Текст книги "Полночь (сборник)"

Автор книги: Жан Эшноз

Соавторы: Эрик Лорран,Элен Ленуар,Кристиан Гайи,Ив Раве,Мари НДьяй,Эжен Савицкая
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Звезда первой величины

Есть все основания полагать, что со смертью легендарного Жерома Лендона (2001) не закончится эпоха Les Éditions de Minuit,замечательного издательства, равного которому не отыщется не только во Франции, но и, наверное, по всему миру. На счету этого флагмана интеллектуальной литературы два нобелевских лауреата, становление «нового романа», определившие эпоху философские бестселлеры («Анти-Эдип» и «Грамматология», «Состояние постмодерна» и «Распря»), поразительный по сю пору бестселлер («Любовник» Маргерит Дюрас), Гонкуровская премия отвергнутого всеми дебютанта (Жан Руо)…

Не роняет честь издательства и более молодое поколение «авторов Minuit». Такие замечательные прозаики, как Жан Эшноз, Жан-Филипп Туссен, Жан Руо и Эрик Шевийяр, безусловно входящие в число самых интересных и оригинальных писателей последних десятилетий прошлого века, достаточно хорошо известны и российскому читателю. Однако рядом с ними работают и другие молодые и не менее интересные мастера, тексты которых, собственно, и собраны в настоящей книге (ну да мы еще вернемся к принципам ее составления).

К феномену Les Éditions de Minuitможно подходить двумя совершенно разными, противоположными, казалось бы, способами. Видеть в нем либо полуслучайно сложившееся идеальное издательство, которое, не возникни оно, следовало бы выдумать, либо точку кристаллизации, естественно и неотвратимо родившуюся в перенасыщенном новыми тенденциями литературном бульоне. И обе точки зрения, конечно же, совершенно справедливы. Первая находит свой язык в дискурсе историческом, вторая – в, если угодно, философском, но, пожалуй, неоспоримо, что точку пересечения двум этим линиям обеспечил «человеческий», чисто человеческий фактор – личность бессменного главного редактора – «генерального президента-директора издательства, „Минюи“» – Жерома Лендона.

Итак, знакомая триада: история, смысл и способная свести их воедино личность.

Историческая справка. Подпольное издательство «Минюи» (Les Éditions de Minuit – Полночноеили Полуночное издательство)было основано в 1942 году в Париже публиковавшимся у «Галлимара» писателем Пьером де Лескюром и художником-иллюстратором Жаном Брюллером; тогда же родилась и знаменитая эмблема, пятиконечная звезда с буквой М, гордо пронесенная издательством на своих скромных обложках через все эти годы. В условиях оккупации первая же книга «Минюи», «Молчание моря», избравшего себе псевдоним ВеркорБрюллера, выпущенная 20 февраля 1942 года тиражом около четырехсот экземпляров, стала настоящим событием и привлекла к сотрудничеству с новым издательством многих известных литераторов; среди оказывавших помощь в подборе рукописей следует упомянуть, в частности, Жана Полана и Поля Элюара. К концу войны издательство опубликовало двадцать пять книг; среди их авторов, подчас скрываясь под псевдонимами, были Арагон, Мориак, Элюар, Маритен, Жид. Вопреки ожиданиям основателей «Минюи», после освобождения маститые авторы вернулись к своим довоенным издателям, не слишком доброжелательно настроенным к новым конкурентам, и судьба «Минюи» в непростых экономических условиях оказалась под вопросом. После ссоры между основателями, уже весной 45-го из издательства уходит де Лескюр. Из-за беспощадной позиции признанного глашатая Сопротивления Веркора в отношении «литературного коллаборационизма» издательство вскоре оказывается в изоляции, что вкупе с рядом убыточных изданий усугубляет его непростое положение. При том, что здесь публикуется ряд значительных авторов (в основном с подачи Жоржа Ламбриша, неброского писателя и в будущем влиятельного редактора, в послужной список которого входят издательства «Грассе» и «Галлимар» и знаменитый журнал «Нувель ревю франсез»); в 1947 году это, среди прочих, Жорж Батан, Артур Миллер и Дилан Томас, в 48-м – Пьер Клоссовски и Карл Ясперс), тиражи книг остаются невысокими: как хорошо известно, неоспоримые назавтра классики отнюдь не обеспечивают сегодня высоких продаж.

В 1948 году, вслед за чередой убыточных начинаний, Веркор оставляет издательство. Заручившись финансовой поддержкой своей семьи, руководство берет на себя двадцатитрехлетний Жером Лендон, участник Сопротивления, на протяжении полутора лет возглавлявший до этого в «Минюи» производственный отдел. Тесно сотрудничая поначалу (вплоть до 1954 года) с Ламбришем, в свою очередь близким к «серому кардиналу» «Галлимара» Полану, он публикует целый ряд «рискованных» книг, которые «Галлимар» издать не дерзнул; среди них «Лотреамон и Сад» и «Вечная канитель» Бланшо, «Сегодня вечером, Роберта» Клоссовского, «Проклятая доля» и «Аббат С» Батая. Публикуется и направленный против литературных чисток памфлет самого Полана «Письмо директорам Сопротивления». Но эти приветствуемые критикой книги не выправляют финансового положения издательства, а их авторы остаются на контракте в «Галлимаре».

Все меняется с появлением Сэмюэля Беккета. После череды отказов, с несгибаемым упорством собираемых по парижским издательствам Сюзанной Беккет, именно юный Лендон приходит в восторг от двух первых романов знаменитой беккетовской трилогии и – символическая деталь – практически одновременно с переездом издательства на новое место, в живописный (говорят, здесь раньше был бордель) старый дом на улице Бернар-Палисси в Сен-Жермен-де-Пре (где «Минюи» пребывает и поныне), на свой страх и риск издает в 1951 году «Моллоя», а вслед за ним и «Малон умирает». Встреча писателя с издателем оказалась решающей для обоих: великий ирландец наконец обрел надежного и чуткого издателя [60]60
  Несколько иллюстраций к этому тезису. Сразу по выходе первых двух томов трилогии Лендону пришлось решать вопрос об освобождении Беккета от принятых им ранее контрактных обязательств перед по-прежнему не желающими его печатать издателями, что вылилось в выкуп почти трех тысяч нераспроданных экземпляров французского перевода «Мерфи». На протяжении 50-х Лендон постоянно поступался собственными издательскими интересами, оберегая приватность как огня бегущего любой публичности автора; в результате, когда в 1969 году писателю присудили Нобелевскую премию, как «катастрофа» это воспринималось уже не только четой Беккетов, но и издателем, которого лауреат подверг тяжелейшему, на его взгляд, испытанию – получить за него нобелевский диплом и медаль и присутствовать на торжественном обеде.


[Закрыть], а тот, благодаря первому настоящему «автору „Минюи“», не только познал подлинный успех (выпавший чуть позже на долю «В ожидании Годо»), но и, что главное, нащупал вектор развития своего издательства. В стороне от ориентированных на «широкие читательские круги» торгово-издательских конгломератов наподобие несравненного «Галлимара» возникает «полюс новизны», независимое издательство, готовое публиковать не укладывающиеся в прокрустовы рамки общепринятого тексты, руководствуясь своей интуицией и невзирая на личность автора – будь то дебютант вроде Роб-Грийе или Бютора или такой давно «засвеченный», но, казалось бы, неудачливый, слишком сложный автор, как Клод Симон.

Особую роль в ряду получивших от «Минюи», сиречь Лендона, шанс на успех писателей сыграет дебютант, замеченный по статье, посвященной «В ожидании Годо» (пошла цепная реакция!), молодой инженер-агроном Ален Роб-Грийе, чей первый роман «Резинки» выходит в 1953 году. Дело даже не в том, что за свою следующую книгу, «Соглядатай», он уже через два года получит достаточно престижную Премию критиков и в том же году сменит Ламбриша на посту литературного консультанта издательства. Если эти книги и принесли своему автору определенную – далеко не однозначную – известность, то главным образом он прославился благодаря многочисленным и достаточно амбициозным и провокативным выступлениям в прессе в качестве глашатая новой литературной школы, решающий вклад в «раскрутку» которой внес ее откровенный недоброжелатель, литературный обозреватель «Монд» Эмиль Анрио, окрестивший ее в мае 1957 года в своей рецензии на опусы Роб-Грийе и Саррот «новым романом».

Историческая перспектива несколько отличается от оптической, и сейчас, с полувекового расстояния, представлявшаяся некогда четко очерченным, чуть ли не монолитным созвездием группировка воинствующих, как казалось, модернистов предстает достаточно размазанной туманностью в чем-то – там и тогда – схожих индивидуальностей; сегодня замечаешь скорее отличия, подчас весьма принципиальные, между относящимися – или приписанными – к ней авторами. Да и большинству из них, разве что за вычетом самого Роб-Грийе, тем не менее кокетливо отвергающего компактность своей провозглашенной паствы, очень быстро стало тесно, неуютно в жестко прочерченных рамках. И все же, как бы ни крыла консервативная критика новый роман за скуку, как бы ни корили его леваки за буржуазность попыток порвать с буржуазностью, а советское «прогрессивное человечество» – за формализм и, вестимо, антигуманизм, он же бесчеловечность, за характерный для капитализма культ вещи, его влияние на литературный процесс в 50-е – 60-е годы трудно переоценить. Не вдаваясь в детали, остановимся все же чуть подробнее на специфике этого вклада, но не забудем взглянуть на него сначала со своей колокольни: речь шла о новаторском литературном течении, обусловленном некоей радикальной и броской литературной программой, но исходно не только сложившемся, но даже получившем право на существование благодаря литературному вкусу, скорее чутью, издателя!

После окончания войны, когда выстраданный триумф победы над нацизмом и фашизмом неожиданно прирос расколом мира на два непримиримых лагеря, капиталистический и коммунистический, когда в той или иной степени вновь вспыхнули колониальные войны, на авансцену вышел прокламированный Сартром проект «ангажированной» литературы, вполне марксистский лозунг которой – писатель не может просто описывать, он обязательно принимает чью-то сторону. На деле это означало подчинить, «подшить» литературу либо напрямую (базис) к политическому действию, либо опосредованно (надстройка) к его философическим обоснованиям. Собственно, как говорилось выше, коллизии ангажированности внесли основополагающую лепту в само становление «Минюи».

С другой, более сокровенной стороны, трагизм этой победы вызвал к жизни заведомо обреченную – и именно поэтому необходимую – попытку найти и исправить ошибку цивилизации и, стало быть, литературы, начать с Освенцима новый отсчет. Отсюда частично и «эра подозрения» – эпоха недоверия к традиционному гуманизму и его носителю, классической модели реальности в традиционной литературе, на которую, как казалось, падает часть вины за свершившееся. Эти «подозрения» вторят экзистенциальным поискам «Постороннего» и «Тошноты» и находят радикальнейшее воплощение в «Годо» и критических работах Бланшо, ставящих под вопрос существование литературы как таковой.

На этом фоне и возникает феномен «нового романа». Вкратце, «новый роман» – это роман сугубо современный, модернистский, радикально порывающий с устоявшейся, скажем, бальзаковской моделью, отвергающий исторически обусловленные временные и причинно-следственные схемы, но зато вовлеченный в разработку основных, элементарных повествовательных (повторение, цикличность, вариативность) и описательных (объективность, оптичность, апсихологичность) структур. Во многом эта программа вторит параллельным свершениям Барта и Леви-Строса соответственно в семиотике и этнологии, с которыми ее роднит, в частности, интерес к первичным, элементарным структурам и базисным элементам, будь то этнологического общества или литературного пространства, примат пространственного над временным. Чисто, казалось бы, формальные заботы «нового романа» подорвали тем не менее представлявшиеся самоочевидными постулаты традиционного романного психологизма, ему удалось поставить под сомнение предполагаемое всеведение рассказчика, расшатать скрепы линейного построения повествования, ограничить засилие таких конструктов, как персонаж и ситуация – и тем самым переосмыслить общую архитектонику, архитектуру романа, если угодно, заменить чрево Парижа на бесконечные анфилады Мариенбада. Возможно, и в убыток тому, что принято называть смыслом (и что все-таки страшновато тоже рассматривать как некий конструкт). Именно здесь и расходятся дороги Роб-Грийе и Клода Симона, здесь водораздел между блестящими вневременными пустышками и уходящими в вечность кругами истории.

Не революция и не дворцовый переворот, но опыт «нового романа», будучи квинтэссенцией авангардных 50-х, оказал решающее воздействие на медленные, тектонические изменения, глубинное развитие всей, даже не только французской, литературы. Общая для всех «новых романистов» исходно негативная задача – разрушить тот эрзац жизни, к которому под видом реальности приучил нас роман традиционный, – хотя и представала в глазах непосвященных попыткой оспорить само понятие реальности, предполагала и свое позитивное продолжение: открытие иных подходов к отражению недостижимого идеала – подлинной реальности; и подходы к этой истинной реальности, нащупываемые на практике каждым из них, разнясь изначально, постепенно развели их далеко друг от друга. Уловленные Лендоном центростремительные силы, сближавшие некогда в их творчестве «новых романистов», уступили постепенно силам центробежным.

Предугадать все это Лендон, естественно, не мог, но он и не претендовал на роль пророка или вожака: он просто-напросто верил в каждом конкретном случае своему ощущению таланта и значимости «своего» автора. Как и в случае Беккета, его вклад в развитие новой школы не ограничился просто подписанием контрактов с выбранными им сообразно своему вкусу авторами; в частности, издатель быстро понял, что в наш коммуникативный век без определенной поддержки – пусть и не сравнимой с мощным, пользуясь современным жаргоном, пиаромтакого монстра, как «Галлиграсёй» («Галлимар» + «Грассе» + «Сёй» – так журналисты окрестили трехголового монстра, троицу крупнейших французских издательств художественной литературы) – даже гений уровня Беккета пробиться к маломальской известности не может (тем более, что он, естественно, лишен подобающей преуспевающему ангору хватки свойственной, надо сказать, Роб-Грийе) [61]61
  Характерный пример – Робер Пенже, по всем «гамбургским» раскладам входящий в одну тройку с Беккетом и Симоном (красочная деталь для понимающего – на английский Пенже переводил сам Беккет!), но при этом практически не известный за пределами Франции и оставшийся крайне уважаемым, но не слишком читаемым автором в ее пределах.


[Закрыть]. Лишенный возможностей издательских гигантов, Лендон изыскивает иные ходы: так, например, не без его, пусть и деликатного, участия появляется оказавшая решающее воздействие на приятие самого Роб-Грийе интеллектуальной средой рецензия на «Резинки» как раз входящего в моду автора «Нулевой степени письма». С другой стороны, он, при всем своем пессимизме, пессимизме, напомним, деятельном, стремится поддержать те, повторюсь, центростремительные силы, те химические связи, которые почувствовал между писателями. По его инициативе в 1959 году в редакции происходит встреча «новых романистов», в результате которой и была сделана знаменитая фотография «новых романистов» у дверей «Минюи», запечатлевшая Беккета, Симона, Саррот, Олье, Роб-Грийе, Пенже, Клода Мориака (отсутствуют бесспорно входившие в группу Бютор и Рикарду и не относящаяся формально, но близкая творчески Дюрас). Чуть позже, зимой 1960–61 года, Лендон организует несколько встреч с Олье, Роб-Грийе, Клодом Симоном, Тибодо, Рикарду, на которых обсуждается проект универсального словаря романа, но эпоха была уже другая…

Прямым наследником неуклонно расходившихся в 60-е в разные стороны «новых романистов» стала группа «Тель кель», которая, пытаясь свести воедино психоанализ (в его лакановском изводе), марксизм (главным образом в маоистском преломлении) и структурализм, быстро довела до абсурдного предела формалистические и идеологические тенденции «нового романа». Намечающийся кризис, так или иначе затронувший всю новуюлитературу той поры, катализировали события 68-го: имела место уже анти-культурная – вытекающая из неуспеха антибуржуазной – революция. Период политической смуты, точнее – смущения, срезонировал с отпором, который получил в эти годы роман вообще от своих дальних отпрысков – так называемых гуманитарных наук, которые завершили радикальную переоценку способов понимания литературы и ее познавательного потенциала.

В качестве реакции на это среди молодых романистов возобладало недоверие к любым авторитетам, особенно мирам предшествующего поколения, неприятие любой коллективной эстетики и вытекающая отсюда склонность к индивидуализму – для них уже невозможно даже такое зыбкое объединение, как «новый роман». С другой стороны, им была свойственна постоянная самокритика, смешанная, правда, с уверенностью, что в чем-то они все же правы, склонность к иронии и пародии, переходящим порою в самоосмеяние и уныние. И, следовательно, определенного рода сдержанность, мешающая браться за масштабные, обремененные пафосным смыслом полотна; отсюда и частично наигранная скромность и мина невозмутимости после неистовства и чрезмерности недавнего прошлого, и недостаток боевитости в защите своих писательских амбиций и вообще этого сомнительного, по-прежнему запятнанного «эрой подозрения» ремесла. Вытекает отсюда и пренебрежение к, скажем, окололитературной карьере, к карьере на ниве словесности, столь распространенной в старшем и следующем (образцы – Соллерс и Бегбедер) поколениях; вкупе с неверием в официозную критику и, к примеру, институт литературных премий.

Суммируя все это, можно сказать, что авторам поколения, пришедшего после 68-го, вновь, как некогда и «новым романистам», свойственно некоторое безусловно кризисное по своей природе «недоверие» к тому, что они воспринимают как навязанную им предшественниками псевдо-реальность. Собственно, весь литературный процесс как минимум XX века можно воспринять или объяснить как борьбу за подлиннуюреальность, за некоторую феноменологию, пусть и не гуссерлевскую, но отправляющую в литературном пространстве кеплеровы законы (в принципе, схожие интенции свойственны и не столь радикально ищущим обновления основным «мейнстримовым» авторам той эпохи, Мишелю Турнье и Патрику Модиано).

И в наш кризисный период эта феноменология свелась к описанию банальности повседневности, а ее «редукция» потребовала зеркально-холодной невозмутимости. На смену интенционально-эмоциональному максимализму 68-го пришел редуктивистский, пытающийся преодолеть свой нигилизм минимализм, на смену потлачу – подчас показная, наигранная и даже игровая скупость.

Кризисность этого периода нашла свое отражение и на страницах каталога «Минюи» (заметим в скобках, что регулярно обновляемые, сделанные с величайшим тщанием и интеллектуальным мастерством каталоги издательства на протяжении всей доинтернетной эры верой и правдой служили проводником – как проводником новых идей, так и проводником любознательного читателя по неторным тропам новейшей литературы). Здесь в 70-е с очевидностью наблюдается крен в сторону литературы по широкому кругу гуманитарных наук, от философии и социологии до лингвистики и эстетики; среди авторов появляются такие злободневные имена, как Жак Деррида, Жиль Делез и Феликс Гваттари, Эмманюэль Левинас, Жан-Франсуа Лиотар, Луи Марен, Мишель Серр, Пьер Бурдье, Жорж Диди-Юберман, печатается множество переводных классиков, от Адорно до Якобсона, в то время как приток новых прозаиков практически отсутствует (кроме продолжающих писать мэтров «нового романа», выделяются разве что Моника Виттиж, Тони Дювер и «наш» Савицкая).

Но кризис по определению явление временное, и вскоре разрозненные, казалось бы, тенденции, веяния литературной современности, вновь оказались собраны в единый пучок все той же линзой, линзой вкуса и чутья Лендона: среди выбранных им – и, в очередной раз, абсолютно невостребованных другими издателями – оказались самые яркие, определившие литературную эпоху 80-х писатели, Эшноз и Туссен, а также целая плеяда не менее интересных, но менее успешных авторов, хоть и не объединенных в единую школу, но несомненно складывающихся для наблюдателя в единое созвездие, созвездие Лендона.

Итак, с середины 70-х годов французская литература удаляется от эстетики двух предыдущих десятилетий: от структуралистской критики и практики последних авангардов, обеспечивших достаточно последовательную деконструкцию двух краеугольных камней традиционной литературы: субъекта и реализма. И эта тенденция прочитывалась очень просто: на смену формальным играм и построениям пришел интерес к единичному и событийному, принимает ли оно форму субъективности, неповторимости данной человеческой жизни, или семейной истории, или социальных условий. Усиливается тяга к повествовательности, более линейному, в сравнении с царившей ранее фрагментацией, рассказу, к отказу от нарочитой усложненности, в которой прежде не видели греха. И тяга эта затрагивает не столько ветеранов, сколько открытых всем ветрам дебютантов. Частично эта тенденция может быть объяснена и стремительным правым виражом после болезненной реакции на эйфорию 68-го, и лавинообразной медиатизацией культурной и, шире, бытовой сферы, медиатизацией, в своем вульгарном изводе увенчанной появлением уэльбеков и, того паче, всяческих бегбедеров.

(Характерный пример этих, так сказать внешних, аспектов являет собой самый конъюктурно чуткий из крупных писателей послевоенной Франции, Филипп Соллерс. Стремительно переметнувшийся с левого края на правый, из авангарда на авансцену,главный экспериментатор рубежа 70-х в абсолютно селиновском по стилю и агрессивности памфлете, в скандальном романе «Женщины» (1983), перемежающем энергичные описания собственных сексуальных подвигов с вызывающими брезгливость, то и дело бьющими ниже пояса эскападами в адрес своих вчерашних мэтров, наставников, соратников (Арагон, Барт, Альтюссер, Лакан…), взлелеял сразу две свои в равной степени нарциссические ипостаси: великого (и весьма консервативно настроенного) писателя С. и энергичного американского журналиста. А конспирологическая интрига романа – всемирный женский заговор – недвусмысленно предвосхищает последовавшую Большую подтасовку: Уэльбек выдает современность за реальность: Бегбедер – медийность за литературу – как, немного ранее, Бернар Анри-Леви и Андре Глюкеман – колумнизм за философию…)

При этом реабилитация рассказа имела место после периода его деконструкции, то есть с учетом невозможности пользоваться классическими методами его развертывания. «Эра подозрения» раз и навсегда заронила-таки подозрения в искажающей, фальсифицирующей составляющей традиционных рецептов как быреалистического рассказа («Рассказ? Нет, больше никогда»), более того, в исказительности (и-сказительности?) любого дискурсао мире, в невозможности литературного рассуждения, если угодно. Ответом стала подчеркнутая разборчивость письма, его неустранимая, но и нестыдная вторичность – в смысле своего рода палимпсеста, письма поверх, или на полях, былых повествований. Переигрывается всялитературная карта, целиком, и в плане вертикальной иерархии жанров, и в плане подвластности литературному выражению (обо всем этом хорошо пишет Жак Рансьер).

Постепенно, по одному, за десять-пятнадцать лет Лендону удалось, руководствуясь опять-таки только собственным вкусом, собрать под своей звездой целую плеяду молодых дебютантов, которых объединяла разве что чуткость к этим тенденциям. Эти писатели чужды по-прежнему господствующей мейнстримовской эстетике «изящной (с поправкой на эпоху) словесности»; они отказались от эстетической и формальной предсказуемости, свойственной традиционной «беллетристике», хотя в то же время и более непосредственно связаны с «культурным (в широком смысле) окружением», чем текстуальные эксперименты 50-х и 60-х годов. В терминах Бланшо они пишут не романы, а рассказы – но при этом Эшноз, например, постоянно играет в роман, играет с романным – и его пример оказывается заразительным. К тому же у них есть вкус к рассказу в ином, так сказать, американском смысле, в смысле storyteller'а,рассказчика как выдумщика, – но вооруженного всей искушенностью французской формалистики: теории, наработанной все в те же 50-е и 60-е. Их литература инкорпорирует и опыт «пристального чтения» классических, непризнанных или иностранных авторов, и новейшие достижения критической мысли. Они создают действительно новую литературу, а не приспосабливают вторичное сырье к задачам провокации, будь то интеллектуальной (Уэльбек) или тематической (трэш).

Сам Лендон не тешил себя иллюзией, что этих индивидуалистов удастся «подать» как некое целое, ибо они не хотят объединяться даже в чужих умах [62]62
  Достоин восхищения все-таки найденный Лендоном способ их объединения: издательство традиционно снабжает «своих» авторов всеми остальными публикуемыми в нем романами, вовлекая их в круг перекрестного чтения.


[Закрыть], но, зная по опыту, насколько важны ярлыки для воспрятия незнакомой литературы ее потенциальным потребителем, попытался окрестить своих новых авторов – Эшноза, Туссена, Остера, Девилля, Гайи – «невозмутимыми писателями» (по его словам, он полушутливо выдвинул это наименование, пытаясь в самом конце 80-х проанонсировать первый роман Кристиана Остера). Направленность была скорее рыночная, но не без мысли изобрести новую литературно-критическую парадигму – в отличие от попыток, предпринимавшихся для раскрутки своих, куда более вульгарных и разношерстных «команд», другими: различными издательскими группировками лансировались «Новое поколение», «Меньше чем ничто», «Новая беллетристика».

Наряду с «невозмутимыми писателями» в 90-е годы предлагались и другие ярлыки – «новые новые романисты», «игровые романы», «минималистское письмо», «молодые авторы, „Минюи“», – призванные пометить территорию, открытую текстами Эшноза и пришедших за ним, и указать на определяющие ее эстетические постулаты. К расплывчатому, смутно, но все же прочитываемому созвездию «детей, „Минюи“» в середине 90-х причислялись Жан Эшноз, Жан-Филипп Туссен, Мари Редонне, Эрве Гибер, Франсуа Бон, Кристиан Гайи, Эрик Шевийяр, Мари НДьяй, Жан Руо, Кристиан Остер. Да, между отдельными – подвижными – элементами этой системы существуют переменные же линии схождения и расхождения, силы притяжения и отталкивания, паутина текстовых сетей и осмос романных сред. Реперные точки для триангуляции, определяющей положение каждого в этом созвездии – ключевая фигура отца-издателя (Лендон), неоспоримый литературный абсолют «классического» автора (Флобер для Эшноза и Раве, Руссо и Пруст для Лоррана, Паскаль для Туссена, Конрад для Вьеля) и фигура непосредственного предшественника (для большинства из авторов «Минюи» это Беккет (для Шевийяра – в компании Мишо и Пенже), но кое для кого и, в свою очередь, Эшноз; Саррот для Ленуар и Мовинье, Симон для Лоррана…). Все эти три «привязки» отсутствовали для мэтров «нового романа»: Лендон был для них скорее другом, нежели авторитетом, против классиков они боролись, предшественников не имели… если только не посчитать, что в фигуре Беккета для них смыкались воедино все три эти инстанции.

Невозмутимость этих авторов чаще всего – не более чем маска стыдливости, симуляция экзистенциальной невовлеченности, стремление не слишком громко озвучивать эмоциональный регистр – одно из немногих прямых заимствований у «нового романа». В остальном же, как и подобает при смене поколений, новая генерация стремится дистанцироваться от формальных поисков, от искушений иконоборчества, от ставшего верительной грамотой «нового романа» активного подрыва традиционных романных и, шире, повествовательных форм. Обращение в первую очередь к нарративной составляющей произведения тут же вовлекает в процесс творчества огромный пласт интертекстуальных связей, отношений, игр, причем вовлекает отнюдь не стратегически обдуманным, а самым что ни на есть эмпирическим образом: на смену модернистской деструкции приходит, если угодно, постмодернистская деконструкция. Отсюда и реабилитация более всего пострадавших от новороманистов повествовательных конструктов, таких как персонаж, интрига, сюжетный ход, неожиданный поворот, невероятная развязка; и обращение за типовыми схемами к самым разным, в том числе и считающимся «низовыми» поджанрам. При этом речь идет не о, если воспользоваться автоопределением Стравинского, попытке ремонта старых кораблей вместо поиска новых видов транспорта (новые авторы более всего бегут целостности, полноты и законченности своих текстов), а о раскладке заведомо неполных фрагментов большого пазла как адекватного отражения фрагментированной, «фрактальной» современности в ее несвязности и принципиальной, неустранимой, в отличие от представлений классиков, разнородности. Новое поколение отнюдь не реставрирует традиционные формы, просто они, чтобы лучше уловить в его реальности современный мир, переосмыслить само понятие смысла, используют устоявшиеся романные схемы во второй степени, на второй ступени отрицания. Среди основных игроков в готовые формы – в первую очередь, Эшноз, далее Лорран (правда не в представленном здесь тексте) и Вьель.

Наиболее долговечным из этих ярлыков оказался минимализм —и попытаемся забыть невольно присутствующие в нем отрицательные коннотации, будь то в смысле предполагаемого обеднения литературы, или ее поверхностности, внешнего эффекта, или более соответствующего взглядам отечественных критиков мелкотемья (правильнее говорить здесь о разрушении иерархии между существенным и незначимым, вполне осмысленно проводившемся уже «новыми романистами»). По самому своему смыслу этот термин, почерпнутый, надо сказать, не из музыки, где он более всего на слуху, а из изобразительных искусств, указывает на определенную скупость художественных средств и бедность художественного продукта; в приложении к литературе он, по-видимому, долженствует означать минимализм повествовательный (минимум действия, банализация интриги, персонажей и окружающей обстановки), минимализм в высказывании (дистанцированность, воздержание от эмоций, невозмутимость) и минимализм риторический (принцип преуменьшения, литота вместо гиперболы, упрощение синтаксиса, эллипсис [63]63
  Сюда же можно подверстать и более широкую тенденцию современной французской прозы – отказ от традиционного пунктуационного оформления прямой речи. Цель проста: подчеркнуть относительность категорий первого и третьего лица, еще более проблематизировать инстанции автора и действующего лица. Кстати, так или иначе первое лицо активно задействовано во всех текстах данной книги.


[Закрыть]). Ясно, что по всем этим пунктам минимализм противостоит традиции. Терминология кажется не лишенной смысла, но не стоит ли задуматься, почему почти все «минималисты», начиная с самого Эшноза, резко протестуют, когда их так называют?

Несколько иным путем идут такие авторы, как Савицкая, НДьяй, Володин, Шевийяр (которого, кстати сказать, критики все же зачастую числят среди «минималистов»): не обращая внимания на миметическую и эстетическую традицию, деформируя формы репрезентации, двусмысленно, в духе Кафки, обыгрываяфантастику, они расшатывают привычную реальность, вносят в нее разлад и, казалось бы, уходят, уводят от нее прочь – но лишь для того, чтобы вскрыть в ней непривычное и незамеченное, то есть расширить и обогатить ее ландшафты. Их выпадающие из привычных бытовых канонов, смещенные, передернутые фантазии представляются подчас далеким и мрачным отголоском придумок Бориса Виана – трагичным, ибо в конечном счете, как и у него, они говорят о том, насколько этот мир не подходит – может быть, только некоторым? – его обитателям и как он за непонимание себя над ними издевается, претворяя свое метафизическое насилие в многообразные формы насилия бытового или ментального.

И все же. Упреки в известной узости эстетических и мировоззренческих позиций авторов «Минюи» отчасти оправданы – хотя, конечно же, именно поэтому о них и можно рассуждать как о какой-то, что ни говори, целостности. Да, они исходно собраны в единый пучок, в единый фокус, повторюсь, линзой воли и вкуса одного человека и во многом именно этим и определяются: здесь не встретишь с определенной поры черный юмор Володина или чернейший, абсолютночерный, апокалиптический юмор Ламарш-Ваделя, нет здесь и экспериментов Кадио или Прижана, и неизбывной ностальгии – высокой у Гу, трагической у Милле. Нельзя ли, перефразируя Эшноза, сказать, что все наши авторы, по образу и подобию своегоавтора, Жерома Лендона, суть, как правило, не отьявленные оптимисты, но и не закоренелые пессимисты, а те, кто импонирует ему, пессимисту деятельному, пессимисту боевитому?