Текст книги "Детство и юность Катрин Шаррон"

Автор книги: Жорж Клансье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Глава 17

Скоро наступили холода. Несколько дней с северо-востока дул режущий, ледяной ветер. В мгновение ока он обнажил деревья, сорвав с них последние желтые листья. Даже на кухне было холодно и неуютно. Каждый день после полудня Катрин вместе с Жюли и Орельеном ходили в ближний лес за хворостом; они складывали его в большой деревянный ящик на двух колесах и везли домой.

Но этого запаса хватало ненадолго. Примостившись на своем стуле перед очагом, Франсуа дрожал от холода. Орельен, Жюли и Катрин приносили ему с Городской площади полные пригоршни каштанов. Франсуа вырезал на их мякоти знакомые лица и раскладывал свои скульптуры перед очагом для просушки.

– Вот Робер, – говорил он, показывая на голову с низким лбом, крупным носом и угрожающе сжатыми губами… – А вот папаша Манёф!

И действительно, в облике этого гнома можно было без труда узнать морщинистое, желтоватое лицо хозяина фермы, его злые, глубоко запавшие глазки.

Как-то раз Жюли попросила:

– Слушай-ка, Франсинэ, ты не можешь сделать мне новое веретено?

– Почему бы и нет, – отвечал юный скульптор, – почему бы и нет… Только мне нужен образчик.

– Я принесу тебе то, которое сломала.

Жюли убежала и тут же вернулась с обломками веретена.

– Найдите мне кусок дерева такого же размера, – потребовал Франсуа.

Теперь уже убежал Орельен и скоро возвратился с дубовым обрубком.

Франсуа тут же принялся за работу. Дерево было твердое и неподатливое, но мальчик трудился, не жалея сил. Острым лезвием ножа он снимал с дерева тонкие стружки, поглядывая то на сломанное веретено, то на обрубок, который держал в руках. Работая, Франсуа по привычке насвистывал веселый мотив.

Друзья с восторгом следили за ним. К вечеру новое веретено было готово.

– Дай! – нетерпеливо протянула руку Жюли.

– Погоди, – возразил Франсуа. И, заметив на ее лице разочарование, добавил: – Завтра получишь… Надо еще кое-что сделать!

Наутро Жюли захлопала от радости в ладоши, обнаружив на веретене свои инициалы: «Ж» и «Л», выжженные по гладкой поверхности дуба и переплетенные между собой.

– Ни у кого во всей округе нет такой красоты! – восхищалась Жюли.

Она прижала веретено к груди и убежала, позабыв от избытка чувств поблагодарить молодого мастера.

Вскоре она вернулась в сопровождении соседки, тощей женщины неопределенного возраста. В руках ее был обрубок дерева.

– Вот, – сказала женщина, – я увидела у Жюли веретено, которое ты ей смастерил, и хочу иметь такое же, и тоже с буквами. – Она посмотрела на Франсуа и добавила: – Я дам тебе два су.

– Какие буквы надо вырезать?

– Откуда я знаю? Меня зовут Антуанетта Дюбрёйль.

– О! – сказал Франсуа. – Значит, нужно «А» и «Д». Это трудные буквы.

Придется прибавить еще одно су.

Орельен стоял рядом, улыбаясь. Соседка обернулась к нему:

– Верно он говорит, что эти буквы трудные?

– Самые что ни на есть трудные во всем алфавите, – заверил ее Орельен.

Женщина заколебалась, поглядывая то на Франсуа, то на Орельена.

– А они хоть будут красивые, эти «А» и «Д»?

– В монастырской школе я всегда получал награды за чистописание, отрезал Франсуа.

– Ладно, пусть будет три су, – вздохнув, согласилась женщина. Как только за заказчицей захлопнулась дверь, Катрин, Орельен и Жюли заговорили разом, перебивая друг друга.

– Я так боялась, что она уйдет! – восклицала Катрин.

– Франсуа скоро станет богачом! – ликовала Жюли.

– Я здорово ответил ей! – твердил Орельен.

А Франсуа молчал и только поглядывал с улыбкой на друзей, безмолвно наслаждаясь своим триумфом.

С тех пор не проходило дня, чтобы какая-нибудь соседка не являлась к Франсуа заказать себе новое веретено. Мальчик постепенно совершенствовал свое мастерство и, вырезая на дереве инициалы заказчицы, нередко украшал буквы звездочками или цветами.

Теперь, когда у Франсуа появилась работа, характер его заметно изменился к лучшему. Он снова стал веселым и доброжелательным, как в те далекие времена, когда гонял целыми днями по лесам и полям. Он больше не грубил, не отпускал колкостей по адресу Катрин или Марциала. Здоровье его понемногу улучшалось. Мать часто смотрела на мальчика, когда тот с увлечением трудился над очередным веретеном. На бледных губах ее появлялась счастливая улыбка, но тут же гасла, и худое лицо снова принимало свое обычное, усталое и озабоченное, выражение.

– А Обен? – шептала она. – Ах, если бы знать, как он там? Только бы тотне обижал его.

– Не огорчайтесь, мама, – утешал ее Франсуа. – Вот продам целую кучу веретен, и Обен сможет вернуться домой, а вы не будете больше ходить на поденщину.

Мать подходила к сыну, клала руку на его курчавую черную голову.

– Смотри не переутомляйся, Франсинэ! – говорила она ласково.

Однажды утром в дверь робко постучали.

– Войдите! – крикнула Катрин. Она кормила Клотильду, держа ее на коленях.

Молодая девушка, тоненькая и розовощекая, нерешительно переступила порог кухни.

– Простите, пожалуйста, – спросила она смущенно, – Франсуа Шаррон здесь живет?

– Это я, – ответил Франсуа.

– Ах, как я рада! – с облегчением воскликнула девушка. – Я, знаете ли, редко бываю в этом квартале. Бакалейная лавка моего отца на другом конце Ла Ноайли, и я боялась, что не найду вас…

Девушка заказала два веретена и ушла. Франсуа поглядел ей вслед и вдруг подкинул свой нож высоко в воздух и поймал его на лету.

– Ты что, спятил? – прикрикнула на него Катрин. – Без глаза хочешь остаться?

Но Франсуа только смеялся над ее страхами.

– Слыхала? – спросил он торжествующе. – «На другом конце Ла Ноайли».

Она пришла ко мне с другого конца города!

И в самом деле слава его быстро росла. Чаще всего к нему являлись с заказами молоденькие девушки. «Маленький Шаррон», как они его ласково называли, нравился юным горожанкам. Они находили, что у него смышленое лицо, тонкие красивые руки; девушки жалели больного мальчика, им хотелось утешить его.

Теперь Катрин, как в былые дни, часто сидела рядом с братом, который снова делился с ней своими планами на будущее. Но мальчик уже не мечтал больше о подземном туннеле или о путешествиях. Он расписывал сестренке фабрику веретен, которую непременно построит, как только выздоровеет.

– Фабрику? – переспрашивала Катрин.

– Ну да, такую же большую, как фарфоровая фабрика Ла Рейни. Я изобрету машины, которые будут вытачивать веретена всех цветов. Там будут даже золотые – для королев. Мы будем богатыми… мы все будем богатыми. И у нас будет большой замок рядом с фабрикой.

– А Обен будет жить вместе с нами?

– Ну конечно! И Мариэтта тоже, только пусть не берет с собой своего Робера. И Жюли с Орельеном тоже будут жить в нашем замке.

Эти мечты опьяняли обоих детей; они не замечали ни подавленности отца, ни озабоченного лица Марциала.

– Ну что? – спрашивала вечером мать.

– Хозяин поговаривает о том, что оставит на зиму только одного работника.

– Не волнуйтесь, мама, все уладится, – уверял Марциал. – Я сам позабочусь об этом.

Накануне дня всех святых Марциал заявил:

– Говорил я вам, что все уладится! – Он казался веселым, улыбался, но глаза были грустные. – Я нанялся батраком на хутор Трёйль; сына арендатора призвали на военную службу, я заменю его. Завтра с утра двинусь туда…

Мать расцеловала Марциала в обе щеки. Отец низко опустил голову.

На следующий день рано утром Марциал пустился в путь. Стоя у окна, Катрин смотрела, как старший брат быстро шагает по дороге на своих длинных худых ногах, а за плечами у него подпрыгивает котомка. Однажды ночью чета трактирщиков с нижнего этажа скрылась в неизвестном направлении. Предприятие их потерпело крах: как и предвидел Орельен, рабочие фарфоровой фабрики много пили, но редко расплачивались.

Несколько дней спустя отец смущенно сказал:

– Мария Пиру (так звали владелицу их дома, жившую в хибарке на берегу пруда, где она стирала белье)… Мария Пиру предлагает нам поселиться в ее домике, а сама она с сыновьями переберется сюда, в это помещение…

– Нет! – крикнул Франсуа. – Я не хочу жить там…

– Дай сказать отцу, – остановила его мать. – Объясните нам, Жан, почему вы приняли ее предложение. Ведь ясно, – прибавила она устало, – что вы его уже приняли…

Отец смутился еще сильнее.

– Я согласился, потому… потому что условия… Плата за квартиру там вдвое дешевле…

– Этот дом-на-лугах настоящая развалюха, – вздохнула мать. – Но что верно, то верно, Жан: теперешняя квартира для нас дороговата.

– И это еще не все…

Отец теребил свои светлые усы, не отводя глаз от очага, где слабо светились догоравшие угольки.

– Мария Пиру будет жить здесь, она собирается держать на свой счет трактир Лоранов.

– Это ее дело, – сказала мать.

– Да, конечно, это ее дело, но она просила меня оставить ей Кати…

– Оставить ей Кати?!

Катрин, прикорнувшая в уголке, вздрогнула, услышав свое имя.

– Кати будет мыть посуду и сторожить трактир.

– Восьмилетняя девочка не сумеет подавать вино, получать деньги и отсчитывать сдачу.

– Да нет же! Мария Пиру будет по-прежнему стирать белье на пруду. Днем в трактире посетителей мало, а если кто-нибудь и зайдет, Кати сбегает за хозяйкой, та придет и обслужит клиента. За это Мария будет кормить Катрин и купит ей пару новых сабо… Не плачь, моя Кати, – продолжал отец, – у Марии Пиру ты будешь кушать лучше, чем у нас, вот увидишь. Она добрая женщина и подарит тебе красивые сабо.

Он встал, подошел к дочери, но та вырвалась из его рук и снова забилась в угол. Вздохнув, он вернулся к очагу и уселся перед угасающим огнем, согнув плечи и свесив руки между коленями.

– Разве я так уж плохо сделал, скажи, Мария? – спросил он печально.

Мать подошла к нему, положила руку на бессильно опущенное плечо.

– Нет, Жан, – сказала она. – Нет, мой мальчик…

– Не поеду я в этот дом-на-лугах, – ворчал Франсуа, сидя на своем стуле, – ни за что не поеду!

Итак, все страхи Катрин сбылись: она покидает родительский кров и вступает одна в неведомую ей враждебную жизнь. Сначала мать продала Обена за два экю в год, потом Марциал, предупреждая события, сам поспешил себя продать. А теперь отец продает ее – продает за хлеб и пару деревянных сабо.

О! Франсуа был тысячу раз прав: только он один останется с родителями, его-то уж не продадут, его не продашь с его больной ногой! Ему здорово повезло! Ах, если бы этой ночью Катрин могла стать калекой, как брат, или снова сделаться маленькой, совсем маленькой девочкой, как Клотильда! Тогда родителям волей-неволей пришлось бы оставить ее у себя.

На следующее утро, проснувшись, Катрин первым долгом ощупала свои ноги: вдруг одна из них окажется парализованной или скрюченной. Но – увы! – обе ноги были теплые и живые. Она провела ладонью по всему телу: может, оно стало меньше за ночь? Нет, ничуточки! Такое же длинное и худое, как вчера.

Родители еще спали. Катрин тихонько поднялась, бесшумно оделась.

Решено! Раз отец и мать не хотят больше держать ее у себя, она уйдет из дому куда глаза глядят. Нет, она убежит к Крестному! Он возьмет ее к себе, уж он-то не отдаст ее чужим людям! Катрин на цыпочках подошла к двери. Уже стоя на пороге, она вдруг услышала, как кто-то тихонько окликает ее. Это был Франсуа.

– Куда ты, Кати? – спросил он шепотом. Приподнявшись на постели, брат глядел на нее; рубашка его белым пятном выделялась в полумраке. Только бы он не разбудил отца или мать!

– Кати, – повторил Франсуа, – куда ты?

Она не ответила, тихо повернула дверную ручку. С другой кровати раздался сонный голос матери:

– Что случилось, доченька?

Этого теплого, этого нежного голоса, этого вопроса, заданного в полусне, оказалось достаточно, чтобы девочка мгновенно потеряла всю свою решимость. Она вдруг ощутила ледяной холод, царивший в комнате, и задрожала как в лихорадке.

– Ты простудишься, Кати, – снова шепнул Франсуа.

Катрин выпустила дверную ручку, вернулась к своей постели и скользнула, как была одетая, под старую перину.

Часть третья. Дом-на-лугах

Глава 18

Мария Пиру и в самом деле оказалась доброй женщиной. Она тут же подарила Катрин обещанные сабо. Голодать за ее столом тоже не приходилось.

Двое взрослых сыновей Марии, работавшие подмастерьями, обладали завидным аппетитом. Мать кормила их как на убой, ну и Катрин, конечно, получала свою долю. С посудой девочка управлялась быстро; после этого оставалось только ждать посетителей. Мария Пиру шла стирать белье на пруд в двухстах метрах от дома, а Катрин сторожила трактир. Однако любителей выпить было мало. Иной раз проходило несколько дней – и никто не являлся. Когда же наконец кто-нибудь из соседей или фабричных решались войти в трактир, Катрин вежливо здоровалась с ними, приглашала присесть за стол, ставила перед каждым чистый стакан и со всех ног бежала на пруд. Завидев Марию Пиру, девочка останавливалась посреди дороги и, сложив руки рупором, звала хозяйку. Та бросала свою стирку и спешила к дому; тяжело дыша и отдуваясь, она наливала клиентам вино, следя за тем, чтобы бутылка не выскользнула из ее покрытых мыльной пеной рук.

Каждый четверг, когда в монастырской школе не было занятий, Орельен предлагал Катрин подменить ее, но девочка всегда отказывалась. Теперь она уже не испытывала отчаяния, а, наоборот, даже гордилась своим новым положением.

– Я уже большая, – заявила она однажды своему приятелю. – Утром, когда я уходила на работу, отец сказал: «Вот моя большая Кати, которая сама зарабатывает себе на хлеб».

Орельен был совершенно ошеломлен этим заявлением.

Но были в жизни Катрин минуты, когда она совсем не чувствовала себя большой. Это случалось обычно поздним вечером, после того как вся посуда была вымыта и расставлена по местам, и девочка пускалась в путь к своему новому жилищу. Первые дни отец или мать еще приходили за ней, но потом сказали: «Ну, теперь ты знаешь дорогу и не заблудишься». И Катрин выходила одна-одинешенька в непроглядную темноту осенней ночи. Над головой угрожающе шелестели под холодным ветром сумрачные верхушки высоких деревьев, в придорожных кустах шуршали, пробегая, какие-то зверьки, бесшумно пролетали совы, а на лугу, вдоль ручья, из густого тумана возникали призрачные белые фигуры.

Катрин шла по дороге быстро-быстро, стараясь как можно громче стучать каблуками новых сабо: пусть злые силы, подстерегающие ее в ночи, услышат этот стук и подумают, что по дороге идет кто-то большой, сильный, уверенный в себе и решительный, а не маленькая, обмирающая от страха девчушка.

Как-то, не выдержав, она рассказала Орельену о своих ночных страхах.

Тот попытался успокоить ее, уверяя, что никаких привидений на свете не существует. Но, видя, что убедить Катрин ему не удается, задумался на минуту и вдруг широко улыбнулся.

– Нечего смеяться! – обиделась девочка.

– Я не смеюсь, Кати. Хочешь, я сегодня вечером зайду за тобой и провожу тебя до дому?

– Конечно, хочу!

С тех пор он заходил за ней каждый вечер, и они отправлялись в путь, держась за руки. Завидев наконец вдали дом-на-лугах, Катрин крепко стискивала руку своему провожатому и убегала, не думая больше о мальчике, которому предстояло проделать в одиночестве обратный путь, преодолевая, в свою очередь, тысячи страхов.

Было около двух часов пополудни. Мария Пиру только что ушла на пруд.

Катрин кончала убирать посуду, когда в дверь трактира постучали. Девочка открыла и увидела старика рабочего в белой блузе – того самого, который подарил ей однажды фарфоровую чашку.

– Добрый день, сударь! – сказала она и добавила вежливо, как учила ее хозяйка: – Входите, пожалуйста.

Старик был, по-видимому, крайне удивлен, увидя ее здесь.

– Что ты тут делаешь, малышка? – спросил он.

– Я работаю служанкой, сударь. – Служанкой? В твоем возрасте?

Катрин указала старику на стол, придвинула стул, принесла чистый стакан.

– Присаживайтесь, пожалуйста. Сейчас я позову хозяйку.

– Я что-то совсем продрог. Не мешало бы выпить тепленького винца. Беги скорей, а то я опоздаю на работу.

Пришла хозяйка – подогрела вино, подала его посетителю, сунула деньги в карман передника и поспешила обратно на пруд. Катрин осталась одна со стариком. Прихлебывая маленькими глотками теплое вино, старый рабочий принялся расспрашивать девочку:

– А твой брат, у которого больная рука…

– Нога.

– Да, да, верно. Это он посылал тебя тогда искать каолин?.. Он вытер усы обшлагом своей белой блузы.

– Сколько тебе лет? – спросил он снова.

– Восемь, сударь.

– Восемь лет, – протянул он, словно не понимая, – восемь лет… – И добавил как бы про себя: – Ну конечно, леченье мальчугана обходится дорого…

Катрин сдвинула свои тонкие брови. Что ему нужно, этому старику? Чего он вмешивается не в свои дела?

– Мой брат сам зарабатывает деньги!..

– Зарабатывает деньги? – недоверчиво переспросил старик. – Как же он их зарабатывает, раз не может ходить?

– Он вырезает веретена.

– Веретена?

Что за глупая манера повторять всякий раз то, что ему говорят?

Старый рабочий, казалось, удивился еще больше. Он вытащил из-под блузы большие часы, взглянул на них.

– О-ла-ла! – проворчал он. – Для разговоров уже нет времени!

Он дал Катрин медное су, потрепал ее по щеке.

– До скорого свиданья, дочка!

Спустя несколько дней в тот же час он снова зашел в трактир.

– Вам теплого вина, сударь? – спросила Катрин. – Я сбегаю за хозяйкой…

– Не надо, – сказал старик.

Тяжелой морщинистой рукой он вытер лицо, припудренное, как обычно, белой фарфоровой пылью.

– Эти веретена, которые мастерит твой брат, они настоящие?

– Ну конечно! – гордо ответила Катрин. – Красивее их не найдется во всей округе.

– А у тебя здесь нет ни одного, чтобы мне показать?

– Нет…

Старик явно огорчился.

– О! – воскликнула вдруг Катрин. – Может, я покажу вам одно… Подождите минуточку!

Она кинулась к Лартигам, попросила у Жюли веретено, которое Франсуа вырезал для нее. Старик повертел веретено в руках.

– Понимаете, – сказала Катрин, – это самое первое его веретено. С тех пор они получаются у него еще красивее.

– А чем он вырезает их?

– Как – чем? Ножом.

– У него искусные руки. Но за день он небось много не нарежет?

– Одно или два, самое большее. Старик вернул Катрин веретено:

– И он зарабатывает этим несколько су?

– Ну да.

– А мог бы зарабатывать и побольше, – вполголоса, словно разговаривая сам с собой, пробормотал старик. – У твоего брата обе ноги больны? – внезапно спросил он. – Или одна?

– Одна.

– А другая здоровая?

– Совсем здоровая.

– Он там, наверху? – Старик указал пальцем на потолок.

– Нет, теперь там квартира хозяйки, а мы переехали в дом-на-лугах.

– Ну ладно, дочка, не огорчайся. Все будет в порядке. Он надвинул на лоб кепку и ушел. Дни, а затем недели прошли со времени этого разговора, но старик больше не показывался. Катрин рассказала брату про «чудного старикана», и Франсуа насторожило назойливое любопытство незнакомца.

– Может, он тоже собирается вытачивать веретена? – сердито пробормотал юный мастер.

Катрин совсем забыла о старом рабочем, как вдруг однажды вечером, возвратившись домой, увидела его за столом вместе со своими родителями.

Девочка так изумилась, что уронила на дощатый пол растрепанную книжку, которую хозяйка дала ей для брата. Старик весело рассмеялся:

– Удивляешься, что я здесь, Кати? Потому что теперь я знаю, что тебя зовут Кати. С дядюшкой Батистом ничему удивляться не следует. Вот увидишь!

Ну, дочка, садись-ка рядом со мной и ешь свой суп.

Отец и Франсуа с простодушным восхищением взирали на незнакомца. Но мать держалась настороженно и сдержанно; всякий раз, когда старик, обращаясь к ней, говорил: «Мадам Шаррон», она бросала на него недоверчивый взгляд.

Дядюшка Батист болтал без умолку, рассказывая одну за другой разные фабричные истории. Собравшись наконец уходить, он вынул из кармана своей блузы две тонкие фарфоровые чашечки, завернутые в синюю бумагу, и вручил одну Катрин, а другую Франсуа.

– Это тебе, Кати, в благодарность за подогретое вино и добрые слова, а это тебе, Франсуа, за твое мастерство.

Он крепко пожал руку отцу, церемонно раскланялся с матерью и ушел, посмеиваясь в седые усы.

– Есть же на свете добрые люди… – вздохнул Жан Шаррон, когда шаги старика смолкли в отдалении.

– Может, и есть, – ответила мать, – да только думается мне, что слишком уж смело явиться без приглашения в дом к незнакомым людям.

Катрин смотрела как зачарованная на цветы, которыми была расписана ее чашка. Ей казалось, что мать напрасно не доверяет старику. Франсуа, как видно, думал то же самое, потому что тут же возразил:

– Ну и пусть… Лишь бы он пришел снова!

Но мать была по-прежнему настроена скептически:

– Не горячись, сынок! Разные байки, которые он тебе здесь рассказывал, наверное, сплошная выдумка. Недаром говорят, что все фабричные – болтуны и малость не в себе…

– Тогда зачем же он заявился к нам? Байки рассказывать?

– Кто их разберет, этих рабочих? Может, просто хотел пустить пыль в глаза!

– Какие байки? – спросила Катрин.

Он работает формовщиком на фабрике, – ответил ей Франсуа. – Обещал прийти в воскресенье и вместе с отцом наладить токарный станок, чтоб я мог крутить его здоровой ногой.

– Крутить станок? А что это такое?

– Ну, это такая машина, на ней деревянный круг, который вертится быстро-быстро. Я укрепляю на круге кусок дерева и, пока круг вертится, могу как хочу резать дерево ножом. Фрр! – стружки так и полетят во все стороны!

Дядюшка Батист уверяет, что на таком станке я сумею вытачивать десять, а может, даже двадцать веретен в день, и они будут ровнее и аккуратнее, чем теперешние.

– Ну, ну, – заметила мать, – не очень-то забивай себе голову, сынок, а то, пожалуй, и не заснешь. Может, он вообще больше к нам не придет, этот ваш распрекрасный дядюшка Батист!

Но он пришел. И действительно соорудил вместе с отцом токарный станок для Франсуа.

Затем он научил Франсуа равномерно и плавно вертеть круг и обрабатывать ножом крутящийся волчком кусок дерева. Стружки летели вихрем, Франсуа насвистывал, веретена выстраивались рядком на подоконнике, стройные и изящные.

– Скоро ты начнешь загребать деньги лопатой, – уверял мальчика своим хрипловатым простуженным голосом дядюшка Батист. – Кати не придется служить в трактире, а вам, сударыня, ходить по чужим домам.

Теперь мать встречала старого фабричного приветливо, но по-прежнему твердила мужу и детям, что не слишком-то верит болтовне старика.

– Не так уж легко нам выкарабкаться из нужды, – вздыхала она.

Мать оказалась права. Хотя Франсуа мастерил теперь свои веретена во много раз быстрее, заказов у него стало меньше. Дом-на-лугах стоял слишком далеко от Ла Ноайли, и многие молодые горожанки не решались на столь долгое путешествие. К тому же в конце зимы Мария Пиру решила прикрыть свое вечно пустовавшее заведение. Она расхвалила Катрин за примерное поведение, подарила ей на прощание ячменный леденец и отпустила домой.

* * *

Радость девочки была недолгой. Все свободное время она проводила рядом с братом, глядя, как летят стружки с вертящегося круга. Франсуа задумал сделать складное веретено. После многих неудачных попыток он однажды вечером вдруг закричал торжествующе:

– Кати, я добился своего, гляди-ка!

И высоко поднял над головой свое новое творение: разборное веретено из трех частей.

– Теперь все девчонки Ла Ноайли будут драться за такие веретена!

Но пока делать было нечего: наступившая оттепель залила водой поля и луга, окутала окрестности густым туманом. Дороги тонули в непролазной грязи.

Время от времени дядюшка Батист заходил проведать своего ученика; ободрял его, советовал работать еще тщательнее и аккуратнее.

– Дело пойдет, сынок, – уверял он.

Однажды старик остался пообедать с Шарронами. Покончив с едой, он поманил к себе Катрин:

– Проводи меня, малышка, я покажу тебе что-то красивое.

Катрин послушно пошла за ним. Они вышли на шоссе, ведущее к городу, и скоро свернули направо, на красно-белую мощеную дорогу. Катрин сразу узнала ее: это была дорога на фарфоровую фабрику. Дядюшка Батист шел быстро, и девочка с трудом поспевала за ним.

Наконец они вышли на просторную площадь, тоже вымощенную красным и белым, как и дорога к фабрике. Высокие кучи угля окаймляли ее слева; справа тянулось двухэтажное кирпичное здание, крытое плоской коричневой черепицей.

Мощная узловатая глициния украшала его фасад.

– Когда она цветет, – кивнул на глицинию дядюшка Батист, – это такая красота! Представляешь: синие цветы на красном фоне. А печи, – добавил он, указывая рукой вперед, где в глубине двора высилось мрачное закопченное строение, крышу которого венчали три низкие толстые трубы, извергавшие густой дым. – Красиво, а?

– Да, – еле слышно прошептала Катрин.

Она вовсе не находила все это красивым, ну таким, например, как здание супрефектуры. А три огромные трубы, выдыхавшие из своих чудовищных пастей клубы черного дыма, просто пугали ее. Дядюшка Батист нагнулся к девочке, приподнял козырек своей кепки, оглянулся, словно опасаясь, что его могут услышать, и сказал вполголоса:

– Не говори пока никому, но, как только твой братишка выздоровеет, я устрою его сюда на работу. Ну, что ты об этом думаешь?

Катрин ровным счетом ничего не думала, но снова сказала:

– Да.

– Я так и знал, что ты со мной согласна.

Он подхватил ее, подбросил вверх, как когда-то Крестный, и звонко поцеловал. В ту же минуту громко зазвонил фабричный колокол.

– Тысяча извинений! – вскричал дядюшка Батист. – И главное, никому ни слова – ни родителям, ни брату.

Он опустил Катрин на землю и устремился к дверям мастерских. По дороге бежали запоздавшие рабочие. Катрин очень удивилась, заметив среди них детей.

Некоторые мальчики выглядели не старше, чем она сама. Оставшись одна посреди огромного пустынного пространства, девочка вдруг ощутила необъяснимый страх и притаилась за высокой кучей угля. Что, если фабричные рабочие, подобно цыганам, крадут детей и заставляют их работать на фабрике? Может, дядюшка Батист тоже заманивает ее в ловушку?

Тут Катрин увидела, как из дверей фабрики вышел толстый краснолицый человек и стал кричать на детей, которые, по его мнению, недостаточно быстро бежали. Последним у высокой двери очутился худенький мальчуган и хладнокровно проследовал мимо толстяка, вызывающе засунув руки в карманы.

Толстяк попытался поддать ему сзади ногой, но мальчишка увернулся, отскочил в сторону и скрылся в проходе. Краснолицый мужчина запер за ним дверь, а сам направился к печам.

Спрятавшись за угольной кучей, Катрин боялась пошевельнуться. Если толстяк ее заметит, ей несдобровать! Он схватит ее и запрет в мастерской вместе со всеми остальными ребятишками.

Внутри длинного кирпичного здания теперь слышался равномерный глухой гул. Гул этот, похожий на громкое мурлыканье гигантского кота, почему-то успокаивал Катрин. Но все же девочка долго не решалась покинуть свое убежище. Наконец собравшись с духом, она прокралась вдоль высоких куч угля к дороге, но бежать не решилась, опасаясь, что стук ее сабо привлечет внимание злого толстяка, который, как ей казалось, наверняка притаился где-нибудь за дверью. Но никто не остановил ее, и она беспрепятственно выбралась на красно-белую дорогу.

– Ну, – спросил Катрин Франсуа, когда она вернулась домой, – какую такую красоту он тебе показал?

– Фабрику.

– И это правда красиво?

– Это так… это так красиво… Я просто не знаю, как объяснить тебе, до чего это красиво!

Франсуа нахмурился:

– Вообще-то говоря, меня это совсем не интересует… И с силой завертел свой круг.

* * *

В конце зимы дом-на-лугах посетил еще один гость. Это был Крестный.

Когда Катрин открыла ему дверь, у матери вырвался крик радости.

– Крестный! – воскликнула она, и голос ее зазвенел, как в былые времена, но вдруг запнулась и добавила сконфуженно и церемонно: – О, простите, мадемуазель, я вас сразу не заметила.

Мадемуазель действительно занимала немного места. Маленькая, тоненькая, темноволосая… «На кого она похожа?» – спрашивала себя Катрин. Да на Мариэтту же! Ну конечно, на Мариэтту. Только это была совсем другая Мариэтта: не веселая, жизнерадостная и кокетливая, а робкая, тихая, незаметная.

– Как ты выросла, Кати! – удивлялся Крестный.

Он посадил крестницу себе на плечи и прошелся с ней по кухне. Катрин пришлось нагнуть голову, чтоб не стукнуться макушкой о потолок. Крестный подарил девочке красную ленту, несколько конфет и серебряную монетку. Он спросил, что слышно о Марциале и Обене, а когда осведомлялся о здоровье Мариэтты, в голосе его прозвучало смущение.

После этого Крестный на минуту умолк. «Мадемуазель» чинно сидела рядом с ним.

– Вот, – выговорил он наконец, – мы собираемся пожениться…

Мать поцеловала его и, взяв за руки залившуюся густой краской «мадемуазель», попросила позволения тоже поцеловать ее. Жан Шаррон поднялся с лавки, хлопнул Крестного по плечу.

– Вот и ладно, – сказал он. Крестный выглядел ужасно смущенным.

– Только вот Берта на днях потеряла отца…

– Бедное дитя, – вздохнула мать, – для вашей матушки это большое горе…

Берта покраснела еще сильнее и украдкой вытерла глаза.

– Матери у нее уже давно нет… Я хотел предупредить вас: свадьбу мы справлять не будем, уж извините нас, пожалуйста!

– Какие тут могут быть извинения, – сказала мать. – Тебе не за что просить у нас извинения.

– Понимаете, если бы не этот траур… К тому же для свадебного обеда пришлось бы занимать деньги, потому что ни у Берты, ни у меня…

– Это не помешает вам быть счастливыми, – поспешно заявил отец. – Верно, Мария?

Мать ничего не ответила, сделав вид, будто ищет что-то в комоде.

– Стыдно признаться, но у нас нет даже бутылки сидра, чтобы вас угостить.

– Зачем вы так говорите, отец? – запротестовал Крестный и поднялся с лавки.

Невеста последовала его примеру.

Родители, Катрин и Клотильда проводили обрученных по тропинке, которая вилась между полями и вела к шоссе.

– Я не хотел говорить об этом при Франсуа, – сказал Крестный, – но само собой разумеется, что вы, матушка, и вы, отец, и ты, Кати, разделите с нами свадебный обед.

Это посещение расстроило Катрин.

– Я не хочу, чтоб он женился, – заявила она Франсуа, – Почему? Ведь он уже взрослый.

Катрин считала, что взрослые все время предают ее. Она уверилась в этом окончательно, когда Мария Пиру, ее бывшая хозяйка, забежала к ним на минутку и сказала матери:

– Я так расхваливала всем вашу Кати, что молодые Пишоны из Бокажа хотят нанять ее пасти скотину. К Иванову дню они заплатят вам лун и еще два – ко дню всех святых. Они славные люди, и вашей Кати будет у них неплохо.