Текст книги "Время соборов. Искусство и общество 980-1420 годов"

Автор книги: Жорж Дюби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Наконец, Гумберт, как все его современники-ученые, прекрасно сознает, что не только представители отколовшейся восточной Церкви и ислама, но и огромное множество языческих народов Азии составляют единое целое, существующее за пределами западного христианского мира. Столкнувшись с арабской и греческой наукой, ученые Европы должны убедиться в относительности собственного богословия. Потрясающее открытие, которое, несомненно, гораздо радикальнее ставит под вопрос существование мира соборов. Папские запреты, стремившиеся изгнать из школ трактаты Аристотеля, не касавшиеся логики, оказались бессильны. Альберт Великий свободно комментирует «Естественную философию». В 1252 году англичане, обучавшиеся в Парижском университете, вносят в программу обучения на факультете искусств чтение книги «О душе». Сами доминиканцы, обосновавшиеся в епархиях, которые были основаны в византийских областях, подчиненных западному христианству, трудятся над прямым переводом с греческого всей Аристотелевой «Метафизики». Наконец, в Париж начиная с 1240 года проникают обладающие еще более разрушительным действием произведения Аверроэса, комментатора Аристотеля. Быть может, самая большая опасность нового времени – восхищение, вызванное у представителей тесного мира профессиональных мыслителей, людей, создававших интеллектуальные модели для художественного творчества, этой целостной системой мышления, которую следовало принять в ее единстве. Она давала ключ к пониманию мира во всем его многообразии, к его полному и ясному объяснению. Вначале труды Аристотеля были необходимым инструментом, самым действенным из всего имеющегося арсенала развивающейся мысли. Они были путеводной нитью при исследовании тайн природы, помогли классифицировать роды и виды, упорядочить их, иными словами, приблизиться к Богу. Но вслед за более полным пониманием его философии приходило осознание ее истинной, антихристианской сущности. Аверроэс как бы вынес на яркий свет основополагающую антиномию догмы и Аристотелевой системы со всеми ее соблазнами.

В Аристотелевом учении нет места творению. Изначально ум движим Богом, перводвигателем небесных сфер. Ни материя, ни космос не имеют начала. Нет здесь места и человеческой свободе. Не существует ни личности, ни индивидуальной судьбы, есть лишь род человеческий. Каждое тело, как любая вещь, стареет и умирает. Далее речь идет о разуме, но об общем для всех, который, будучи отделен от телесной оболочки, растворяется в безличном. Воплощение и искупление не имеют смысла в этом голом и абстрактном универсуме. Тем не менее эта философия вызывает уважение и обладает какой-то особой силой, что и служит главной причиной смятения, внесенного в умы. Как разложить эту систему на составные части, разбить, победить ее? Конечно, логика, которой университеты вооружили католичество, победила ересь катаров, но она не многого стоила против философии Аристотеля, так как эта система мысли основывалась на тех же приемах, на которые с самых первых шагов диалектики опирались рассуждения христианских учителей. Богословие позаимствовало основу у Аристотеля. Как теперь противостоять его философии? Приходилось сомневаться, что богословию хватило бы мощи присоединить ее к себе, привести эту строго упорядоченную, казавшуюся нерушимой систему в соответствие со Священным Писанием, трудами святого Августина, теорией Дионисия Ареопагита о движении света. Несомненно, влияние Аристотеля и Аверроэса распространялось в очень узком кругу. Оно поколебало стержень, объединявший проводников высокой культуры. Молодежь, студенты факультета искусств, со страстью принимались за изучение трудов Аристотеля, и ничто не могло удержать их от этого. После 1250 года врагом не был больше совершенный, им стал Философ. Теперь сражаться нужно было с ним. Это сражение также возглавило Папство, мобилизовав свою армию, нищенствующие ордена. Папа Римский осудил Иоахима Флорского, а в университетах оказывал поддержку доминиканцам и францисканцам, противостоявшим нападкам Гийома де Сент-Амура. В 1255 году Александр IV приказал Альберту Великому опровергнуть положения Аверроэса. Три года спустя Папа назначил на две главные кафедры парижского богословия Фому Аквинского и Бонавентуру, проповедника и минорита, двух монахов-итальянцев.

*

Между 1250 и 1280 годами в Европе продолжался экономический подъем, но основные направления его развития постепенно изменялись. Развитие началось с сельской местности. Возглавили его области, в которых сложилась наиболее благоприятная обстановка для сельскохозяйственной деятельности. В авангарде встал Иль-де-Франс. Затем общее движение охватило города. В тех же самых областях города просыпались от долгого сна. Городские агломерации продолжают расти в течение всей второй половины века, но сельскохозяйственные успехи на севере Франции достигли пика. Остановилась расчистка земель. Под поля распаханы все плодородные земли. Кое-где они даже зашли чересчур далеко, распространившись на скудные земли, которые быстро истощаются. Разочарованные земледельцы покидают участки, которые вновь зарастают кустарником. Начинается обратное движение. Технический прогресс остановился. На слишком долго используемых землях снижаются урожаи. Демографический рост, однако, нигде не прекращается. В деревнях увеличивается число безземельных крестьян, не знающих куда приложить свои силы и готовых работать за ничтожную плату. Этим пользуются крупные землевладельцы, которые нанимают работников за гроши, с легкостью продают зерно и увеличивают собственное благосостояние. В это же время толпы крестьян влачат нищенское существование и голодают. Перенаселение порождает тревожные настроения, вызывает вспышки недовольства. Начинаются выступления с неясной целью, «крестовые походы детей», время от времени пытающиеся повторить отчаянную авантюру «пастушков». В областях, где возникло готическое искусство, все определенней чувствуется противоречие между деревней, на которую наступают первые волны голода, эпидемий и страха, и окруженным стенами городом, активность которого продолжает возрастать, жители которого едят досыта и пьют вино и куда постоянно течет денежный поток. В конце XIII века фортуна обратила свой лик к городам. Она улыбалась ростовщикам, патрициям, скупавшим владения слишком расточительных аристократов, берущим за горло их должников, привлекающим в городские мастерские крестьянских сыновей, которым можно меньше платить. В Париже, на ярмарках Шампани, в центрах суконной промышленности Фландрии богатели деловые люди. Самые удачливые старались вырваться из мрака невежества. Некоторые взяли в жены бесприданниц из хороших семей, старались подражать манерам рыцарей. Кроме того, они начали оказывать покровительство поэтам; для развлечения аррасских банкиров песенники и актеры создали комический театр. Однако если в конце XIII века во Франции горожане по-прежнему сохраняли некоторую неотесанность, то в Италии, истинной стране городов, все было иначе.

Издавна крупные северные негоцианты самые удивительные товары, за которые получали наивысшую цену, покупали по другую сторону Альп. Это были специи, перец и индиго, драгоценные ткани, которые можно было предложить самым знатным дамам и архиепископам, шелка из Лукки, флорентийское сукно. Из Италии поступала и золотая монета. Экономическая мощь французских областей увеличивалась в краю, где драгоценный металл встречался все реже, оседал в сокровищницах церквей, расходовался на украшение алтарей и бесчисленных гробниц, на сверкающие одеяния, в которых любили щеголять сеньоры. В торговле ощущалась нехватка денежных средств для оплаты сделок, и эти средства поставляли итальянцы. Из Асти и Пьяченцы приезжали люди – они останавливались со своими мешками на ярмарках, разбивали на торговых площадях палатки, где меняли деньги и предлагали ссуды под проценты. Эти иностранцы вызывали подозрение, внушали зависть. Их ненавидели так же, как евреев, но правители защищали их как своих кредиторов. В Париже ломбардцам принадлежали целые улицы около Гревской площади. Через их руки проходили финансы короля и все перемещения капиталов в городе. Когда к середине века в Европе снова начали чеканить золотую монету, большая часть новых денег выходила из мастерских Генуи и Флоренции.

Денежное превосходство итальянских городов можно считать одним из последствий крестовых походов. В Италии крестовые походы не привлекли большого числа рыцарей, но пробудили в морских авантюристах тягу к приключениям. Их корабли достигали восточных берегов Средиземного моря, процветавших портов и базаров, полных соблазнительных товаров. В XI веке, когда набожность христиан Запада обратилась к Иерусалиму, в приморских городах Италии начали строить корабли, чтобы перевозить ко Гробу Господню первые группы паломников. Паломники платили за перевозку. Они продавали свои владения монастырям или закладывали их, получая взамен некоторую сумму. Часть этих денег доставалась морякам и участвовала в первых коммерческих операциях. Затем наступило время крестовых походов. Огромные толпы достигали Святой земли пешим путем, однако корабли Пизы и Генуи также способствовали покорению Палестины. Они неустанно поддерживали движение рыцарей Христовых. В XIII веке многие их них в Пизе, Генуе, Венеции поднимались на суда, которые благодаря успеху предприятия становились все более многочисленны и совершенны. Судовладельцы и моряки получали все больше прибыли. Правители, возглавлявшие походы христиан, оставляли в их руках целые состояния. Они уступали им право торговать и беспошлинно провозить товары в новые города, перешедшие в руки христиан. Если крестоносцы не могли расплатиться с перевозчиками иным способом, то оказывали им услуги во время путешествия. Самая большая удача выпала на долю венецианцев – желая защитить свои торговые привилегии, они заставили изменить маршрут крестового похода. В 1204 году крестоносцы взяли для них Византию, сокровищницу мира.

Горожане доверяли свои капиталы мореходам, чтобы те торговали в портах Леванта, играли на разнице курса, привозили товары, за высокую цену расходившиеся на французских ярмарках. Папа Римский запрещал торговлю с неверными. Купцы игнорировали этот запрет. Многие из них тонули в море или умирали от лихорадки, но другие копили звонкую монету, которую их компаньоны помещали в банки, находившиеся по ту сторону Альп. К середине XIII века генуэзские корабли увеличились в размерах и могли теперь отправляться в дальние путешествия. Один из них в 1251 году перевез в Тунис двести пассажиров и двести пятьдесят тонн товаров. Другой в 1277 году впервые обогнул Испанию и достиг портов Фландрии. Так был проложен новый маршрут, который позже привел к разорению ярмарки Шампани и изменил направление многих торговых путей, служивших процветанию Франции. Это движение, набиравшее мощь на протяжении двух веков, в 1250 году поставило итальянских купцов во главе мировой экономики. Оно незаметно передало в их руки рычаги культуры. В то время как повсюду продолжали торжествовать по поводу перехода из Греции в Рим, а затем и в Париж света мысли и искусства, начался новый процесс. Движение это было еще нечетким и продвинулось недалеко. Парижский университет еще долгие годы занимал главенствующее положение, и ни один из итальянских памятников не мог сравниться с собором Парижской Богоматери или с соборами Реймса. Однако величайшим святым XIII века был не король Франции Людовик, а сын ассизского купца.

В городах Италии развитие коммерции вызвало к жизни новое общество. Уже давно горожане свели полномочия городского духовенства к отправлению богослужения и освободились от власти баронов. Но во французских городах коммуна состояла только из горожан, а в Италии в нее входили и аристократы. Знать покорила коммуну с первых дней ее существования. Однако в XIII веке в самых процветающих городах активная часть населения оспаривала власть у аристократии и начинала теснить ее. Во всяком случае, стена, разделявшая рыцарство и горожан, была там гораздо менее высока, чем в других областях. Вскоре она стала еще ниже. Многие знатные люди, по собственной воле или вопреки ей, включались в коммерческие отношения, участвовали в торговле, в банковских операциях, а возвысившиеся до них горожане перенимали их образ жизни, строили башни, носили оружие и стремились принять участие в куртуазных турнирах. Франциск Ассизский провел молодость в рыцарских развлечениях. В 1200 году в Италии деловые люди из верхушки городского общества начинали щеголять аристократизмом.

Из этого сплава родилась культура, своеобразие которой с особой силой проявилось в 1250 году. В первую очередь она выразилась в чаяниях бедноты, которая сначала утопала в трясине ересей, а затем с энтузиазмом последовала за святым Франциском. В итальянских коммунах духовенство по-прежнему относилось к нему с недоверием. Большая часть епископских школ влачила жалкое существование. Благочестие знати и простого народа неожиданно повернулось к просветленным отшельникам, восхвалявшим Бога в пещерах, или к монахам нищенствующих орденов. Город исповедовал пылкое, но поэтичное христианство, выражавшееся в эмоциональных порывах. Что касается интеллектуальной деятельности, она протекала вне Церкви и заключалась в практических исследованиях. Изучение права готовило к судейской деятельности, а знакомство с точными науками давало возможность вести коммерческие дела. В портах Средиземноморья сыновья купцов изучали арабский язык. Многие овладевали им достаточно хорошо, чтобы читать трактаты по арифметике. В 1202 году житель Пизы Леонардо Фибоначчи изложил в своей «Liber abaci» всю систему мусульманской алгебры. Однако описанные в этой книге математические правила использовались больше счетоводами, чем строителями церквей. Новая культура действительно медлила проявиться в художественных формах.

Деньги активно участвовали в торговых операциях. Полученные в ссуду королем Франции и его епископами, они содействовали возведению соборов. В самом же городе они в очень малой степени способствовали распространению произведений искусства. Власть, которую купцы получили в коммуне, а также мощь евангельских настроений препятствовали распространению роскоши. В недалеком будущем должны были появиться строки, в которых Данте бичевал чрезмерное изящество флорентийцев. Но пока во Флоренции, как и в остальной Европе, декор, которым была окружена повседневная жизнь, оставался крайне строгим. Что же касается церквей, в их украшении не было заметно особой изобретательности. Мозаичники и художники следовали византийским образцам, скульпторы и архитекторы – римским. Единственным источником колебаний, первых изменений была францисканская святость. Влияние Древнего Рима еще не проявилось: юристы уже открывали максимы римского права, но римских поэтов читали мало, а величие античного искусства было погребено под культурными слоями, образовавшимися со времен конца империи, давление которых еще более увеличили возобновившиеся отношения с Востоком. Папа Римский был учеником французских школ. В искусстве Франции он находил формы, лучше всего способные восславить его могущество и величие Церкви. Он содействовал их распространению, и античное искусство в его глазах было виновно в том, что возвеличивало светскую власть его соперников – императоров. Первое возрождение римских форм произошло не в городах Ломбардии или Тосканы, и даже не в Риме, а в той части Италии, где был последний оплот императорской власти, перед тем как она пала под натиском Папы, иными словами – в Сицилийском королевстве.

*

Странный мир. Была ли это Италия? Был ли этот мир латинским? Он находился по другую сторону границы, отделявшей в древности греческий мир от римского, которую не изменили все потрясения, произошедшие в раннем Средневековье. Находившиеся на перекрестке новых морских путей Сицилия, Калабрия, Апулия, Кампания были в 1250 году открыты трем средиземноморским культурам – греческой и арабской в той же мере, что и культуре западного христианства. Ислам частично колонизировал эти области. Затем в середине XI века предводители вооруженных толп, пришедших из Нормандии, сумели утвердиться здесь, создали государство, основанное на знакомых им феодальных институтах и вассальных обязательствах, а также на верховной власти короля. Нормандцам удалось сохранить налоговую систему, прерогативы и установления власти, служившие опорой деспотичным правителям, на смену которым они пришли. Таким образом они основали одну из самых могущественных европейских монархий. Новые правители приблизили к себе латинских священнослужителей и монахов и стали верными союзниками Папы Римского. Однако под их тяжелой пятой покоренные народы продолжали вести привычный образ жизни, сохранили свой язык и традиции. Сицилийские короли принимали при своем дворе трубадуров, писали и говорили по-гречески и по-арабски, следовали советам мусульманских врачей и астрологов. В гораздо большей степени, чем Регенсбург и Антиохия, правителями которой, кстати, были сицилийцы, в гораздо большей степени, чем аванпосты, выдвинутые Генуей до берегов Понта Эвксинского[138]138
  Букв.: гостеприимное море, древнегреческое название Черного моря. (Примеч. ред.)


[Закрыть], более, чем Венеция, накрепко связанная с Византией, более, чем сам Толедо, Палермо был местом встреч, приносивших богатые плоды, местом, где Запад утолял свое любопытство. Речь теперь шла не о нескольких колониях, насажденных в перерывах между кровавой резней и окруженных враждебностью, не о бастионах искателей приключений, не об избранных городах, куда бароны-завоеватели возвращались на отдых между грабежами. Палермо, столица древнего государства, мощный и просторный город, мирно открывался морским далям. Пожертвования его правителей пополнили казну Клюни. Европейские государи останавливались здесь на обратном пути из Святой земли. Здесь они чувствовали себя как дома – среди единоверцев, среди людей, чья речь была им понятна. Но в то же время это был Восток. Принцессы, новые Феодоры, благоухающие и одетые в шелка, гуляли в садах среди апельсиновых деревьев. Теперь Восток был действительно покорён, подчинён, но сохранил блеск своих достоинств. Дворцовые чиновники переводили на латинский Гиппократа и Птолемея. Когда в XII веке здесь начали строить бенедиктинские монастыри, их романские аркады тут же были покрыты буйной сказочной растительностью. Они отступали на второй план, как бы исчезали на фоне чеканок медресе, растворялись в сверкании мозаик.

В начале XIII века волей случая сложилось так, что дедушкой юного короля Сицилии был Фридрих Барбаросса, и Папа Римский возвел правителя Сицилийского королевства на трон цезаря. Фридрих Π Гогенштауфен не был немцем. В его лице Римская империя возвращалась к Средиземноморью. Рядом с Людовиком Святым, современником, двоюродным братом и союзником, король Сицилии предстает совершенно иной фигурой, столь же удивительной, как и его королевство. Он был нервным, тщедушным – «за такого раба не дали бы и двухсот су», в его взгляде сверкал ум. Он вызывал беспокойство. Смертельный враг Святого Престола, неоднократно отлученный от Церкви (хотя что значило в то время отлучение?), среди всех христианских правителей только он смог вновь открыть паломникам дорогу к Назарету и Иерусалиму. Stupor mundi, изумление мира, но также и immutator admirabilis, чудесный хозяин, поддерживавший Божий порядок в мире. При его жизни о нем слагали множество удивительных историй. В глазах гвельфов он представал Антихристом, «чудовищем, выходящим из моря, с пастью, полной проклятий, с медвежьими когтями, телом леопарда и яростью льва». Гибеллины же видели в нем Царя конца времен. Чувствуется, что Данте с сожалением помещает его в Ад. Вскоре его образ слился с образом Фридриха Барбароссы, чье тело унесли воды восточной реки. Умерев побежденным, как Зигфрид, он превратился в старца Киффгейзера, который однажды восстанет ото сна и чье пробуждение будет знаменовать возвращение Империи[139]139
  О Царе последних времен см. примеч. 2, с. 348. Праведными царями нередко объявляли реально живших монархов – Людовика VII Французского, императоров Фридриха I и Фридриха II (нередко смешивавшихся в народной памяти). В массовых воззрениях Праведный царь нередко выступал как «уснувший император» – государь, который не умер, но лишь спит в некоем потаенном месте, а перед концом света (вариант: просто в тяжкие времена) проснется и поможет своему народу. Киффгейзер – гора в Тюрингии; в большинстве преданий именно в пещере этой горы спит Фридрих I Барбаросса, в реальности утонувший во время Третьего крестового похода при переправе через горную речку Салеф в Малой Азии. Первоначально «спящим императором» считался Фридрих II, в смерть которого долго не верили, а место его «летаргического сна» не было локализовано; современный вид легенда принимает лишь в XV в.


[Закрыть]. Даже историкам трудно отделить факты от вымысла. Говоря о нем через сто лет после его исчезновения, флорентиец Виллани уже находился под впечатлением легенды:

Это был человек удивительных добродетелей и большого мужества. Он был мудр и всесторонне образован, знал латынь, нашу простонародную речь, немецкий, французский, греческий и сарацинский; он был благороден, щедр, знал толк в оружии и внушал бесконечный страх. Он был самого распутного нрава, наподобие сарацин содержал огромное количество любовниц и мамелюков. Желал получать все доступные плотские наслаждения и вел эпикурейский образ жизни, словно для него не существовало будущей жизни. Он сам и его сыновья правили, окруженные великой мирской славой, но в наказание за грехи их ожидал плохой конец и род их угас.

Безусловно, Фридрих II любил женщин и не стеснял себя в этом отношении, но следует напомнить, что в то время подобным образом вели себя все правители, за исключением Людовика Святого. Бесспорно, он приказал выколоть глаза своему канцлеру, однако это не было особой жестокостью, а лишь обычной в этих областях пыткой, заимствованной у Византии. Мавританская стража охраняла его крепость в Лучере, он называл другом египетского султана, обменивался с ним подарками и посвящал в рыцари послов неверных. Можно ли считать его безбожником или циником? Его вера в Христа не вызывала сомнений. Крестовый поход не был для него развлечением. Но он был любопытен от природы и желал, чтобы ему объяснили, в чем разница между Богом евреев и Богом мусульман. Однажды он пожелал увидеть Франциска Ассизского. Он подвергал гонениям еретиков и поддерживал инквизицию более ревностно, чем кто-либо другой, а перед смертью облачился в сутану цистерцианцев. Противоречивый нрав, душа, открытая всему многообразию мира, характер, вызывавший недоумение, – всё это заставляло духовенство XIII века думать: это сицилиец!

Нужно отметить, что он любил науку, но отличавшуюся от той, которой занимались парижские богословы. Его наука заключалась в трудах Аристотеля и других книгах, которые на средства императора переводили с греческого и арабского. Эта наука основывалась на опыте. Сам Фридрих написал «Трактат об охоте», в котором попытался изложить всё, что знал о животных. Говорили, что однажды он умертвил человека в закупоренном сосуде с единственной целью узнать, что представляет собой душа после смерти. Действительно, Южная Италия была удивительным краем с особой научной культурой. Она принадлежала к христианскому миру благодаря духовенству и инквизиторам; благодаря юристам, вышедшим из школ Болоньи, она была знакома со схоластической методой размышления. В то же время Аверроэс, Евклид, вся мудрость исламской и греческой мысли была для нее не инородным знанием, но поднималась из ее собственных глубин. Король присутствовал на диспутах, подобных тем, что устраивались в Оксфорде или Париже, и проводимых в соответствии со строгими правилами диалектической системы доказательств, с постановкой вопроса и вынесением сентенции, но на этих диспутах речь шла об алгебре, медицине, астрологии. Тревожась о своей дальнейшей судьбе, Фридрих II, как восточные султаны, обращался к магам, алхимикам, составителям гороскопов, некромантам. Он стремился разрешить свои недоумения, и к его услугам из тьмы восточной ночи поднимались все тайны оккультизма. Подобно эмирам, он увлекался исследованием свойств предметов и живых существ. Петр из Эболи составил по его заказу поэму о водах Пуццоли и их свойствах. Его шталмейстер написал трактат об уходе за лошадьми, а астролог привез из Толедо «Астрономию» Аль-Битруи и «Зоологию» Аристотеля.

Император и придворные ученые наблюдали за явлениями природы с тем же упорством и стремлением к ясности, каким отличались парижские магистры. Но, в отличие от последних, они не были движимы желанием прийти к Богу в конце своих исследований тварного мира, их физика не растворялась в богословии, она оставалась самостоятельной и светской. Эти люди безусловно верили в божественную природу Христа и силу таинств Церкви. Они считали безбожниками Аристотеля, Аверроэса и всех сарацинских и еврейских учителей, у которых учились, чьим заботам вверяли свое тело и которым поручали исследовать звездное небо. Но их религия, как и религия тосканских городов, сохраняла лиричную окраску. Она не обладала полной властью над движениями их ума, не ограничивала любопытства, которое вызывали тайны видимого мира. В эпоху, когда строились Шартр и Реймс, итальянский юг держался на расстоянии от догматического синтеза соборов Франции. Обращая все внимание к реальности, он пытался обнаружить скрытые силы, управляющие ростом растений, повадками животных, движением небесных тел. Но изыскания эти совершались свободно, как в исламских школах. Быть может, это происходило потому, что христианство для него оставалось не столь ориентировано на воплощение Бога в человеческом образе, что Богу приписывалась трансцендентность Аллаха, всемогущество, неизмеримо возвышавшее его над природой. Как бы то ни было, именно в окружении Фридриха II впервые в христианском мире получила развитие наука о природе, которая не была наукой о божественном. Усилилось понимание конкретного, которое столетие спустя отразилось в искусстве итальянских городов. Источником этого реализма, отличавшегося от реализма готических соборов, был не буржуазный дух, как это слишком часто повторялось, но благосклонное внимание правителя, которого в Европе сравнивали с султаном.

Ни один монарх того времени, за исключением Людовика Святого, не заказывал такого количества произведений искусства. Став в 1218 году единовластным правителем Германии, а двумя годами позднее – императором, Фридрих II приказал мастерам, работавшим на него, порвать с византийскими традициями, которым следовали его палермские предки. По отцу он был швабом и опирался на орден тевтонских рыцарей. Он мечтал об имперском искусстве. Он не отказался от адаптации французского искусства, прославлявшего королей из династии Капетингов, от искусства, которое считала своим папская Церковь. Императору предложили художественные формы, возникшие в землях империи – Лукке, Модене. Их дальние корни уходили в леса оттоновской Германии. В первые годы его правления эстетика Ломбардии окончательно покорила Южную Италию: для палатинской часовни Альтамира скульпторы изготовили зооморфные капители, отличавшиеся удивительным сходством с пармскими. В Битонто сам император был изображен в образе дарителя, напоминавшего чертами романского идола. Но молодой император начинал все яснее сознавать силу, которой его наделила коронация, совершенная в 1220 году. Ему воздавали почести как «Цезарю, дивному свету мира». Он жил в окружении юристов, исповедовавших максимы Юстиниана. Его армия теснила ополчения объединившихся против него ломбардских городов; он приказал с триумфом поднять на Капитолий добытые трофеи. Отныне ему посвящались изображения орлов и факелов. Искусство епископов Тосканы и Эмилии вскоре уже не могло должным образом отражать его достоинства. Он изгнал Папу из Рима, его могущество освободилось от власти литургии, оно становилось военным и светским. После 1233 года он приказывал возводить не церкви, а замки, символы своего величия. Выстроенный в форме восьмигранника, как каролингская часовня в Ахене, Кастель-дель-Монте изображал императорскую корону, или Небесный Иерусалим. Восемь его граней, совершенное изображение вечности в соответствии с символикой чисел, возведены не для того, чтобы окружать хор, распевающий псалмы, или гробницы с мощами. Они являют всему миру земную мощь христианского цезаря, истинного наместника Бога на земле. На стенах крепости изящный, утонченный декор Шампани повсюду пришел на смену романским фантазиям. Наконец, в то время когда Людовик Святой собирался возвести Сент-Шапель во славу Господа, Фридрих II велел построить в Капуе свою собственную статую – изваяние Августа. Теперь из глубины времен победно поднялся античный Рим. В 1250 году великий император умер, а вместе с ним и империя. Современникам это падение показалось одним из самых явных знаков обновления мира. Вскоре умерли все потомки Фридриха И. Однако брат Людовика Святого Карл Анжуйский, которого папская власть возвеличила и посадила на трон в Сицилийском королевстве, не смог уничтожить всю культурную поросль, принесшую множество плодов, семена которой бросил в землю Гогенштауфен. Государь, избравший символом цветок лилии, в свою очередь поддержал амбиции предшественников, нормандских королей, правивших в Палермо, и их завоевательные стремления на трех фронтах Средиземноморья. Он оставил при своем дворе астрологов, врачей и переводчиков. Пьер де Марикур, «мастер опытов», строил для него астролябии, и вскоре появилось скульптурное изображение нового правителя, выделявшееся тяжеловесным величием римских статуй. Новый король желал казаться мудрым, обладающим познаниями в светских науках, подобно правившему по другую сторону Средиземного моря Альфонсу Мудрому, который сам писал книги «О познаниях в астрономии». В царствование Карла Анжуйского скульпторы Кампании продолжали заимствовать у античных гробниц изображения земного величия. Ими восхищались, их копировали. В коммунах Центральной Италии их считали более соответствующими новому мироощущению, чем романская или византийская символика или образцы, предлагаемые искусством Франции. Еще не был завершен декор Амьенского собора, когда Никколо Пизано уже трудился над кафедрой для Пизанского собора. Среди надвигающихся опасностей искусство нового времени зарождалось у южных пределов Европы, на почве, подготовленной Фридрихом II.

*

Ко второй половине столетия французские мастера, участвовавшие в строительстве соборов, понемногу утратили способность создавать что-либо новое. Они использовали формы, доведенные до совершенства, всё более подчиненные логике, расположенные так, чтобы как можно больше света проникало внутрь здания, но которые постепенно покинуло их духовное содержание. Причин такого опустошения было много. С одной стороны, это произошло из-за нового направления, которому теперь следовали центры школьной культуры. Университет отдавал все силы совершенствованию диалектических приемов, подлинная культура иссушалась. В школах теперь готовили только технических работников размышления. Холод силлогизмов захватил богословие и повлиял на подчиненное ему искусство. Кроме того, высокое искусство целиком посвятило себя воспеванию славы Божией. Священнослужители не принимали теперь в творчестве такого непосредственного участия, как прежде. Священников становилось все больше; как правило, их выбирали из нищенствующих монахов. Многие были выходцами из народа. «Сын простолюдина и простолюдинки» – так Жуанвиль обращается к францисканцу Роберу де Сорбонну, который искал с ним ссоры, и продолжает, упрекая его в том, что он забыл о низком происхождении своих родителей. Действительно, многие из этих священников, достигшие с помощью епископов вершин сеньориальной власти, не могли сопротивляться соблазну роскоши. Они были ослеплены ею – в соборе их больше всего поражало совершенство изображения, эффекты, хитрые строительные приемы. Лучшие из них, те, чья жизнь действительно основывалась на принципах нестяжания, старались больше проповедовать, чем строить, и если размышления приводили их на новый путь, то это был путь смирения и набожности. Медитация приводила к равнодушному отношению к формам монументальных сооружений. Святой Бонавентура не занимался строительством соборов. Он предоставил это королю Франции, который, безусловно, представал в то время образцом святости, но не был, однако, богословом. Таким образом, постепенно творческие обязанности перешли к специалистам – пришло время подрядчиков.