редкие, чахлые рощицы. Но Катрин считала, что на деревню это совсем не похоже, потому что красно-белая мощеная дорога, отходившая от проселка, вела к знаменитой фарфоровой фабрике Ла Рейни. В дни, когда дул западный ветер, дым фабричных труб долетал до Ла Ганны, окрашивая фасады домов в унылый грязно-серый цвет.

Утром и вечером рабочие фарфоровой фабрики шумной толпой спускались и поднимались по улице Ла Ганны. Поначалу Катрин принимала их за пекарей – из-за белых рабочих блуз, – а саму фарфоровую фабрику, о которой отец и братья говорили с таким уважением, представляла в виде длинного ряда огромных хлебных печей, выпускающих тысячи булок, баранок и караваев.

Франсуа пытался вывести сестру из заблуждения и объяснить ей, что такое фарфор. Но она плохо понимала его объяснения, потому что никогда не видела фарфоровой посуды, вплоть до того вечера, когда какой-то старик рабочий, собиравшийся заглянуть в кабачок Лоранов, окликнул ее и, вынув из кармана блузы крошечную полупрозрачную белую чашечку, посмотрел сквозь нее на заходящее солнце.

– Эй, малышка, взгляни-ка на эту чашку, правда, хороша? Это я ее сделал. Да, я!

Катрин сначала не поверила, что большие, узловатые и загрубевшие руки старика способны создать такую хрупкую вещичку, похожую на окаменевший венчик цветка.

– Возьми, – продолжал старик, – я дарю ее тебе.

Катрин опрометью кинулась в дом, прижимая к груди обретенное сокровище, и первым делом показала чашку Франсуа.

– Неужели можно сделать руками такую малюсенькую, такую тоненькую штучку? Небось ты не смог бы, верно?

Франсуа нахмурил брови.

– Если я поступлю на фабрику, научусь, вот увидишь!

И он рассказал ей, что в давние времена, когда Францией еще правили короли, жена аптекаря из Ла Ноайли нашла в полях за городом беловатую глину и стала стирать с ней белье. «Ну, совсем как мыло эта глина!» – говорила она. Тогда аптекарь взял белую глину, исследовал ее и послал знаменитому придворному ученому, а ученый, взглянув на глину, воскликнул: «Да это же каолин!»

– Какое чудное слово!

– Да, – продолжал Франсуа. – Это китайское слово, и пришло оно к нам из Китая. Эта страна находится по ту сторону земли, прямо у нас под ногами, и все ее жители – их зовут китайцами – желтые.

– У господина кюре из церкви святого Лу совсем желтое лицо. Он что, тоже китаец?

– Нет, говорят, он болен: не то желудок, не то печень, – оттого и желтый.

– Как ты назвал ее, эту глину?

– Ка-о-лин. Это значит белая глина. Нам говорили об этом в школе, и я читал потом в альманахе. Так вот: знаменитый ученый сказал еще, что из каолина можно делать фарфор не хуже китайского. А в те времена одни только китайцы умели делать фарфор и потому были очень богатыми и могущественными.

И тогда король приказал построить в Ла Ноайли фарфоровую фабрику…

– О, значит, он будет проезжать и по нашей улице, когда приедет к Ла Рейни?

– Кто?

– Король.

– До чего ж девчонки дуры! Сколько раз тебе сказано, что королей больше нет.

– Жалко, – вздохнула Катрин.

Она умолкла, задумчивая и опечаленная, но ненадолго: новый вопрос так и вертелся у нее на языке. Однако она не решалась задать его брату, который, конечно же, снова будет насмехаться над ней. Но мысль эта так взбудоражила девочку, что в конце концов она не удержалась:

– Франсуа!

– Ну, что тебе?

– Скажи мне, Франсуа…

– Что сказать?

– Обещай только сначала, что не будешь смеяться…

– Ну еще чего!

– Обещай!

– Отвяжись!

Катрин снова замолчала, надув губы, потом встала и подошла к окну.

Через минуту он окликнул ее:

– Кати!

Она не ответила. Франсуа настаивал:

– Ну скажи: что ты хотела у меня спросить?

Не оборачиваясь, она пристально смотрела в окно.

– Я не буду смеяться, слышишь, не буду.

Катрин медленно повернулась, отошла от окна и посмотрела на Франсуа.

– Эта глина, этот, как его… ко… ка…

– Каолин.

– Ну да, каолин. Раз его нашли здесь, около Ла Ноайли, и в Китае, по ту сторону земли, то если вырыть где-нибудь в поле большую и глубокую, очень глубокую яму в этом каолине, можно прорыть в земле дырку насквозь и выйти на той стороне, в Китае, у какой-нибудь горы…

Франсуа в раздумье почесывал нос. Катрин боязливо покосилась на него: вот сейчас он отпустит какое-нибудь насмешливое словечко по ее адресу. Но брат и не думал смеяться; он глядел на нее серьезно и задумчиво.

– Может быть, – произнес он наконец, – может быть…

Затем добавил, понизив голос, словно кто-нибудь мог их подслушать, а между тем они были одни в доме: отец с Марциалом работают, мать – на поденщине в каком-нибудь зажиточном доме, Обен шатается по улицам, а Клотильда сосет свой палец, лежа в колыбельке:

– Когда я выздоровею, обязательно попробуем, если ты, конечно, согласна, прорыть такой тоннель до самого Китая; я буду командовать всеми мальчишками, а ты – всеми девчонками Ла Ноайли. Ну и работка будет!

Катрин глядела на брата во все глаза, приоткрыв рот от восхищения.

– Но на другой стороне земли нам, наверно, придется стоять на голове…

Можно упасть в небо!

– Не беспокойся! Раз китайцы не падают, значит, и мы удержимся. А пока, – заключил Франсуа, – поищи-ка в окрестностях местечко, где есть каолин, чтобы знать, откуда нам рыть наш тоннель.

Катрин усердно принялась искать белую глину. Скоро ей показалось, что она нашла каолин на дороге, ведущей к фарфоровой фабрике, и она даже принесла Франсуа горсточку на пробу.

– Да нет, – досадливо отмахнулся он, – это фарфоровая пыль, смешанная с грязью.

Катрин возобновила поиски. Целыми днями бродила она, пристально глядя себе под ноги, по окрестным лугам, но не находила ничего, кроме черной или красноватой земли, и возвращалась домой с головной болью. Наконец, отчаявшись, девочка решила подстеречь на улице старого рабочего, подарившего ей фарфоровую чашку, и робко спросила у него, где можно найти в земле каолин. Старик засмеялся:

– Зачем тебе понадобился каолин, глупышка? Хочу показать его брату.

– Скажи ему, чтобы он сходил в Марлак, – это в двух лье отсюда, там главные карьеры.

– Он не может ходить, у него нога больная. Старик провел рукой по лицу, припудренному белой фарфоровой пылью.

– Ну, а для тебя, – сказал он, – это слишком далеко.

– А что такое «карьеры»? – спросила Катрин. – Карьеры Марлак?

– Это большие, очень большие и глубокие ямы, вырытые в каолине. Рабочие спускаются туда, наполняют корзины каолином и вытаскивают их наверх.

Катрин бросилась к дому, но у входа внезапно остановилась и, обернувшись, крикнула:

– Спасибо, сударь! Рабочий ласково улыбнулся.

– А моя чашка еще цела, дочка?

– Ну, как же!

Он поднял свою большую тяжелую руку и послал Катрин воздушный поцелуй.

Смешавшись, она замерла на пороге, а когда старик наконец ушел, взбежала, прыгая через три ступеньки, по скрипучей лестнице.

– Франсуа, – еле переводя дыхание, выпалила она, – знаешь, Франсуа, они нас опередили… В Марлаке, в ямах, которые называются карьерами, они роют в каолине глубокую-преглубокую дыру и, наверное, через несколько дней доберутся до Китая!..

Она тут же пожалела, что сказала это, потому что Франсуа вдруг побледнел и гримаса исказила его лицо.

– Тебе больно? – испугалась Катрин. – Да.

Он обхватил обеими руками больную ногу, попробовал сдвинуть ее с места и слабо вскрикнул.

– Проклятая култышка! – сказал он гневно. – Пока выздоровеешь, наверняка опоздаешь… Другие попадут первыми в Китай через этот тоннель…