Текст книги "Полночь (сборник)"

Автор книги: Жан Эшноз

Соавторы: Эрик Лорран,Элен Ленуар,Кристиан Гайи,Ив Раве,Мари НДьяй,Эжен Савицкая
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Словно в этом и заключалось истинное дно истории, вскрывшееся при посредничестве девицы за окошечком, разворошившей, сама того не зная, недовольство, малодушие и своего рода вызов, каковые изначально и прежде всего лежали в основе его отъезда: исковерканный отпуск, дорогое и изнурительное путешествие как единственная альтернатива наседанию Людо, до дна разрабатывающего золотую жилу драматизации, со своим словарем идиота бойскаута, который не знает, не думает, дает указания, не обращая никакого внимания на то, что их исполнение может оказаться фатальным… Он, должно быть, не раз перезванивал, сделал вывод, что я уехал, нашел подтверждение у Трюбтиль, он потирает руки и спрашивает себя, когда лучше сообщить новость Вере, его удерживает не делать этого сразу только то, что он не знает точного времени моего прибытия, не знает, достаточно ли потряс меня своими маленькими манипуляциями, чтобы я решился на самолет, он, чего доброго, позвонит в аэропорт и попросит проверить, нет ли моей фамилии среди пассажиров последнего рейса «Эр Франс» или «Финэр»…

По совету Синикки, а то и главврача, он подождет до завтра или до послезавтрашнего утра, чтобы сказать Вере, что я приезжаю, и не поймет, что это вовсе не доставит ей удовольствия, она… удар, это будет для нее удар… а все он, Людо, со своим кретинизмом, своими благими намерениями… я приеду слишком поздно, уже не смогу ей сказать, или она меня уже не поймет, отключится, совсем за гранью, мои слова, доходящие до нее как далекий скрежет ключа, копошащегося в замочной скважине проклятой двери, мне следовало бы разнести ее перед отъездом, топором, пять-шесть раз дать со всей силы топором по филенке, не для того, чтобы открыть, а чтобы взломать, чтобы она по возвращении увидела огромные трещины, грубые зарубки и поняла, что значит для меня проводить каждый вечер, каждое утро перед гладкой запертой дверью, обычной дверью, такой, как любая другая, заурядной, как повсюду, как мы сами, на почтовом ящике выведено единственное имя, мы, снаружи, заурядные и гладкие снаружи после более чем двадцати лет войны внутри, даже Людо в это верит или делает вид, что верит, настолько хорошо делает вид, что в данный момент убежден, что так оно и есть, что в общем и целом все идет хорошо, ну да, нормально, не все же дни окрашены в розовое, ты ведь знаешь своего отца, но так уж устроена жизнь, повторяла ему по телефону его мать, такова жизнь!.. или же он воображает, что его вмешательству удалось произвести нежданное чудо, сын, примиряющий распавшуюся чету своих родителей, он рыдает от избытка чувств на руках Синикки, он приезжает, ты представляешь, он приезжает!.. ради нее он наступил на горло своим фобиям!.. я так и знал, я был уверен, этот цинизм, это безразличие не более чем игра, фасад, тогда как в глубине…

Он посмотрел на часы и сверился с распечатанными в агентстве листками, довольный, что обладает такими точными ориентирами, расписаниями, городами, что может четко прочертить траекторию своего пути на развернутой у него в голове карте Северной Европы, расчисленные по минутам и поименованные этапы, как снабженные отражателями вехи, надежно расставленные вдоль грязной дороги, на которой увязаешь, скользишь, ранишься, даже и сидя в первом классе «Талиса», более комфортабельного и быстрого, чем самолет, утверждала ориентированная на деловых людей реклама. До Брюсселя он наверняка будет окружен подобными типами, пускающими пыль в глаза своими «Файнэншл таймс» или ноутбуками на коленях, в духе Людо, согласно рассказам такой счастливой от его преуспевания Веры, от его важного вида, амбиций, которые ничуть не мешают, уверяю тебя, ни профессиональному расцвету его жены, ни их семейному счастью. В каждое из своих тамошних пребываний она делала десятки фотографий, выбирала четыре-пять из них, чтобы поместить на камин, за рамку зеркала при входе, на дверцу холодильника, повсюду эта цветная реклама мелкого, банального счастья, до чего же мелкого и пошлого… Людо и Синикка, обнявшись и натуженно сияя, Людо в одиночку, снимающий галстук после работы на балконе в Хельсинки, Людо на отдыхе в небольшом домике, где они проводят выходные, летний отпуск, вдалеке ото всех, на берегу озера, на природе, спокойные, никого кроме них, она варит варенье, рисует акварели, одни только цветы, он с маленькой лодки ловит рыбу, они вместе готовят то, что он добывает, они вместе заготавливают грибы, собранные вместе в лесу дикие ягоды, и никогда никаких раздоров, ни одного слова громче других…

Иногда он спрашивал себя, что напоминала их идиллия, когда они сажали Веру с ее фотоаппаратом обратно в самолет. Спрашивал себя, что же, вернувшись после двух-трех недель изнурительных усилий и постоянного напряжения, требуемых на съемках подобной комедии положений, с самого первого вечера, Синикка, снимающая с лица косметику, Людо, скидывающий туфли… должно быть… одни слова громче других, оскорбления, крики, на пустом месте, хлопанье дверьми, надутые днями и ночами губы, она, сменившая супружескую постель на ту, что была предоставлена Вере, он, клянчащий каждый вечер, едва осмеливающийся на нее взглянуть, а тем более к ней прикоснуться, не представляющий, что ей сказать, куда деться и что делать, задумывающийся через несколько дней, не вернуться ли назавтра с цветами, не предложить ли сходить в ресторан, или в кино, не важно куда, лишь бы избежать этого жуткого страха при мысли о том, что надо вернуться домой точно вовремя, проникнуть в удушающую атмосферу этих комнат, где их голоса звучат фальшиво в продолжение тусклых диалогов, воскрешающих в памяти день, о котором на самом деле нечего сказать, и какой-то микроскопический случай возводится тогда в ранг события по вине наигранного любопытства другого, а потом все это увязает, ну что, ты не хочешь больше сыра?.. мне нужно заняться шитьем, бумагами, садом, да, а я собираюсь посмотреть по телевизору новости, выгулять собаку, немного поработать… эти будни, без загвоздок с тех пор, как он перестал караулить знаки, которые знал, ожидал, улавливал еще до того, как она их испустила, интонация, легкая колкость по его поводу, адресованная коту или собаке, вздох, растянувшееся на несколько секунд молчание, жест, совершеннейшая мелочь, возвещающая, что она собирается перейти в атаку и что они смогут тогда наконец яростно распахнуть окна и вслед за тем упасть, обессиленные, упасть, быть может, вместе… Но с этим было покончено. За исключением последних минут перед отъездом Веры в путешествие, приводящих к обратному, взлету, каждый сам по себе, отделавшись наконец друг от друга, поскольку их сосуществование становилось мирным, во всяком случае менее раздраженным, можно было говорить о соглашении, негласно заключенном на основе разумных компромиссов в духе упорядоченных пар предыдущих поколений… налаженных… наладить… размеренный, но все более редкий перестук колес сбрасывающего скорость поезда подхватывал это слово, растягивая его в толчках и лязге.

Пересечь на такси Париж от одного вокзала до другого еще светлым вечером, поднимающийся от тихих улиц жар, почти пустые площади между оживленными артериями, расслабленно фланирующая под чахлыми деревьями многоцветная толпа, это угнетало его, задевало то лишенное формы, что он называл своей жизнью и что покоилось в нем, свернувшись в комочек, сумрачное, тяжелое, в запахе мокрой псины, когда он обернулся к последнему повороту и, двенадцать лет назад, увидел, как она поднимается по склону плато, с усилием крутя педали по дороге ему навстречу, того не зная, не догадываясь, что может в подобный час обнаружить его, в этом месте, точно так же как и он совершенно не ожидал столкнуться с ней на природе, с тех пор как он здесь прогуливался, такого не случалось ни разу.

Они узнали друг друга не сразу, когда между ними оставалось метров тридцать, и оба остановились: она запыхавшись, раскрасневшись, велосипед между ног, наклонившись к бросившейся к ней собаке, он посреди дороги, с перекинутым через шею поводком, затягиваясь сигаретой, ее отбрасывая, тщательно затаптывая с мыслью: это она, оторопевший. Он исподволь поглядывал на нее, дожидаясь, когда она приблизится, чтобы сделать шаг в ее сторону, но она явно ждала того же. Она положила велосипед на откос и присела на корточки, чтобы успокоить взбудораженную собаку. Зыбь хлебов и ячменя на все еще зеленеющих полях, среди которых ветер толчками рассеивал смесь тявканья и наполовину строгого, наполовину игривого голоса Веры, вызвала у него приступ морской болезни, словно он мог видеть себя напряженным, маячащим посреди плато в своем безмерном одиночестве, и он уселся на траву, опершись локтями о приподнятые колени, свесил руки.

Вера не торопилась к нему присоединиться. Потом ему подумалось, что ей потребовалось время, чтобы оправиться от изумления, может быть, от испуга, и придумать объяснение, так как обычно в этот час… неужели уже так поздно? Она не обратила внимания на время, она заплутала, пытаясь срезать на обратном пути дорогу проселками… На обратном пути? И как же это она такая организованная, образец пунктуальности, такая гордая своим безошибочным чувством ориентировки?.. Она так и стояла в стороне, на всякий случай позади своего велосипеда. Он не задал ей никаких вопросов, только смотрел на нее, и она сочла его взгляд смущающим, а то и откровенно неприятным. Она занервничала, упрекнула его, что он, похоже, ей не верит, вспылила, дернула руль велосипеда, к которому была подвешена ярко-синяя полотняная сумка, с, похоже, какой-то одеждой или купальным халатом. Он задумался, не ездила ли она купаться в прудах у Брошара, но с кем, если учесть, что, по ее словам, она слишком боязлива, чтобы отправиться туда в одиночку? Он был не в состоянии выдавить из себя хоть что-то и даже просто смотреть на нее, после того как увидел сумку и подумал о том, что она может содержать. Она заявила, что его молчание невыносимо и недопустимо, поскольку он, именно он вечно возвращается домой черт знает когда, тогда как она, вечно и постоянно на месте, если один раз, всего один раз, один-единственный раз за десять или пятнадцать лет… запутываясь в своих упреках и оправданиях, она сердилась на него просто за то, что он был здесь, расселся на обочине, вылитый шпик, можно подумать, что он мешает ей проехать, скажи мне, по крайней мере, что-нибудь!.. Жалко покачав головой, он выдавил какое-то подобие улыбки. Собака бегала между ними туда-сюда, Жоко, черный лабрадор-полукровка, которого два года спустя раскромсал у него на глазах поезд, когда он, гонясь за двумя зайцами, потеряв голову, оглохнув, ринулся со всех ног прямо на пути, когда локомотив…

В конце концов она удалилась, толкая перед собой велосипед, обернулась через несколько шагов, чтобы спросить, начинает он сейчас свою прогулку или заканчивает, как будто этого не знала, как будто ей вдруг пришло в голову, что он собирается повернуть назад и они могут вернуться домой вместе, шагая рядом по дороге, с велосипедом между ними, с подвешенной к рулю полотняной сумкой, с бегущей впереди собакой… Он взглянул на нее: повернувшись к нему в закатном солнце, виноватая и раздраженная, с раскрасневшимся, слегка надувшимся от напряжения лицом, она была великолепна. Он протянул к ней руку, подал знак, подал отчетливый знак, что пойдет, но она предпочла истолковать его в противоположном смысле, увидеть в движении его кисти и пальцев, что он ее отпускает, что он ее отталкивает, даже гонит, если только не вообразила, что его призыв адресован собаке… ох уж это Верино злопыхательство… Он дал ей уйти, проводил, поднявшись, взглядом, пока она не исчезла на спуске: она взобралась на велосипед и так и не обернулась.

Вечерний свет погружал поселок в свою зеленоватую ложбину. Ветер тормошил деревья в садах, во дворах, на кладбище у церкви, часы на которой показывали семь. Он вернулся домой раньше, чем обычно, хотел в виде исключения прогуляться перед обедом, случайность, некстати поддержанная интуицией, так ему тогда верилось, даже если всего лишь утомление, а отнюдь не беспокойство подтолкнуло его около шести выключить свои приборы, собрать вещи и застегнуть портфель, бормоча: На сегодня хватит, все впустую, пойду домой…

Он часто отправлялся в город, спускался к самой реке и брал пиво в буфете на берегу у гребного клуба, наблюдая за гребцами, за их синхронными движениями, их ритмом, кажущейся легкостью, это созерцание помогало ему привести в порядок свои мысли перед возвращением домой. Людо как раз тогда остался на второй год во втором классе коллежа в Медоне, где был на пансионе, и Вера компенсировала его отсутствие, наращивая активность вне дома, перенося свою роль совершенной матери на поселок, в котором она всех знала и с каждым была на «ты», наслаждаясь уже в ту пору более солидным и влиятельным положением, чем у всего муниципального совета, вместе взятого. Она была повсюду, организовывала, направляла, координировала малейшие проявления активности местной общины, турнир по игре в шары, полдник-маскарад, установка баскетбольной корзины, брокант [14]14
  Традиционные во Франции празднично-ярмарочные барахолки.


[Закрыть], петиция против вырубки лип на площади, ничто в те времена без нее не обходилось… Она бороздила поселок на велосипеде, исхитрялась добыть машину, когда ей надо было ехать в город, проводила часы на телефоне, окрыляемая восхищением, уважением и любовью, которые к ней проявляли: дни напролет работы на общественных началах неизбежно впечатляют. Свой штаб она организовала в комнате для друзей, примыкающей к их собственной, освобождая ее всякий раз в случае необходимости, обретая там убежище для сна после больших ссор, отсюда и его замешательство, когда она вселилась в комнату Людо, ему понадобилось время, чтобы понять, что изменения, по мнению Веры, не должны касаться других их обычаев, за исключением сна…

Он продолжал свою прогулку в сторону прудов, довольный, что у него есть цель, ибо сегодня без нее ему было бы трудно, и чем дальше он заходил, тем живее представлял себе, что отыщет на берегу доказательство ее обманов, причину уверток, кому набить морду. В его воспоминаниях, эта бессмысленная ходьба, десятки раз повторенная тем летом к Брошару или куда-то еще, растянулась на четыре или пять следующих сезонов: он, растрачивая силы, теряясь вместе с собакой в безумном стремлении, на грани безумия меря шагами сельские просторы, влекомый желанием, равным страху видеть, знать, страху, растущему по мере того, как уточнялся след, и торжествуя в заключение, он отступал, ни на что не годный, лишь только у него уже почти появлялось имя, лицо, место… отступал, всякий раз что-то его схватывало… пока все это не взорвалось, в момент несчастного случая, в тот-то момент все и произошло, когда он подбирал остатки плоти, разбросанные по краю железнодорожного пути, с мыслью, что необходимо ее похоронить, он сделает небольшую кучку у основания опоры, вернется за ней на машине с большим мешком для мусора, выроет яму в глубине сада, и они вместе его закопают, он и она… потрясенный внезапно неистовыми рыданиями, он упал на колени, уткнулся лбом в траву у насыпи, пучки которой он выдирал окровавленными пальцами, разрушенный или, скорее, задушенный болью, не имевшей ничего общего со смертью собаки, конечно же, эта собака, Жоко, с самого начала его раздражала, ее взяли против его воли, потакая капризу Людо, ее совершенно не дрессировали, чем и объяснялась та мясорубка, свидетелем которой он только что стал, – жесткая, необъяснимая боль, он тщетно пытался исторгнуть ее из себя по ходу жестоких конфликтов, разгоравшихся в дальнейшем при одном упоминании имени Жоко, поскольку Вера так и не простила ему ни того, что он не смог удержать собаку, ни того, что в конце концов оставил ее останки на съедение птицам, пренебрег своей ответственностью, хотя это она навязала ему собаку, которой он не хотел, и исключила его из ее воспитания, при этом полагаясь на него в уходе за ней, совсем как с Людо, в один прекрасный вечер так и прозвучало: совсем как с Людо.

Она смотрела на него, с открытым ртом и округлившимися глазами, ее грудь сотрясали отрывистые свистящие вздохи, которые, казалось, неминуемо обернутся слезами, но она разразилась хохотом, корчась от смеха, шумная, непристойная, раскрепощенная, словно этим ударом он вдруг позволил ей копнуть в себе глубже, чем обычно, и излить наконец на него все то, что она копила и удерживала так долго, с самого рождения Людо, ребенка, который ей так трудно дался, единственного, которого ей удалось сохранить, пролежав три четверти беременности в лежку, с седьмого месяца в больнице, с ним отсутствующим, отчужденным, безразличным и брезгливым, как он оставил ее одну с ее отчаянием, ее тоской и счастьем… Возможно, они могли бы той же осенью и разойтись, изнуренные чуть ли не ежедневными баталиями, каковые только и могли, что вскрыть всю глубину пропасти, где бурлили взаимные злоба и презрение, возможно, Вера действительно бы ушла, если бы он не стал ждать семь или восемь лет, чтобы поймать ее на слове: подняться собрать чемодан, затянуть его ремнем и указать ей на дверь… но в ту пору подозрения, терзавшие его с той странной встречи на плато, смутно приковывали его к ней, и, уйди он сам или выстави ее, все равно ему было бы не избавиться от мысли, что тем самым он воплотил ее сокровенное желание возвратить себе ту свободу, которой она собиралась в полной мере и совершенно конкретно насладиться в свои сорок, тогда как он, без нее… а с ней… обрюзгший брюнет, сухая глина, которую смочили и снова сделали податливой несколько инцидентов, словно повторяющийся раз за разом шанс придать ей форму или окончательно отбросить… недели и месяцы, годы во всем этом, загадка, подозрения, поочередно то разрозненные, то собранные в один тягостный вопрос: вопрос времени, прошедшего, проходящего и грядущего, спайка и износ, запертое на висячий замок наслаждение и ключ…

– Ну вот, без двадцати, все в порядке, можете не торопиться, произнес довольный собой таксист, останавливаясь перед расписанием отправлений поездов дальнего следования.

Сметение, медлительность. Он попросил у него совершенно бесполезный счет, после того как долго крутил в руках бумажник, как бы выискивая деньги, неспособный вычислить чаевые, которые он собирался дать, охваченный той разновидностью оцепенения, против которой вынуждал себя бороться, мысленно отвешивая себе легкие шлепки: Людо, позвонить Людо, чтобы знать, по крайней мере знать, как обстоят дела… заходя в вестибюль, уставившись на телефонную кабинку, часы, справочное табло, «Талис», Брюссель-Южный, путь, Людо, горький кофе, поданный за стойкой, позвонить, докупить сигарет, воды, шоколада, лучше глазированных шоколадных батончиков, сахара, чего-нибудь съестного, прокомпостировать билет первого класса, мне повезло, выйти на перрон, оставаться как можно дольше снаружи, внезапно обессилев, пить, за гранью, зайти, пока я не рухнул во весь рост, как-то войти, сесть, там, куда угодно, у прохода…

Он покрылся потом, с трудом дышал, дожидаясь с закрытыми глазами, вцепившись пальцами в свой пластиковый пакет, который нелепо прижимал к животу, пока закроются двери, медленного, почти неслышного отправления поезда, которое бы мало-помалу распустило узел, на самом деле так и не объясняя ему, почему он предпочел оказаться здесь, в вагоне TGV [15]15
  Сокращение для Train à grande vitesse, Высокоскоростной поезд.


[Закрыть], что проследует без остановок до самого Брюсселя, где у него не будет времени, если он не хочет опоздать на пересадку, ни искать действующую телефонную кабинку, ни раздобывать перед этим телефонную карту, захваченный абсурдным хитросплетением, каковое выплюнет его вместе с пластиковым пакетом в семь двадцать одну на вокзале в Гамбурге, тогда как ей уже, возможно, сделали коронарографию и запустили между делом пресловутую вермишелину, дабы растянуть, не дожидаясь, пока новая пробка… или, наоборот, дошло уже до настоящего инфаркта, а аппараты не подействовали, персонал измотан… Впечатление, что голос Людо, один только голос, не столь важно, что он скажет, мог разве что швырнуть его в какую-то воздушную яму…

– Простите…

Она, казалось, ждала уже долго, с самого отправления, стоя в коридоре как раз позади его места, своего места, которое он, о том не догадываясь, занял… я увидела, что с вами не все в порядке, я не хотела… И поскольку он смотрел на нее с таким видом, будто никак не может взять, о чем это она, в толк, добавила, что может подождать еще или поменяться с ним, если он не в состоянии подняться…

– Поменяться…

– Ну да, если вы предпочитаете остаться здесь, просто скажите, где ваше место, и я займу его, мне все равно, но мне все-таки хотелось бы сесть…

Он потер лоб, поискал в карманах билет, со словами, что он первого класса, но для некурящих, не знаю, годится ли… Она сказала, что не имеет ничего против, но вот для него… путешествовать во втором, когда оплатил первый…

– Мне все равно.

– Ну, тогда… Право, неловко.

Они поменялись билетами, она поблагодарила и сочла нужным добавить, что если он вдруг передумает, то ему достаточно подойти, я тут же уступлю вам…

– Нет-нет… ну ладно… Хорошо. Договорились.

И она ушла.

Вагон был полон. Он заметил, что место у окна справа от него занимает мелкий седоватый мужчина в розовой рубашке, который дремал, прижавшись виском к занавеске, зажав руки между тощими бедрами, и его передернуло от того, что он не может вспомнить, что происходило вокруг и что делал он сам с момента, как прокомпостировал билет, и до тех пор, когда к нему, чтобы заговорить, наклонилась женщина. Он добросовестно провел ревизию своих карманов, чтобы убедиться, что ничего не потерял и не оставил на вокзале ничего столь же существенного, как багаж, мне следовало вернуться, даже пешком, поспешая, мне хватило бы времени, у меня было достаточно времени, не понимаю, неужели я ввязался во все это из-за того, что Вера, у которой за все тридцать лет ничего не болело, не считая выкидышей и тяжелой беременности, это же не из-за того, что она внезапно, сердце… а я, что же тогда я?.. мозг, склероз, тромбы, приступ, апоплексия, тесный вагон, слюна…

Он долго пил воду из своей бутылки, слегка обмахиваясь свернутой газетой и разглядывая пейзаж, который мало-помалу вбирала в себя темнота заунывность, казавшаяся ему опасной. Чтобы поддержать мозг в рабочем состоянии и защитить себя от новых наплывов старого фильма, он начал производить в уме какие-то вычисления, перемножать трехзначные числа, сначала для разминки двузначные, его возраст на возраст Веры, сумму на возраст Людо, или возвести в квадрат сумму всех трех возрастов, что дает, если он не ошибся, семнадцать с чем-то тысяч, повторяя операцию, с чем там именно?..

Ему следовало взять с собой свое чтение, те обзоры, те публикации, что скапливались в ящиках его стола и которые ему становилось все труднее читать. Вялость, ощущение полной растерянности, когда он за них брался, поскольку он потерял нить, мало-помалу ее отпуская, и теперь понадобится погрузиться в целый ряд предыдущих исследований, чтобы суметь понять и освоить последние, уныние, усиленное спорным вопросом о смысле этих усилий, с тех пор как несколькими годами ранее одно весьма серьезное и заманчивое предложение подтолкнуло его осмыслить свою ситуацию, оценить ее комфорт и стабильность, отказаться, в качестве следствия и почти что окончательным образом, от всяких изменений в своей траектории – спокойной, добротной и омерзительно скучной, говорила Вера, чей стихийный и чрезмерный энтузиазм в отношении этой перспективы перевода в парижский округ немедленно его охладил. Он заартачился, выдвигая на первый план аргументы касательно той работы, которая его ждала и предполагала отказ от его исследований, да и вообще от всех долгосрочных исследований, от того, что было его истинным призванием, ему к тому же дали ясно понять, что на этой работе придется много разъезжать, пользоваться самолетом… Кризис не рассеялся и когда истекло предоставленное на размышление время. Вера саркастически выпила за торжество рутины. Он пожал плечами и всячески обдумал это поражение, надолго подавленный воспоминанием об ошеломляющей стремительности, с которой за какой-то час порыв воздуха, порожденный неожиданной новостью, оказался отравлен, его решение бесповоротно принято ей наперекор и, пришлось признать, вопреки собственному исходному желанию…

Он помассировал затылок, открыл бутылку кока-колы, выпил ее, перелистывая газету, проглядывая заголовки, откладывая на потом ту или иную статью и задерживаясь на лишенных всякого интереса рубриках: телеграммы, вечерняя телепрограмма, спорт… Убедившись, что находится в вагоне для некурящих, он в конце концов покинул свое место, придерживая одним пальцем перекинутый через плечо пиджак, прошел по вагонам, останавливаясь в туалетах, где мыл руки, без всякого толку, не успевал он их вытереть, как они уже снова были липкими. Он курил сигарету, стоя в голове или хвосте вагона, рассматривал пассажиров, пускался, чтобы убить время, во все тяжкие, представляя себе их профессии, развлечения, дамское белье, их супругов и супруг, за вечерней трапезой, в постели, – игра, в которую, как он вдруг вспомнил, они частенько играли мальчишками с Марсьялем Куртуа, смеялись как сумасшедшие, сравнивая в автобусе рисунки и предположения, нацарапанные каждым на клочке бумаги, само собой непристойные. У него в животе что-то сжалось, когда он сообразил, что спустя сорок лет к нему вернулись почти те же непристойности, словно внимательный взгляд на других непременно порождал образы, препровождающие к его собственному стыду и отвращению, от которых его впредь не обережет и не спасет никакой смех, и, внезапно почувствовав, что за ним наблюдает какая-то женщина, он повернулся и поспешил на свое место.

На Южном вокзале Брюсселя он воспользовался имевшейся в его распоряжении четвертью часа, чтобы размять ноги, прошелся широким шагом из конца в конец перрона от которого не хотел удаляться. Потом уселся в купе второго класса для курящих со стороны коридора надеясь, что сможет ночью прилечь, даже если не захочет спать. У окна с той же стороны курил, перелистывая журнал, какой-то тип двадцати пяти – тридцати лет. На пустое место напротив себя он поставил большую спортивную сумку, а на выдвинутый над его коленями столик выложил пачку легких сигарет, бирюзовую зажигалку и банку бельгийского пива. Его плеер распространял биения, которые мало-помалу начали вплетаться в перестук колес. Свет был тускл. В коридоре две двадцатилетние девицы забавлялись со своими мобильниками, показывая их время от времени друг другу, прыская со смеху и тряся пышными шевелюрами, тараторя на языке, который ему не удалось опознать, то ли немецкий, то ли фламандский или какое-то пограничное наречие, звуковой фон, который помог ему безболезненно пересечь эту своего рода нейтральную территорию между Брюсселем и Льежем, последней остановкой перед погружением в немецкую ночь, последний шанс сойти и повернуть назад, думал он, представляя себе, как в ноль пятьдесят четыре в Льеже, стало быть через тридцать две минуты, все выходы окажутся отрезаны, поезд остановится только ранним утром в Оснабрюке, девицы из коридора и тип из его купе, чего доброго, сойдут и оставят его одного, единственного бодрствующего пассажира на борту бронированного поезда, мчащегося к огромной северной равнине, старое гнетущее впечатление детства, когда в воздухе была разлита заброшенность…

~~~

Он встал, натянул пиджак, когда его сосед принялся собирать свои пожитки, взял пластиковый пакет и прошел по коридору, заглядывая в затемненные купе, где люди уже расположились с полной непринужденностью, чтобы поспать в желтушном полумраке, наполовину вытянувшись на сиденьях. Поезд сбрасывал скорость. Вокруг него столпилось несколько пассажиров, потерявших равновесие из-за толчков при торможении, что породило столкновения, неловкие движения голов, рук, ног, наспех прошептанные извинения. Он отступил в глубь коридора, предпочитая выйти последним. Он хотел сойти с поезда, немного пройтись по перрону вдоль состава, играя с идеей, что за две-три минуты стоянки сделает именно то, что ему и стоило бы сделать: подняться наверх, побродить по вымершему в этот час вокзалу, позвонить Людо, которого он разбудит среди ночи или, наверное, не сможет до него дозвониться, если тот в больнице и вынужден был отключить свой мобильник, дежуря у постели Веры, выслушивая ее последние…

Прямо перед собой он увидел застывшую у самой подножки женщину. Запутавшись в багаже, она подняла к нему ошалевшее от растерянности, умоляющее лицо, не догадываясь в своем возбуждении не только попросить его помочь, но даже просто освободить проход, чтобы она могла войти со своей поклажей. С обессилевшим видом она положила внутрь вагона, за открытую створку двери, большой пестрый зонтик и обернулась, пытаясь подхватить обеими руками свой весьма представительный чемодан. Он спустился, тронул ее за руку, чтобы она немного посторонилась. Она вскрикнула и отскочила влево, с покачнувшихся бедер соскочил ремень набитой битком сумки, которую она носила на поясе.

– Давайте, давайте, пробормотал он, подхватывая выпущенную ею ручку чемодана Он махнул, чтобы она поднималась, и шагнул следом с тяжеленным чемоданом. Наугад сгрузил его у первого же оказавшегося пустым купе, в котором с удивлением узнал на левом ближайшем к коридору сиденье свой пластиковый пакет, не в состоянии вспомнить, в какой момент его там оставил, помечая место, занимать которое у него, впрочем, не было ни малейших намерений. Она привалилась спиной к открытой двери в коридор, прикладывая стиснутые вместе пальцы ко лбу, щекам, шее, закрыв глаза, задыхаясь, прижимая к груди ручку подобранного по пути зонтика. Он дал ей прийти в себя, неуверенный и даже беспокойный, дожидаясь, когда она скажет, что делать с чемоданом. Она медленно повернула к нему лицо, мило улыбнулась, все еще запыхавшаяся, бормоча, вероятно, на своем языке благодарности. Он почувствовал, как она исподволь ощупывает его взглядом, словно собирается по внешнему виду или качеству рубашки, пиджака, обуви понять, на чем остановиться, если она останется в этих краях, и осмотр дал, несомненно, положительные результаты, так как она подошла к нему, таща за собою по узкому коридору свое барахло, сказала что-то, достаточно длинную фразу, завершавшуюся, казалось, вопросом, но ему непонятную, что он и показал ей мимикой и жестами.

Поезд тронулся с места. Ему показалось, что в другую сторону, что он находится теперь не в начале, а в конце вагона, и он наклонился к окну в коридоре, тщетно пытаясь отыскать на удаляющемся освещенном перроне какой-либо ориентир.