Текст книги "Детство и юность Катрин Шаррон"

Автор книги: Жорж Клансье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Глава 48

Нет, Катрин пошла на фабрику не как на праздник, но в конце концов вынуждена была признать, что здесь ей все-таки легче отвлечься от горьких мыслей. Грохот и лязг машин, длинные ряды изящных фарфоровых изделий на полках, быстрые и ловкие движения рабочих, их шутки, болтовня работниц и даже поддразнивания учеников – весь этот новый для нее мир, шумный, суетливый, насмешливый, но добродушный, несмотря на кажущуюся грубость, казался ей совершенно иным, чуждым привычной жизни провинциального городка или деревни, где прошло ее детство. Фабрика напоминала Катрин огромный корабль, вроде тех, что она видела в альманахах, который долгие месяцы плавания живет своим замкнутым мирком, не знающим ничего об остальном мире.

Едва только начинал звонить фабричный колокол, как машины принимались вертеться, живописцы – распевать свои романсы, рабочие – смеяться, кричать и ругаться. Все это напоминало момент, когда корабль снимается с якоря.

Отъезжающие увозили с собой свои горести и печали, но то, что породило их, оставалось на берегу. И была еще работа, не позволявшая думать о чем-либо постороннем, были трудности в этой новой и непривычной работе, которые надо было преодолевать. «Будь внимательна, Кати! – бурчала тетушка Трилль. – Ты приклеиваешь ручку криво!» Ах, батюшки, и вправду криво! Катрин старалась изо всех сил, забывая обо всем на свете и не видя ничего, кроме этих хрупких чашек, заслонявших от нее жесткое, изуродованное злобой лицо Эмильенны.

– Ну, как? Привыкаем понемногу, Кати?

– Да, мадам Трилль.

– Сегодня ты выработала на целую дюжину больше, чем вчера. Скоро дядюшка Батист будет гордиться тобой.

Дядюшка Батист являлся в их мастерскую после работы, осведомлялся, как идут дела у его подопечной, и обычно бывал доволен ее успехами. Иногда вместе со стариком приходил Орельен и, сияя от радости, слушал похвалы, которые старый мастер расточал Катрин. Потом он провожал девочку до поворота дороги к дому-на-лугах. Пока Орельен был рядом, Катрин чувствовала себя спокойной, словно она еще не покидала фабрику. Но едва Орельен уходил, как девочка снова оказывалась во власти гнетущих дум, боролась с ними в одиночку и всегда терпела поражение в этой неравной борьбе.

Так продолжалось до тех пор, пока Катрин, возвращаясь вечером с работы, не встретила однажды по дороге Ксавье Дезаррижа. Ксавье подошел к ней, неумело разыгрывая удивление: он, видите ли, решил немного прогуляться и никак не ожидал… Орельен, провожавший, как всегда, Катрин, закусил губы; она это заметила.

– Я тороплюсь, – заявил он, – до свидания, Кати!

Ксавье стоял перед Катрин сконфуженный. Он надвинул шляпу на лоб, словно хотел защитить свои водянистые глаза от косых лучей заходящего солнца.

– Такая неожиданность… – начал он снова.

Катрин оглянулась по сторонам, думая, что позади живой изгороди или на откосе увидит Эмильенну, которая, по ее предположениям, следит за ними из какого-нибудь укромного местечка. Помолчав немного, она спросила глухо:

– Мадемуазель Эмильенна здорова?

Ксавье беспокойно завертелся на месте, откашлялся и, наконец опустив глаза, промямлил:

– Да, да, моя сестра здорова, и, кстати говоря, она думает… словом, она велела передать тебе… она просит забыть о том, что она сказала тебе в тот день, когда ты приходила прощаться… Она была бы довольна, если бы знала, что ты больше не думаешь об этом…

Ах, каким красивым и симпатичным показался вдруг Катрин этот мешковатый и смешной вестник! Сердце ее забилось быстро-быстро, горло стиснуло волнением. Ксавье стоял перед ней, опустив голову, не шевелясь, словно выполненное поручение вконец истощило его силы. Катрин заморгала: слезы радости застилали ей глаза.

– Ты скажешь Эмильенне… ты скажешь ей, что я все забыла.

– Я скажу ей обязательно. Она будет довольна.

Ксавье вдруг шагнул к Катрин и, тяжело дыша, прошептал взволнованным голосом:

– Я… ты знаешь, Кати… В общем, я не забуду тебя… никогда…

Катрин вскинула на него изумленный взгляд. Лицо Ксавье было красным как кумач, уши горели. Вдруг он повернулся и быстро зашагал прочь в сторону Ла Ганны. Только после того, как Ксавье исчез, Катрин проговорила вслух, – так поразило ее сделанное открытие:

– Бог мой, я же говорила с ним на «ты»! А он – какая муха его укусила?..

Она еще раз внимательно оглядела живую изгородь, окаймлявшую с обеих сторон дорогу, словно испугавшись, что кто-нибудь мог подслушать ее короткий разговор с Ксавье, и медленно побрела дальше, то и дело спотыкаясь о булыжники, которыми была вымощена дорога. «Честное слово, у меня такое чувство, словно я выпила молодого сидра! А он-то, он, Ксавье, молчальник Ксавье! Вот уж не думала, что он когда-нибудь скажет мне такое… Это, верно, Эмильенна научила его… А быть может, наоборот, он отчитал сестру за ее поведение тогда, на лестнице?.. Нет, он совсем не такой, каким кажется…

Во всяком случае, я, наверное, скоро увижу Эмильенну; мы не будем больше врагами…»

Приподнятое настроение не покидало Катрин несколько дней подряд.

Франсуа, Амели Англар и даже сам Жан Шаррон чувствовали, что с их души словно свалилась тяжесть; они не смогли бы объяснить, какая и почему, но улыбка, появившаяся вновь на губах Катрин, позволяла им тоже улыбаться позднему лету, сохранившему в себе всю живость и молодость весны. Но больше всех радовались произошедшей со старшей сестрой перемене Клотильда и Туанон.

Они теперь могли сколько угодно играть, кричать, ссориться, даже драться – никто не останавливал их.

Один Орельен не разделял всеобщего удовлетворения. С того дня, когда он увидел Ксавье Дезаррижа вместе с Катрин, Орельен перестал провожать девочку после работы и ни разу не появился в доме-на-лугах. Сестра его, Жюли, приходила одна. Она подставляла локоть Франсуа, и они отправлялись на прогулку. Амели оставалась сидеть возле Катрин.

– Видала влюбленных?

– Влюбленных?

– Ну, Жюли и твоего брата.

– Знаешь, я не очень в этом уверена. Мы так давно знаем Лартигов, так давно, что кажется, будто мы родные – братья и сестры. Так что Жюли и Франсуа…

– Ты вправду так думаешь? – спрашивала Амели. – Значит, Орельен для тебя все равно что брат?

– Да, вроде этого.

Амели умолкала на несколько минут, затем, глубоко вздохнув, говорила: Что-то не видно его… Может, он сердится на нас?

– Кто?

– Орельен. Он не был здесь ни вчера, ни позавчера.

– Почему ты решила, что он сердится?

– Не знаю… Как ты думаешь, он придет завтра? Катрин не отвечала, уйдя в свои мысли.

«Как ты думаешь, она придет завтра?» – спрашивала она себя, повторяя вопрос Амели. Катрин уже заметила, что после разговора с Ксавье она каждый день ждет встречи с Эмильенной. «Придет ли она завтра?»

Робкий голос Амели Англар все еще звучал в сгущавшихся сумерках. Катрин не слушала подругу; она думала о том, что жизнь – странная вещь. «Да, странная вещь жизнь… Сегодня я работаю на фабрике, а вчера была служанкой у Дезаррижей, а до них были фермы, где я батрачила… А завтра? Что будет завтра?..»

– Кати! Послушай, Кати! – Амели тянула ее за рукав. – Ты спишь?

– Нет, не сплю.

– Тогда почему ты не отвечаешь? Как ты думаешь, смогла бы я тоже поступить на фабрику?

Катрин стало стыдно за невнимательность к подруге.

– Но что ты будешь делать на фабрике, Амели? Твои родители никогда не позволят тебе поступить туда. И потом, ты думаешь, что на фабрике работать весело? Рабочие и работницы строго следят за учениками, не говоря уже о старшем мастере, который тоже не спускает с нас глаз. И надо все время спешить, все время торопиться: едва сделаешь тарелку, чашку или вазу, как к тебе уже пододвигают следующую, а если ты зазеваешься и испортишь товар, то в получку у тебя вычтут его стоимость. Я справляюсь только потому, что навидалась в своей жизни всякого с тех пор, как меня стали отдавать внаймы к чужим людям… Но ты! Нет, фабрика не для тебя, Амели! Твой отец – дорожный смотритель, не забывай этого. Ты всегда жила дома при матери… Да и работа у нас тяжелая.

В тихом голосе Амели зазвучали упрямые нотки:

– Я привыкну, Кати, уверяю тебя, я привыкну. Понимаешь, там, на фабрике, я буду весь день с тобой и с… Голос ее дрогнул, она не закончила фразы.

– И с кем? – спросила Катрин.

Амели не ответила; она кашлянула несколько раз и проворно вскочила с места.

– Становится прохладно, – пробормотала она, – можно схватить насморк. Мне пора домой.

Глава 49

Но ни завтра, ни в последующие дни Эмильенна не появилась на фабричной дороге. Катрин поняла, что барышня и не помышляет о встрече с ней. Она прислала к Катрин брата потому, что раскаяние или сожаление о своей грубой выходке портило ей настроение. Но коль скоро она – после визита Ксавье – вновь обрела спокойствие духа, стоило ли утруждать себя встречей с этой маленькой служанкой, с этой Кати, которая, вместо того, чтобы с благодарностью принять должность компаньонки, оказалась настолько глупой, что предпочла поступить простой работницей на фарфоровую фабрику.

Она больше не разговаривала ни с кем об Эмильенне.

Теперь, кончив работу, Катрин возвращалась в дом-на-лугах одна. Иногда, оглянувшись, она замечала вдали Орельена, идущего следом; поняв, что Катрин увидела его, он делал вид, будто рассматривает цветы на живой изгороди, или принимался стругать ореховый прутик. Катрин отправлялась дальше, он снова шел за ней. Однажды вечером она решила подождать приятеля; ей пришлось дважды окликнуть его, прежде чем Орельен решился подойти.

Работа на фабрике вошла в свою колею – монотонную и однообразную; зато каждый вечер, после окончания работы, можно было повеселиться, услышав от других учеников целый ворох разных забавных историй о рабочих и работницах, а также о хозяине, господине де ла Рейни и его сыне, который в свои тридцать лет выглядел точной копией папаши, исключая, разумеется, морщины и густую проседь в волосах.

– Неплохие, в общем, люди, – говорил о них обоих дядюшка Батист, – но будь осторожна, Кати: избави тебя боже остаться наедине с тем или другим!

Катрин удивлялась, почему старик советует ей остерегаться господ де ла Рейни, раз он сам признает, что оба порядочные люди. Но однажды, когда хозяин остановился около нее и, похвалив за усердие, взял двумя пальцами за подбородок, заявляя, что она очень миленькая девочка, Катрин изумилась еще больше, увидев дядюшку Батиста, который словно вырос из-под земли. Он подошел вплотную к господину де ла Рейни, едва не толкнув его плечом.

– Верно, Кати очень милая девочка, – проворчал старик, – всей душой преданная своим родным и серьезная, словно мать семейства. Но пусть никто не вздумает вертеться вокруг нее, иначе…

Дядюшка Батист поднял кверху сжатый кулак, выпачканный белой глиной. И бег того румяное лицо хозяина стало багровым.

– Мне надо идти в контору, – пробормотал он и торопливо удалился, заложив руки за спину.

Старый мастер подмигнул тетушке Трилль. Та пожала плечами:

– Не беспокойтесь, Батист, я ведь здесь.

Дядюшка Батист достал из кармана своей рабочей блузы желтую табакерку и предложил табачку тетушке Трилль. Она с наслаждением засунула в каждую ноздрю по щепотке и, сделав глубокий вздох, оглушительно чихнула.

– Лучшее средство от плохого настроения, – сказала она. Дядюшка Батист, в свою очередь, взял понюшку и, прежде чем спрятать табакерку, протянул ее, смеясь, Катрин.

– Не хочешь ли угоститься, дочка?

Катрин отрицательно покачала головой. Дядюшка Батист сунул табакерку в карман.

– Я ни разу не видела, чтоб вы нюхали табак, – сказала ему Катрин.

– Э, я делаю это только на фабрике. Табак очищает легкие от фарфоровой пыли, которой мы здесь дышим.

Он помахал им на прощание рукой и ушел в свою мастерскую.

– Наш Батист – молодчина! – с восхищением изрекла тетушка Трилль. – Не думаю, чтобы хозяин подошел к тебе еще раз и взял за подбородок.

Старая работница оказалась права. Господин де ла Рейни не появлялся больше в мастерской и не справлялся об успехах Катрин. Сын его тоже не подходил к девочке. Зато развеселые фабричные ученики охотно приняли Катрин в свою компанию. И хотя девочка была застенчива и сдержанна, она все равно испытывала в их обществе то же удовольствие, что и во времена ферм, когда она ценой всевозможных хитростей добивалась права участвовать в играх и забавах старших братьев.

Проказы фабричных учеников Катрин часто мысленно осуждала, но еще сильнее осуждала она себя за то, что участвует в них. И все же у нее не хватало мужества отказаться – так восхищали и вместе с тем пугали ее эти отчаянные, а порой и жестокие шалости, невольной пособницей которых она становилась.

Никто в городе не был гарантирован от проделок фабричных ребят.

Крестьяне, например, проезжавшие по фабричной дороге в базарные дни, были несказанно удивлены поведением своих упряжных лошадей и ослов: смирных животных внезапно охватывало непонятное бешенство. Они начинали брыкаться и лягаться, становились на дыбы и мчались во весь опор под гору, рискуя перевернуть повозку. Оказывается, фабричные ученики, затаившиеся в кустах, удачным попаданием брошенного издалека камня разворошили осиное гнездо у самого края дороги.

Вернувшись домой после этих вылазок, Катрин рассказывала о них Амели Англар. Слушая подругу, дочка дорожного смотрителя розовела от восхищения, беспокойства и сожаления.

– Только бы мой отец не увидел тебя в компании этих озорников, Кати!

Родители запретят мне тогда дружить с тобой.

– Это в последний раз, Амели, даю тебе слово! Больше я не пойду с ними, очень уж они безобразничают.

– А Орельен?

– И Орельен не лучше других.

– Быть того не может!

И Амели становилась уже не розовой, а пунцовой.

Катрин едва удерживалась от смеха: «Неужели Амели и в самом деле считает своего Орельена ангелом?»

Легко сказать: «Я больше не пойду с ними»! Но после долгих часов однообразной и утомительной работы в душной мастерской хочется хоть немного размяться. Катрин пришлось так мало играть в детстве! Хозяева нанимали восьмилетнюю служанку не для того, чтобы она развлекалась играми.

И назавтра снова:

– Кати! Эй, Кати! Идешь с нами?

– Мне надо бежать домой, кормить сестренок.

– Жалко.

– Почему? Куда вы идете?

– Мы идем смотреть железную дорогу.

– Пойдем, Кати, не пожалеешь! Орельен добавлял:

– Жюли говорила мне, что вечером зайдет к вам: она присмотрит за Клотильдой и Туанон.

– Все равно я не смогу быть там долго.

– Ну и что ж! Как только поезд пройдет, я провожу тебя домой, – обещал Орельен.

Это был настоящий поход. До железной дороги надо было пройти около трех километров лесами, полями, лугами и кустарником, взбираться на откосы, переходить ручьи. Мальчишки шли быстро; Катрин с трудом поспевала за ними.

Ноги ее вязли в Щебне, скользили по траве косогоров. Орельен спешил к ней на помощь и тянул девочку за руку.

– Эй! Скоро вы там? – кричали остальные. – Мы опоздаем и пропустим поезд.

Линия железной дороги еще не проходила через Ла Ноайль: городские заправилы не пожелали этого в свое время. «Железная дорога загрязнит воздух, – твердили они, – отравит землю: посевы захиреют, стада погибнут. А молодежь невозможно будет удержать: они тут же воспользуются новым изобретением, чтоб покинуть родной город и рыскать по белому свету».

«Господа правы, – вздыхал отец, – это дьявольская выдумка, сразу видать!»

Но едва строительство железной дороги было завершено, как часть отцов города резко переменила мнение. Самым ретивым среди них был господин де ла Рейни. Послушать его, так Ла Ноайли грозила гибель, если город не будет немедленно связан железной дорогой со всей страной. В скором времени началось сооружение железнодорожной ветки, но она еще не была закончена и движение по ней не открыто.

А пока для ребят Ла Ноайли было настоящим праздником отправиться поглазеть, как, пыхтя и свистя, проносится по стальным рельсам черно-желтый локомотив с высокой трубой, увенчанной султаном густого дыма, с двумя огромными фонарями, похожими на сверкающие глаза сказочного чудовища.

Оглушительно грохоча, поезд пролетал мимо охваченных восторгом ребят. Какие громадные колеса с рычагом, который, словно гигантская рука, поднимается и опускается, вытягивается то вперед, то назад, заставляя их вертеться! Два вагона, следовавшие за локомотивом, скорее вызывали у ребят желание посмеяться. Нет, не за их зеркальными стеклами хотелось бы им находиться, а на узенькой площадке позади машины, где стояли суровые люди с закопченными дочерна лицами, которые иногда, к полному удовольствию зрителей, давали пронзительный свисток, звонили в медный колокол или заставляли свое железное чудище с шипением выплюнуть вверх струю белого пара.

Лишь много времени спустя, когда поезд исчезал вдали за поворотом, ребята, вспомнив о ругани и родительских затрещинах, которые ждали их дома, нехотя пускались в обратный путь, рассказывая друг другу всевозможные истории об этой удивительной железной дороге.

* * *

Как-то вечером дядюшка Батист сидел на кухне рядом с Франсуа и задумчиво смотрел, как тот работает. Внезапно он повернул голову и, положив руку на плечо Франсуа, оглядел своего любимца так, словно видел его в первый раз.

– Ты теперь большой парень, сынок, – сказал он, – совсем уже взрослый!..

Отпустив плечо юноши, старик посмотрел на свои руки, раскрыв ладони; потом сжал пальцы в кулак и снова разжал их…

– Да, ты уже взрослый, Франсуа, – продолжал он неторопливо, – а в те времена сколько тебе могло быть? Три, четыре года? Если бы мне сказали тогда: далеко отсюда, в Лимузене, есть один парнишка и есть старая фарфоровая фабрика… Ты отправишься туда, и будешь работать на этой фабричонке до конца дней своих, и станешь другом того парнишки, научишь его всему, что знаешь сам, и после твоей смерти он будет продолжать твое ремесло… Если бы мне тогда сказали все это, я бы только посмеялся…

Он все смотрел на свои руки, которые медленно, словно помимо его воли, сжимались в кулаки. Франсуа затаил дыхание: он чувствовал, что, быть может, сейчас старик приоткроет наконец завесу над тайной своего прошлого.

– Я сказал, что я посмеялся бы, но это неверно: в то время нам было не до смеха. Ружье в руке, баррикады, голод, товарищи, падавшие под пулями…

Но сильнее страха, сильнее слез, сильнее даже ненависти к врагам была в нас эта самая, как ее… надежда, да, надежда! Мы думали… мы хотели все перевернуть, все изменить. Мы убивали, нас убивали, но мы верили: тем, кто останется в живых, Коммуна принесет всё: счастье, жизнь, свет. Мы верили в это!

– Какая Коммуна? – не удержавшись, спросил Франсуа. – Ла Ноайль – тоже коммуна.

Дядюшка Батист сплюнул на пол.

– Нет, – сказал он, – это Париж. Это было в Париже, сынок.

– В Париже? Ну и что дальше?

– Дальше ничего. Теперь есть Ла Ноайль, и есть Королевская фабрика, ничего, кроме Ла Ноайли и этой фабрики, вот уже пятнадцать лет. И он должен почитать себя счастливым, дядюшка Батист, что ему удалось отыскать эту дыру и эту старую фабрику, где у него никто не спрашивает, откуда он взялся, где к нему не присылают жандармов для установления его личности… Ему здорово повезло, дядюшке Батисту.

– Я не понимаю…

– Эх! Не старайся понять, сынок. Теперь у меня есть ты, малыш. Теперь дядюшка Батист не один на свете, он не просто побежденный солдат, беглец с поля проигранного сражения. – Он медленно провел рукой по лбу, по глазам. Когда-нибудь ты прочтешь в своих книгах, сынок, чем была Коммуна и кем были коммунары… Так вот запомни, что я тебе говорю… – Он протянул руку вперед, рисуя в воздухе какие-то знаки. – Я говорю тебе: Коммуна – это словно руки, словно тысячи, десятки тысяч рук… Они хотели взять будущее и вылепить из него, как из глины, новую жизнь, которую создают все, и не только для себя, но и для всех… да, для всех людей. – Рука старика упала на колени. – Растяпы, путаники, тугодумы – вот что вы, ты и твои товарищи, может, скажете про нас, когда придет ваш черед взяться за дело…

Он умолк, задумавшись, но через минуту, словно очнувшись, продолжал:

– Ты увидишь, сынок, что в жизни мало научиться делать чашки или вазы, стулья или дома: молодежи, начинающей жить, нужно еще многое другое…

Хотя Франсуа и мало что понимал в туманных и отрывочных словах старого мастера, он чувствовал в них небывалый жар и волнение, которые постепенно передавались и ему.

Голос дядюшки Батиста звучал теперь почти умоляюще:

– Ты вспомнишь мои слова, сынок? Если тебе скажут, что мы тогда не сумели взяться за дело и потеряли то, чего добились, ты вспомнишь?

Вспомнишь, что мы еще не знали ремесла: мы были первыми или почти первыми – новичками, учениками, подмастерьями – и заплатили за ученье своей жизнью или своей свободой…

Глаза дядюшки Батиста горели, словно пламя, сжигавшее старика изнутри, отражалось в глубине его зрачков.

Поздно вечером, когда гости разошлись, Франсуа спросил отца:

– Папа, вы слышали во времена вашей молодости что-нибудь о Коммуне? И о коммунарах?

Отец вздрогнул и выпрямился, тревожно озираясь по сторонам, будто кто-то чужой мог подслушать их в этот поздний час. Сдавленным голосом он ответил:

– Не надо говорить об этом, Франсуа. Это было во время войны с пруссаками или когда она уже кончалась. Нам говорили, что коммунары – опасные люди, преступники, которых надо убивать… Говорили, что некоторым из них удалось бежать из Парижа и скрыться в провинции, и был приказ убивать их, а вместе с ними и тех крестьян, которые их прятали…

– Преступники?! – воскликнул Франсуа. – Вы уверены в этом, папа?

– Хозяева говорили нам так, сынок. Однажды, когда они явились в Жалада считать кур, они сказали мне: «Это бандиты, которые против всех, которые хотят отобрать у других имущество! – И еще добавили: – Ходят слухи, что в наших краях скрываются один или двое беглецов из Парижа…» Когда хозяева уехали, мать сказала: «Вы слышали, Жан? Они хотели напугать нас: они подозревают, что мы прячем у себя кого-либо из этих людей».

– Я не верю, чтобы они были бандитами, – резко сказал Франсуа.

– Почему ты так думаешь?

– Потому… – начал было Франсуа, но не кончил. – Просто так, – добавил он после паузы, – не верю я тому, что говорят нам хозяева.

Отец вытащил кресало, высек огонь и закурил папиросу, которую начал свертывать еще до разговора с Франсуа.

– Не знаю… – вздохнул он, – я теперь ничего не понимаю больше. В Жалада, когда хозяева говорили, я им верил, но с тех пор…

Он затянулся папиросой и умолк. Катрин и Франсуа ждали, что отец снова заговорит о Жалада или объяснит им, что он понял и почему теперь сомневается в словах прежних хозяев. В сгустившейся темноте виден был лишь тлеющий кончик его папиросы, то красневший, то подергивающийся пеплом. Отец молчал, словно жалея, что сказал слишком много.

Катрин казалось, что она угадывает его мысли: наверное, он вспоминал обо всех несправедливостях и бедах, которые изменили его, заставив усомниться в простоте и ясности знакомого с детства, привычного мира, где его труд, его земля, его жена и дети поддерживали в нем спокойную надежду на будущее. Бедный отец! Вернется ли к нему когда-нибудь его былое спокойствие?

Им с Франсуа надо работать еще усерднее: только тогда отец поверит, что все невзгоды, все черные дни остались позади. Прежнее счастье никогда не вернется к нему, потому что матери нет больше в живых, но пусть лицо его хоть изредка озаряет улыбка, за которой не будет ни слез, ни горечи, ни страха за будущее Клотильды и Туанон, когда эти болтушки играют и возятся в траве перед домом…

Видимо опасаясь, что Франсуа снова задаст ему какой-нибудь вопрос, отец поднялся с лавки и заявил, что давно пора спать. Дети послушно направились к своим постелям. Катрин очень удивилась, когда Франсуа, пожелав ей спокойной ночи, вдруг сказал твердо:

– Нет, дядюшка Батист не может быть ни бандитом, ни преступником.