Текст книги "Время соборов. Искусство и общество 980-1420 годов"

Автор книги: Жорж Дюби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

Используя праздник и игру, куртуазная любовь пренебрегала установленным порядком и преобразовывала естественные отношения. Будучи по существу прелюбодейной, она в первую очередь брала реванш над матримониальными ограничениями. В феодальном обществе в брак вступали во имя возвышения и обогащения рода. Это была расчетливая сделка, не учитывавшая сердечных порывов. Ее заключали родители и родственники новобрачных. Они определяли условия обмена, приобретения супруги, призванной стать для будущего сеньора хранительницей его очага, хозяйкой над его слугами и матерью его детей. Невеста должна была быть богатой, верной и происходить из богатой семьи. Социальные законы предусматривали жестокое наказание для жены-изменщицы и для того, кто пытался ее соблазнить. Однако мужьям они предоставляли полную свободу. Любезные незамужние барышни в каждом замке вели со странствующими рыцарями куртуазные беседы. Куртуазная любовь была не просто сексуальными разглагольствованиями. Она была осознанным выбором, которым полностью пренебрегала процедура сватовства. Тем не менее влюбленный рыцарь выбирал своей дамой сердца не девственницу, а замужнюю женщину. Он не стремился покорить ее силой, а завоевывал постепенно, хотя на пути ему встречались многочисленные опасности. Он шаг за шагом преодолевал ее сопротивление, ждал, когда она сдастся и начнет оказывать ему знаки внимания. Для достижения подобной цели он разрабатывал подробнейшую стратегию, которая на самом деле представляла собой превращавшееся в ритуал транспонирование искусства псовой охоты, рыцарских турниров, штурма крепостей. Мифы любовного преследования находят свое воплощение в прогулках верхом по лесу. Избранная дама представляла собой крепость, которую осаждали.

Однако подобная стратегия ставила рыцаря в зависимое положение. И вновь куртуазная любовь меняла местами естественные отношения. В реальной жизни сеньор целиком и полностью подчинял себе супругу. В любовной игре он служил даме сердца, исполнял все ее прихоти, проходил через все испытания, которым она его подвергала. Он стоял перед ней на коленях. В этой позе преданности нашли свое воплощение отношения, регулировавшие в обществе воинов поведение вассала и сеньора. Вся куртуазная лексика и жесты были заимствованы из словаря и ритуалов вассальной субординации. И в первую очередь – понятие самой службы и ее содержания. Влюбленный рыцарь должен прежде всего быть преданным даме сердца, как вассал – своему сеньору. Он принес клятву верности и не имел права ее нарушить. Такую связь нельзя было разорвать из-за простой прихоти. Он демонстрировал мужество, сражался во славу избранной дамы. Одержанные воинские победы неуклонно вели рыцаря к успеху. Наконец, он должен был окружить даму вниманием. Он ухаживал за ней, иными словами, прислуживал – точь-в-точь как вассалы, собравшиеся вокруг своего сеньора. Но, как и вассалы, влюбленный рыцарь хотел получить за свою службу вознаграждение и удостоиться милостей.

В этом плане любовная игра идеализировала и преобразовывала сексуальное влечение. Конечно, она не становилась полностью платонической. Усилия Церкви, направленные на то, чтобы обуздать куртуазную галантность, привели в XIII веке к появлению нескольких поэм, авторы которых лишали любовь плотских устремлений и придавали ей мистический характер. Это религиозно-абстрактное превращение достигло апогея около 1300 года в dolce stil nuovo[181]181
  «Сладостный новый стиль» (ит.) – стиль флорентийской поэтической школы конца XIII в. Основное место в лирической поэзии этой школы занимают любовные переживания. Образ возлюбленной предельно спиритуализируется, а любовь описывается как сила, делающая человека, независимо от его сословного положения, совершенным.


[Закрыть]. В повседневной реальной жизни двора любовь жила надеждой на окончательный триумф, когда дама целиком отдастся своему рыцарю, на тайную и опасную победу над строгим запретом и над наказанием за прелюбодеяние. Однако, пока длилось ожидание, а в соответствии с правилами оно должно длиться очень долго, желанию приходилось довольствоваться малым. Влюбленному рыцарю, намеревавшемуся покорить избранницу, следовало сдерживать себя. Из всех испытаний, налагаемых любовью, особо выделялась «проверка», которая постепенно превратилась в самый яркий символ потребностей обоюдного ожидания и которую воспевали в своих песнях трубадуры: дама приказывала раздеться догола и возлечь рядом с ней. При этом он должен был сдержать желание. Любовь только крепла от ухаживаний подобного рода и неудовлетворенной радости осторожных прикосновений. Удовольствия порождали настоящее чувство. Любовный порыв объединял не тела, а сердца. После того как Эдуард III увидел Джоан Солсбери, он принялся «размышлять». Духовные лица, состоявшие на службе у владетельных князей, нашли у Овидия объяснение происхождения земной любви. Кроме того, в то самое время, когда правилам куртуазной галантности стали подчиняться все рыцари Запада, культ Марии постепенно завоевывал латинский христианский мир. По мере этого завоевания одухотворение сексуального инстинкта и перевод в религиозную плоскость женских достоинств обогащали друг друга. Дева Мария вскоре предстала как прекрасная Дама, которой все должны выражать любовь. Ее хотели видеть элегантной, грациозной, соблазнительной. Для того чтобы покорить сердца грешников, художники XIV века изображали Мадонну похожей на куртуазных принцесс: у нее были такие же прически, головные уборы, украшения. И даже в бредовых рассуждениях некоторых мистиков порой встречаются строки, восхваляющие телесную красоту Мадонны. И наоборот, избранная дама ждала от влюбленного рыцаря благоговения, хвалебных гимнов, позаимствовавших метафоры у гимнов мистической любви. Проявления набожности, становившейся сердечным делом, окружали ореолом светские радости.

Куртуазная любовь по-прежнему оставалась игрой, тайным развлечением. Она подпитывалась заговорщицким подмигиванием. И так незаметная, она рьяно соблюдала видимые приличия. Она прикрывалась эзотеризмом trobar clus[182]182
  Trobar clus можно перевести с окситанского как «закрытая поэзия», «закрытый стиль» (trobar – букв, «изобретать»; так именовалось искусство изобретать слова, то есть поэзия) – стиль поэзии трубадуров, возникший во второй половине XII в., изобилующий сложной метафорикой, туманными намеками и т. п., намеренно усложненный. Исследователи по-разному объясняют особенности этого стиля. Одни (и в их числе, до определенной степени, Ж. Дюби) выводят их из куртуазного принципа «тайны» (любовь должна быть тайной, имя дамы и вообще всё, связанное с ухаживанием, должно быть скрыто), другие настаивают на том, что поэты увлекались экспериментами над формой стиха, третьи доказывают, что trobar clus появился в качестве особого языка для «своих», для замкнутой «касты» окситанской элиты.


[Закрыть], символическими жестами, двусмысленными девизами, особым языком, понятным только для посвященных. По существу и по форме она была таким же бегством от реальности, как и праздник. Она была страстным, но совершенно бескорыстным посредником, который никого не связывал какими-либо обещаниями. Если светским людям случалось увлечься игрой до беспамятства и позволить себя одурачить, то они всегда находили в соответствующих литературных произведениях, противостоящих куртуазным любовным песням, аргументы, позволявшие разоблачить мистификацию. Эти сатирические и пародийные произведения, взывающие к Разуму и Природе, пользовались не меньшим успехом, чем любовная лирика. Благодаря им, а также продолжению, написанному Жаном де Мёном к первому «Роману о Розе», где автор, прибегнув к аллегории, прославляет физическую любовь, или рассказу женщины из Бата из «Кентерберийских рассказов», или непристойным анекдотам «Декамерона», рыцари могли дистанцироваться от персонажей, роль которых они исполняли. Они возвращались к действительности, но только для того, чтобы вскоре вновь погрузиться в мечты. Однако, в отличие от мира праздника, иллюзорности и любовной мечты, изображать который вменялось в обязанность актерам, реальный мир не требовал убранства.

Куртуазная любовь была порождением видения и подпитывалась им. Когда Эдуард III вместе со свитой вошел в опочивальню леди Солсбери,

<...> все взглянули на нее с восхищением, да и сам король не мог отвести взора. В самое сердце его поразила стрела утонченной любви, которую госпожа Венера послала через Купидона, бога любви. И эта любовь продлится долго. Насмотревшись на даму, король отошел к окну, чтобы опереться, и принялся размышлять.

Для того чтобы поймать и удержать взгляд, следовало облачиться в красивый наряд и приукрасить лицо. Рыцарское искусство XIV века в первую очередь предполагало поэтизацию одежды. На костюмированный бал не допускались те, кто был одет обыденно, чьи наряды не заставляли забыть о повседневности и своей роскошью и бесполезностью не свидетельствовали об обдуманном намерении транжирить деньги. В миниатюре «Роскошного Часослова» изысканное изобилие мантий и накидок соперничает причудливостью форм с декоративными перекладинами, венчающими крыши замков, освещенных огнем фейерверков. А поскольку праздник представлял собой куртуазную игру и предполагал упорядоченный диалог представителей обоих полов, то мужчинам и женщинам не следовало наряжаться схожим образом. В великосветских обществах XIV века женский костюм поражал своеобразием. Подчеркивая прелести тела, он превратился в инструмент эротического хвастовства. Именно поэтому его не подгоняли в полной мере к формам тела. Он играл роль приманки. Скрывая, он показывал и тем самым соблазнял и разжигал желание. Как искусство витража, линии и цвета которого служили в Париже образцом для создания костюмов, так и искусство одежды в целом переносило из реального мира в нереальный. Во время праздника индивидуум должен был преодолеть, превозмочь свою натуру, возвыситься над ней при помощи различного рода приспособлений, всех этих бумажных полосок, рогов, хвостов, которые щеголихи, вняв призывам к раскаянию, иногда сжигали на кострах другого, на сей раз мистического, праздника, устраивая своего рода аутодафе отречения. Как и миниатюристы, по собственной прихоти рисовавшие среди орнаментов на полях Псалтирей маленькие картинки подлинной жизни, так и художники, создававшие парадные костюмы для куртуазных праздников, включали едва заметные фрагменты телесной действительности в искусственную основу архитектуры грез. Они работали во имя лирической иллюзии.

Тем временем любовные ритуалы уступали место другим мечтам. Условности куртуазной учтивости предписывали даме позволить своему кавалеру полюбоваться обнаженным телом издалека и всего лишь один миг, давая тем самым надежду. Образ тела избранницы должен был врезаться в сознание влюбленного рыцаря. Кроме того, распорядок общественных увеселений XIV века отводил среди живых картин большое место женскому телу, сбросившему с себя все наряды. Однако на протяжении довольно длительного времени стойкие предрассудки запрещали в произведениях куртуазного искусства изображать обнаженное женское тело, хотя литургическое искусство открыто воспевало красоту тела мужского. Литургическое искусство возвращало мужское тело к природе в том смысле, в каком употребляли это слово теологи-мыслители, то есть к совершенным формам, не запятнанным позором греха, куда вверг его Божественный разум. В соборах эти скульптурные изображения совершенных образов располагались между двух основополагающих композиций – между Сотворением мужчины и женщины и Воскресением из мертвых. Плоть всегда представ С конца XIII века скульпторы вытачивали тела с любовной нежностью, вспоминая о пережитых приятных моментах. Постепенно мечта приобретала материальные очертания. Ева и воскресшие из царства мертвых наделялись изяществом подростков. Тем не менее gula[183]183
  Чревоугодие [лат)


[Закрыть], voluptas[184]184
  Сладострастие (лат.).


[Закрыть], живая плоть, жаждущая удовольствий, по-прежнему пряталась в тень осуждаемых радостей. Она оставалась на периферии больших декоративных ансамблей, где за художниками не столь пристально следили и где они могли поместить символическое изображение своих запретных желаний. Эти желания либо воплощались в обнаженном теле женщины, либо исчезали в языках адского пламени: в Капелле дель Арена Джотто впервые в истории европейской живописи поместил среди демонов обнаженную натуру. Возможно, до нас не дошли другие образы, считавшиеся менее греховными. Однако представляется, что на протяжении всего XIV века светская культура развивалась медленнее своих возможностей. Если скульпторы и художники отваживались показать обнаженное тело женщины, то непременно с оттенком осуждения, считая его греховным. Их охватывало какое-то странное беспокойство. Оно навязывало им нервный, пронзительный стиль Пляски Смерти и заставляло отмечать тела знаком порочности. В готическом мире из всех форм вновь освященной природы тело женщины освободилось от греха последним, чтобы затем расцвести для земной радости.

Местом этого расцвета стала Италия. Сохранившаяся античная скульптура представляла собой образцы не прикрытых никакими предметами тел, гордо выставлявших напоказ свою наготу. В этой стране, где университеты, вышедшие из-под контроля Церкви, осмеливались проводить препарирование трупов, наступили времена, когда скульпторы обратили внимание на римские барельефы, обломки статуй, изображавших нагих людей, и увидели в них примеры для подражания. Создавая сцены Сотворения мира и Страшного суда, они черпали вдохновение в свободной и естественной природе древнеримского искусства. В парижской же живописи только в самом конце века появилось одно-единственное изображение тела, похожего непорочной чистотой на античный торс. Это тело мужчины – Лазаря, воскресшего из мертвых. Художники итальянской Ломбардии, родины рыцарства и куртуазной галантности, проявили еще большую смелость. Они изображали в ореоле сиятельной славы, окружавшей до сих пор только образ Христа и Мадонны, обнаженное тело торжествующей Венеры. Они смогли показать коленопреклоненных дворян, которые с обожанием смотрели на нее, получая взамен флюиды телесной любви, точно так же, как святой Франциск получал стигматы. Заметно, что угрызения совести заставляли их руки дрожать. Они творили, испытывая влияние сурового величия романского стиля, в Тоскане на заре кватроченто для патрицианской аристократии, которую христианство стоиков освободило как от чувства тревоги, так и от чувства вины за участие в эротическом празднике. Именно там впервые женская плоть, воплощенная в бронзе и мраморе, предстала во всей красе. Здесь женщина не воскресала, она рождалась. Она принесла новому человеку умиротворенную радость от своего тела.

Обладать миром означало в первую очередь навязать ему свой закон. Культура XIV века пришла к государям, людям, которые правили, заключали мир и вершили справедливость. Светское искусство Европы, большинство шедевров которого было создано по заказу государей, прославляло главным образом могущество. И делало оно это в русле феодальной традиции. Испокон веков на Западе власть ассоциировалась с образом вооруженного человека, то есть рыцаря. Сеньор, наделенный правом отдавать приказы и наказывать по своему усмотрению, прежде всего был военачальником, поэтому вся его жизнь проходила в седле. В этом мире, в котором каждый дворянин считал себя святым Георгием, конные фигуры заполонили придворное искусство. Даже в самой Италии, где Рим стремился насадить другие символы величия, бьющие копытами лошади на полотнах Уччелло и фресках Палаццо Скифанойя, равно как и Палаццо Те, еще очень долго будут вдохновлять рыцарскую добродетель. Точно так же со времени становления феодального строя олицетворением гордости сеньории, поскольку та основывалась на войне, служила, по общему мнению, башня. Башня, главное оборонительное сооружение, представляла собой опорный пункт любого военного начинания, место сбора воинов, последнее убежище защищающихся. Около крепости возводились торжественные залы суда. Башня была лишь временным жилищем. Суровая, возвышающаяся как штандарт, она прежде всего стала атрибутом власти.

В XIV веке положение вещей не претерпело изменений. Любой человек, достигший могущества, должен был возвести башню и начать строительство своей гробницы. По этой самой причине искусство владетельных князей носит кастовый характер. Когда Карл V подавил мятеж Этьенна Марселя и доказал парижским буржуа, что их попытки взять под контроль власть королей Франции были обречены на провал, он построил Бастилию, как триста лет тому назад Вильгельм Завоеватель воздвиг в Лондоне Тауэр. В Ферраре один маркиз соорудил так называемую Башню бунтовщиков из камней разрушенных дворцов враждебных ему родов, над которыми он одержал победу. И каждый из пейзажей «Роскошного Часослова» есть окрестности того или иного замка герцога Иоанна Беррийского. Безусловно, крепостные стены имели функциональное значение. В XIV веке война шла всюду. Ее самые значительные эпизоды заключаются не в сражениях в чистом поле, а во взятии крепостей – либо осадой, либо ценой предательства. Крепостные стены обладали огромной стратегической ценностью. Однако если властелин правил в замке, если там он исполнял свои основные обязанности – старые литургические обязанности и новые обязанности духовного меценатства, то вовсе не потому, что так требовали меры безопасности. Разумеется, часовня государя и его библиотека находились внутри укреплений, мощь которых свидетельствовала о власти сеньора. Так, Карл V разместил свою «библиотеку» в одной из башен Лувра. В Карлштейне пояс укреплений из зубчатых стен окружал часовню императора. В Авиньоне, ставшем резиденцией Пап по воле французских королей и духовенства, началось строительство дворца. Дворец, который освятил Бенедикт XII, в прошлом монах, представлял собой мрачный монастырь, возведенный в духе цистерцианцев. А вот Климент VI любил роскошь и поэтому расширил свои владения. В центре он приказал обустроить широкий двор, предназначенный для проведения торжественных церемоний. Лестница, на ступенях которой во время подобных церемоний располагалась свита, заканчивалась богато украшенной аркатурой, где святой отец мог появляться в торжественной процессии. Однако дворец по-прежнему был наглухо закрыт для внешнего мира, а его крепостные стены ощетинились бойницами вовсе не потому, что шайки разбойников, главари которых, смеясь, обещали в один прекрасный день захватить золото Папы, бродили вдоль Роны, а потому что Папа, к великому возмущению мистиков, непременно хотел, чтобы его считали одним из повелителей мира сего, и причем самым сильным. Авиньонский дворец, как и старый Лувр или Белльвер, построенный для короля Майорки Иакова II, имеет форму каре. В самом центре здания есть пространство, окруженное лоджиями и предназначенное для веселых праздников. Но дворец по-прежнему свидетельствовал о полновластном величии его хозяина. Климент VI нарушил суровость стен некоторыми архитектурными украшениями. Он также повелел устроить в одной из башен несколько маленьких уютных комнат.

Правители XIV века действительно хотели, чтобы в цитадели, демонстрировавшей их могущество, поселилась радость. Достигали они этого двумя путями. Если их жилище должно было по-прежнему сохранять функции крепости, то оно хотя бы становилось, по крайней мере, уютнее. Начиная с XII века роль благородных дам в жизни сеньоров постепенно возрастала. Менялись и представления о светской жизни. Эти факторы заставили рыцарей пересмотреть взгляды на грубые схватки и жестокую охоту. Они научились обходиться без доспехов. В XIV веке они узнали, что в их пристанищах с помощью факелов и огня в камине можно предаваться житейским удовольствиям даже ночью и даже зимой. Государь, цвет рыцарства и, следовательно, образец галантной учтивости, должен был в первую очередь обустроить в своей резиденции места, способствовавшие интимным утехам и любовным праздникам. Во всех новых или отремонтированных замках около старого зала, где собирались воины и где хозяин вершил правосудие, располагались небольшие комнаты с камином. Гобелены, развешанные на стенах, придавали им теплоту и уют. Итак, в XIV веке рыцарский замок начал постепенно превращаться в особняк. В саду дворца Сен-Поль, ставшего излюбленной резиденцией Карла V, были разбросаны маленькие забавные павильоны, приспособленные для разных житейских увеселений.

Второе дополнение носило декоративный характер. Сама война требовала украшения. Она была праздником. Несомненно, самым волнующим праздником, на который рыцарь приезжал одетый в самые роскошные наряды. Разорванные в клочья шелка, разноцветные камзолы, золотые пояса и остатки украшений усевали поля сражений XIV века. Первоочередная задача придворных художников заключалась в изготовлении красивой конской упряжи. Когда в 1386 году бароны Франции собрались во Фландрии, намереваясь захватить Англию, они выразили желание «украсить корабли своими гербами, штандартами и драгоценными камнями». Герцог Бургундский Филипп I доверил орнаментировать корабль лучшему мастеру – Мельхиору Брудерламу. Фруассар добавляет, что

<...> художников не торопили. Они получали все, что просили, если только это можно было найти. Они изготовляли знамена, штандарты из красного шелка, столь красивые, что лучших нельзя было даже представить себе. Они расписывали мачты до самого верха, а многие из них покрыли золотыми пластинками, чтобы показать богатство и могущество. Внизу помещали гербы сеньоров, которым принадлежали корабли.

Поскольку военная церемония должна была также блистать обилием побрякушек и безвкусными, но яркими украшениями, вполне естественно, что и башня получила убранство. Как и шлем, ее увенчали покрытым иглами декором и султаном, украшенным пламенем. Ювелирное искусство отделки нашло для себя новый материал – камень; оно обрабатывало его в той же манере, в какой выражались все мечты куртуазной галантности о бегстве от действительности. Готический орнамент достиг своего расцвета в замке Меюн-сюр-Иевр, отделанном по приказу Иоанна Беррийского. Замок стал выражением его буйной фантазии. Символ феодального могущества, устремившийся ввысь под шелест развевающихся вымпелов и знамен, замок владетельного князя повторял на своих стенах обильные украшения амвонов и страниц Часослова. Он символизировал бесполезность рыцарской мечты и расточительности.

*

Однако в европейском сознании зарождалась и другая концепция власти – более цивилизованная, более строгая. Опиралась она на римское право. Гораздо больше людей стало размышлять о политике. Внимание к механизмам власти было порождением возвышения государств и совершенствования органов управления. Княжествам приходилось брать на службу тех, кто, обучаясь в университетах, научился мыслить. Княжества теперь созывали собрания, Штаты[185]185
  Штаты – здесь: органы сословного представительства, создававшиеся в конце XIII – начале XIV в. в различных государствах Западной Европы. Эти органы чаще всего составлялись из выборных представителей духовенства, дворянства и – формально – всего остального свободного населения страны, но на деле же обычно – городской верхушки.


[Закрыть], на которых представителям высших сословий вменялось в обязанность высказывать мнение по поводу важных событий и обсуждать общественные дела. В XIV веке в Европе стали пробиваться первые ростки гражданского мышления и одновременно увеличилось число людей, воспринимавших власть как абстрактное понятие, поскольку в это же самое время философы также обратили свой взор на проблемы управления. Политическая наука относилась к той светской области познания, которую доктрина Уильяма Оккама сделала открытой для опыта и рациональных умозаключений. Прежде всего у ученых вызывали беспокойство основные разногласия, омрачавшие средневековую политическую жизнь, в том числе старый конфликт между императором и Папой, между двумя могущественными ветвями власти, которые начиная с эпохи Карла Великого зависели друг от друга и обе претендовали на всемирное господство. В действительности борьба закончилась в середине XIII века полной победой Святого Престола. Однако триумф Рима по-прежнему вызывал полемику по поводу основ гражданской власти. В то время как юристы, состоявшие на службе Понтифика, использовали все возможности схоластики, чтобы окончательно подчинить папству теократическое учение, легисты Филиппа Красивого, короля Франции, искали в римском праве аргументы, чтобы обуздать чрезмерные притязания Бонифация VIII. Их учение было сродни учению итальянских гибеллинов, которое прославляло идею империи, в частности в «De Monarchia» Данте. В канун XIV века разногласия вспыхнули с новой силой. Тот факт, что центром власти Пап стал Авиньон, наглядно показал ее потворство преходящему. Король Германии Людвиг Баварский прибыл в Италию, чтобы заполучить императорскую диадему. Значительная часть францисканского ордена отвергла папское определение бедности. Именно в этот период появились два произведения, остававшиеся на всем протяжении XIV века путеводной звездой политической мысли.

Когда францисканец Уильям Оккам, которого за инакомыслие преследовала авиньонская курия и которому предоставил убежище император, писал «Dialogus», он еще придерживался основополагающего принципа своей методики, разгораживавшего религиозное и светское. Он неукоснительно отделял Церковь от государства, предоставляя последнему монопольное право на политические действия. Он утверждал, что Папа не может лишить людей свобод, предоставленных им Господом или природой. Итак, природа следом за Богом была признана источником права, что означало радикальную секуляризацию юридического учения и юридической науки. Однако другая книга, «Defensor pads»[186]186
  Защитник мира (лат.).


[Закрыть], опубликованная немного ранее двумя преподавателями Парижского университета, Марсилием Падуанским и Жаном Жанденом, содержала еще более резкую и революционную критику и вела открытую борьбу против притязаний Церкви на власть. Светские права, которыми она обладала, были украдены у государей. Совершенно недопустимо полагать, что может существовать независимая духовная жизнь. Не существует духа отдельно от тела, следовательно, духовное не существует отдельно от мирского. Поэтому особая власть Церкви есть результат узурпации. Необходимо подчинить эту власть государству. Однако откуда проистекает власть государства? Древняя феодальная традиция гласила: от меча, от войн, победоносно завершенных предками государя. Учение докторов соборных школ утверждало: от Бога, наделившего королей могуществом. А Папы добавляли: через святого Петра. «Defensor pads» с поразительной отвагой отвечал: от народа. От «большинства граждан, которые издают закон».

Слова «народ», «свобода», «граждане», «закон», «большинство», которым вскоре станут вторить «добродетель», «порядок», «счастье», звучали как римские максимы. Марсилий Падуанский вычитал эти слова у Тита Ливия. Пусть они еще сопровождались звоном оружия, но все-таки это было оружие ликторов и легионеров, а не крестоносцев. Эти идеи постепенно пробивали себе дорогу. Петрарка обогатил их своими знаниями классиков. В третьей четверти XIV века король Франции Карл V изъявил желание предстать перед своим народом в образе мудрого правителя. Все должны были знать, что в опочивальне он размышлял над книгами, что жил он в окружении ученых мужей, что зимой он «часто был поглощен до самого ужина чтением прекрасных историй Священного Писания, повествований о деяниях римлян или нравоучений философов». Специально для него перевели «Политику» Аристотеля, а в «Сновидении садовника» разработали целую теорию о королевской верховной власти, осуществляемой на благо res publica[187]187
  Букв.: «общее дело» (лат.). В древности, и особенно в Средневековье, это слово не означало «республика» в современном смысле, но некое благоустроенное государство, власть и подданные которого равно озабочены проблемами общего блага.


[Закрыть] и направляемой советами умеренных и осмотрительных людей. «Когда ты можешь отстраниться от церковного прихода и серьезных раздумий о судьбах народа и общественных делах, ты втайне читаешь и велишь читать любое хорошее учение или доктрину». Король больше не руководил сражениями лично. Эту миссию он возлагал на коннетаблей. В данном случае духовенство одержало победу над рыцарством, но речь идет о секуляризированном и сведущем в «деяниях римлян» духовенстве.

Для могущества, объявившего себя природным и как будто бы опиравшегося на народ, для власти, принявшей светский характер, требовались новые атрибуты, новые символические фигуры. Конь оставался, правда, при условии, что это конь Константина или Марка Аврелия. Но башня безвозвратно ушла в прошлое. Древний Рим предлагал иные средства для прославления правителя и укрепления его могущества. Художники Южной Италии извлекли их из прошлого для прославления императора Фридриха II. Когда во время юбилейного 1300 года обещания Папы Бонифация VIII раздать индульгенции привлекли в город цезарей и Святого Престола весь христианский народ, Папа повелел лучшим художникам Италии окружить его трон новыми символами и установить каменные изваяния императора во всех завоеванных для него городах. Новый образ могущества отождествлялся с торжествующей фигурой живого государя, с его статуей. Действительно, похожие статуи мужчин и женщин, которые в XIV веке вытеснили из порталов церквей статуи пророков, апостолов или царицы Савской, и те памятники, которые в свою очередь пришли на смену надгробным монументам в виде лежащих фигур, изображали в большинстве случаев владельцев сеньорий или их домочадцев. В апсиде Пизанского собора вскоре была установлена статуя Генриха VII Усыпальницу императора охраняли статуи его четырех советников. Карл V повелел изобразить себя в окружении супруги и сыновей и установить эту скульптурную композицию на новой лестнице Лувра. У входа на пражский Карлов мост восседают на троне короли Чехии. Королева Изабелла Баварская утвердила свое очарование и прелести своего тела в большом камине замка в Пуатье.

Наряду со статуей императора в Пизе была воздвигнута еще одна статуя, но не дамы, а абстрактного могущества, почти божества: статуя города. Города-республики заботились о том, чтобы превозносить гражданскую сторону своего могущества, которое зиждилось, как утверждали юристы, на праве Древнего Рима. Наиболее развитые республики Центральной Италии с гордостью говорили о своем римском происхождении. Будучи присяжными союзами теоретически равных граждан, которые по очереди исполняли обязанности магистратов, они проводили активную военную и откровенно агрессивную политику, однако претворяли ее в жизнь руками хорошо оплачиваемых наемников. Гражданам представлялось, что порядок, благоприятствующий торговле и всеобщему процветанию, должен быть основан на согласии, свободе, взаимной верности и всеобщей любви к городу-государству. Для того чтобы воссияла слава города, необходимо было объединиться. Слава находила проявление в монументальных произведениях, которые оплачивались из городской казны и заказы на которые художники получали на конкурсной основе. Из этих коллективных свидетельств престижа до наших дней дошло несколько символов военного могущества. Четырехугольные, массивные, глухие у основания и становящиеся все более изящными по мере приближения к вершине, колокольни коллегиальных церквей и каланчи ратуш, взметнувшиеся до небес по заказу муниципалитетов Северной Европы, были, по сути, башнями, похожими на башни рыцарских замков. Палаццо тосканских городов или дворцы подеста, представлявших императорскую власть, были не чем иным, как римскими домами с внутренним двориком, которые превратились в крепости и вознеслись ввысь наподобие вызывавших головокружение башен. Все без исключения патрицианские роды хотели построить подобную башню. Одержавших победу кондотьеров было принято изображать в образе солдат. Их статуи заполонили площади и залы ратуш, образовав целую кавалькаду. Тем не менее, по крайней мере, одно направление нового городского искусства отвергало эти военные символы. Около башен и новых террас били публичные фонтаны, источники мира. Девять доблестных ратников из рыцарской страны грез еще украшали фонтан Нюрнберга, оформленного в последней четверти века. Хотя уже минула целая эпоха с того момента, когда Никколо Пизано поместил элементы новой публичной иконографии на фонтане, воздвигнутом им в 1278 году по заказу коммуны Перуджи. Там, безусловно, присутствовали свойственные соборной схоластике патриархи, святые, знаки Зодиака, символы месяцев и свободных искусств; однако рядом с ними появилась и Волчица, кормящая Ромула и Рема, а также двойное изображение Перуджи и Рима, caput mundi[188]188
  Глава мира {лат.).


[Закрыть]. Несколько лет спустя у основания колокольни Флоренции была установлена скульптура, прославлявшая Труд и Доброе правление, гарантов порядка и мира.