Текст книги "Ястреб из Маё"

Автор книги: Жан Каррьер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

3

Покупка цемента поглотила почти все их сбережения: прямо скажем, ничтожные, меньше двадцати тысяч франков. После оплаты счетов за мешки с цементом и железную арматуру осталась всего одна бумажка в пять тысяч франков, которую Чернуха поспешно припрятала. В случае крайней нужды ей уже не приходилось рассчитывать на помощь отца – он сам со времени своей болезни находился в стесненных обстоятельствах и вынужден был сдать землю в аренду – исполу.

– Если бы только твой муж не был таким упрямцем! Здесь, у меня, мы вместе бы легче справились с нуждой, да и расходы бы сократились, ты-то это прекрасно знаешь. И потом, разве эта жизнь для тебя – в его дыре, где, что бы он ни затеял, все пойдет прахом… Не понимаю, что его там удерживает…

Старик подошел к окну и вопрошающим взором посмотрел на небо в направлении Маё, как бы ожидая оттуда ответа. Потом, покачав головой, повернулся к дочери: – Ладно уж, Мари, бедняжка, иди. – И когда она выходила, сунул ей в руку стофранковую бумажку.

У себя в доме, после ужина, Мари украдкой наблюдала за мужем, катавшим в грубых пальцах, вымазанных цементом, разломанную цигарку, он торопился, помогая себе языком, дрожа от нетерпения в предвкушении предстоящего удовольствия. Ей тоже хотелось бы понять, что его удерживает здесь. Свобода, полное уединение, позволяющее давать волю своим чудачествам? Разве разберешь этих Рейланов…

А ведь всего в десяти километрах отсюда, по ту сторону этих голых склонов, им жилось бы куда привольнее: вечно видеть все это – есть от чего сойти с ума. Гигантские пустоши наводили на Мари тоску – недаром рассудок ее свекрови не выдержал этого окружения и постоянного одиночества. Кто знает, когда и как это у нее началось, спрашивала себя Мари, глядя на гнетущую стену гор. Ей начинало казаться, что вся ее жизнь от рожденья до смерти неудержимо катится по этому порыжелому склону, внушавшему ей непередаваемый ужас.

Окончив сооружение водоема, Рейлан три-четыре дня околачивался дома, занимался мелкими поделками: там замажет дыру, здесь укрепит расшатавшуюся раму, но видно было, что душа его к этому не лежит – это только так, баловство, да и остатки цемента надо использовать. Мари заметила, что настроение у него внезапно испортилось. Глядя на то, как он с веселкой и мастерком слоняется по дому с утра до ночи, словно неприкаянный пес, она не могла дождаться, когда же он наконец отправится в лес.

Время от времени он, как безумный, вбегал в дом и срывал подвешенное к балке, всегда заряженное ружье.

– Когда-нибудь ты и меня застрелишь!

– Сколько раз тебе объяснять, что собачка опущена!

И тотчас раздавался выстрел под самым окном.

Возбуждение, охватывавшее его всякий раз, как над фермой появлялась хищная птица, казалось Мари совершенно неоправданным и не переставало ее удивлять.

– Что с тобой? Можно подумать, что ты увидел волка в своей овчарне! Да и курятник, насколько я знаю, у нас пуст… Зачем зря тратить порох? Оставь эту птицу в покое.

Он стоял на вытоптанной перед домом площадке с ружьем в руках и провожал взглядом маленькую хищную птицу, потом, не говоря ни слова, возвращался в кухню и перезаряжал ружье. Вид у него был какой-то странный, потерянный. Но ведь охотой-то на ястребов кладовую не пополнишь. Так же, как, впрочем, и сооружением водоемов и заделыванием дыр в стенах. Еще неделя прошла в мелких поделках и охоте на ястребов, потом, когда он однажды опять вошел в кухню с дымящимся ружьем, она не выдержала:

– Если ты хоть что-нибудь не заработаешь до жатвы, нам не свести концы с концами. Твой цемент сожрал наши сбережения до последнего франка. – Она присела к столу напротив него и, собравшись с духом, продолжала: – Я не хотела тебя огорчать, но… Тебе придется к кому-нибудь наняться, Рейлан. Я говорю так не потому, что хочу тебя обидеть… Если ты не принесешь в дом немного денег…

Полураскрыв рот, держа ружье на коленях, он внимательно глядел на нее, видимо, не улавливая смысла ее слов. Она рассердилась.

– Ну, как тебе проще объяснить… У нас совсем не осталось денег, ни гроша, понимаешь? Если бы отец не подсовывал мне время от времени сотню-другую… В этом году ни грибов не было, ничего! Одни каштаны, каштаны, каштаны, неужели они еще лезут тебе в глотку? А если неурожай! Или заболеет кто из нас? Ведь случись что с твоей матерью, нам даже за гроб заплатить нечем!

Голос у нее задрожал от слишком долго сдерживаемого волнения. Она встала и взволнованно заходила по комнате.

– Я уже давно собираюсь поговорить с тобой… Есть ведь люди лучше нас устроенные, а и они не выдержали, уехали – да вот не дальше как на прошлой неделе Рувьеры, ты их знаешь, из-под Кассанья. Он твой ровесник, пошел в жандармы, а ты ничуть не глупее его…

Рейлан встал и повесил ружье под балку; руки у него дрожали.

– Мне тяжело говорить с тобой так, но я вынуждена… После уборки урожая видно будет, но пока тебе надо искать работу, а то не на что будет даже табак купить, даже пороху для твоих ястребов… У меня осталось только на керосин, ореховое масло кончилось, нет больше ни сахара, ни кофе… А я, мне…

Она рухнула на стул и заплакала, закрыв лицо руками. Но, всхлипывая, она не переставала раздраженным тоном говорить:

– Неужели тебе-то все это не надоело, ведь ты уже пятнадцать, а то так и двадцать лет работаешь задаром! Твой отец от этого умер, мать сошла с ума, один только брат понял, что к чему. Я молчала, когда ты возился с водоемом, но не воображай, что очень весело таскать воду за целый километр… Я больше не могу, Рейлан, я больше не могу! Одна, целый день одна с этой сумасшедшей там, наверху… Мой отец болен и тоже совсем один в Мазель-де-Мор, и ведь мы прекрасно могли бы там поселиться все вместе, разводили бы кур, выращивали овощи, продавали яйца, молочные продукты… А что ты посадишь здесь? Ни цветка, ни грядки с петрушкой! Одни скалы торчат!.. Я тоже сойду с ума, если останусь в этом проклятом месте!

Когда она подняла голову, в комнате не было никого. Она кинулась к двери.

– Рейлан!

Он торопливо шагал к источнику, с ружьем за плечами.

– Рейлан! Вернись! Послушай!

Через несколько мгновений он исчез за холмом.

Вечером он не вернулся; ее томило беспокойство: мало ли какая глупость взбредет ему в голову после всего, что она наговорила? Убежать, не промолвив ни слова… Наконец, под самое утро, она услышала звук отворяемой двери и, спустившись, нашла на кухонном столе еще теплого зайца с раздробленной головой: он, видно, выстрелил почти в упор.

4

Он нанялся в Марвежоле к приятелю своего тестя – у того сына призвали в армию, и некому было помочь снять урожай груш. За вычетом еды и ночлега он получал пятьсот франков в день; в течение трех недель, пока длился сбор, это были золотые россыпи Перу. Сверхурочная работа позволила округлить сумму, и он принес домой ровно одиннадцать тысяч пятьсот франков плюс «начинка для пушки»: для себя он потратился лишь на табак да на порох. Это заставит Чернуху на время прикусить язычок. Да и урожай, несмотря на засуху, может статься, будет не такой плохой, как предполагали, если только не налетят грозы и не поляжет рожь перед самой жатвой. А когда закончится вспашка и сев озимых, придет пора, словно бы мелом отмеченная в его мозгу, пора рубки и заготовки леса; тридцать гектаров буковых лесов да с десяток общинных хвойных помогут ему отложить кое-что в железную коробочку и обеспечат их топливом на всю зиму.

В его радужной программе было лишь одно темное пятно: период больших снегопадов, загонявших его на лесопильню. Ведь жить как-то надо. Но не есть же чужой хлеб из милости… Он сплюнул в сторону Мазель-де-Мор. Яйца, овощи, молочные продукты… Как-нибудь и сам выкарабкаюсь.

– Это ты…

Она вышла к нему навстречу и трижды подставила ему щеку для поцелуя: за три недели, что он не видел ее, она изменилась, потолстела, черты ее лица расплылись, в глазах появился какой-то хитрый звериный огонек.

Он бросил деньги на стол (себе оставив всего один тысячефранковый билет).

– Вот видишь! – торжествовал он. – Ты волновалась понапрасну.

Поджав губы, она со вздохом спрятала деньги в железную коробочку. Он спросил, как обстоят дела там, на чердаке, с его матерью, вернее с тем, во что она превратилась.

– Она почти перестала есть, – сказала Мари, – и совсем взбесилась. Каждый раз, как я отношу ей затируху, пытается меня укусить! Но что вспоминать, теперь ты дома и сам будешь кормить ее; я не переношу этой вони…

Они молча поужинали салатом из помидоров, разумеется, из Мазель-де-Мор, куда она ходила в его отсутствие по три раза в неделю, чтобы чем-то занять время. Он пытался вызвать ее на разговор, желая удостовериться, что взял верх, но их снова разделяло молчание, нарушаемое лишь стрекотом насекомых и, несмотря на затененную прохладу кухни, сухое, точно трут, готовое в любую секунду воспламениться от малейшей искры; снаружи, где горное плато обратилось в огромную раскаленную жаровню, было так же, как и в доме, где за занавеской от мух что-то как бы кипело в масле и, перекрывая все звуки, угрожающе гулко тикали часы с маятником.

Когда он захотел налить себе воды, ему лишь со второго раза удалось приподнять кувшин.

Он был как громом поражен, увидев, что вместо воды стакан наполняется песком.

Мари глядела на него, побелев, как мел.

– Это еще что? – проворчал он сквозь зубы, не запнувшись ни на одном слоге. От волнения он переставал заикаться.

Злоба, скопившись, словно наэлектризовала комнату. Они оба медленно и одновременно встали из-за стола. Со звоном упала на пол вилка, казалось, все сейчас посыплется следом за ней.

– Это твой источник, Рейлан.

У него заходили желваки на скулах, вздулись жилы на висках и на шее, он широко разевал рот, чтобы дать выход душившей его ярости и разочарованию. Бесцветным, неестественно ровным голосом она приказала:

– Молчи. Сядь и выслушай меня. Потом делай, что хочешь!

Тут ее голос все-таки дрогнул. Именно это проявление слабости, а отнюдь не наигранное бесстрастие, утишило его ярость; он понял, каких усилий стоит ей сохранить спокойствие и не расплакаться у него на глазах. Ибо он отдавал себе отчет, что в такие минуты она перед ним робеет. Но зачем тогда понапрасну злить его? Чего ей еще не хватает?

– Уже неделя, как источник иссяк. Один песок – вот что я там нахожу.

– А водоем? – сказал он упавшим голосом.

– Вода, которая натекла в твой водоем, протухла; наверно, надо было хоть бы раз наполнить его и спустить. Вот уже неделя, как я хожу по вечерам в Сен-Жюльен с бутылью на тачке. Мне пришлось отвести в Мазель-де-Мор моих овец и твоего коня.

Насекомые смолкли, и в комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь тиканьем старинных часов, которое болезненно отдавалось в сердцах супругов, усиливая напряжение; желая разрядить обстановку, Мари испустила какое-то кудахтанье.

– Вот, бедный мой Рейлан, какой подарок приготовила я к твоему возвращению.

Ошеломленный, обескураженный, он сидел некоторое время, не говоря ни слова. Потом встал и направился к двери, машинально прихватив по дороге ружье.

– Куда ты идешь в такую жару?

Ничего не ответив, он ринулся в пекло.

От терпкого запаха нагретого дрока было тяжко дышать. Небо напоминало озеро расплавленной ртути, линия горизонта таяла в дымке испарений, поднимавшихся над землей, как пар над котлом: невозможно определить, где кончается твердь и начинаются небеса. В ущельях жара стояла такая, что, казалось, окунаешься в кипящую древесную смолу. Уши закладывало словно ватой; потом стрекот насекомых вздымался вдруг, как сноп искр над жаровней.

А вокруг источника – ни единого насекомого, никаких признаков жизни: пустая низина, заброшенная, белая, как скелет, мертвая.

Он пощупал рукой песок, которым Чернуха хотела его напоить, и тотчас же, словно укушенный, отдернул руку – горячий, сухой, раскаленный добела песок! «Черт бы вас всех побрал!»

Вне себя от бессильной ярости Абель выстрелил в воздух – жалкое пуканье в оглушительном рыке жары, – выстрелил в небо, такое к нему безжалостное, вырывавшее у него изо рта воду и хлеб, доставшиеся с таким трудом. Но небо было невозмутимо и пусто, даже не оказалось и ястреба, на котором он мог бы сорвать убийственный гнев, наполнявший звоном его уши. Пинком ноги он сшиб деревянный желоб, шедший от источника. «Сволочь! Вот тебе, сволочь!» Все их сбережения пропали даром. И пот был пролит напрасно! Он работал, как негр, и вернулся к разбитому корыту, к высохшему роднику! Ничто ему не дается… Земля отказывается делиться с ним своими богатствами! Казалось, все на свете ополчилось против него, он с ненавистью посмотрел на свое ружье, которое явно было не в силах сотрясти небесные своды, весь мир против него ополчился: вечные неприятности, паскудство, западни, ждущие человека на каждом шагу, горести, убытки и ни одного подарка судьбы, ни одной милости от небес, им жалко даже маленькой грозы, которая наполнила бы цистерну. «Я бы тебе показал, господь бог! Попробуй только спустись сюда!»

Обливаясь потом, как бешеный бык, он дико озирался, ища, на ком бы выместить свою ярость; взгляд его упал на чахлый бук, одиноко стоявший на голом склоне.

Он бросился к буку, который словно боязливо скорчился при его приближении, готовясь бежать. Обхватив ствол обеими руками, он нагнул его так сильно, что корни затрещали. Этот сочный подземный хруст разрядил чудовищное напряжение, которое владело им, и горячая волна плотского наслаждения захлестнула его.

5

Он не появлялся всю ночь. Мари подумала, что он отправился бродить по лесам и браконьерствует, чтобы развеять свою злость; только бы не налетел на лесничего! Ей представлялись кровопролитные сцены, но к утру она от усталости все же забылась сном.

Трилистники и сердечки на ставнях в Сен-Жюльене едва начали вырисовываться в сером свете зари, когда сонные жители главной улицы, соединяющей поселок с национальным шоссе, услышали громыхание и скрежет тачки, проезжавшей у них под окнами. Немного спустя та же тачка проехала в обратном направлении уже с меньшим шумом. Тот, кто вез тачку, был, видимо, чем-то возмущен: он бормотал себе под нос ругательства, словно пьяный.

А между тем он выпил всего лишь воды, правда, вволю, отчего ногам стало немного легче; он даже воспользовался безлюдием раннего часа и умылся у фонтана, пока наполнялась его бочка; таким образом он сэкономил немного воды из дневного рациона: столько-то для готовки, столько-то Чернухе на умывание, столько-то сюда, столько-то туда – придется-таки ему попотеть с этой сволочью! Три четверти часа на спуск с пустой бочкой – это еще куда ни шло, но подъем с грузом вверх займет не меньше часа с четвертью; к тому же из-за рытвин и камушков, попадающих под колеса, так натрудились руки, что к концу пути тащишь оглобли тачки под мышками; он уже испытал это месяц назад, когда волочил наверх мешки с цементом, а теперь это удовольствие предстоит ему каждое утро до тех пор, пока добрая гроза не наполнит его цистерну и не возродит источник. Какое паскудство! Хоть бы это гнусное небо покрылось тучами!

Будь у неба совесть, оно бы лопнуло от края до края под его уничтожающим взглядом. Но гнусное предрассветное небо, на котором звезды стали гаснуть, сохраняло постыдную невозмутимую ясность.

Конечно, во всей этой истории была и его доля вины: если бы он принимал те меры предосторожности, что его предки, цистерна и сейчас была бы наполовину полна. При жизни отца влагу не транжирили зря, он ведь помнил, как перед войной старик выдавал им воду по кружке и носил на часовой цепочке ключ от замка, запиравшего рычаг насоса. В те времена на большинстве ферм вообще не было водопровода, цистерны держали на запоре, и все находили это естественным; а теперь женщины поступают, как им заблагорассудится, – и вот результат. А в довершение всего этот сволочной родник иссяк в середине лета; такое бывает раз в тридцать лет, и надо же, чтобы это случилось именно с ним, божья гнусность, сволочное паскудство! Впрочем, было такое в 1928 году. Это лето запечатлелось в его памяти как черное пятно от слепящего солнца. Дьявольская жарища, земля, затвердевшая, словно цемент, дороги и кусты в меловой пыли, обезумевшие кузнечики, стрекочущие и после захода солнца. Ему было всего семь лет, но его посылали «в наряд» за водой в Сен-Жюльен вместе со всеми; воду тогда носили в бутылях – мать называла их «крестной мукой». Ты сказал «говно»? Наряд за водой в Сен-Жюльен! Ты сказал «засранец» – наряд за дровами в Феррьер! Младшего братишку везли вниз на тачке, этой самой, разумеется; откуда, спрашивается, взялись бы у них лишние деньги на новую? Да нет, он ошибся… Братишку не могли возить в тачке – то был 1928 год, и он еще не родился. В конце концов, все путается в памяти.

Ему казалось, что с каждым оборотом колеса мысли его разматываются, как нитка. Едва лишь катушка кончилась, он вновь принимался рассчитывать ежедневные нормы расхода воды: он был целиком поглощен своими расчетами и, сам того не замечая, говорил вслух. Когда он в серо-голубой предрассветный час вступил со своей тачкой на мост через Миманту, раздался насмешливый голос: «Немного же у тебя останется для поливки газона!»

Это ему повстречался Делёз, один из коммунальных почтальонов; он ловил с моста рыбу на красного червя, используя утро перед тем, как заступить на дежурство. От неожиданности и смущения Рейлан отпустил оглобли, мужчины обменялись несколькими словами. Над самой водой трепетали фиолетовые стрекозы; высоко выпрыгивавшие из воды форели сбивали их ударом хвоста.

Рейлан достал табак и, смочив языком бумажку, свернул цигарку.

– Тебе-то засуха нипочем, – сказал он, пососав цигарку, прежде чем закурить. – Ты живешь у воды!

В постепенно розовевшем свете зари он видел квадраты огородных грядок, окруженные воздушной зеленью ив, ветви которых, местами тронутые желтизной, защищали овощи от ветра. Участок, засеянный эспарцетом, отделял огород от почтальонского домика, к стене которого сверху донизу прилепились клетки с кроликами. Вся эта съедобная роскошь, выставленная как бы напоказ, эта свежая зелень, обихоженная и благоухающая на заре, вызывали острую зависть у отшельника, вынужденного возить на себе воду, в то время как у других река течет чуть что не под кроватью!

– А ведь ты тоже живешь на берегу реки, – сказал почтальон непререкаемым тоном, делая вид, что разглядывает крючок, погнутый форелью.

– Чего? – опешив, переспросил Рейлан.

Почтальон повторил отчетливо и со значением:

– Говорю тебе: ты тоже живешь на берегу реки.

Рейлан пристально глядел на Делёза, который был явно доволен произведенным впечатлением.

– Ты что, издеваешься надо мной?

– Ни над кем я не издеваюсь. Ты знаешь, ведь мой отец служил во флоракской мэрии.

– Ну и что?

– Он составлял опись угодий. Отыскивая номер одного земельного участка, он наткнулся на твою ферму. Маё – было написано в реестре: ущелье Маё. А над твоим домом на карте было еще одно слово. Знаешь, как называется в этом месте гора?

Почтальон забросил леску в воду, раздался легкий всплеск.

– Гора называется Эквалетт; оказывается, это от латинского, как и Эгуал, и значит: «водная».

– Водная?

– Да, водная, такая, где есть вода. Ведь источник-то вытекает из-под земли. В старину знали, что говорили: если они назвали гору Эквалетт, это не просто так, за здорово живешь. Я уверен, что под твоей фермой полно воды. Надо только ее найти.

Эквалетт. Полно воды под фермой. Найти ее. Рейлан глядел вниз на ровные грядки, овощи словно поддразнивали его.

Воображение рисовало ему цветы и зелень; в один миг перед ним предстал своего рода оазис, вроде того, который он видел на картинке, листая в детстве старую Библию отца.

– Я бы на твоем месте не колебался. Вместо того чтобы надрываться, таская вверх воду, я раздобыл бы ее из-под самого дома. Проще простого.

– Но ведь источник-то иссяк!

– В том-то и дело, что источник и гора – разные вещи; представь себе, даже когда все вокруг сухо, там, внизу, всегда есть вода. Доказательство – Комбебель: там под ногами гранит, а поток никогда не пересыхает. Погляди вон туда, как он течет среди тополей, видишь? А вся западная сторона – это известняк, ну просто кусок сыра! Тебе надо искать прямо напротив, в восточной скале – в граните, это уж точно, ты найдешь воду. Верняк. Ведь все заброшенные шахты со временем заполняются водой.

Рейлан вспомнил, что действительно, когда он работал в молодежном отряде в Виллемане, он случайно набрел в долине Бонер на старую штольню, где бетонные стояки, все в пятнах мазута, и ржавеющая лебедка были залиты водой; опрокинутая вагонетка валялась в зарослях дрока, еще усиливая и без того жутковатое впечатление от этого места, словно в панике покинутого некогда людьми. Зияющее в горе отверстие, доверху наполненное черной ледяной водой, вызывало в воображении страшные картины: представлялись таинственные промозглые подземелья, погруженные в извечную тьму и холод. Заброшенная шахта, подобно всякому запретному месту, обладала какой-то зловещей притягательной силой: дровосеки, которых направляли в ее окрестности, неизменно останавливались над ямой, стараясь проникнуть взглядом за сине-зеленую поверхность этой пучины, которую – несмотря на то, что вода была чистой, – лучи света, казалось, пронизывали с отвращением.

Вспомнил он и колодцы, которые принимался, бывало, копать отец, но вскоре, разуверившись, по своему обыкновению, бросал.

– А как ты думаешь, подземная вода залегает очень глубоко?

– Я не ведун и не водяной, но могу тебя заверить: если бы я жил там, наверху, у меня в домишке давно текла бы вода.

Вода в Маё. Эти слова звучали как заклинание; подобная возможность невесть когда отошла в область утопий, чтобы не сказать, сверхъестественных чудес, таких, которые никто уже не принимает всерьез, как не надеются крупно выиграть в национальной лотерее или найти клад, – эти воображаемые блага намного превосходили пределы реально осуществимого. Чтобы из крана потекла вода, которую не надо экономить, проточная, свежая, живая вода, а не застоявшаяся, тяжелая, мутная вода из цистерны, – это казалось столь же невероятным, как воскрешение из мертвых. Вот почему великан так пристально всматривался в своего собеседника, ловя в его лице малейший признак насмешки или издевательства; но нет, вне всякого сомнения, почтальон говорил совершенно серьезно.

– Подохнуть от жажды, сидя на водокачке, ну и люди! Я на твоем месте ни минуты бы не колебался: чем ты рискуешь?

На мэрии в Сен-Жюльене часы пробили шесть. Бросив последний, исполненный зависти взгляд на грядки почтальона, Рейлан взялся за оглобли тачки, и мужчины расстались.

– Когда найдешь воду, пригласи меня выпить кувшинчик! – прокричал вслед Делёз.

На дороге появились первые машины.

Рейлан, толкая в гору свою тачку, ощущал странное брожение во всем теле, бочка уже не казалась ему такой тяжелой, как до остановки на мосту: он думал о грядках с овощами. Но было кое-что и еще. Трудно передаваемое словами. Сердце у него сладко защемило, как в детстве от радостного предвкушения каникул или похода в лес. В охватившем его лихорадочном запале он потерял представление о времени и пространстве и опомнился только на самой вершине холма, иными словами: почти дома, проделав весь путь словно во власти каких-то чар.

На сероватом небе заиграли ярко-оранжевые пятна, и в этот момент из пепла за горизонтом, как чудовищная планета, рожденная землей и еще сохранившая земное тепло, появился раскаленный докрасна диск солнца, сразу же начавшего припекать. Горизонт, где за все эти дни скопились целые горы пепла, представлялся как бы огромным вместилищем жара, готового воспламенить гигантскую чашу желтоватого плоскогорья.

Прилетели вороны, нахальные, неопрятные, и уселись на каштаны за фермой. Рейлан насторожился: ни одного ястреба в поле зрения. С самого отъезда в Марвежоль у него не было времени на эти глупости – стрельбу из плохого ружья по недосягаемой цели. Теперь у него появились другие заботы: трудную задачу предстояло ему решить – проникнуть в сердце гор, но об этом он пока никому не скажет ни слова. Эквалетт. Проточная вода; фрукты, овощи, яйца, домашний скот.

Он заранее горделиво смаковал свою тайную, одинокую победу.

Услышав его шаги, Мари вышла на порог; у нее были красные опухшие глаза, следы то ли бессонной ночи, то ли слез.

– Ты мог бы меня предупредить, что не придешь ночевать… – Она вдруг озадаченно умолкла. – Но ты совсем взмок, бедняжка ты мой! Иди скорей переоденься, а то еще схватишь простуду… Проклятая ферма в могилу вгонит и тебя и меня, это уж точно!

Он спокойно опустил на землю оглобли тачки, потом не свойственным ему повелительным жестом заставил жену замолчать.

– А если мне любо надрываться, это уж как сам желаю…

Он поднял бочку и отнес ее в кухню, где поставил на два сдвинутых стула, потом распрямился, красный от натуги, и, еле переводя дух, сказал:

– Лишь бы ты ни в чем не нуждалась и имела каждое утро бочку свежей воды под рукой.

Он вышел, а она ошеломленно смотрела ему вслед: одиннадцать с половиной тысяч франков она должна растянуть до сбора урожая и пятьдесят литров воды в день на все домашние нужды – и у него хватает наглости говорить, что она ни в чем не нуждается! Неужели ничто на свете не пробьет этого дикого упрямства, не поколеблет его заблуждений?

Она села за стол и стала чистить горох – разумеется, из отцовского огорода, – недоумевая, откуда у ее мужа такая самоуверенность. Какое новое безумство таится за ней? Какое еще дурацкое предприятие он затеял? Абель внушал ей страх, не то, чтобы она боялась побоев, пинков или чего-нибудь в этом роде. Конечно, если он вспылит, с ним лучше не связываться, но она не сомневалась, что внутреннее благородство не позволит ему перейти известные границы. Нет, опасения ее были куда серьезнее. Она боялась, что он сходит с ума.

Сорок восемь часов спустя, рано утром, глухой взрыв потряс землю, эхом отдаваясь в окрестных горах: то Рейлан пытался пробить шахту.