Текст книги "Время соборов. Искусство и общество 980-1420 годов"
Автор книги: Жорж Дюби
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)
4 Рубеж
Бога нельзя созерцать лицом к лицу. Созерцательная жизнь, начавшаяся в этом мире, станет совершенной лишь тогда, когда мы воочию узрим Бога. Простая и добрая душа, когда она погружается в размышление и, разрывая узы тела, созерцает небеса, не может долгое время парить над самой собой, так как груз плоти тянет ее к земле. Душа бывает поражена величием небесного света, но быстро возвращается обратно; однако и та малость, которую она вкусила от божественной сладости, приносит ей большую пользу; вскоре, воспылав любовью, она спешит снова воспарить.
Такова направленность монашеской религиозности. Добровольным раскаянием, послушанием, смирением и опытом безукоризненной братской жизни, через литургию, музыку, наконец, через произведения архитектуры и изобразительного искусства монашество пытается преодолеть границы, в которых человека XI века удерживают его эмоции и ничтожные возможности, но все-таки стремится выйти за пределы чувственного восприятия и понимания, проникнуть в то, что откроется всему человечеству в Судный день, желает заглянуть в другую часть Вселенной, о свойствах и могуществе которой можно лишь догадываться. Он охвачен влечением к Богу, то есть к тайне.
Как бы ни были образованны священнослужители, они не могли применять свои знания к вере. Багаж их знаний оказался таким же убогим, как деревянные примитивные плуги, которыми их современники-крестьяне распахивали пустоши. Они не читали по-гречески, знание античных философов было ими полностью утрачено. Умирающий Рим, надо сказать, совершенно равнодушный к любой настоящей науке, оставил в наследство несколько научных трактатов, которые не могли освободить мышление клириков от принципов, лежавших в основе народной мудрости. Словно охотники или их собратья рыцари, со страхом пробиравшиеся среди зарослей и ловушек, устроенных врагом, Божий люди всегда были настороже, выжидали. Герберт, чья ученость в 1000 году вызывала всеобщее восхищение, считался не философом, а колдуном. Он так же расставлял ловушки невидимому миру. Хитростью и колдовством он старался подчинить себе силы судьбы. Человек того времени чувствовал себя окруженным непроходимой чащей. В этих зарослях скрывается Бог. По некоторым признакам можно догадаться о Его присутствии. Можно увидеть Его руку, идти за Ним, преследовать и ценой большого терпения и любви если не приблизиться к Нему, то хотя бы вспугнуть и заметить свет на Его пути.
Совместно совершаемые богослужения, непосредственное участие в таинствах позволяют человеку выйти за границы своего естества и, по выражению Руперта Дейцского, самим стать пророками, то есть провозвестниками Бога. Среди средств, при помощи которых можно поймать невидимое, на первом месте стоят музыка и литургия. До сих пор никто не ставил разум на ту же ступень. Экзегеза – инструмент, которым пользуются все. В ней сходятся все искания духа. Скрывающийся Бог подает знаки, столь же таинственные, как Он сам. Необходимо расшифровать эти послания. С того времени как в каролингских монастырях возродились занятия науками, все методы преподавания ориентировались именно на эту цель. Во второй четверти IX века одним из инициаторов такого подхода был бенедиктинский монах Рабан Мавр, «наставник Германии», аббат монастыря в Фульде. «Мне пришло в голову, – писал он, – составить небольшой трактат, в котором говорилось бы не только о природе вещей и свойстве слов, но и об их мистическом значении». Слова и природа – вот две области, доступные человеческому разуму, в которых Бог являет Свое присутствие. Итак, монах внимательно исследует Евангелие, а изучение грамматики подготавливает его к тому, чтобы постепенно, продвигаясь от чтения вслух к размышлению, проникать в смысл каждого слова. Монах также исследует тварный мир в поисках аналогий, цепь которых может привести к истине. Рауль Глабер писал:
Наделив свои создания многообразием форм и обличий, Бог, Творец всего, желал дать возможность душе ученого подняться к простому постижению божества через видимое глазами и охватываемое разумом... Бесспорно существующие связи между вещами свидетельствуют о Боге наглядно, прекрасно и молчаливо; в то время как каждая вещь неизменно представляет собой другую, олицетворяя принцип, в соответствии с которым она действует, она стремится вновь вернуться в исходное состояние.
Таков методический путь исследования. Бог создал вселенную, постижимую чувствами, следовательно, существует субстанциальное единство Всемогущего и Его творения или, по меньшей мере, очень тесная связь, universitas, о которой говорил Иоанн Скотт Эриугена. Бога также можно различить, продвигаясь мало-помалу, через видимое к невидимому, по слову апостола Павла. Творчество, неподвижная и немая проповедь, содержит богатейшее учение наставлений Божиих. Человек познает мудрость священных текстов, открывая соответствия между словами, стихами и различными отрывками из Ветхого и Нового Заветов; так же среди разнообразия форм и обличий, которое представляет видимый мир, важно обнаружить связь, гармонию, порядок. Мир, как впоследствии сказали Гийом Коншский и Геро Рейхерсбергский, – это «упорядоченное собрание творений». Он quasi magnam cifaram, «подобен большой кифаре». То, что мы называем искусством, имеет только одну цель – сделать видимым гармоничное строение мира, расположить определенное число знаков на предназначенных им местах. Искусство запечатлевает плоды созерцательной жизни и передает их в простых формах, чтобы сделать восприятие доступным для тех, кто находится на первых ступенях приобщения к знанию. Искусство – это рассуждение о Боге, такое же, как литургия и музыка. Оно так же стремится прорубить, расчистить дорогу, пробиться к глубинным ценностям, скрытым в чаще природы и Священного Писания. Искусство показывает нам внутреннюю структуру того стройного здания, какое представляет собой тварный мир. Для этого оно опирается на несколько текстов, содержащих слово Божие, на вызванные ими образы, на числа, организующие ритмы вселенной. Как музыка и литургия, искусство оперирует символами, необычным образом сочетает несочетаемые понятия, которые, сталкиваясь, высекают искру истинного знания, – и ритмами, в которых мир соединяется с дыханием Бога. Сама структура, взаимное расположение различных элементов и их численное соотношение, так же, как изображения, которые памятник, ювелирное изделие или скульптурный декор являют взгляду, представляют некое толкование мира, его объяснение. В своем поступательном движении, с 980 по 1130 год сопровождавшем первые шаги полифонического пения и схоластических размышлений, искусство предлагает ключ к тайне. Оно дает возможность немедленно запечатлеть в сознании субстанциальную реальность мира, но более совершенно, чем это позволяет чтение или простое созерцание вещей, более глубоко, чем позволяет размышление.
Признаем же, что архитектура и изобразительное искусство XI века, как музыка и литургия, были неким способом инициации. Поэтому в их формах не было ничего народного. Они обращались не к толпам, а к избранным, узкому кругу тех, кто начал взбираться по лестнице, ведущей к совершенству. Безусловно, произведение искусства могло иметь определенное значение в воспитании верующих – такое же, как возникшие рядом с литургией первые формы театра, опробованные бенедиктинцами из Флери-сюр-Луар и аббатства Святого Марциала в Лиможе. В 1025 году аррасский Синод, обличая еретиков, отвергавших церковную иерархию, таинства, литургию и, конечно, любое изобразительное искусство, утверждал, что «посредством некоторых живописных изображений неграмотные созерцают то, что не смогли бы узнать из написанного»; огромное количество монументальных изображений, которые предложила новая скульптура, после 1100 года внезапно предстало перед всем сообществом верующих. Для них изваяния стали учебником. Некоторые из крупнейших ансамблей романской пластики, построенные при входе в аббатства или на перекрестках дорог, ведущих к центрам паломничества, использовали доступный всем язык и, по всей видимости, были задуманы для просвещения масс. Таков тимпан церкви в Конке. Однако в художественном творчестве той эпохи воспитательные цели отошли на второй план. Эстетика, к которой обратилось монастырское искусство, была замкнутой, обращенной внутрь себя, открытой лишь посвященным, чистым людям, которые, отказавшись от погрязшего в пороке мира и его соблазнов, возглавляли христианский народ в его движении к истине.
Мир действительно не был статичен. Он повторял движения Бога. Любой духовный опыт представлялся неким шагом вперед, развитием, которое литургия и музыка подхватывали и в то же время направляли и которое, в свою очередь, выражали архитектура, скульптура и живопись, по своей природе лишенные движения. В действительности это движение представляется двойственным.
С одной стороны, оно круговое. Космические ритмы, круговорот небесных тел, смена времен дня и года, все биологические процессы подчиняются закону цикличности; периодические повторы должны восприниматься как один из символов вечности. Именно поэтому богослужение в бенедиктинских монастырях, которому, как гласит устав, «должно быть отдано предпочтение перед всем», разворачивалось по двум концентрическим кругам. Первый круг описывался ежедневным пением псалмов. В темноте колокол будил монахов на ночную службу. Затем друг друга сменяли хвалебные песнопения – хвала Господу, возносимая при первом проблеске зари, и ранние заутрени, совершаемые с восходом солнца. Днем, когда монахи занимались будничными делами, наступало время службы третьего часа; службы шестого и девятого часов были короче. Но с приближением ночи молитва снова удлинялась. На вечерней службе собравшаяся вместе братия пела Господу, вооружаясь против наступавшего мрака. Другой, годичный, цикл совершался вокруг праздника Пасхи. Одна из главных задач ризничего и регента, отвечавших за стройность литургической службы, заключалась в составлении календаря на каждый год, распределении текстов для чтения на каждый период церковного года и украшении церкви по случаю торжеств. Молитвенная жизнь, таким образом, предполагала бесконечную общность с мирозданием. Подчиняясь круговому движению, избегая любых событий, способных нарушить его, монашеская община уже начинала жить в вечности. Смерть для нее была действительно побеждена. Ежедневный и ежегодный круговорот молитв отменял личную судьбу, уничтожал всякое понятие роста или упадка. Среди изображений, направлявших медитацию, которые можно было встретить в стенах монастыря или в книгах, первостепенное значение имел символ небесных ритмов. С другой стороны, создав мир, Бог отделился от вечности, чтобы поместить Свое творение и Самому занять место во времени и в прямолинейной судьбе. Отныне всё – движение человека или ход истории – получило точку отсчета. Также и памятник, если его цель заключается в том, чтобы верно передавать намерения Божий, должен быть обращен к определенному ориентиру в пространстве.
Потрясения, коснувшиеся западной цивилизации в тот век, очевидно, способствовали тому, что вновь ожило чувство движения вперед. В центре рыцарского мироощущения находилось жгучее желание приключений. Во все концы света уносило оно молодых людей, охваченных радостным порывом. Первое, что привлекает внимание при исследовании свидетельств о Европе 1000 года, – кажется, что все население было охвачено жаждой странствий – в дорогу отправлялись паломники, купцы, везшие на ярмарку вино или цветные ткани, крестьяне-первопроходцы, осваивавшие пустоши. Приближался отъезд крестоносцев, начинались миграции проституток, которых Роберт Арбриссельский и другие одержимые видениями проповедники в 1100 году призывали к покаянию. Монахи же давали обет оставаться на одном месте. В то время как крепла реформа нравов духовенства, их все реже можно было встретить на дорогах. Отныне, затворившись в обители, они будут пытаться по-своему описывать ход истории.
Писать – вот что было одной из их специфических задач. Монахи вели хроники. Они вспоминали минувшие события – поначалу из уважения к традиции, которой следовали античные авторы. В монастырях преподавание классической латыни основывалось в большей мере на комментировании произведений историков языческого мира, чем на изучении произведений поэтов: считалось, что Саллюстий менее опасен для веры, чем Вергилий; в 1049 году монахам Клюни на период Великого поста были предложены для чтения труды Тита Ливия. Кроме того, приверженность к историческим повествованиям отвечала конечным целям монастырской культуры. Что есть история, если не описание тварного мира? Она изображает человека, а следовательно, Бога. Ордерик Виталий, бенедиктинский монах и один из лучших историков своего времени, говорил об этом: «Историю следует петь, как гимн во славу Творца и справедливого Владыки всего мира». Если история – хвалебная песнь, следовательно, она также участвует в литургии. Наконец, история позволяет яснее разглядеть в толще времен пути человечества, идущего к спасению, различить этапы этого движения, уточнить направление. История обращена в будущее. Она помогает выбрать верную дорогу, плыть прямо по течению и прибыть в нужный порт. Непрерывная вереница людей тянется от Сотворения мира до конца времен. Священное Писание, само будучи историей, описывает жизнь человечества как непрестанное восхождение и разделяет ее на три периода. Новый Завет исправил всё, что во времена, предшествовавшие рождению Богочеловека, было коряво и неровно в человеческом роде. Однако человек по отношению к тому, чем он станет после Второго пришествия Христа, находится в том же положении, что и ветхозаветные праведники по отношению к апостолам. Мир стареет, конец времен не заставит себя ждать. Человечество XI века живет в ожидании. Понимание истории должно подготовить его к последнему переходу. Тем, кто молится, и в первую очередь монахам, подобает указать остальным дорогу и сделать ее более ровной. Монастырские процессии символически представляют историю. Они преодолевают последний этап, изображают вход в Царство Небесное. Молитвам, которым предаются монахи в стенах обители, всему монастырскому искусству удалось сорвать покров и увидеть разверзшееся небо.
Созерцание видимого мира становится отныне не так необходимо: его следует оставить позади. Человек открывает в Писании предвестия последующих откровений. Ведомое монахами христианство XI века прикладывает все усилия, чтобы представить то, что вскоре должно открыться его глазам; человеческая история кажется цепью случайностей, разворачивающихся на заднем плане, Евангелия повторяют друг друга; Деяния Апостолов в то время изучаются менее внимательно, чем Ветхий Завет или Апокалипсис. Сцены из жизни Христа мало представлены в изобразительном искусстве. Капители монастырских колонн и нефы церквей украшают изображения младенца Иисуса или Страстей Господних. Жизнь Христа – действительно история. Каждое событие отмечает этап пути, ведущего к спасению. В то же время Евангелие повествует о земных делах. Оно рассказывает о пещере и рыбах, волхвах, идущих на свет звезды, о разбойниках и постоялых дворах, ослах и смоковницах, копьях и терновнике, об озере, растревоженном бурей, – о повседневном. Иногда рассказ освещается посланием из невидимого мира, но это лишь редкие вспышки. Почти все повествование разворачивается на Земле, среди людей. Не покажется ли текст синоптических Евангелий слишком простым и серым тому, кто задыхается в окружающем мире, кто нащупывает в нем трещины, чтобы убежать, избавиться от голода, опасностей, страха, кто обманывает свое убожество, мечтая о просвещении? Бедняки хотят слушать рассказ о славе, а не о нищете. Они питаются чудесами. Религиозное искусство XI века пытается сконцентрировать евангельское учение в нескольких знаках, превращает их в огненные столпы, подобные тому, в который превратился Иегова, чтобы вести народ Свой в Землю обетованную. Христос нигде не изображен как брат. Он предстает господином, который властвует и судит, Владыкой. На золотом фоне перикопов художники поместили фигуры апостолов вне времени и явлений природы. Отдалили их от людей. Кто в то время мог представить рыбаками и нищими святых Иакова или Павла, могущественных апостолов, на чьих могилах происходило столько чудес, которые поражали молнией и «огнем святого Антония» сомневающихся в их власти? Как христианство 1000 года, простертое ниц перед мощами, осмелилось бы привязаться к тому, что было человеческого в Христе? В романский период апостолы жили в невидимом мире, в царстве Воскресшего в праздник Пасхи, который запретил женам-мироносицам прикасаться к Себе, в царстве Христа, оторвавшегося от земли в день Вознесения, в царстве Вседержителя, восседавшего на троне в апсиде Клюни или Тауля[78]78
Тауль – аббатство в Каталонии. Здесь имеются в виду росписи в одной из церквей аббатства – Сан-Клементе, созданные ок. 1123 г. и изображающие Христа воСлаве (Христос Вседержитель). См. ил. 9.
[Закрыть].
Христос Клюни, так же как Христос Тауля, вышел не из Евангелия. Он вышел из Апокалипсиса. То есть из ослепительного света. Ни в одной другой книге Писания не содержится столько картин устройства будущего мира, такого захватывающего описания:
Над этими удивительными словами без конца размышляли в монастырях, их комментировали, иллюстрировали, к ним постоянно возвращались. Однако великолепная, преображенная вселенная, явившаяся святому Иоанну, не так уж отличается от видимого мира. В божественной гармонии небесный порядок полностью соответствует земному. Как сказал епископ Адальберон:
Этот могущественный Иерусалим, кажется мне, не что иное, как видение мира. Царь царей правит городом, Господь царит над ним. Даже разделенный на части, он един. Ни одни из его ворот не покрыты металлом. Стены там построены без камней, камни без стен; это живые камни, живое золото. Оно пылает ярче, чем золото в тигле. Город населен ангелами и толпой людей. Одни царствуют, другие надеются царствовать.
Итак, когда небеса разверзнутся, человек будет ослеплен, но не почувствует себя чужеземцем. У него есть возможность еще в этой жизни, основываясь на том, что доступно глазу, представить себе место будущего пребывания. Так поступали художники, которые для императоров оттоновской династии в христианской Испании или монастырях Аквитании, затронутых клюнийским движением, иллюстрировали текст Апокалипсиса или комментарии к нему Беата Лиебанского. Ни один мастер не мог пожелать лучшего стимула для своей творческой энергии, ни один монах Запада, горевший любовью к Богу, – более крепкой поддержки в своем порыве к невидимому.
Искусство XI века выражало чаяния людей. Видимый мир был тесным, непокорным, преходящим и стареющим. Христианство в той форме, в какой оно существовало на высших ступенях Церкви, пыталось поднять народ над этим миром. Искусство не стремилось изображать вселенную, доступную ощущениям. Но оно не было и абстрактным, так как реальность, совпадая в главном со сверхреальностью, есть ее верное отражение. Художник черпает вдохновение в естественных формах, но очищает их, словно отцеживая то, что сохранится для славы будущего века. Он пытается найти нечто подобное свету, который смутно различал в мистических видениях. Художник стремится изобразить абсолют. Такая цель отвечала задачам монашеской среды, где в то время и зарождались произведения искусства. Дело монастырей – не только постоянно и от имени всего народа возносить Богу подобающую Ему хвалу, но и готовить людей к грядущему Воскресению. Монахи стоят в авангарде. Они уже отбросили всё земное. Монастырские стены отгораживают их от мира. Очистившись воздержанием, они уже прошли половину пути и взбираются на гору, со склонов которой сквозь туман можно различить чудеса Ханаана. Всё монашеское искусство как бы вдохновлено желанием обрести Бога.
Кто даст нам крылья, подобные голубиным, чтобы полететь через все царства мира и проникнуть в глубь звездного неба? Кто поведет нас в город великого Царя, и по милости Божьей то, что мы читаем в книгах, что кажется тайной, будто отражение в зеркале, откроется благодатью Божией нам вблизи сущего Бога, и мы возрадуемся?
Быть может, образование, но совершенно точно – литургия и музыка, а вместе с ними и искусство.
Вознесем к ним наши сердца и руки, отречемся от всего преходящего. Пусть наши глаза льют потоки слез, вызванных обещанными блаженствами. Будем счастливы тем, что уже свершилось среди праведников, которые вчера сражались за имя Христа, а сегодня царствуют с Ним. Будем счастливы тем, что было истинно сказано нам: пойдем в землю живых.
В поэтическом порыве неизвестного ученика Иоанна Феканского намечены пути религиозного искусства, которое стремится разорвать оковы. Врата монастырской церкви ведут к тайнам Господа.
*
Небо в самом деле приоткрывалось у входа туда, где совершалась молитва. С изменением литургической службы совершение некоторых погребальных церемоний и обрядов, связанных с особым почитанием Спасителя, было перенесено на паперть; именно здесь, встречая входящих, разворачивались картины из Апокалипсиса. В Сен-Бенуа-сюр-Луар они покрывали капители колокольни. В монастыре Сен-Савен в церковном притворе художники изобразили окруженного сферой Христа, простирающего руки; рядом два ангела держат орудия Страстей. Спасителя окружают странные фигуры, явившиеся апостолу Иоанну.
Но прежде чем засияет свет Агнца, четыре ангела, держащие четыре земных ветра, поднесут ко рту трубы, и все будет разрушено. Это означает, что живому или мертвому человеку, переступающему порог храма, в первую очередь подобает уничтожить в себе зерна порчи, отречься от всего – от оружия, богатства, ближних, даже от собственной воли, как отрекается монах, принося обет послушания. Тогда человек сможет примкнуть к великому шествию.
Спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. Ворота его не будут запираться днем, а ночи там не будет. И принесут в него славу и честь народов; и не войдет в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни[80]80
Откр. 21: 24-27.
[Закрыть].
Романское искусство появилось благодаря нескольким людям, совершавшим духовное восхождение к этому видению. Пытаясь создать его подобие, они собирали все сокровища, которые удавалось найти, – золото, лазурь, несколько горстей удивительных пряностей, привезенных с Востока торговыми караванами. Однажды они отважились запечатлеть это видение в камне.
Среди всех исканий, нововведений и причудливых форм, которые развитие Запада вызвало в художественном творчестве, можно ли найти что-либо более волнующее, чем сознательное возвращение к монументальной скульптуре? Имперское искусство, воспитанное на воспоминаниях об искусстве классическом, в течение веков утверждало ценность человеческой фигуры, изображенной в трех измерениях. В своем победном шествии оно понемногу вытеснило замысловатую резьбу и абстрактный геометрический или растительный орнамент, присущие варварскому искусству. Переворот, подготовленный первыми шагами епископов оттоновского возрождения, заказывавших скульптурные изображения распятого Христа и отлитые из бронзы библейские сцены, предваренный смелыми исканиями золотых дел мастеров Аквитании, выковывавших раки в виде человеческих фигур, этот переворот, совершившийся после 1100 года в романской части христианского мира, в областях, где латинская культура никогда не умирала, где клюнийские монахи и вставший на их сторону Римский Папа отныне чувствовали себя владыками мира и начали борьбу за imperium, за престиж и власть, заключался в создании священных изображений, принявших пластический облик римских статуй. Эти изваяния начали помещать у входа в храм; их больше не прятали у алтаря, где они тайно взирали на литургическое богослужение, или в сумраке крипт. Напротив, их упорно выставляли на самом виду, под открытым небом.
В каком монастыре подобная дерзость победила последние сомнения? Какой из романских тимпанов самый древний – муассакский или не дошедший до нас клюнийский? Никто не сможет разрешить спор археологов. Произведения искусства той эпохи невозможно датировать точно. Эти скульптуры были дарами Предвечному, они существовали вне времени; время их создания никого не интересовало. Начав строительство церкви и желая украсить каждую часть здания, лишь только она поднималась над землей, Гуго Клюнийский собрал в главном аббатстве самых умелых мастеров христианского мира. Поместив в 1115 году скульптурную группу, изображавшую сцену Вознесения, над входом в самую большую в мире базилику, и раньше, декорируя капители хоров, мастера вдохновлялись образцами пластики с украшений, изготовленных в областях, лежавших вдоль берегов среднего и нижнего Мааса. Они помогли южному искусству – романским сводам, изображениям демонов и сирен – слиться над вратами церкви с классическими традициями имперского искусства.
*
Иисус сказал, что Он есть дверь, ведущая к непознаваемому и славе. В XI веке постепенно зарождается идея о том, что внушающий страх Бог, чей трон на портале в Муассаке возвышается над собранием судей, разгневанный Бог, карающий людей чумой, голодом, набегами неведомых грабителей, вышедших некогда из недр Азии, Бог, Второе пришествие которого ожидалось с таким напряжением, не кто иной, как Сын, то есть человек. Понимание тайны воплощения Бога в человеке становилось все ясней, туман рассеивался.
Было ли это понимание в народной среде сильней, чем в монастырской? Что мы знаем об этом? Смутные течения волновали отдельные общины верующих, восстанавливали их против Церкви, привлекая внимание к словам странствующих проповедников – отшельников, во множестве скитавшихся по Италии. Некоторые из них уже начали появляться в деревнях Галлии. Эти люди вдохновенно рассказывали о нищем Боге, не прельщавшемся золотом, которое собирали к Его ногам священники, о строгом Боге, которому были мерзки молитвы развращенного духовенства. Священные обряды открывали народу дверь к спасению. Продолжение церковной реформы лишь усилило стремление к тому, чтобы ритуальные жесты совершались чистыми руками. Именно этого желали толпы в Милане, требовавшие от священников целомудрия и восстававшие против архиепископа, торговавшего церковными должностями. Народ страдал, видя пороки, запятнавшие церковную власть, от которой зависела магическая связь между человеком и Богом. Какая духовная жажда толкала жителя Шампани, о котором Рауль Глабер говорит как о крестьянине, одержимом манией иконоборчества, опрокидывать распятия и разбивать изображения Господа? Какое свойство Бога особо почитали тринадцать орлеанских каноников, «казавшихся чище других» и которых король Роберт в 1023 году приказал сжечь как еретиков? И если аквитанцы, «отрицавшие Святое крещение, добродетели креста и всё, в чем заключалось учение Церкви, воздерживавшиеся от некоторой пищи, походившие на монахов и казавшиеся целомудренными», были признаны большими манихеями[81]81
Манихеи – приверженцы религии, основанной в III в. иранцем Мани и представляющей смесь христианства, буддизма и зороастризма (древнеиранской веры). Мани объявил, что было три великих пророка: Иисус на Западе (относительно Ирана), Будда – на Востоке и Заратуштра – в центре; сам же он – Мани – современный пророк, величайший и стоящий над всеми. От христианства Мани взял учение о Святом Духе, от буддизма – идею о переселении душ, от зороастризма – утверждение о существовании двух равновеликих и равномощных божеств – доброго и злого: Бога (отождествляемого с Богом Отцом христиан) и Дьявола (подобные религии именуются дуалистическими). Учение Мани преследовалось чуть ли не всеми официальными религиями, но было весьма популярно, и многие принципы манихейства заимствовали различные христианские секты дуалистического направления; ортодоксальные богословы называли все такие секты манихейскими, хотя в действительности можно говорить только об опосредованном манихейском влиянии. Здесь явно имеются в виду альбигойцы – еретическая секта XI—XIII вв., получившая название от южнофранцузского города Альби (в современном департаменте Тарн). Другое название секты – катары (греч. «чистые»; это слово зафиксировано уже в X в., название «альбигойцы» – в 1181 г.). Катары придерживались дуалистических воззрений, весь материальный мир считали порождением дьявола и освобождение от зла мыслили только через полное преодоление плоти. Они признавали переселение душ, проповедовали крайний аскетизм, отрицали церковную иерархию (при этом создали собственную), Ветхий Завет, таинства, а некоторые ветви секты – Страшный суд, загробную жизнь и крестную смерть Христа. Альбигойцы подвергались преследованиям Церкви, но были популярны потому среди прочего, что в их учении содержались элементы социального протеста. На юге Франции они укрепились еще и вследствие того, что их поддерживали местные правители, видевшие в них опору против королей Франции и феодалов Севера. Распространение альбигойства, конфликты с католиками послужили поводом к крестовым походам 1209—1229 гг., последствием которых стал надлом южнофранцузской цивилизации.
[Закрыть], чем другие, то не потому ли это случилось, что они возводили в принцип ощущавшееся всеми противостояние между библейским Богом и силами тьмы и более радикально, чем другие, отвергали все плотское, с тревогой ожидая конца времен? Не было ли это протестом против избытка ритуализма? Людей томило присутствие зла в мире и тайна вочеловечения Бога, они ждали более ясного определения природы Христа, объяснения, как сущность Божия могла снизойти до воплощения в человеческом теле, жить среди людей и спасти их.
Казалось, именно этим тревожным размышлениям отвечали два течения в церковной жизни, наметившиеся после 1050 года. С одной стороны, ученые люди, следуя путем диалектических рассуждений, начали выдвигать доводы и спорить о главных проблемах, служивших камнем преткновения для низших слоев общества: о Троице, Евхаристии и, более точно, вторжении Бога в человеческую сущность. В переживших реформу нормандских монастырях Иоанн, племянник Гийома де Вольпиано, с 1028 года аббат обители Фекан, размышлял над текстом синоптического Евангелия. Он искал способ освободить человека из его теперешнего состояния, избавить от злого мира, удерживавшего его в плену. Иисус представал в его понимании как путь, ведущий к свету Отца.
Он был обрезан, чтобы отсечь от нас грехи плоти и разума; принесен в храм, чтобы мы приблизились к Богу чистыми и освященными; крещен, чтобы омыть нас от наших преступлений; искушаем, чтобы защитить нас от козней дьявола; схвачен, чтобы освободить нас от власти врага; подвергнут осмеянию, чтобы оградить нас от издевательства демонов; увенчан терновым венцом, чтобы избавить нас от шипов первородного греха; поднят на крест, чтобы привлечь нас к Себе; напоен желчью и уксусом, чтобы привести нас в землю бесконечной радости; принесен в жертву на кресте, подобно незапятнанному агнцу на алтаре, чтобы взять на Себя грехи мира.
Мысль Иоанна Феканского следовала извилистыми тропами мистических размышлений, где образы соответствовали словам[82]82
Западные богословы по меньшей мере с начала IX в. учили, что Священное Писание в целом и любой сюжет или отрывок из него имеют четыре смысла: буквальный, аллегорический (каждое событие, описанное в Ветхом Завете, есть провозвестие того или иного новозаветного события или явления), тропологический (то есть «указывающий направление речи»), он же моральный, и анагогический («возвышенный») – мистический. Иерусалим в буквальном смысле есть город в Палестине, в аллегорическом – Церковь, в моральном – праведная душа, в апагогическом – Небесный Иерусалим, Царство Небесное, истинная родина каждого христианина.
[Закрыть] и где, как в литургии, все стремилось к торжеству Богоявления. В ней совершалось магическое преобразование низкой материи в сокровища непознаваемого мира. Она также пролагала путь святому Ансельму. Итальянец – также аббат нормандского монастыря, а затем, с 1094 по 1098 год, архиепископ Кентерберийский – вопрошал: «Cur Deus homo?» (Почему Бог человек?) В поисках ответа он составил схоластическую методу и предложил толкование воплощения Бога в человеческом образе, иллюстрацией чему стала готическая скульптура.
Второе движение зародилось в недрах монастырской жизни. Некоторые монахи считали Апокалипсис менее захватывающим, чем Новый Завет. Они восстали против торжественности и роскоши клюнийской литургии и, не стремясь к славе серафимов, стали проповедовать образ жизни, который здесь, на земле, должен был превратить служителей Бога в истинных апостолов, подражавших Христу в Его нищете. В 1088 году, когда аббат Гуго начал строительство новой базилики, завершилась великая эпоха Клюни. Пришло время новых монастырей, заботившихся прежде всего о строгости устава. Школы, в которых обучались священнослужители, приняли монастырский образ жизни, не переставая нести в народ Слово Божие, и способствовали постепенной унификации всего института каноников[83]83
Каноники – здесь: уставные или «регулярные» каноники, члены каноникатов, объединений белого духовенства, в которых образ жизни, регулируемый уставом, приближался к монашескому. Первые каноникаты возникли еще в конце IV в. (первое такое объединение создал Августин Блаженный), в VIII в. они широко распространились среди духовенства; окончательное оформление их и объединение в конгрегации – некоторое подобие монашеских орденов – произошло в XI в. Каноникаты занимались активной благотворительной деятельностью, а иные – как, например, основанная в 1108 г. конгрегация святого Виктора – еще и преподавательской и богословской.
[Закрыть]. В то же время возвращение достоинства епископскому сану, ставшее возможным благодаря усилиям григорианских реформаторов, подготовило грядущее массовое строительство соборов, длительный подъем, вызвавший постепенное обострение религиозного мировосприятия и ограничение господства литургической духовной практики. Это движение заставляет обратиться к религии, стержнем которой становится не отблеск Небесного Иерусалима, а человеческая природа Сына Божия.
