Текст книги "Полночь (сборник)"

Автор книги: Жан Эшноз

Соавторы: Эрик Лорран,Элен Ленуар,Кристиан Гайи,Ив Раве,Мари НДьяй,Эжен Савицкая
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Я повернулся на девяносто градусов – прямо передо мной в белом пластиковом кресле сидела Лиз Берго. Как обычно, за диоптриями своих очков, одетая на сей раз в черную обтягивающую хлопчатобумажную полу-майку, оставлявшую на виду пупок, и джинсы из грубого денима с низкой талией, из-под клеша которых виднелись сандалии с кожаными завязками и на низком каблуке, Лиз Берго была высокой темноволосой женщиной тридцати семи лет с тонкими чертами лица (причем этот факт настолько бросался в глаза, что подчас вас просто ошарашивало впечатление, будто в сочетании различных соотношений, связывавших ее тело с той или иной частью ее лица, словно бы проскользнул какой-то изъян пропорции); нам часто доводилось пересекаться на протяжении моих клермонских лет, но я всегда поддерживал с ней, как мне представлялось, не вполне внятные отношения, каковые семейное положение то одного, то другого из нас, а подчас и двоих сразу, постоянно мешало прояснить. Ну а на этот раз мы были – что один, что другой – свободны.

Мы бегло осведомились, что нового произошло в жизни каждого за последнее время, после чего я был приглашен занять место за круглым столиком на одной ножке, где она восседала в одиночку перед романом Маргерит Дюрас и стаканом газированной минеральной воды, на поверхности которой, замыкая в себе тонкую и длинную лопатку из красной пластмассы, плавал ломтик зеленого лимона, его полупрозрачная мякоть расслаивалась на отдельные волокна. Мы немного поговорили о том о сем, когда я внезапно, властно, неистово, безудержно ее захотел.

Впредь каждое произнесенное мной слово, каждый жест, каждый брошенный на нее взгляд был направлен единственно на удовлетворение этого не допускающего ничего иного желания, удовлетворение, каковое показалось мне обеспеченным, когда по закрытии заведения она с достаточно иронической интонацией в голосе, как и изгибом губ, дабы подтекст, который в большинстве случаев несет подобное приглашение, не остался мной недопонятым, предложила зайти выпить по последнему стаканчику к ней, в большую квартиру совсем рядом, в начале улицы Фонжьев, – там-то я ею тут же и овладею, даже не дав затронуть тему напитков.

Уже на лестничной площадке у ее квартиры, поднимаясь куда мы начали обмениваться долгими, пылкими поцелуями, мое желание превратилось в самое настоящее эротическое неистовство, в почти бредовый жизненный позыв, не имевший ничего общего с обликом этой женщины, в каковом, пусть и ни в коей мере не лишенном прелести, подвигнуть меня на такую, близкую животному гону, дикость было нечему, и это неистовство побудило меня, стоило нам пересечь порог гостиной, бросить ее на стоявшую в центре комнаты софу и там, перевернув на живот и спустив ей до середины бедер джинсы, ринуться на это тело и с размаху в него внедриться, причем я (то есть не просто тот довесок плоти, который отличал меня от нее, но целиком все мое существо, ограниченное теперь, а скорее собранное, сконцентрированное, сконденсированное внизу моего живота) набросился на нее без каких-либо предуготовлений, не потрудившись ни стянуть с нее крохотные трусики, а лишь оттянув их с промежности в сторону, ни предварительно покопошиться пальцем в ее влагалище, дабы облегчить и смягчить туда доступ, необузданно прохаживаясь туда-сюда у нее между ягодицами в резвом, временами граничащем с исступлением ритме такими размашистыми и резкими движениями чресел, что я раз за разом ощущал, как моя головка тычется ей в шейку матки, исторгая по ходу дела у нее из груди стоны и крики, но мне не было никакого дела до того, чему они обязаны, удовольствию или боли, из меня, в свою очередь, извергались самые что ни на есть непотребные выражения, и их непристойность достигла пика вместе с накатившим оргазмом, прежде чем затеряться в своего рода долгом реве, истаявшем затихающим эхом в рассветной тишине, наполненной мелодичным и переливчатым щебетом птиц, которому золоченые линейки опущенного жалюзи служили, казалось, партитурой.

Я пробыл у родителей еще пару дней, не осмеливаясь усугублять своим отъездом ту пустоту, что вскрылась с кончиной бабушки в сердце моей матери, даже если та и пыталась не показать, в какую безмерную скорбь ее ввергла эта оставившая ее сиротой смерть, пыталась до такой степени, что, даже если увеличивающие стекла ее очков и выдавали иногда следы влаги в уголках глаз, я, например, никогда не видел, чтобы она плакала, но, кроме того что она не переставала вспоминать угасание усопшей, вновь и вновь проговаривая его в малейших подробностях перед отцом и мною, а то и перед какими-нибудь соседями, зашедшими выразить свое соболезнование (неизменно завершая эти воспоминания констатацией, доставлявшей ей, похоже, определенное облегчение: «Ну ладно, она по крайней мере до конца оставалась в здравом уме и не слишком страдала»), не по какой-то нездоровой склонности, а скорее всего чтобы постоянно убеждать саму себя, что это угасание ей не пригрезилось, итак, кроме этого я мог оценить губительность произошедшего, заставая подчас ее, которую на моей памяти всегда переполняла энергия, переходящей в любой час дня из комнаты в комнату, с этажа на этаж, наружу и внутрь с метлой или тряпкой в руке, с бельем под мышкой, или же погруженной в какой-то роман или кроссворд, заставая подчас ее на кухне склонившей голову набок, с искаженным лицом, пустым взглядом, сидящей на стуле или, скорее, на него повалившейся, с трепещущими руками – тряпка свешивается у нее из руки до самого пола, ноги вытянуты, ступни смотрят внутрь и наполовину высунулись из шерстяных тапок без задника, каблуки которых клонятся на плитках пола, – настолько погруженной в свои мысли, что могло пройти несколько секунд, прежде чем она заметит мое присутствие, удваивая тогда – при этом заставляя себя быть ежели не веселой, то, по крайней мере, в достаточно ровном расположении духа, как будто вдвойне стыдилась, что поддалась передо мной праздности и унынию, – свою хозяйственную деятельность, абсурдность которой, поскольку она вполне могла сводиться к вытиранию сухой посуды, оглаживанию губкой чистой поверхности, а то и просто в перемещении с места на место какого-то предмета, меня всякий раз ранила и чье патетическое отправление потрясало меня куда сильнее, чем если бы она корчилась на земле, вопя от боли.

Наконец однажды вечером я занял место в вагоне одного из летних, пронизанных сообщаемой отъездом в отпуск атмосферой радостного переполоха поездов, вплоть до мельчайших закоулков, то есть до порога туалетов, а иногда и далее, забитых толпами отягощенных громоздким багажом путешественников.

По ту сторону оконного стекла рука об руку стояли мои родители, они привезли меня на вокзал и теперь улыбались, обращаясь с какими-то предложениями, которых мне было не расслышать, но чей смысл я улавливал по их губам («Ты хорошо устроился? Тебе не жарко? Может, принести воды? Или сластей?»), время от времени вместе поглядывая на висящие над перроном часы, чтобы, вновь взглянув на меня, выставить перед собой несколько пальцев, сначала все пять, потом, через минуту, четыре, затем три, два и, наконец, один, после чего я увидел – матушка махала мне белым платочком, отец рукой, – как они без малейшей попытки сделать шаг в сторону медленно заскользили влево от меня, словно по земле у нас под ногами внезапно пробежала трещина, расколовшая затем почву на две льдины, каковые, оторвавшись друг от друга, тут же начали расходиться, дрейфуя в противоположных направлениях, та, на которой остались стоять они, взяла курс на юг, тогда как на север потянулась та, на которой я сидел, закинув одну руку на спинку своего сиденья, вывернув в устремленности наружу туловище, чтобы как можно дольше следовать взглядом за их по-прежнему связанными рукой, продолжающими махать крохотными силуэтами через следовавшие друг за другом позади меня окна вагона, вплоть до самого дальнего, через рамку которого на какой-то краткий миг, как раз перед тем как она исчезла, я заметил, как мать, теперь уже почти слившаяся с толпящимися по краю платформы людьми, перестала махать в воздухе платком и поднесла его к глазам.

Поскольку насыпь железнодорожной линии (той, что по выходе из Клермон-Феррана вела в Париж) возвышалась над его восточной стеной, я не мог удержаться и прильнул к окну купе, когда состав проезжал мимо кладбища в Монферране, пытаясь отыскать взглядом могилу, где, воссоединившись со своим супругом – а вскоре, несомненно, и более того: смешавшись, слившись с ним, когда подточенная гниением плоти и влагой древесина их положенных друг на друга гробов подастся и ее кости в последнем объятии осядут на его, – отныне покоилась моя бабушка; я без труда узнал ее по скоплению свежих цветов, покрывавших надгробный камень, образуя самое живое и самое большое пятно среди угрюмых и мрачных рядов плит и стелл, разделенных бетонными и грунтовыми дорожками, на которых не росло ни единой травинки, не возвышалось ни одного дерева.

Вскоре кладбище осталось позади. Когда оно окончательно исчезло из поля зрения, я вставил в уши наушники своего плеера, откинулся на спинку сиденья и, выдвинув закрепленный передо мной пластиковый столик, разложил на нем, пока в меня проникали первые такты чаконы, несколько листов чистой бумаги. Торопливым почерком, с твердым и правильным начертанием, с виду почти каллиграфическим или даже – из-за сочетания букв с изогнутыми хвостиками и палочками с другими, прямолинейными, – арабским, я начал заполнять первый из них при свете, падавшем единственно с предзакатного неба, подзолоченную лазурь которого то тут, то там застили неосязаемые, неподвижные пурпурно-фиолетовые облака.

Мари НДьяй
ХИЛЬДА

I

Мадам Демаршан.Что вам угодно?

Франк. Меня зовут Мейер. Мелкие работы. Мне сказали сегодня позвонить.

Мадам Лемаршан. Да-да… Но в общем-то, господин Мейер, в общем-то дело не в мелких работах. До меня дошло, что у вас есть жена и она мне вполне подходит. Надеюсь, ваша жена не занята, надеюсь, она трудолюбива и вынослива, и опрятна, прежде всего опрятна. Я не переношу вокруг ничего, что имеет что-то общее с разболтанностью. Мне сказали, что ваша жена опрятна и энергична, а зовут ее Хильда. Это правда, ее действительно зовут Хильда? Не может быть! Хильда.

Франк. Да, мою жену действительно зовут Хильда.

Мадам Лемаршан. До последнего времени у нас была Моника. А до нее – Франсуаза, Консуэло, Брижит, Иветта, снова Франсуаза, снова Брижит. Ни одну из перебывавших у нас не звали Хильдой, еще ни разу. Хильда. Вот почему я обратилась к вам прежде всех остальных, ибо, знаете ли, в моем списке значатся все семьи, которым я могу здесь, в нашем городишке, предложить эту работу. Ни одна женщина ни разу не отказалась работать на нас. И не откажется. Мы люди просвещенные, господин Мейер, и глубоко чувствительные к людским бедам. Поэтому мне нужна Хильда.

Франк. Мы не в беде.

Мадам Лемаршан. Я это знаю, отлично знаю. Просто так принято говорить. Быть в стесненных обстоятельствах или быть в беде – вопрос ведь только в градации на шкале затруднений, не так ли? Я хочу оказать Хильде помощь, если только она окажется энергичной и тонкой. Говорят, Хильда образованна, вежлива, достойна во всех отношениях. Я хочу ей помочь. Я предлагаю ей место у себя.

Франк. Надо будет посмотреть.

Мадам Лемаршан. Что посмотреть, господин Мейер? Скажите, Франк, на что вам нужно будет посмотреть, чтобы принять решение.

Франк. Дети. Нужно как-то устроиться.

Мадам Лемаршан. Дети не станут препятствием, чтобы уступить мне Хильду, Франк. Их можно отдать в детский сад, я навела справки. Проблем не будет. Хильда, отправляясь утром ко мне, отводит их в это чрезвычайно милое, досконально продуманное место и забирает вечером, на обратном пути. Хильда в данный момент у вас, Франк?

Франк. Да, здесь.

Мадам Лемаршан. Скажите ей, что детям будет лучше в детском садике, чем сидеть целый день дома, убедите ее по крайней мере в этом. Это правда. Пусть Хильда знает, что она уже много для меня значит и я хочу именно ее. Пусть она меня поймет. Она поймет меня?

Франк. Я скажу ей.

Мадам Лемаршан. В детском саду меня заверили, что возьмут обоих ваших детей. Я все умею и всем занималась. Но мне срочно нужна женщина. Очередной Брижит, которая была у нас до сих пор, пришлось вернуться в Мали. Ей не разрешили остаться и получить все бумаги. Наши законы просто постыдны. Брижит была очень выдержанной, работящей, скромной. Тем не менее Хильда ее превзойдет, я даже не сомневаюсь, и в доброжелательности, и в деловых качествах. Брижит у нас нравилось, но ей пришлось вернуться на родину, так что теперь я и думать не хочу ни о ком, кроме француженки, и мне нужна Хильда. Хильда. Я устала от Паулет и Мари-Терез; с другой стороны, мне совершенно необходим кто-то, домработница, причем ответственная, прислуга. Я не в состоянии жить без подобной женщины в доме. Те женщины, господин Мейер, которых я нанимаю, превращают меня в свою рабыню, поскольку я не могу без них обойтись. А на что похожа Хильда?

Франк. На что?

Мадам Лемаршан. Говорят, что Хильда довольно симпатичная, Франк. Я буду звать вас Франк. Она симпатичная?

Франк. Хильда? Да.

Мадам Лемаршан. А дальше?

Франк. Ну вот.

Мадам Лемаршан. Какие у нее глаза, волосы, фигура? Может быть, она чуточку полновата или болезненно худа? Здешние женщины, женщины из нашего городка, в особенности те, которые приходят ко мне на собеседование, чтобы устроиться на работу, часто чересчур худы или имеют излишек веса, и я каждый раз с раздражением убеждаюсь, что они поддаются фантазиям своего организма. Вы понимаете меня, Франк? Я хочу серьезную женщину, которая себя контролирует и заботится о своем внешнем виде. Работающая у меня прислуга должна следить за моим домом и моими детьми. Как она сможет добросовестно всем этим заниматься, если не в состоянии следить даже за собственным телом? Слишком многие из этих женщин беспутны, подавленны, беспечны, чудовищно беспечны. Я хочу подтянутости и духа, и облика. Хочу Хильду. Чтобы в ней сочеталось все это. Ну да я скоро увижу, как она сложена. Говорят, что ее тело не утратило красоты, Франк.

Франк. Да.

Мадам Лемаршан. Сколько Хильде лет?

Франк. Тридцать два года.

Мадам Лемаршан. Она нерадива, мечтательна?

Франк. Не думаю.

Мадам Лемаршан. Принимает ли она лекарства? Сейчас объясню. Почти всем моим домработницам удавалось получать рецепты на транквилизаторы, а подчас и на антидепрессанты. Такова в нашем заштатном городишке мода среди прислуги. Почему бы и нет? Я отлично понимаю, что не всегда так уж просто работать на других, даже в самых лучших домах. Нейролептики оказывают воздействие на личность, Франк. Не надо менять личность Хильды.

Франк. Хильда не принимает лекарств.

Мадам Лемаршан. Ни за что не допускайте, чтобы Хильде что-либо прописывали. Если надо, пригрозите вашему врачу. Хильда должна оставаться неизменной. Все эти женщины требуют неизвестно чего и его получают, они меняются друг с другом анксиолитиками, словно журналами по вязанию. Этот дурман превращает их в преступниц, а они даже не отдают себе в этом отчета. Мне не нужна женщина, которая пренебрегает моими детьми, а то и плохо относится к ним под воздействием успокоительного или ободряющего. Нет, мне нужна Хильда. Некая Фанфан, которая была у меня одно время, курила крэк. Можете себе представить, Франк?

Франк. Нет.

Мадам Лемаршан. Господи, крэк. Но не Хильда. Хильда ничего не принимает. Хильда курит сигареты?

Франк. Бросила.

Мадам Лемаршан. Знаю. Мне сказали, что в юности Хильда курила, но потом, еще до рождения детей, бросила. Я знаю все. Пусть Хильда отдаст себе отчет, что я знаю почти все и что никто никогда не интересовался ею так, как интересуюсь я. Теперь я хочу женщину, которая не уйдет, прислугу насовсем. Франк, Хильда пользуется противозачаточными средствами? Франк, почему вы ничего не говорите? Господин Мейер?

Франк. Да.

Мадам Лемаршан. Ну так?

Франк. Ну так?

Мадам Лемаршан. Посмотрим, Франк. Хильда сама мне все расскажет. В конце концов, вы всего лишь мужчина. Посмотрим. Со мной Хильда заговорит. Мне доверится, и я дам ей по этому поводу советы. Двух детей для супружеской пары более чем достаточно. Известно ли вам, Франк, как можно намучиться из-за детей, когда живешь в постоянной нужде, когда не хватает места, когда накапливаются долги. А усталость? Вы ежемесячно должны платить за квартиру почти три тысячи франков, не так ли? Огромная сумма. На лесопилке вы зарабатываете семь тысяч. Дети пожирают вашу энергию и подтачивают молодое здоровье, Франк. Вы смехотворно заартачились из-за моего безобидного, доброжелательного вопроса. Предупреждаю: даже и не пытайтесь отвечать мне молчанием. Франк, присылайте Хильду завтра же. Хильду. И всегда отвечайте, когда я задаю вам вопрос, так, как от вас ожидают. Вот я, разве я не отвечаю на ваши вопросы? А теперь, мне нужна Хильда. Относитесь ко мне сочувственно и любезно, господин Мейер, я вам приказываю. Ну а об этом я вас прошу: вы должны видеть во мне прежде всего друга. Мне нужна Хильда. Итак, я жду Хильду завтра в девять.

Франк. Мне нужно ее спросить.

Мадам Лемаршан. Что вы хотите спросить у нее, Франк?

Франк. Хильда же дома, да.

Мадам Лемаршан. Значит, она узнает, что я хочу получить ее как можно скорее, а как можно скорее это ведь завтра, не так ли. Я возьму Хильду, только если она придет завтра же. У меня в списке есть и другие имена. Работа нужна уйме женщин. И что может делать Хильда? До того как выйти за вас замуж, Франк, Хильда несколько месяцев работала по полдня официанткой. Что может быть для нее лучше, нежели работа в уютном, светлом доме в подчинении у хозяйки, готовой ее любить и никогда не допускающей грубости? Хильда будет немного занята по хозяйству, а также займется тремя моими детьми. Боже мой, чего, собственно, вы в вашем положении можете требовать от Хильды?

Франк. Нужно все организовать.

Мадам Лемаршан. Да, Франк, вы об этом уже говорили. Вы склонны повторяться. Поэтому повторю и я: с завтрашнего дня заботу о ваших малышах возьмет на себя муниципальный детский сад, так что вам останется только отводить их туда утром и забирать вечером. Активны ли вы политически, Франк?

Франк. Нет.

Мадам Лемаршан. А Хильда, у нее есть определенные убеждения?

Франк. У Хильды? Нет.

Мадам Лемаршан. Я постараюсь подковать Хильду в вопросах политики. Господин Лемаршан и я поддерживаем сейчас Радикальную партию. Важно, чтобы Хильда была политически образованной. В наши дни, Франк, прислуга должна включаться в политическую деятельность, поскольку для нее не может больше быть и речи о дальнейшем подчинении эксплуатации. Для Хильды не может быть и речи о том, чтобы мириться с плохим обращением.

Франк. Ну да.

Мадам Лемаршан. Хильда должна защищать себя, заставить уважать свои права. Я сама встану на защиту Хильды, что бы ни случилось. Но ведь Хильда моя домработница и, стало быть, мне подчинена. Стану ли я поэтому ее обманывать или принуждать, Франк?

Франк. Нет.

Мадам Лемаршан. Хильде выпадет удача служить у людей с левыми убеждениями. Мы, как и все, используем слуг, но никогда не забываем подтягивать их словом до нашего уровня. Я не забуду, что Хильда стала моей служанкой по воле случая, а не от природы. Только обстоятельства виной тому, что Хильда будет мне подчиняться, а не мной командовать. Превратности жизни, только и всего, ибо Хильда была рождена, чтобы прислуживать, не более чем я сама. Я же левая хозяйка, гуманная, ненавязчивая, покладистая. И предлагаю место Хильде. Хильда, Хильда! Я разговариваю с вами, Франк, но нужна мне Хильда. Завтра же – пусть в этом она подчинится. Но пусть хорошенько уяснит: я буду добра с ней, так добра, как только можно быть с тем, кто, не надо об этом забывать, несмотря ни на что, будет искать способы, чтобы вас слегка объегорить, напарить, увильнуть от работы. Разве не такою же была бы и я сама, если бы мне пришлось прислуживать? Честно говоря, Франк, став прислугой, приобретаешь особый, присущий этому состоянию склад, становишься немного лжецом, обманщиком, притворщиком, как ребенок, да, становишься как бы ребенком перед своим работодателем, которого изо всех сил стремишься обмануть в мелочах, да, Франк, ради простого удовольствия уверовать в свою свободу. Я знаю все это. Ну и что? Я уже люблю Хильду такою, какая она есть, такою, какой она придет ко мне завтра. Лишь бы она была такая красивая, как рассказывают, Франк. Вас что-то беспокоит? Хильда. Завтра же поговорю с Хильдой. Мне безотлагательно нужна женщина. Под невыносимым гнетом домашних хлопот я чувствую себя такой одинокой.

Франк. А остальное?

Мадам Лемаршан. Да?

Франк. Хильда спросит, что за это причитается.

Мадам Лемаршан. Хильда спросит именно об этом? Это единственное, что ее интересует?

Франк. Мы хотим знать, чтобы решить.

Мадам Лемаршан. Совершенно уверена, что Хильда об этом ничего не спросит, и думаю, что вы, Франк, рассказываете сказки, утверждая, что Хильда захочет знать, сколько ей будут платить. Только в этом городишке по меньшей мере два десятка женщин сказали бы «да», не задав ни единого вопроса, причем вовсе не потому, что испытывают ко мне, Франк, какое-то особое доверие, просто они не рискнули бы меня разочаровать, вынуждая говорить о деньгах. Они сказали бы: да, приду завтра, ни о чем не спрашивая. Хильда тоже придет завтра или не придет никогда. Хильда сможет это понять, Франк?

Франк. Да.

Мадам Лемаршан. Хильда.

Франк. Да.

Мадам Лемаршан. Я собираюсь платить Хильде пятьдесят франков в час, Франк. Я задекларирую половину тех часов, которые она будет действительно задействована, а деньги за незадекларированное время буду отдавать лично вам. Каждый из нас от этого выиграет. Вот так я поступаю. В противном случае мне бы просто не хватило средств, чтобы нанять женщину на весь день. Не подумайте, что я богата. Богатых больше не бывает. Мы в такой же опасности, как и вы. Мы ловчим, у нас свои уловки, чтобы удержаться на поверхности. Я революционерка со стажем, Франк.

Франк. Да?

Мадам Лемаршан. До того как выйти замуж, я выступала бок о бок с достаточно одиозными личностями, готовыми, чтобы изменить мир сообразно своим идеям, буквально на все. Вот почему я хочу пробудить в Хильде политическую сознательность. Но со вчерашнего дня само имя «Хильда» поджаривает меня на медленном огне.

Франк. Пятьдесят франков в час за троих детей, хозяйство, посуду.

Мадам Лемаршан. Да-да, за все это. К чему подробности? Хильда сама все увидит. Мне уже невтерпеж, Франк, что я не знаю Хильды, ее лица, фигуры. Я – рабыня этого имени и вообще этих женщин. Будет так жестоко, если Хильда меня разочарует.

Франк. Пятьдесят франков. Это кажется справедливым.

Мадам Лемаршан. Ничего лучше Хильда в нашем городишке не найдет.

Франк. Хильда придет к вам завтра.

Мадам Лемаршан. Я бы потребовала чтобы она пришла сразу, если бы у вас не было этих чертовых детей. А что вы, Франк, собственно, вместе с Хильдой думали? Что я буду платить мало? Что у вас будет возможность отказаться? Дамы в нашем городишке обычно платят за час сорок пять франков. Это нормально. Но мне нужна Хильда, и в этом моя слабость. Итак, договорились, пятьдесят. Но Хильда будет совсем моею, Франк. За эту ставку Хильда будет мне полностью предана. Прошу вас, поймите оба это хорошенько. Впрочем, это всего лишь справедливо, чтобы за пятьдесят франков в час женщина не имела права на протесты. Мои работницы никогда не жалуются, Франк. На что им жаловаться, да и куда? Я мила. Я люблю своих домработниц. Насколько такое возможно, стараюсь возвысить их по своему образу, образ моих горничных, Франк, до образа начальницы, которой я вынуждена быть. Наши образы на равной высоте, и я это только приветствую. Вот почему я хочу, чтобы их облик был прекрасен, ведь он – отражение моего. Франк, меня не обманули, уверяя в красоте Хильды?

Франк. Хильда смутилась бы.

Мадам Лемаршан. Раз мой вопрос должен ее смущать, значит, она красива. Хильда. Пусть она поймет еще и то, что обязана во всем мне повиноваться. Хильда не должна бояться ни сверхурочных – оплачиваемых – часов, ни небольших воскресных приработков, когда, раз или два в месяц, мы приглашаем кого-то на обед. Воскресенье по той же ставке, что и будни, раз я буду платить такое щедрое жалованье. Хильда может стесняться, смущаться, краснеть, я не вижу в этом ничего неподобающего, ибо стиля я, Франк, не требую, а требую естественности и послушания. Если бы Хильда могла прийти прямо сейчас, не откладывая!

Франк. Прямо сейчас никак.

Мадам Лемаршан. Я знаю, знаю. Мне не хватает Хильды, отсутствие служанки всегда повергает меня в грусть и замешательство. Одиночество становится таким тягостным, когда, кроме детей, мне не с кем пообщаться. Я проснулась сегодня утром, Франк, зная, что у меня еще нет ни Хильды, ни кого-либо еще (но хотеть я хотела уже Хильду), что у меня не будет никого до завтра, и наступающий день показался таким долгим, таким серым, таким муторным, что мне захотелось тут же умереть, лишь бы его не проживать. Я раскрываю вам свое сердце, Франк.

Франк. Да.

Мадам Лемаршан. Я хотела умереть, чтобы не проводить весь этот день одной с детьми, потому что господин Лемаршан каждое утро уходит на работу. Теперь, Франк, вы знаете то, о чем господин Лемаршан не догадывается: я не переношу заниматься целый день напролет детьми, разговаривать с ними, как полагается, играть, веселиться. Все это будет делать Хильда – разговаривать, играть, веселиться с ними. Она чудесно с этим справится. И это хорошо, потому что я люблю своих детей и хочу, чтобы вокруг них царили радость и веселье. Но мне это веселье не дано. За меня будет веселиться Хильда. Скажите, Франк, а Хильда от природы веселая?

Франк. Не знаю.

Мадам Лемаршан. Хильде придется быть веселой, Франк.

Франк. Да.

Мадам Лемаршан. Хильда смеется вместе с детьми? Это-то вы знаете.

Франк. Хильде и нашим детишкам вместе весело.

Мадам Лемаршан. Раз Хильда способна веселиться со своими детьим, она будет способна на это и с моими. Я уже доверяю Хильде. С этой стороны она меня прекрасно заменит. А у меня будет чистая совесть.

Франк. Нужно, чтобы дети привыкли.

Мадам Лемаршан. О каких детях вы говорите, Франк?

Франк. О наших, моих и Хильды.

Мадам Лемаршан. А, о ваших. О тех треклятых детях, которые мешают мне немедленно получить Хильду. Это, конечно же, послушные дети. Для них все пройдет хорошо.

Франк. Нужно, чтобы они привыкли к детскому саду.

Мадам Лемаршан. Будьте спокойны, Франк.

Франк. Да.

Мадам Лемаршан. Дети ко всему привыкают. Ваши полюбят детский сад, как его любят все, кто туда ходит. Не они первые. Там есть игрушки и все необходимое. Никаких проблем, Франк. В подобных заведениях имеется неимоверное количество всевозможных игр и игрушек.

Франк. Да, игрушки.

Мадам Лемаршан. Я не хочу, чтобы Хильда мучилась по этому поводу. Франк, успокойте Хильду, не переживайте сами и поймите, что детский сад – это чудесная возможность.

Франк. Хильда спросит, сколько лет тем детям, которыми ей придется заниматься.

Мадам Лемаршан. Хильда спросит, сколько лет моим детям?

Франк. Да.

Мадам Лемаршан. Какая разница.

Франк. Хильда захочет знать.

Мадам Лемаршан. Двое близняшек трех лет от роду и полуторагодовалый малыш. А теперь, Франк, скажите за меня Хильде: До завтра, до завтра.

Франк. Да.

Мадам Лемаршан. Хильда, завтра, в девять. Я так взбудоражена, что завтра у меня появится это имя, Хильда. До свидания. Вы будете получать половину из рук в руки. Вы, Франк, а не Хильда. До свидания.