Текст книги "Ястреб из Маё"

Автор книги: Жан Каррьер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Часть вторая. Ястреб

Ему не пришлось ждать истечения времени и сопутствующих времени перемен для уяснения истины: высшая степень мудрости – иметь мечты столь возвышенные, чтобы не утерять их, пока за ними гонишься.

Фолкнер. Сарторис

И вот человек полагает, что, прострадав три четверти своей жизни, он отдохнет за оставшуюся четверть; но чаще всего издыхает от голода, так и не узнав, к чему привели его усилия!

Рембо. (Письмо от 6 января 1886 г.)

1

Неплотно прикрытый ставень распахнулся от ветра; в комнату проник голубой, молочно мерцающий свет.

Она зябко съежилась под одеялами и инстинктивно потянулась к мужскому теплу, но рука ее встретила под простыней лишь холодную вмятину – куда, однако, мог он запропаститься в такую рань? Она приподнялась на своем ложе, напряженно прислушиваясь к окутавшей дом зыбкой ночной тишине, но не различила ничего, кроме биения собственного сердца, глухо отдававшегося в груди.

С первыми проблесками весны Абель уподоблялся оцепеневшим от долгой зимней спячки и проведшим под землей снежно-белые дни и морозные ночи животным, которые, едва начинает пробуждаться природа, уже не в состоянии ни удержаться на месте, ни длить свой берложий сон хотя бы еще мгновение, тогда как снаружи весь мир – деревья, молодая листва, раскованные воды и очистившиеся небеса объединяются для великого весеннего поворота…

Внезапно комната погрузилась во мрак – светился лишь прямоугольник окна; облако закрыло луну, и ночь потемнела. Хорошо бы пошел дождь… Она встала, надела шлепанцы, халат и направилась к окну.

Ночь была лунная, ветреная, неспокойная, по глянцево-черному небу во весь опор неслось с севера к югу одинокое облачко, похожее на отбившуюся от стада скотинку, слепо стремящуюся навстречу своей судьбе. Ветер дул с севера – значит, дождя ждать не приходится: вот уже два месяца ни единой капли; в глубине гулких цистерн насосы всасывали лишь пустоту. В газетах писали о невиданно засушливой весне. Ну, не смех ли.

Сердце у нее подскочило; что-то зашевелилось там, наверху, над самой ее головой. Она не любила оставаться одна, в особенности ночью, в этом большом доме, наполненном странными шумами и потрескиваниями, одна с этой сумасшедшей старухой, которую от бессонницы преследовали кошмары.

Она вышла из спальни и ощупью стала пробираться по коридору, пока на нее не пахнуло с лестницы холодом. Внизу – тишина, наверху – тоже. «Верно, старуха ворочалась на соломе», – подумала она. Стараясь не шуметь, она вскарабкалась по приставной лестнице, которая вела на мансарду, и с ужасом обнаружила, что дверь туда забыли запереть. Она быстро приоткрыла ее, всматриваясь во мглу, едва освещенную слуховым окошком без ставни. Ей показалось, что на подстилке виднеется темная голова, торчащая из-под одеяла: она облегченно вздохнула – значит, свекровь на месте. Но когда глаза ее освоились с темнотой, силуэт показался ей подозрительным, как и то, что не слышно было шуршания соломенной подстилки; она приблизилась, вытянув вперед (для защиты) руки, ожидая, что притаившаяся в углу врагиня, точно огромный паук, того и гляди, бросится на нее сзади: никого! Убогое ложе пусто, чердак тоже. Она со всех ног кинулась вниз.

На кухне тоже никого. Однако куда же они подевались, эти двое? Чтобы рассеять страх, она зажгла керосиновую лампу. Дверной засов был не закрыт, ружье не висело на своем месте под балкой, куртки тоже не оказалось на вешалке: Абель, видно, соблазнился необыкновенно ясной, лунной ночью и решил попытать счастья на охоте. А его мать, обуреваемая ночными бесами, видно, снова принялась куролесить – кажется, сама бы себя прибила за то, что оставила чердачную дверь незапертой! Беда, если эта чертовка нашла спички, у нее к ним пристрастие. Солома – ночью да при таком-то ветре… Нет, спички на месте, в железной коробке, глубоко запрятанной в шкафу. Где теперь бродит эта сумасшедшая?

Она вышла из дому – и без лампы светло так, что хоть газету читай. Ночной сухой холод неистово пронзителен; серебряная апрельская ночь усыпана блестками трепещущих звезд. Она прикрыла горло отворотами халата и позвала:

– Мамаша, где вы? Мамаша!

Ветер относил ее голос; в сарае ответно заскулила собака, она выпустила ее: «Ищи, ищи!..»

Пес довольно быстро нашел за гумном старуху, присевшую у стены в позе индийской мумии, она совсем закоченела, и глаза, остекленев, смотрели прямо перед собой, как у мертвой.

«Что это она там делает? Что за напасть такая! Вставай по ее милости из постели среди ночи! А в родном-то доме как мне было спокойно…»

Не переставая ворчать, она просунула руки старухе под мышки и приподняла ее, потрясенная легкостью этого невесомого, словно тростник, остова, в котором неведомо каким образом еще теплилась жизнь.

Она согрела ей чашку молока и уложила спать на втором этаже, в ее старой спальне, откуда она была изгнана из-за недержания мочи; но ведь один-то раз в счет не идет. Если она, простудившись, скончается, случаем, этой ночью, так пусть уж, по крайней мере, в своей постели.

Продрогнув до костей, она тоже улеглась, но уснула лишь на рассвете, одолеваемая примерно теми же мыслями, что некогда изводили ее свекровь.

Но она-то слеплена из другого теста: средневековая отсталость, вода из родника, стирка на реке, дровяная топка, весь этот унизительный, тяжкий и изнурительный труд в охотку одним парижанам. Для них горный район становится модным курортом, благодаря обилию кислорода и возврату к первобытному образу жизни, не говоря уже о том, что это – подлинный заповедник эпохи палеолита; что же касается местных жителей, они только и мечтают о лампах дневного света и пластике.

Да и отец ее, в конце-то концов, не вечен (он и без того предлагал им переселиться к нему, но Рейлан и слышать об этом не захотел); так что рано или поздно, когда он умрет, они сбудут Маё с рук или бросят его на произвол судьбы, коли не найдется покупателя; землю-то, конечно, оставят себе и обоснуются в Мазель-де-Мор, где займутся овцеводством: там ведь и пастбища хорошие, и земля плодородная, не говоря уже о фруктовом саде и курятнике.

И вода.

Она поднялась в восемь часов утра и увидела, что ей предстоит стирать простыни и чистить матрас, на которых ее свекровь, забывшись, справила нужду под себя. А возможно, ничуть она не забылась, а сделала это нарочно. И хотя виновница происшествия была не способна ее понять, Мари отвела душу бранью и криком.

– Уверена, что вы это – назло, дрянная вы женщина! Ну, а раз так, уж я вас не выпущу с чердака: там гадьте, сколько хотите, на свою же подстилку.

Не теряя времени, она загнала свекровь в ее логово; чуть погодя, принесла ей туда похлебку из толченых каштанов, размешанных в горячем козьем молоке; старуха спала или делала вид, что спит. Поставив миску на пол, Мари наклонилась над свекровью, но отшатнулась от вони.

– Да приподнимитесь же, можете хоть что-то сообразить!..

Она попыталась было сама приподнять старуху, но та увернулась с проворством змеи и больно укусила ее за руку.

– Сволочь проклятая!

Толчком она отшвырнула ее от себя; голова старухи стукнулась о старый сундук, вплотную придвинутый к соломенной подстилке; раздался противный звук разбившейся раковины. Похолодев, обезумев от ужаса, Мари решила, что убила старуху, и бросилась прочь; хлопнув дверью, скатилась она по стремянке, потом с лестницы и выскочила наружу, чтобы прийти в себя.

Вот так история! Как посмотрит она сегодня вечером в глаза мужу? Сумеет ли сохранить спокойствие? Она – убийца! Она уже видела себя с двумя жандармами по бокам. Скандал, позор… А то и тюрьма. И все из-за этой чокнутой, обезумевшей старухи, которую она столько месяцев обихаживает, как служанка! И что ее дернуло лезть на эту каторгу!

Она металась по двору, ломая в отчаянии руки и не осмеливаясь войти в дом. Но ближе к полудню ей послышалась какая-то воркотня, тогда она переступила порог и, подойдя к лестничной клетке, явственно различила обычное бессвязное бормотанье мнимой покойницы. Тут нервы Мари не выдержали, она упала на стул и разрыдалась. Она плакала и припоминала все старые невыплаканные обиды, которые, наваливаясь, становились еще горше.

Ее замужество. Никто не пришел на свадьбу, как будто выходить замуж после тридцати лет позорно. Оба они стыдливо пробормотали «да», и весь праздник свелся к тому, что в городке Сен-Жюльен-д’Арпан они выпили мятного ликера с водой в бистро и угостились свиным жарким у нее, в Мазель-де-Мор, где за столом сидела свекровь, уже витавшая в облаках, отец, изнуренный строгим режимом и болезнью, которая его к нему принуждала, да еще молодой троюродный брат, сидевший с отсутствующим видом и едва прикасавшийся к еде. Ну не смешно ли, что при всем при том Мари была беременна, это она-то, высохшая, как жердь, старая дева, и тем не менее с пузом, словно свежая пухленькая девчушка, смущенно прячущая в церкви, под белой фатой, свой разросшийся живот. Абель как-то встретил ее в бакалейной лавке Сен-Жюльена и, схватив с витрины выгоревший на солнце шарф, красовавшийся среди сюрпризных хлопушек и флаконов дешевых духов, силой сунул ей в сумку: «На, во-во-возьми и не-не спорь…»

А неделю спустя он опять же силой вырвал у нее плату за свой подарок: она пасла овец в укромном уголке, травянисто нежном, благоухавшем боярышником и навевавшим негу; там он настиг ее – и взял. Смутное любопытство, тотчас же улетучившееся, а главным образом желание расквитаться за все прошлые унижения, заставило ее сдаться: пастушка, опрокинутая под изгородью, не такое уж частое явление в этих местах, где принято не разжимать колен. Как и все новички, они не промахнулись: и вот через месяц – свадьба. Потом придется слегка сплутовать с датами. Ребенок может ведь родиться на месяц, а то и на два раньше срока.

К несчастью, он и в самом деле родился раньше положенного и умер на третий день. Это произошло в прошлом году. Его похоронили в головах у дедушки – крошечная мумия – не крупнее освежеванного поросенка. И в качестве утешения доктор объявил, что больше детей у нее не будет. Чересчур стара, заскорузла, как то бесплодное черное жнивье, на которое месяцами не проливается дождь.

Осенние грозы сровняли с землей маленький холмик детской могилки, одновременно изгладив из памяти Мари недолговечную печаль, как если бы ее замужество, ее краткое материнство были не настоящими и ничего не сулили в будущем.

2

Когда он вернулся в тот вечер домой, еле волоча ноги, она объявила ему не без вызова в голосе, что родник почти совсем иссяк – едва приметную струйку облепили осы и бабочки, как в сильнейшую летнюю засуху, но все-таки ей удалось кое-как набрать воды, поглубже просунув в скалу деревянный желоб. Но чтобы нацедить одно-единственное несчастное ведрышко, пришлось, кусая ногти от нетерпения, ждать два часа. Был бы здесь хоть крытый резервуар, куда бы стекала вода, как в Мазель-де-Мор…

– О чем только думали твои предки!

Обозленный, он ничего не ответил; она пожала плечами и решила еще кольнуть его:

– Надеюсь, ты подстрелил что-нибудь?

Он гневно бросил ружье на стол:

– Ничего! Ничегошеньки!

На плато сколько угодно зайцев, резвящихся при луне, из-за них он и поднялся среди ночи, но охотиться с его самострелом – чистейшая химера.

Осенью, когда Абель валил лес и из его глубин доносилось эхо охотничьих выстрелов, он откладывал топор, с вожделением и завистью прислушиваясь к быстрым и четким щелканьям, которые, казалось ему, свидетельствовали о преимуществах современного охотничьего оружия. Ах, было б у него такое ружье, как у его тестя, этот чудеснейший «робюст» шестнадцатого калибра с двумя стволами вороненой стали. Ружье легкое, мощное, разящее, словно молния, – тогда бы попировали они в Маё!

Отодвинув ружье и поставив на стол супницу, Мари размешала всегдашнюю похлебку из молока с каштанами и начерпала ему его порцию.

– А пока, бедняга ты мой, Рейлан, довольствуйся затирухой, как довольствовались твой отец и твой дед. Однако сознайся, рисковать большим штрафом, чтобы вернуться с пустыми руками… Разве и без того мало у нас неприятностей? А если наткнешься на одного из этих государственных сторожей…

Он взревел и задубасил по столу.

Жилы у него на шее вздулись и почернели так страшно, что она предпочла умолкнуть и весь вечер была тише воды. Хоть он ни разу ее не ударил, она всегда была настороже: ведь неистовство таилось в большинстве мужчин, словно зверь, готовый прыгнуть, это-то ее всегда и пугало. Инстинктивно она противопоставляла его вспышкам ярости невозмутимое спокойствие, закаленное в домашних испытаниях.

На следующее утро, еще затемно, Рейлан спустился к роднику.

Родник находился приблизительно в километре от фермы – на полпути между нею и потоком; тут был жизненный центр Маё, его пульс, возможность существования; сюда некогда водили на водопой животных, в те незапамятные времена, когда воды в ручьях хватало с избытком, по крайней мере, так гласили предания, возвеличивавшие прошлое; женщины носили туда белье для стирки, а летом и сами совершали там омовения, натирая тело листьями мыльника. На несколько метров в длину тянулся тогда деревянный желоб, позеленевший и липкий (теперь он совершенно сгнил и местами порос травой), кишмя кишевший водяными насекомыми, за которыми охотились стрекозы; теплыми вечерами там всегда сидела древесная лягушка, откликавшаяся на гуканье лесной совы, – в ночной тишине они перекликались по просекам. Но с тех пор, как горные ресурсы начали, по всей видимости, иссякать – это, конечно, в том случае, если предания об их изобилии не были ложны, – приток воды стал ничтожным даже в период дождей, а в жаркие дни почти совсем прекращался; теперь же осталась лишь «слеза» на скале, капризная прерывистая струйка, такие струйки местные охотники называют «поскребками», только и годными змею приманить или же капля за каплей кружку наполнить, когда цистерна пуста.

Как бы то ни было, если погода не переменится, тут никакой воды не нацедишь; Абель сменил ведро, еще вчера подставленное Чернухой под желоб, на принесенную лейку и зашагал к потоку.

Высохшее русло потока белело среди деревьев, как кости скелета; с убылью воды солнце выжгло зеленую слизь на камешках, устилавших дно; то тут, то там питаемые подземными ключами бочажки с загнившей водой распространяли едкий запах тины и разложившихся растений.

Конечно, у него в памяти сохранились пыльные и жгучие, словно негашеная известь, летние месяцы, когда все спали под открытым небом – в доме совершенно нечем было дышать, а на деревьях с мая и до октябрьских гроз висели свернувшиеся от жары листья; но чтобы поток пересох так рано, этого Абелю еще не доводилось видеть. Задумавшись, вернулся он к источнику. Леса уже зарделись от утреннего солнца, небо несказанной голубизны было абсолютно чистым, воздух неподвижен, никакой надежды на дождь.

По дороге он остановился, чтоб прихватить ведро с водой, и заглянул в лейку, которую поставил под струю: за полчаса натекло не больше трех-четырех литров!

Если не пройдет хороший дождь в самые ближайшие дни, за водой придется ходить в Сен-Жюльен: восемь километров туда и обратно с пятидесятикилограммовой бочкой на расшатанной тачке; изо всех окон будут глазеть насмешники. Он сжал кулаки.

Всю ночь Мари слышала, как Абель вертится в постели, точно угорь. С первыми проблесками зари он встал и принялся возиться с чем-то в сарае; Мари тоже поднялась и, выглянув в окно, увидела, как он направляется к источнику, нагрузившись разными инструментами. Легкий туман овевал камни, предвещая жаркий день. Немного спустя она, в свою очередь, спустилась к источнику за водой и уже издали услышала удары заступа, разносившиеся в очистившемся от тумана воздухе.

Он решил устроить водоем, подобно тем, куда, обмазав их глиной, собирают дождевую воду для овец.

Она с удивлением глядела на вырытую им яму: уж не думает ли он, что она станет брать на суп и на стирку воду, кишащую головастиками?

– А чем я цемент разведу – об этом ты подумала?

Опустив голову, она обиженно удалилась.

Обломки наполовину вросшего в землю желоба ясно указывали, где нужно копать яму, – тогда верхний край водоема непременно окажется на уровне источника, находившегося в десяти метрах от этого места.

Абель выковыривал заступом прогнившие, заплесневелые куски дерева; с приятным звуком рвущейся ткани остатки досок отрывались от сплетения засохших корней и травы. На первом метре почва была песчаной и податливой. Дальше заступ с глухим стуком ударялся о скалу, но это был не монолит, а большие глыбы синего гранита, глубоко ушедшие в песок; между ними в их расщелинах шахтное кайло проходило с легкостью. Расшатав глыбу, Абель брал ее в руки и, напрягаясь из всех сил, поднимал и укладывал на краю ямы.

Время от времени появлялась Чернуха; с замкнутым, ничего не выражающим лицом, она наблюдала за его работой, так и не соблаговолив разжать губы.

Куда разговорчивее был его тесть, который тоже приходил посмотреть на работу. Теперь это был изможденный человек, он семенил мелкими шажками и подолгу не мог отдышаться.

– Ты прямо ас, – говорил он зятю. – Жаль, что твое жилище не на одном уровне с водоемом, тогда ты мог бы провести воду прямо в дом, как сделали это мои предки.

Глядя на худобу и темные круги под запавшими глазами тестя, Рейлан думал: «Жалко, что ты-то сам уже ни на что не годен». И с горделивым спокойствием ощущал свою богатырскую силищу.

В середине мая раза два-три прозвучали отдаленные громовые раскаты: они доносились откуда-то с запада, со стороны Обрака, Родеза или Альби. Но ветер разгонял тучи, не дав им пролиться, и свинцовые их громады медленно уплывали за горизонт. По утрам в окнах отражалась все та же невозмутимая лазурь.

Рейлан вошел во вкус своей работы землекопа: руки его двигались почти в том же ритме, что и во время рубки леса, когда от каждого удара его топора дерево содрогалось до самой верхушки.

Он трудился с самого раннего утра – удары кайла звонко разносились в чистом воздухе. Невзирая на ранний час, небо начинало белеть и раскаленный солнечный диск свирепо дрожал и маслянисто растекался.

К середине дня Абель делал перерыв, чтобы пожевать каштанов и запить их шипучим вином, бутыль которого ему время от времени приносил в подарок его тесть; в этот час молочное варево медленно наползало с юга или с запада и словно бельмом затягивало огромный зрачок неба, которое, заволакиваясь, становилось похожим на матовое стекло, куда более слепящее, чем солнце. Тогда весь амфитеатр погружался в молчание, не стрекотал ни один кузнечик, не вспархивала ни одна птица, только и было слышно, как вода из родника по капле сочится в ведро. Подняв голову, Рейлан видел иногда сарыча или ястреба, которые со странной медлительной важностью угрожающе кружили в вышине. Абель потихоньку откладывал кайло, хватал самострел, всегда лежавший рядом с ним в траве, и долго прицеливался. Мягкий горячий воздух почти целиком поглощал смачный щелчок выстрела, едва отражаемого горным массивом. Но хищная птица, казалось, не обращала никакого внимания на выстрелы и разве что нехотя и даже презрительно меняла орбиту полета, словно бы понимая, что черный порох, употребляемый Рейланом, не может вытолкнуть пулю из переделанного старого «шасспо» на требуемую высоту. Можно было отчетливо рассмотреть узкую подвижную головку этой воинственной птицы, как бы не зависящую от туловища и от размаха крыльев; она возвышалась над корпусом, как наблюдатель над корпусом планера. «Подлюга», – кричал Рейлан и швырял в траву ружье, проклиная одновременно и его ветхость, и нагло невозмутимую птицу, которая продолжала выписывать безупречно точные круги на умопомрачительной высоте.

Яма была выкопана за десять дней. Она имела шесть метров в длину и по три в ширину и глубину, вполне достаточно, чтобы служить резервуаром, могущим заменить цистерну в засушливые периоды. Затем Абель без промедленья приступил к опалубке и несколько дней вымерял, пилил, прилаживал, прибивал; для этой цели он использовал доски, заготовленные его отцом лет тридцать – сорок тому назад, для настилки пола в комнате, которая стала совсем нежилой, поскольку ее ремонт так и не был осуществлен, как, впрочем, и все другие проекты его отца. Тот однажды вознамерился даже колодец вырыть невдалеке от дома, понадеявшись найти воду только потому, что ему во сне привиделся колодец именно на этом месте. Разумеется, через несколько дней он бросил эту затею, найдя утешение в чтении Библии, а яму завалили отбросами. Когда Абель был ребенком, а брат его еще лежал в колыбели, после нескольких неистовых бурь среди ночи вдруг раздался оглушительный грохот; вне себя от ужаса Абель бросился в спальню к матери, держа на руках младенца, тоже разбуженного и чуть не задохнувшегося от крика: стена одной из спален, в которой, к счастью, никто не жил и которая была частью скалы, рухнула под напором потока скопившейся позади нее грязи. Кровать оказалась почти заваленной камнями и мусором; все это пришлось выгребать лопатами и вывозить на тачке. Впредь до восстановления стены зияющую дыру завесили старым одеялом, так оно и висит там до сих пор, прижатое к земле несколькими бутовыми камнями. Все деревянные части дома пришли в негодность, но никто ничего не заменял, как и не перестелили пол в нежилой комнате, но, поскольку крыша над головой была все же необходима, пришлось ее подпереть. Подпорки держались до тех пор, пока древесный жук, основной жилец дома, не подтачивал их. Тогда, не унывая, подставляли к прежним подпоркам новые, и так продолжалось до тех пор, пока это сооружение не оказалось более громоздким, чем то, которое оно должно было поддерживать, и не рухнуло от собственной тяжести. С того дня, как гора вторглась в дом, детям снились жуткие кошмары; их мать, та, что бьется сейчас там, на чердачной соломе, и делает под себя, точно загнанный кролик, провожала их вечером со свечой в руке; они шли следом за ней, глядя, как пламя свечи, которое она прикрывала ладонью, отбрасывает на стены странные, зыбкие тени, прыгавшие по потолку и забегавшие в уголки их спальни. Когда мать со свечой в руках удалялась, дети, свернувшись калачиком под отсыревшими одеялами на пропахших прелой соломой тюфяках, замирали в ужасе и прислушивались к ночным шорохам, в страхе, что вот-вот начнется крушение дома и он погребет их под своими обломками. Охраняя сон родителей и умеряя их плотские желания, на стене над супружеским ложем висел пергамент, единственный предмет роскоши в доме, с одним из тех изречений библейской мудрости, которые встречаются в жилищах сельских гугенотов, как, например: «Господь – Пастырь мой: я ни в чем не буду нуждаться», «Взгляни на брата своего, и ты узришь господа», «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное» и так далее…

Им досталось: «Среди всех преходящих ценностей, вам не принадлежащих, изберите, дети Адама, то, что извечно ваше».

Вероятно, повинуясь именно этому изречению, в доме никогда ничего не чинили.

Вот и июнь наступил; работа близилась к концу, оставалось только зацементировать опалубку. Гроза так и не разразилась. Ежедневно к полудню небо затягивалось все той же стекловидной свинцовой пеленой, но дивные ночи восстанавливали, если можно так выразиться, его текучую подвижность. Омытая росой заря благоухала сеном; щедрое солнце, маслянистое из-за неподвижности воздуха, заливало всю округу, накаляя камни, пока с запада не наползало снова это бельмо, похожее на огромное мертвое веко, сквозь которое просачивался бледный, безжизненный свет, заставлявший умолкнуть насекомых и погружавший все живое в состояние мрачного ожидания, гасивший все звезды на небе.

Медленное кружение ястреба в этом мутном мареве еще усиливало всеобщее оцепенение и странную давящую атмосферу. Раздавался вялый ватный звук выстрела, словно заявляющего о своей немощи, явно не способного причинить какой бы то ни было вред. Птица ничем не обнаруживала, что замечает пролетающие мимо нее дробинки: она невозмутимо продолжала медленно парить в сих вневременных небесах, вертя маленькой головкой и зорко выслеживая возможную добычу.

Четко очерченный силуэт стервятника, подхватываемого восходящими струями воздуха, тревожно чернел на мертвенно-бледном небе; все замерло, как если бы и животные и мельчайшие насекомые ощущали нависшую над потрясенно смолкнувшими горами угрозу, которая вызывает переполох в курятнике и питает суеверия деревенских жителей. Невольно зачарованный прекрасной мишенью, почти неподвижной и словно дразнившей его, Абель не в силах был оторвать глаз от медленного парения ястреба, вероятно, самца, судя по малым размерам. Расширяя орбиту кругов, птица постепенно удалялась; Рейлан приходил в себя – он опустил глаза на свою строительную площадку и оторопело уставился на разбросанные в беспорядке доски. Появление ястреба всегда выбивало его из колеи; волоча ноги, обходил он вокруг ямы, возвращался к месту, откуда начал обход, поднимал какой-либо инструмент, колебался: и, прежде чем приняться вновь за работу, еще два-три раза поднимал глаза к небу, к его пустынной безбрежности, вглядываясь туда, куда скрылся предмет его вожделения; скрутив цигарку, он жадно затягивался и только тогда обретал обычное равновесие.

Иногда ему удавалось подстрелить ворону или сороку; он просил жену сварить из них бульон, она подчинялась, не скрывая своего отвращения: сама она ни за что на свете не притронулась бы к подобному вареву. Когда он жадно поглощал этот бульон, она смотрела на него с ужасом. Ей всегда говорили, что вороны лакомы до трупов, и она не могла не вспомнить своего свекра с исклеванными щеками.

Однажды вечером, выйдя из-за стола и направляясь спать, Рейлан объявил:

– Я окончил свою он… опалубку: завтра пойду покупать цемент. – Потом наклонился к ней и, легонько ткнув в бок локтем, сказал: – Увидишь, будет у тебя воды, сколько душе угодно!

Подождав, пока он удалится, она проворчала:

– Да, за километр… Бедняга ты мой, Рейлан…

Сверху послышалось бормотание – сумасшедшая старуха напоминала о своем существовании, требуя супа или чего-то еще. Мари злобно плюхнула в миску два половника каштановой затирухи и понесла наверх, чтобы утихомирить свекровь; это бормотание, точно повизгивает больное животное, целый день напролет наполнявшее дом, в конце концов сведет с ума и ее.