Текст книги "Полночь (сборник)"

Автор книги: Жан Эшноз

Соавторы: Эрик Лорран,Элен Ленуар,Кристиан Гайи,Ив Раве,Мари НДьяй,Эжен Савицкая
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

«Хорошо бы все-таки, чтобы ты прилетел самолетом»… Четвертый звонок. Был риск, что он станет таким. Он таким и станет, логическим следствием нагнетания. Хуже всего для него, хуже некуда. Людо знал об этом. Он как раз в это мгновение, должно быть, теребит, поглядывая на часы, эту свою последнюю козырную карту, раздумывает, во сколько швырнуть ее ему в лицо, учитывая расписание, которое сам он раздобыл утром в городе не столько для очистки совести, сколько ради развлечения, не предполагая, что оно и в самом деле может понадобиться, поскольку накануне вечером Вера была слегка потрясена, но самонадеянна, сказал Людо, по собственной инициативе предупреждая его, хотя она была против этого. Сильные боли появились у нее после завтрака, она сразу же поняла, что это сердце, Синикка отвезла ее к их терапевту, тот сделал электрокардиограмму и, хотя она оказалась совершенно нормальной, порекомендовал со всей серьезностью отнестись к малейшему рецидиву, это может повториться как через два дня, так и через полгода, а может, и никогда… И он поутру, возможно, чтобы чем-то заняться, прежде чем снова взяться за шлифовку ставен, и потому что у него было время, желание пройтись по центру, купить при случае на распродаже себе туфли, взять домой какую-нибудь еду в кулинарии, увидев прямо перед собой туристическое агентство, из любопытства зашел туда, чтобы развеяться, тем паче что это его ни к чему не обязывало: Мне, возможно, придется спешно отбыть в Хельсинки, это еще не точно, но на всякий случай дайте мне все расписания… Нет, не самолетом, у меня проблемы со здоровьем, мне категорически запрещена высота… Спасибо, а впрочем, нет, все-таки скажите, самолет, если все же… но без брони, наверное, вряд ли…

– На этом направлении всегда есть свободные места, сказала девица, которая, поскольку ей было нечем заняться, потратила на него добрых полчаса, распечатав с десяток страниц разношерстных расписаний, полеты, поезда, паромы, вместе с тарифами, вроде бы поверив в его историю, она посоветовала добраться до Гамбурга на поезде, например ночном, в спальном вагоне или со спальным местом начиная от Брюсселя, когда спишь, все проходит очень быстро, ну а в Гамбурге, в семь утра, вы сможете прикинуть, у вас будет выбор: самолет, это, в общем-то, не страшно, всего полтора часа лета, если надо будет срочно… или же прямой паром из Любека, или еще, и это в конечном счете вряд ли дольше, поездом до Стокгольма через Мальме, а оттуда ночной паром, если вам удастся получить каюту… Вы прибудете в Хельсинки в одиннадцать часов две минуты, через день после того, как отправитесь отсюда в девятнадцать тридцать восемь… То есть около сорока часов в дороге с пятью, а то и шестью пересадками и дороже, чем самолетом, ведь если подсчитать, спальный вагон, каюта, питание… А разве нет таких лекарств, чтобы… ну, с вашими проблемами с высотой, должно же быть что-то… нет?..

– Естественно, но, если можно этого избежать… я бы лучше… Гамбург-Стокгольм, а потом ночной паром, мне кажется, не так уж плохо… в любом случае, это еще не наверняка, я вам сказал, и я бы, конечно, предпочел вообще никуда не ездить.

– Или выбрать место поприятнее! Что ни говори, Финляндия, вы уж извините, но раз надо…

Он встал и не слишком любезно поблагодарил ее, опасаясь, как бы она, чтобы убить время и в компенсацию своих безвозмездных поучений, не втянула его в разговор по поводу ненавистных путешествий.

Это отчетливое воспоминание, всплывшее среди неотвязных мыслей о новом звонке Людо, забавляющегося, все более и более повышая ставки, заставило его предпринять решительный шаг: он просмотрел свой путь, его этапы, первая ночь в поезде, вторая на море, знал на память, не сверяясь с выданными в агентстве листками, точное время отправления из Парижа и прибытия в Хельсинки, знал, что ему хватит времени спокойно сложить сумку, позвонить соседке насчет всего, что касается собаки, кота, сада и дома, связаться с Жерменом, чтобы тот закончил вместо него со ставнями и убрал их в гараж, машину он оставит на отведенном ей месте институтского паркинга, как он частенько поступал, когда у него были дела в городе. Шесть часов, можно выйти в семь, это даже с запасом для поезда в девятнадцать тридцать восемь, но ему еще нужно купить билет, а у единственного открытого вечером окошечка может оказаться очередь. Итак, у него еще больше часа. Долгое время, если учесть его тяжесть, когда ждешь… но ему было не до ожидания, теперь он изо всех сил спешил выбраться из этих комнат, где в любую минуту телефон… подумав, не снять ли трубку, Людо решил бы тогда, что он все еще здесь и занимается организацией своего отсутствия, пытаясь найти кого-нибудь…

Дальше все оказалось легче легкого. Он позвонил соседке, сыграл на спешке, чтобы особо не распространяться, воспользовавшись словами Людо: Все-таки. Все-таки нужно, чтобы я туда отправился. Одиль Трюбтиль, совершенно потеряв голову, обещала ему заняться всем, садом, растениями, почтой, котом, собакой, но вот собака… думаю, учитель с радостью окажет вам эту услугу, он с ней в ладах, он вообще любит животных… Или Жермен, вставил он… Она настаивала: Морис, мне проще обратиться к учителю, к тому же я уверена, что Вера будет счастлива узнать, что это именно он, ввиду своей привязанности, я хочу сказать, ей было бы неприятно узнать, что Жермен… ну да решать, конечно, вам…

– У меня нет на это времени.

– Ну конечно! Обещаю вам, уверяю… отправляйтесь без боязни, у меня есть дубликат ключей, я обо всем позабочусь! И скажите Вере, что я думаю о ней! О Господи, я… скажите ей, что я за нее молюсь!..

Прежде чем повесить трубку, ему пришлось сказать спасибо, и он решил не отвечать, если телефон зазвонит еще раз, хотя… а вдруг у соседки возникнет какой-то вопрос… а если это Людо, требующий, чтобы он воспользовался самым быстрым транспортным средством, самолетом, сегодня же вечером или, самое позднее, завтра утром, еще будет время посмотреть, поразмыслить, почувствовать, превозможет ли ужас от заточения в кабине на высоте десять тысяч метров страх опоздать, Вера окончательно недоступная, бормотал он в качестве вопроса, поднимаясь по лестнице. Вера навсегда недостижимая, неприкосновенная?..

Он остановился на площадке перед запертой комнатой, когда-то спальней Людо, которую она вот уже почти три года как превратила в свою недоступную вотчину, с того вечера, когда, как всегда в ту пору на пустом месте, они яростно схлестнулись, она вопя, что с нее хватит и в один прекрасный день только он ее и увидит. Он: Почему в один прекрасный? Сколько можно талдычить про этот день! Почему не сейчас же?.. И он поднялся наверх, взял старый каштанового цвета фибровый чемодан, хоть замки и заржавели, он был самым большим в доме, сложил туда одежду, белье, платки Веры, вывалив прямо в чемодан два первых ящика комода, добавил блузки, юбки, платья, взятые наугад в платяном шкафу, утрамбовал все и попытался найти затяжной ремень. Тут подоспела и она, в испуге уставившись на него, не нашла ничего лучше, как усесться на чемодан и расплакаться, уткнувшись лицом в руки. Он: Вот. Я тебя не держу. И отправился с собакой мерить шагами сентябрьский дождь.

Вернувшись, он прилег в гостиной перед телевизором на диван, сверху устроился кот. С верхнего этажа до него донеслась нарочито громкая возня, мало-помалу он понял по хождению туда-сюда, по шуму пылесоса и передвигаемых тяжелых предметов, роняемых, а иногда и швыряемых на пол, что она расчищает бывшую спальню Людо, служившую, с тех пор как он уехал, своего рода кладовой. Рассчитывая, судя по всему, лечь там спать, она высвобождала кровать и окно, чтобы его можно было открыть, и сносила все, что ей мешало, в их спальню, которой предстояло стать их бывшей спальней, его спальней и одновременно кладовкой. У него ушло несколько дней на то, чтобы это понять или признать, что он это понял, слушая в тот день ее расхаживания, пока он наконец не разобрал в полусне громкий скрежет резко поворачиваемого в скважине ключа, потом несколько приглушенных шагов, потом ничего, и в конце концов он так и заснул одетым на диване, завернувшись в плед, кот сверху.

С тех пор она спала там, она запирала дверь на ключ и когда была там, и когда ее там не было. Теперь она заходила в их, отныне его, спальню лишь для того, чтобы взять там или оставить какие-то вещи, чаще всего в его отсутствие, она больше там не убирала не меняла постельное белье, не проветривала. Но продолжала покупать продукты, готовить, есть вместе с ним. Стирала его белье, тщательно гладила рубашки, чистила обувь. Первый этаж был чист, как и раньше, гостевая комната всегда готова приютить посетителей, по счастью все более и более редких. Приходящие не замечали перемен, затронувших только верхний этаж и ночное время. И, с тех пор как она обосновалась в бывшей спальне Людо, Вера больше не заговаривала о своем уходе, словно ей достаточно было пересечь лестничную площадку, словно новая территория, о которой она грезила столько лет, мало-помалу приблизилась, приобрела измерения простой спальни с ее, только ее постелью и дверью, ключ от которой был только у нее, тогда как барахло из комнаты Людо за какие-то двадцать четыре часа заняло ее место в их спальне. На следующий вечер он спросил у нее, останется ли все так и дальше. Да. И он не осмелился спросить, ни на какое время, ни почему, потому что в ней было что-то очень уверенное и умиротворенное, что его взбудоражило и вместе с тем утешило, поскольку если уйти означало для нее вот это, то в конечном счете это было хорошо и для него. Его жизнь стала бы без Веры куда более сложной, и не только из-за хозяйственных проблем. Она могла бы потребовать свою долю и заставить продать дом, вынудить, стало быть, уйти и его и вовсе не на несколько дней…

Вернувшись через день после этого переселения из института, он обнаружил у себя на письменном столе, посреди старенького бювара ее обручальное кольцо. В отличие от него, уже давно не носившего свое, она до тех пор снимала его только для кратких инсценировок. Не зная, что с ним делать, он надел его на шею Гермесу, потом переложил в чашечку под лампой, в компанию, чтобы его больше не видеть, скопившихся там скрепок, кнопок, монет, марок, потом засунул в конверте в глубь верхнего ящика письменного стола, запер ящик на ключ, а ключ добавил к своей связке. Но при виде этого ключа он всякий раз вспоминал одновременно и докучливое присутствие обручального кольца среди своих пожитков, и собственный нелепый жест, соперничающий с мелочностью Веры, словно он, заимев отныне свой ключ, принял участие в ее игре.

Это было в четверг вечером. Около девяти она вернулась со своей гимнастики, поставила разогревать на маленький огонь суп в кастрюльке и отправилась в душ. Он приподнял крышку, бросил в кастрюльку кольцо, закрыл крышку и, взяв поводок, отправился гулять с собакой по ноябрьскому туману. Они об этом никогда не говорили.

Он запихнул в дорожную сумку смену на три дня, прикинув, что сможет хотя бы раз постирать за время своего пребывания в Хельсинки. Проверил по карманам, не забыл ли документы, кредитную карточку, листы расписаний и очки, задумался, не нужно ли чего-нибудь для Веры. Когда ты далеко от дома и тебя положили в больницу… может быть, книгу, но если она уже не в состоянии читать… ну а я, я-то куплю для поезда журнал на вокзале… Теперь он спешил наконец-то уйти, спастись бегством, он знал, что так оно и есть и что ему понадобится смелость, чтобы хотя бы с виду все выглядело не так. Истинным малодушием было бы остаться. Тридцать лет, которые он играл с нею в ложный героизм, думал он, закрывая выходящую в сад кухонную дверь, которую на неделе каждое утро, в любую погоду открывала, пока он завтракал, Вера, чтобы проверить состояние его габардинового пальто, пройтись по нему или пиджаку щеткой, вынув подчас все из карманов, потом она натягивала розовые резиновые перчатки и чистила на пороге его обувь. В помещении становилось холодно. Она бодро трудилась в домашнем халате, энергичная и прилежная, доводя до блеска свой образ примерной супруги для возможных взглядов сквозь просвечивающую зимой ограду. Он знал, что ее озабоченность состоянием его белья и одежды объяснялась отнюдь не преданностью и не доброжелательностью. Вера, обосновавшись в бывшей комнате Людо, сохранила все свои касающиеся его привычки хозяйки дома лишь потому, что не могла перенести, чтобы кто-то, глядя на ее мужа, мог подумать, что она им не занимается, что она, стало быть, плохая хозяйка. Вера и впрямь думала, что его внешний вид является отражением их домашней жизни, воротнички рубашек и туфли позволяют посторонним видеть состояние их плиточного пола, их ванны, даже туалета, ту чистоту, за которую она была в ответе, а он был ее образчиком, вестником, и именно поэтому она продолжала внимательно осматривать его по утрам, когда он уходил на работу, кротким жестом советовала ему причесаться и зайти к парикмахеру, надеть брюки, которые она только что принесла из химчистки… Он знал, чего ей стоил этот жест (ее пальцы слегка касались его щеки, волос, спины, когда она подходила сзади, чтобы поправить плечи пиджака или стряхнуть следы перхоти), этот ласковый, материнский, почти что нежный жест, который ему случалось по-детски выпрашивать, нарочно плохо завязывая галстук, не бреясь, надевая вчерашнюю рубашку… Он знал, что обязан им постоянному опасению Веры, что из-за него о ней могут плохо подумать и что это одна из последних его возможностей, если он хотел ее ранить или хотя бы задеть. Ему достаточно было ее оттолкнуть и отправиться на работу, как он был, глухим к ее мольбам, ее крикам: Не могу этого видеть! Мне будет не по себе весь день!.. не по себе, представляя взгляды ассистенток, его коллег или привратника, она читала их мысли, узнавала их, это были ее собственные мысли, когда она видела прогуливающегося в плаще с пятнами или заляпанных грязью туфлях мужчину, если только тот не был холостяком или одиночкой, вроде него самого, когда она была в отъезде, или учителя Мориса, которому предстояло заниматься их собакой, он хорошо его знал, тот будет рад, так рад оказать вам эту услугу ввиду своей привязанности… намек, который его, очевидно, задел, и не по отношению к Вере, как кто-то мог бы глупо и пошло себе представить, а из-за собаки, ибо этого пса выбрал именно он, вырастил, обучил, в отличие от предыдущего, и если он был доволен, что Вера его выводит и немного им занимается, пока сам он в институте, ему было бы невыносимо знать, что собака прямо или косвенно замешана в этих отвратительных посещениях…

Раздался звонок.

Он замер, одеревенев, потеряв голову, на пороге, колеблясь, не устремиться ли, хлопнув дверью, наружу, ведь всего через три минуты он был бы уже в машине и ничего бы не услышал, значит, и не обязан отвечать, но тут же топнул ногой и с проклятием направился к лежавшей на письменном столе трубке. Крикнул: Что еще? Настолько раздраженный, что не узнал голос своей сестры, подумал, что это снова мать Веры, которую он все-таки послал к черту пополудни, почувствовав своего рода заговор, который направлял из Хельсинки Людо, в поисках подкрепления поднимая по тревоге всех и вся, обработайте его, допросите его с пристрастием, меня он не слушает, похоже, он так ничего и не понимает… Итак, сестра. А, это ты. Только что звонил Людо, она неспокойна, что ты собираешься делать?

– Что я собираюсь делать? А что ты хочешь, чтобы я делал?..

– Ничего, я… ничего. По словам Людо… он вроде бы сказал, что ты… ну, что, может быть…

– Может быть что?

– Не знаю. Я подумала… я только хотела тебе сказать, что если тебе нужно…

– Пинок под зад? Так?!. Сколько же вас собирается этим заняться? Уезжаю, да уезжаю!.. Вы довольны?.. Уезжаю! Оставьте меня наконец в покое!

И он дал отбой, вне себя пошел из комнаты в комнату, ощупывая карманы, оглядывая все вокруг, мебель, стены, пол, не зная, что ищет, разъяренный, обливаясь потом, злился, боролся с чем-то липким, знакомым, тягостным, угрызениями, сожалениями, унынием, желанием сесть в уголке на пол и не двигаться с места, пока не вернется Вера, чтобы они оставили его в покое, перестали колошматить, каждый на свой лад, дергать, как будто сделали за его спиной крупные ставки: поедет, не поедет, уверяю, я, именно я его допеку, меня он послушает!.. Теща, около двух: но вы же, насколько я знаю, в отпуске! если бы вы работали, я бы еще поняла, что вы не можете вот так, с места в карьер, да нет, я бы все равно этого не поняла, после тридцати лет семейной жизни оставить свою жену в разгар инфракта (именно так!) под предлогом этих ваших ставен, нет, это не укладывается у меня в голове!..

Он вышел, открыл гараж, уселся за руль. Пес тоскливо повизгивал в конуре, в которую он скрепя сердце все же его закрыл, не в силах убедить себя, что не бросает его, а оставляет на несколько дней ради Веры и что учитель, которого ты хорошо знаешь… Его тронуло это беспокойство собаки, он разделял его с нею, проезжая мимо последних домов поселка он задумался, что ему тоже хотелось бы за кого-то беспокоиться, что в данный момент он испытывает по беспокойству самую настоящую ностальгию. Он подумал о своей старой матери. Потом о возвращениях Веры, когда он, явившись за ней на вокзал, замечал, как она идет, улыбаясь, по перрону к нему навстречу с отпечатком заметной, но не чрезмерной эмоции на лице. Она ставила свой чемодан и сумку, приближалась, прижималась к нему, подставляя его губам лоб или волосы, которые прижимались слегка жестковато, поскольку он не знал, не разыгрывает ли она для других путешественников, сидящих в еще не покинувшем вокзал поезде, или людей, рассыпавшихся по перрону, образцовую встречу после разлуки стареющей дружной пары (улыбка, эмоции, объятия относились в общем-то к тому же ряду, что и забота о его белье), или же действительно надеялась, как он, что каждая разлука способна вывести к чему-то другому, отчасти к удовольствию быть вместе, пусть и всего на несколько часов. На протяжении обеда эта иллюзия поддерживалась обильными и жизнерадостными рассказами Веры, которая к тому же расспрашивала о том, что называла институтскими новостями. Ему приходилось делать усилие, чтобы вспомнить способную привлечь ее внимание анекдотическую историю, очередную главу в эпопее Ашара, его последние причуды, его горлодерство и жалкий отпор двух ассистенток, новые стулья в конференц-зале, относительный успех появившегося недавно в столовой вегетарианского меню…

Они шли в ресторан. Возвращаясь из Хельсинки или откуда-то еще, она почти всегда приезжала парижским поездом в восемь шестнадцать вечера, и, поскольку они вдвоем оказывались вне дома, что имело место только при подобных обстоятельствах, четыре-пять раз в году, между ними возникало нечто смущающее, смущенное присутствием посторонних, которые их разглядывали, думала Вера, возможно, слушали из-за соседних столиков. Он ел медленно, надеясь затянуть обед до тех пор, пока в зале или на террасе не останется никого, кроме них, чтобы посмотреть, кому предназначались ее чарующие улыбки, ему или им, совершенно, впрочем, безразличной публике, но она говорила, что спешит домой, спешит увидеть Виста и Гого, просмотреть почту, проверить, как дела с ее растениями, овощами, цветами… И, уже шагая к институту, где они оставляли машину, он чувствовал, как их мало-помалу охватывают общие дурные предчувствия, только усиливавшиеся, пока они, как правило, молча, ехали в машине, и по возвращении домой дело было сделано: каждый вновь обретал свое место вдали от другого в официально разделяемом ими пространстве. Она расхаживала из комнаты в комнату на первом этаже, ласкала возбужденную собаку или куда более уклончивого кота, разговаривала с ними, медленно мерила шагами в сумерках сад, внимательная, думал он, ко всему, что пострадало от ее отсутствия, то есть из своего кабинета, дверь которого он оставлял открытой, чтобы дать ей знать, что он некоторым образом доступен, он представлял себе, как она скрупулезно составляет список критических точек, выявленных этой проверкой, лишь некоторые положительные стороны которой она, слегка, на его взгляд, преувеличивая, доводила в первый вечер до его сведения: Розы восхитительны! великолепно! какое великолепие!.. при входе. Затем, утомленно: Пойду-ка, я устала. Спокойной ночи. Спасибо, что поднял багаж…

Она поднималась наверх, вставляла ключ в скважину, открывала дверь, затаскивала внутрь свою дорожную сумку и чемодан, которые он оставил на лестничной площадке, закрывала дверь, хлопотала, чуть позже отправлялась в ванную, всякий раз открывая и закрывая каждую дверь, дверь ванной на ключ на все время, пока там была, потом он слышал, как ее босые ноги быстро пересекают лестничную площадку, как открывается дверь в бывшую комнату Людо, тихонько закрывается и, сразу после этого, звяканье ключа, тихое, робкое, словно она поворачивала его с предосторожностями, в надежде, что этого, быть может, в подобные вечера, в отличие от других, не слышно, она закрывалась как можно тише, испытывая, вероятно, своего рода стыд, что совершает этот непременный, необходимый жест, зная, что он на первом этаже весь обратился в слух и что, не закрыв свою дверь на ключ в завершение этого спокойного воссоединения после разлуки, этого исключительного момента, когда они были вместе чуть ли не счастливы, она могла бы навести его на мысль, что поразмыслила, находясь от него вдали, и сочла, что это было глупым ребячеством, поскольку, если бы он хотел наброситься на нее, чего она с виду так боялась, он мог бы сделать это, не дожидаясь, пока она обретет убежище в бывшей комнате Людо. Он в любой момент мог припереть ее к стене на кухне, на лестнице, поймать у входа или в гостиной, он мог, да, он мог обзавестись дубликатом ключа, изготовить его во время одной из ее отлучек, не было ничего легче, вполне возможно, что в подвале, в банке, наполненной всякими железками, нашелся бы и ключ, подходящий к этому совсем простому замку, вряд ли более сложному, чем у старого шкафа. Подумала ли об этом Вера? И в конце концов поняла, что, если за два года и девять месяцев он так этого и не сделал, то дело тут в том, что он, несмотря ни на что, уважал ее, уважал тот устав, который она ему навязала, и что он всегда способен владеть собой и обуздать в себе того старого козла, тягостные воспоминания о котором она, не подавая виду, воскрешала, предпринимая столько усилий, чтобы от него защититься?..

В один прекрасный день он ей скажет, он расскажет об унизительном и гротесковом образе, измысленном ею ему и себе, да, и себе тоже, расскажет в том случае, если она сама еще не осознает, до какой степени нелепо играть с ключом, когда ты дожила до пятидесяти с мужчиной, которого сама же укротила, сделала со временем совершенно безобидным, а то и, может статься, бессильным, вполне может статься, в данный момент он не хотел как-то это проверять, он не исключал, что те доказательства, которыми он время от времени себя успокаивал в тошнотворной темноте захламленной супружеской спальни, окажутся недействительными в присутствии женщины, будь то Вера или кто-то еще, наподобие того, через что он прошел в двадцать, двадцать пять и даже после, всякий первый раз… ведь если ему придется еще в один прекрасный день, после трех лет полного воздержания, заниматься любовью с Верой, это будет первый раз, и чем больше месяцев проходило, тем невероятнее и драматичнее это становилось. Но отнюдь не потому, что она лежала теперь в Хельсинки на отделении интенсивной терапии, на грани, готовая пойти под нож, ему пришлось изобретать то, как она, Вера, долго водит его за нос, убеждать себя задним числом, что он скоро уже три года страдает от запрета приблизиться, коснуться ее, Веры. Ему не было никакой нужды под тем предлогом, будто впечатленный предынфарктным состоянием Людо, почуяв угрозу смерти, сеет панику, приниматься измышлять слащавую версию их истории, отшелушивать с губкой в руке старые войны, застраховываясь на тот случай, что для нее все это плохо кончится, сердце не выдержит наркоза, хирург решится на операцию слишком поздно или, при всей своей дружбе с отцом Синикки, дурацки эту операцию запорет, бывает и не такое…

Он нажал на газ. Пробормотал сквозь зубы: Эта подлость, твоя подлость с ключом, Вера, ты ее поймешь, и не в один прекрасный день, а сразу же, как только я доберусь, ты поймешь, уверяю тебя, ты ее поймешь. Сжимая руль. И возможно, эта решимость, нахлынувшая по инерции за его внезапным и красочным решением действовать, – и даже если в конечном счете вовсе не беспокойство за Веру подтолкнуло его к отъезду, а скорее страх худшего для себя самого заставил его бежать, – возможно, этой решимости удалось его поколебать. Он, по крайней мере на некоторое время, оказался не в себе, и пришел в себя, лишь заметив вокзальные часы, увидев, как едва заметным толчком минутная стрелка сдвинулась с отмечающей четверть часа тройки, он вдруг сообразил, что забыл свой багаж.

Он замедлил шаг, задумался, пытаясь отделить друг от друга три вопроса: один касался места, где он его оставил (дома или в багажнике?), второй того, успеет ли он съездить на такси до института, где десятью минутами ранее припарковал машину, и обратно, третий был связан с содержимым дорожной сумки, среди которого ничто не казалось по-настоящему необходимым, пусть даже мысль о том, что в ближайшие два дня ему не удастся побриться и сменить белье, и была ему неприятна.

~~~

Странно было входить в поезд как в автобус, в точности с тем, что называют вещами личного пользования, распиханным по карманам и, в пластиковом пакете, с газетой и купленной на скорую руку перед самым отправлением поезда снедью. В его голове не укладывалось, как он мог, покинув стоянку у института, пойти на вокзал, не смущаясь и даже не дивясь отсутствию в руках какого бы то ни было груза, со свободными руками, как обычно, когда шел встречать ее к поезду в двадцать шестнадцать, то есть он, судя по всему, так до конца и не поверил, что свидеться с Верой ему придется вовсе не здесь, что на сей раз ему и в самом деле потребуется переместиться, он явно еще не понял, что идет отнюдь не встречать ее, как обычно, на вокзал, а присоединиться к ней там, где она была, за морем, если не гранью, вытянувшись на койке в палате интенсивной терапии, спящая… уже почти три года, как он не видел, как она спит…

Под подернутым вуалью солнцем Бос [11]11
  Область в центральной Франции.


[Закрыть]словно бы курился желтовато-серым дымком, нагоняя на стекла пыльную жару первых летних дней. На слишком знакомом, чтобы воспринимать его в качестве первого этапа настоящего путешествия, пути он рассеянно вылавливал всевозможные опознавательные знаки. Все начнется в Париже, на Северном вокзале, на входе в «Талис» [12]12
  Сверхскоростные поезда компании «Талис» соединяют Париж, Брюссель, Амстердам и Кельн.


[Закрыть], отходящий в двадцать один пятьдесят пять, до Брюсселя в первом классе, мест во втором уже не было. Он заплатил по кредитке, не обращая внимания, какую цену промямлила ему кассирша, медлительность и тупизна которой выводили его из себя. У нее ушло почти десять минут на то, чтобы выписать ему простой билет в один конец до Гамбурга, это было не так просто, ведь в «Талис» просто так не садятся, вы что, собираетесь ехать от Парижа до Брюсселя стоя в коридоре или сидя на своем чемодане?

– У меня нет чемодана…

– Ну да, но ведь всем известно, что «Талис»…

– Хорошо, раз нет ничего другого, дайте мне первый класс, только для курящих.

Никак не возможно. И поскольку он был недоволен, она поставила на вид, что ему еще повезло, что вообще в последнюю минуту есть места, этот «Талис» всегда переполнен. Он, со злобной ухмылкой переходя в атаку на НЖДК [13]13
  Национальная железнодорожная компания.


[Закрыть]с ее «Талисами», чтоб им… внезапно смолк, остановленный чем-то необъяснимым, что промелькнуло на лице девушки, ее водянистые глаза навыкате подняты к нему, отвисшая губа, пухлые щеки, бледные и жалкие… Он забрал свою карточку и сложил билет, говоря ей… что произошло?.. как будто он ее оскорбил… она, конечно же, ни при чем, но это пришло от нее, от ее дряблого лица, затвердевающего у него на глазах перед тем, как чудовищно разложиться, когда, желая вернуть ей выражение «ему еще повезло»… как раз на этих словах, как раз после этого его занесло и он припомнил Веру: моя жена, моя жена умирает в больнице в Хельсинки! Так оно и было, он помнил об этом, слышал, как произносит эти слова, согнувшись в три погибели, опершись локтем о полочку у окошечка кассы, касаясь лбом стекла над переговорным устройством, угрожающим и вульгарным голосом: Вы хотите, чтобы я вам рассказал, как мне повезло, как мне в действительности везет?..

Он закрыл глаза, попытался медленно дышать открытым ртом. Казалось, у него в желудке вот-вот взорвется проглоченный по недосмотру острый перчик, ожог распространялся теперь повсюду, пробирал до самой кожи, он потел, дотронулся до шеи, затылка, до лица, как же я мог?.. пытаясь успокоиться, повторяя про себя, что это не имеет значения, с учетом того, что только эта девица его и слышала и, если она и должна будет рассказать кому-то сегодня про произошедшее, возможная огласка ограничится незнакомцами, наверняка, впрочем, впечатленными историей, сумевшей расстрогать тупое сердце кассирши, тягучий голос которой был уже погребен под стремительным наплывом других, тех, что распространяли, должно быть, в эти же мгновения по поселку новость пороховым потоком, тут же рассеянным Одиль Трюбтиль при посредстве учителя, крохотные взрывы среди простого люда, с улицы на улицу, все это циркулировало, продвигалось, штурмом брало бар с табачным киоском и бакалейную лавку перед закрытием, Вера, бедная Вера, какая незадача, какое несчастье, и он… бедняга, скажет девица своей матери или сменщице, оттого-то он и был таким нелюбезным…

Он откупорил бутылку с водой, отпил маленький глоток, размышляя, что эти полтора литра и две банки кока-колы, еще прохладные у него в пакете, составляют весь его рацион на ближайшие двенадцать часов, а то и больше, если ему не хватит времени подкупить провизии на вокзале в Гамбурге или если там не примут его кредитную карту… но мысль о нехватке побудила его выпить еще, с жадностью. Он вытер лицо носовым платком, вздохнул, попытался подумать о чем-то другом, но о чем?.. ему повезло, мне повезло… моя жена умирает в Хельсинки… То, что отравленным звонкам Людо удалось в нем затронуть, чтобы в конце концов он неосознанно взвалил на себя ту роль, которой все от него и ждали, включая Одиль Трюбтиль, бедняга!.. сказала она, хотя он совершенно не помнит, чтобы жаловался или намекал на смертельную опасность для Веры, он сумрачно изложил ей ситуацию, избегая слово «инфаркт», он говорил о сердечных затруднениях, о хороших условиях, которыми она обеспечена благодаря специальному обслуживанию, но все-таки нужно, чтобы я приехал… наполовину жертва, наполовину герой, супруг, отправляющийся в путь, едва услышал зов, понял пароль, оставляя свой дом, свой поселок, безоглядно, рыцарственный и уязвимый, плохо вооруженный, чтобы противостоять всем опасностям, которые его поджидают, и прибывающий, возможно, слишком поздно, да и в каком состоянии?..