Текст книги "Собрание сочинений. Т. 3"
Автор книги: Юз Алешковский
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)
Между прочим, обстоятельство вдохновенного соответствия общества людей нового типа категорическому императиву расхищавдавно и намекающе указывало наблюдательным личностям с обостренным чувством метафизического на существование в природе злодейски тайного, тотального заговора против Советской Системы не только энергично вороватых обывателей, но и всевозможных изделий из неорганических веществ.
Гелий, конечно, не был законченным метафизиком, углубленно внимающим смыслам запредельного, но и он не раз ловил себя на том, что, уходя, скажем, из своего кабинета, автоматически тоскливо выискивает иногда, чего бы это взять да, как говорит народ, спиздить? Его, не нуждавшегося ни в скрепках, ни в копирке, ни в лампочках, ни в граненых стаканах, ни в пробке графина, просто поражала иногда и крайне удручала какая-то непостижимо навязчивая страсть казенного имущества саморасхититься.
Страсть эта не то чтобы чудовищно превышала его желание что-либо вдруг похитить, поскольку его самого и не тянуло никогда к чему-либо такому, – страсть эта как бы насиловала его волю, резонные возражения и чувство брезгливости, принимаемое иногда некоторыми раздражительными людьми за чувство чести.
Он словно бы попадал странным образом под гипнотическое влияние жалкой писчей бумаги и, непонятно зачем, сомнамбулически уносил домой листов тридцать-сорок. При этом он чувствовал, что бумага делает все, чтобы быть к тому же не только расхищенной, но предельно серой, волокнистой, обветренной, словно рожа взяточника-гаишника, – одним словом, отвратительно и преступно бескачественной.
Видимо, в состоянии босяцкой беспечности или в душке сопротивления самой божественной идее благообразия всего сущего пребывали многие другие опустившиеся советские изделия и предметы. Опустились они до этих состояний и настроений исключительно в знак протеста против бездарного разрушения переделывателями мира естественного порядка вещей.
За неимением лучшего Гелию поневоле приходилось приобретать всякую вещественную шалаву в агонизирующем магазине «Тысяча мелочей».
Ему порою казалось, что, например, купленная настольная лампа разгильдяйски изощренно довела себя до такой мазохистской самоуниженности, а людей, ее изготовлявших, до такой исступленной к ней ненависти, что общее внешнее уродство этого предмета, злобная его неприязнь к источникам питания электротоком да к физическому чуду горения лампочки, то есть явное презрение предмета к единственному своему назначению, могли быть внятно истолкованы лишь в категориях вредительского заговора исходного вещества уродливого этого монстра против знака качества государства.
Порою Гелию думалось, что, может быть, действительно существуют где-то там в преобширной невидимости микромира эти самые платоновские эйдосы – идеи всех вещей, и вот взяли, да и скосорылились от обиды на советскую власть эти самые идеи. А от одного только этого их скосорыленного вида, скажем, бумажник советский выглядит так, словно создан он не для денег и документов, а для мокроты Суслова, Черненко и других кашляющих кремлевских кощеев. Глубокая же столовая тарелка представляется вашему удрученному взгляду, как ночной горшок, неровно сплющенный по какому-то унылому производственному недоразумению или из-за давления сверху Госплана… Вполне возможно, на большинстве производимых изделий просто не мог не отразиться весь бред многолетнего общественного нашего безумия – так что, скажем, калоша или женская туфля предъявляют вам при первом же взгляде, брошенном на эти предметы первой исторической необходимости, не сущностные свои и целесообразные черты, а скорей уж какие-то фантасмагорические маски, наброшенные на замечательные идеи косорылой мужской калоши и многострадальной женской туфли.
Так что дурацким нашим вождям, трезво подумалось однажды вовсе не глупому Гелию, очумевшим от непостижимых вспышек коллективного сопротивления своему режиму некоторых веществ и изделий, следовало бы судить в двадцатые и тридцатые годы не вредителей и не козлов отпущения. Судить следовало прямо все эти платоновские эйдосы и природные вещества, принимавшие еще в зачаточных проектах вредительские формы чахоточных заводов, дохлых шахт, стратостатов «Красный Даун», парализованных ледоходов, вездеходов «Паркинсон», разорительных каналов, самоубийственных ГЭС, паровозов, сходящих с дистрофичных рельс, велосипедов имени Альцгеймера и так далее… Проморгали, товарищи… Надо было всем этим ленинско-сталинским дегенератам довести дело практического богоборчества до победного конца и насильственно большевизировать враждебное природное окружение с тем, чтобы ни один, понимаете, сраный атом никогда уже не смел посягать на священные принципы демократического централизма в области стандарта качества. Тогда бы туалетная бумага не соседствовала с мясом в адской колбасе нынешних апокалипсических времен. Да и трико дамские не натирали бы нежные промежности бедных наших женщин так, что тик у них появляется на милых лицах от усилий по поддержанию внешне грациозного вида… Впрочем, все советское – значит отличное от нормального, и тут уж ни хрена не поделаешь с этой дерзкой загадкой природы…
Неужели, подумалось однажды Гелию в ужасе некоторого прозрения, неодушевленные вещества действительно сумели, как-то обфинтив ЧК и дьявольски хитрющего Ильича, отреагировать в далеком Октябре на внезапное отлучение обывателя от его частнособственнических, благородных с ними отношений?
Не поэтому ли поганенькая какая-нибудь туалетная бумажонка в учрежденческом сортире – ничтожней которой и одновременно полезней нет изделия на белом свете – просто умоляет тебя немного отныкать ее от рулона, унести отсюда к чертовой матери домой и превратить хоть на время из собственности социалистической в личную твою собственность, если уж тебе так совестно шлепнуть весь рулон целиком. Но ты превозмогаешь типично советское, пошленькое искушение, сумев все же как-то соразмерить свою справочную нужду в дефицитной туалетной бумажонке с нуждою в ней твоих коллег и сослуживцев, не всегда, надо сказать, отвечавших тебе столь же старомодной деликатностью и благородством сопереживания твоих гигиенических движений.
Неужели смогли вещи внушить поголовно всем обывателям, что одна шестая часть света начала в Октябре угрюмо необратимое движение к тем роковым временам, когда, скажем, мужские кальсоны и дамские лифчики не то что тошно будет носить, но они вообще исчезнут однажды, как и прочий ширпотреб, из поля зрения поколений?
Исчезнут, пропадут, уйдут в хитромудрое подполье, начнут набивать себе цену, а потому-то все теперь позволено. Казенное имущество не грех безбожно расхищать, превращая в собственное и безрассудно обгоняя темпами расхищения темпы воспроизведения всего сладострастно расхищенного… Так что же Горбачев этот без толку по воде бьет хвостом, поднимая вокруг тучи всевозможных бесов, когда необходимо в экстренном порядке вернуть обществу людей собственность и свободу,насильно отнятые у них в семнадцатом, чтобы не развалились остатки нашего дома до совсем уже помпейского состояния!… Эх, Время, Время, до чего ж дозволило ты нам довести самих себя, что в такой вот критический момент под руками у тебя и у нас не оказалось деятеля порешительней и подальновидней!… В общем, подумав однажды о плодах такого вот развитого заговора обывателей и вещей в масштабах всего нашего псевдосоциалистического государства – заговора, целью которого, безусловно, являлся тотальный дефицит поголовно всех товаров, вкупе с посрамлением мистически всесильного Госплана, – и помножив плоды эти на долгие годы борьбы, побед и силу нарастания неумолимой энтропии в казенной торговой сети, Гелий ужаснулся близости неминуемого краха всей Системы, а может быть, даже и всей Империи.
13
Он ее поминал уже несколько месяцев со странным чувством все того же спортивного боления за нее и одновременно с полнейшим равнодушием к судьбе советского монстра.
Вот о нем он и думал по дороге к НН, решив в ближайшее же время плюнуть раз и навсегда и на него, и на всю эту непотребную туфту современности. Харкнуть с гадливостью, тайно набравшейся в душе за все эти похабные годы, и вообще уйти с головой в тихую частную жизнь. «Благо, средств для этого вполне хватит после сдачи за бугром изделия и получения моей доли в “зелени”… да, сволочь бесовская, в “зелени”…»
Предчувствие чего-то такого небывалого и совершенно чудесного, что должно случиться с ним и с НН именно сегодня, все нарастало радостно в его душе и нарастало. И чтобы умерить странное душевное волнение, которого он давно уже не испытывал в своей тоскливой жизни, Гелий специально заставил себя думать о конечном смраде советской истории.
Обычно мысли такого рода даже пикнуть не смели, даже не смели заявить о своем существовании, привычно ютясь в каких-то там затхлых чуланчиках мозга. Хотя в том, что судьбе родной страны, точно так же, как его собственной судьбе, существенно поднагадила на важном жизненном повороте нечистая сила,он с некоторых пор нисколько не сомневался.
«Монстр наш советский, конечно, ухитрился пропить, прожрать, расхитить и изуродовать почти все отныкан-ное им у царской Империи и имперского общества, но, что там ни говори, а все гости были в гости к нам… сравнительный царил на улицах порядок… президент США одной ногой стоял в Белом доме, а другой торчал в атомном бомбоубежище… гений Габриэля Гарсия Маркеса считал нашенского монстра, пусть даже по неимоверной своей глупости, но, как бы то ни было, путеводным светочем равенства и мировым балансиром социальной справедливости… Грэм Грин, черт возьми, на что уж умный господин – и то на моих глазах ссал банкетным кипятком в люстру Большого Георгиевского зала, ибо в волшебном блеске хрустальных кристаллин мерещились ему образы земного рая или какого-то своего, заветного и глубоко личного католического идеала… а ведь ни Маркеса, ни Грина… опять тут зелененькая мразь мельтешить начинает… брысь, сучка, брысь… ну никуда от этой пакости не деться!… ну наглые твари!… не завербовывал Международный отдел ЦК ни Грина, ни Маркеса для публично почтительного отношения к советскому монстру и коленопреклоненного вылизывания его красного гнойного зада».
С этими неприятными поминальными мыслями Гелий поднялся на нужный этаж. За миг до того, как нажать на кнопку звонка, мысли эти враз смыло порывом свежести, дивной переменой душевной погоды, а сердце вновь всколыхнуло сладостное волнение предчувствия чего-то такого небывалого, которое начисто перечеркнет все былое, и тогда… тогда… Он больше не мог оставаться наедине с этим, просто-таки взявшим его за грудки волнением. Позвонил.
14
Дверь ему открыла НН. Нежно уколотое духом хвои, в сладчайше грустное детство оступилось вдруг сердце, окончательно освободившись от сонма гражданских, малосущественных, оказывается, для интимной, то есть личной жизни пристрастий. В столовой блистала празднично наряженная ель. Теплою волной окатило Гелия прямо на пороге обворожительное начало «айне кляйне нахтмузик».
В этой музыке, кроме нее самой, его необычайно вдруг возбудила благородная приправа к ней дамской предупредительности и предельно искреннего, дружеского угождения, на которых, как он считал, порою не меньше, чем на сексе, утверждаются брачные настроения.
Ибо к любимой красоте и к близости с женою можно, говорят, с годами спокойно привыкнуть, а благодарность к ней за истинность ее знания тебя, как себя, – всегда в сожительстве долгом нова и потрясающе неожиданна. Так что волна страсти охватывает, поговаривают редкие счастливцы, одного из супругов или их обоих из-за каких-то бытовых пустяков, незаметных постороннему глазу, и в самых неудобных для этого местах: за столом в ресторане, в самолете, в музее, на улице – в любой, одним словом, точке пространства их общей жизни.
У него сладчайше и нетерпеливо заныло сердце. Вспомнил, самовозбуждаясь, одну из премилых шуток НН: «Брак – это чувство нахождения в полной твоей собственности того, чего у тебя нет». Поставил все принесенные яства на пол.
«Сегодня… сегодня… это должно случиться сегодня, сколько можно тянуть? До разрыва?»
Радостная хозяйка чмокнула гостя в щеку и сразу же отстранилась от него, словно его тут и не было, – нанести последние штрихи на свои кухонные художества.
Что там голливудская красота и открыточная стройность фигур по сравнению с редчайшей в наши дни женственностью, которой веяло от телодвижений ее и каждого жеста! А от запястья руки, игриво сбросившей на пол шапку Гелия, пахло… тестом поспевающим пахло от милого запястья и обещанием умопомрачительного расстегая, во всех возможных смыслах этого обворожительного слова.
– От каких это поповтакой продуктовый анти-икра-виат? –смеясь, сострила НН.
– «Попов» – фамилия русского американца, короля тамошней водяры, – ответил Гелий, вздрогнув от дурного предчувствия, которое, однако, не в силах было омрачить его взволнованного настроения.
Хозяйка между тем оживляла хлопчиком-укропчиком, старушкой-петрушкой картину зимнего интимного застолья. Гелий врезал с морозца полстакана виски и, пожевав балычка с калачиком, по-мальчишески пообщался с елкой.
И вдруг увидел изумрудного папье-машистого чертика, качавшегося на золотом полумесяце. Снял его тайком с елки, бросил на пол и забил носком туфли под диван. Раздражительно осмотрелся. Иной нечисти вроде бы нигде больше не присутствовало. Но зная, что крестное знамение неимоверно ее бесит, взял да и на всякий случай злорадно перекрестил пространство помещения. Перекрестил с таким садистическим аппетитом, с каким принимается за работу палач, в отпуске по ней изголодавшийся.
Затем, предвкушая дивный выпивон с закусоном, беседу и то, ради чего он сюда сегодня явился, засмотрелся на НН.
Мозаичность ее генов вызывала во внешне интересном, но вяловато похотливом Гелии необычное возбуждение ранее незнакомого чувства. Во всем холеном теле НН Гелий почувствовал замечательно несокрушимую имперскую цельность. Вообще, приглядываясь к НН, он почему-то вновь неуправляемо переживал боление за сверхдержав-ность «первого в мире светоча коммунизма» и даже за былые ужасные фиглярничания староплощадных клоунов на грязной международной арене.
Иногда они, после всего этого,мило разглядывали в постельке родословное древо НН, составленное шустрыми магами одного кооперативчика «Корвет»,что означало корни – ветви.
Так вот, в теле НН представительствовали минимум пара дюжин национальных составляющих нашей Империи. Причем и в своенравном душевном орнаменте подруги Гелия, и в роскошном ее теле чьих только не было экзотических генов, уважительно прослеживаемых по линиям самых далеких, не говоря уж о самых близких, предках!
Немец, цыганка, татарин, грузин, узбечка, литовец, запорожец, таджичка, китаянка, снова немка, азербайджанка, армянин, венгр – всех дивных, разноплеменных частей поистине не перечислить.
Но то, что не представительствовало в драгоценном и редчайшем этом живом наборе ни одной еврейской прожилочки, казалось Гелию странной, анекдотически юдо-фобской загадкой истории этого рода.
А уж то, что на шикарном родословном древе этой дамы – вообще непостижимым каким-то образом – не нашлось ни ветви русской, ни случайного сучка, то, что смогло все это случиться в наше время на, так сказать, определенном совокупительном имперском пространстве, – казалось Гелию скрытой русофобией, как принято нынче выражаться в расхристанных толпах якобы затравленных псевдопатриотов, из-за бессмысленной, видимо, зависти решивших «догнать-перегнать-побить мировой рекорд» униженности, тоски и обиды еврейского народа – народа, веками действительно гонимого.
«До чего же не величественно, – возвратился Гелий к своим навязчивым мыслям, – подыхает грандиозная Империя, до чего же пошло врезает она дуба! Всякая бывше-партийная шобла самостийно поднимает чубатые головы. Украина сама загоняет шевелюру в петлюру… Ватикан от-хряпал у нас жирного угря Литвы, и наглеют на Трубном мимозы кавказского пленника… Вообще весь Кавказ тикает от нас со скоростью триста Шамиль в час… вся и все просираем на каждом шагу, у Времени в долгу… Татары решили отыграться на бегу за мощный удар Донского по монгольскому игу… Глядишь – завтра Еврейская автономная область выкажет Центру суверенно обрезанную фигу… Спрямленно-раскурчавленная, одним словом, реактивами изнанка сторожевого тулупа… Бездарное, сра-мотное банкротство… Не история, а полная партийногов-на панама Беломорканала… скудно журчащий в арыке арала суэц… иссык-куль задристанного гуд-байкала – и ничего более… Нет, чтобы, понимаете, рухнуть, подобно эллинам или империи Римской, под звук обвальный античных руин, каждый кусочек которых станет со временем дороже золота!… Что от тебя останется народам и ихним музеям, дебилоголовая ты моя Империя?… Макеты маршальско-генеральских поселений и половых комсомольских саун, измызганных бездарной янаевской спермой?… Переходящие в маразм знамена?… Дебильная эстетика амбально огромных офицерских фуражек?… Оловянная миска лагерная, должно быть, дрожавшая в руках каторжника несчастного, когда выскребал он ложечкой на ее дне вопль души, отчаявшейся и добитой: “будьте вы все прокляты в веках, красные людоеды”?Дал я за нее пять долларов полуголодному старикану… на Лубянке, возле мемориального камня… Н-н-да-с… Я в тебя верил, Империя. Верил не в него, с маленькой буквы, а в тебя, сволочь. А теперь – провались ты пропадом в трупном своем политико-административном делении, ибо сама, сука, не живешь и другим народам жить не даешь, в том числе и русскому моему, в сардельку спивающемуся племени… Главное, судить некого. Кого судить-то, если все за всё в ответе, а отвечать некому?»
Гелий врезал еще рюмашку виски, ничем даже его не занюхав, – такой крепкодействующей и горькой была его досада на очевидную сверхнелепость этих семи десятков лет, насильно вбивавших в историческое сознание века мысль о своем первопроходческом, штурмовом величии.
«Н-н-да-с… провались… дай всем пожить частной жизнью… хватит лично мне вялогамлетически мямлить над ромашкою: люблю или не люблю?… Должно быть, наличие любви столь же доказуемо и равно столь же недоказуемо, как существование Господа Бога. Очень это странно, что, не веруя, можно замечательно существовать, а совместная жизнь с дамой без любви – намного хуже ада… И что бы там ни говорили, доказывать, что егонет и быть не может, гораздо интересней, чем бездоказательно долбить: есть, есть, есть! Подтверждений наших аксиом – на каждом шагу, а в пользу “небесных гипотез” – во всяком случае, при анализе истории нашего похабного человеческого рода – что говорит? Ничто! Чистое, абсолютное Ничто… Между прочим, эта прелесть перед нимоткровенно трепещет… тут надо быть начеку… надо просто любить, любить и любить, а не мямлить… это же подарок жизни несчастной моей судьбе… А вдруг?… Нет, бесовня любовь не дарит. Она ее, сволота, планомерно уничтожает… Люблю… люблю… Правильно сказано: не можешь поверить – рискни, ибо рискуют для того, чтобы поверить… и вообще, как бы это взять да подзалить извилины проклятого, вечно сомневающегося разума эпоксидной смолой, чтобы слегка оперся на нее, что ли, этот гамлетюга и серый стюдень… или опору хоть какую-нибудь втемяшить в него… это же сверхдико – когда разуму нашему буквально не на что опереться в изматывающих душу сомнениях и раздумьях… верить только потому, что это абсурдно? Извините, но сие не для меня… представляю, что за жена была бы у меня, если б я руководствовался этим безумным принципом в вопросах брака…»
Гелий отвлекся вдруг от всего такого неразрешимого, сглотнул слюнки и потер руки, поскольку не мог не обратить внимание на эллипс блюда с заливным язычком, откуда глазели на него ярко-желтые яичные очи с красивым разрезом голубоватых белков…
«Все – решено, сию минуту объяснюсь, предложу, то есть попрошу руки, и заделаем мы тут, господа, безо всяких этих ваших предохранений листочек любого пола, привьем себя – беспризорного русского – к этому восхитительному, загадочному интернационалу, чтобы дитя играло у гробового входа на гармошке “пусть всегда будет мама, пусть всегда будет папа”, точней говоря, “однозвучно звенит колокольчик, а до-о-рога-а-а”…»
И только он так подумал с залихватскою, с русской, счастливой тоской и решился, и уже встал с дивана, подзаведенный шотландской сивухой и гением народной песни, чтобы сначала на миг прильнуть губами к смуглой, еще не потерявшей загара ключице, на светлом донышке которой хранилась телесная прохлада даже при долгом стоянии НН у горячей плиты и в жарком пылу любовных дел, а уж потом… – как звякнул вдруг дверной звонок.
Хозяйка ввела нежданного, видимо, гостя в столовую и предложила мужчинам познакомиться. Гость, взглянув на Гелия, руки ему не подал. В этом не было, впрочем, никакой намеренной аффективности, всегда суетливо компрометирующей и без того достаточно откровенное и выразительное душевное движение.
– Зеленков, – сухо представился он, глядя куда-то мимо Гелия и обращаясь к НН:
– Прошу прощения. Я на секунду. Вот – остальные бумажонки. Прошу прощения.
Протянувший было руку Гелий по-плебейски, то есть говнисто, – что окончательно вывело его из себя, – продемонстрировал якобы великосветское высокомерие и повернулся к гостю задом.
Правда, его инстинктивно протянутая для знакомства рука почему-то не опустилась, а, пылая от неловкости и негодования, продолжала торчать из рукава пиджака.
Он с ненавистью тыркнул ее в колючую, зеленую лапу елки. В глазах у него просто потемнело от внезапного помрачения общего настроения и обострения дурных предчувствий. Рука по-прежнему не желала сгибаться в локте.
НН была в некотором замешательстве. Она предложила гостю посошок на дорожку, но тот вновь чрезвычайно виновато попросил у нее прощения, сказал, что внизу его ждут, вручил какие-то вынутые из сумки бумаги и удалился.
Любовники – они, надо заметить, еще не перешли той черты, за которой возникает истинно дружеская близость и мгновенность взаимопонимания, – сели за стол. Гелий, не в состоянии превозмочь мелкого бешенства чувств, плеснул себе в бокал виски. Рука его наконец-то вполне овладела собою.
Все ж таки понимая, как нелепа интимная трапеза в столь мрачной атмосфере, он искренне хотел заставить себя улыбнуться. Хотел шутливым тостом снять нараставшее в душе НН смятение, готовое – он чуял это, он это знал! – перейти во вполне резонную обиду, а при замечательном своенравии хозяйки дома – в ничем и никак не снимаемую холодрыгу раздражительной отчужденности.
И он уж рот раскрыл, чтобы высказать нечто примирительное, чтобы тост поднять за нее, за ее красоту, за тепло, за уют, за легкомысленную и свободную их связь, как черт дернул его за язык выдохнуть бешеное:
– Га-ав-нюк! Ни-и-чтожество! Гни-и-да!
На елке с картавеньким криком «шагом марш из-под дивана!», заложив копытце за копытце, вновь возник в золотом полумесяце тот самый отвратно зелененький чертик.
У Гелия сердце заныло от приближения призрака непоправимой, ужасной, невообразимой беды. Но даже собрав все силы, он не смог взять себя в руки и по-хамски заорал:
– Ебарь? Да-а?
– Это мой фиктивный муж. Он сваливает с семьей в Южную Африку. Крах карьеры и так далее. Денег у него – ни копья. Мы как бы съезжаемся за приличные бабки. Я хочу ребенка, а эта квартирка мала.
НН говорила холодно и как бы в пустоту, но все же оставляя Гелию шанс на спасение отношений.
И снова он хотел было отнести свою грубость с неотесанностью ко вполне понятной вспышке ревности, ужесточенной… кошкой… почему кошкой?… почему кошкой?… то есть ужесточенной тем, что Зеленкова этого он знает. Сей известный биофизик славословит хаос в природе вещейи проповедует существование Творца, некорректно используя махровые данные квантовой теории. Пришлось, что, в общем, мне несвойственно, поставить этот вопрос на Старой площади и в президиуме Академии… не думай, что стучал… действую только в открытую…
Гелий хотел все это сказать и добавить, что грех ей не делиться с ним разными своими житейскими планами и мазохистски копить в себе гордыню дамской обиды, что он не ревнивец, не стукач, как, очевидно, полагает этот тип, обросший ложью, а рыцарь научного атеизма, которого даже Ватикан считает ин-тел-ли-гент-ней-шим оппонентом… что сам бы он мог с радостью и по-отцовски купить НН не только квартиру, но и дачу… впрочем, дача имеется… у гробового входа… желательно мальчика… пусть зеленеет… нет – розовеет и играет младая…
Он хотел все это сказать, хотел, хотел! Хотел он и добавить ко всему этому слова признания и многое другое.
Но вдруг, с ужасом убеждаясь, что в нем не осталось ни пузырька собственной воли, как тогда в бассейне,перед жутким мигом смерти любви, – вдруг, даже всхлипнув в душе по-детски от полного бессилия совладать с целой группкой чертей, зеленевших в красной икорке и в золотце лососинки, застучал он по столу руками, хрипло вдруг, хамски и передразнивающе, вроде бы и не своим вовсе голосом завопил, точнее говоря, завыл:
– Ре-ебенка-а? А я буду платить алименты за твоего Зеленкова? Да-а?
– Выйди вон. Как можно быстрей. Вон! – сказала НН, резко встав из-за стола и отвернувшись к окну, спиной к Гелию.
Он безжизненно побледнел. В груди была тягостная пустота. Руки его тряслись от всего происшедшего. Губы растерянно дрожали.
Если бы НН обернулась на миг, если бы только скользнула она взглядом по его искаженному мукой лицу и по затравленно ищущим помощи больным глазам, то чувство безраздумного сострадания к фигуре Гелия мгновенно пересилило бы в ней чувство, мужчинам незнакомое, – чувство унижения и оскорбления женской страсти зачать.
– Я, кажется, велела тебе выйти к чертовой матери – вон! – повторила она не истерически, но все же начиная выходить из себя.
Гелию показалось, что сейчас он бросится на колени перед НН – умолять о прощении и просить защиты от бесов. «Неужели ты не видишь, что это не я? Милая, спаси меня… это они… опять они… спаси…»
И он действительно, чуть не опрокинув стол с яствами, кинулся к ней через комнату, к окну, но вовсе не упал на колени, а лишь вцепился в блузку, бешено тряс растерявшуюся женщину и изрыгал ей в лицо такие немыслимо грязные вещи, что они убили в нем способность остановиться, опомниться, повиниться, спрятать на ее груди лицо и глаза, обезумевшие от повторения того самогоужаса.
Потом он отпустил ее так же неожиданно, как и напал, накинул пальто и с явно самоубийственной ухмылкой уставился на очень дорогой нож для разделки мяса, который он купил для НН в Мюнхене. Собственно, уставился он не на острое лезвие, а на двух каких-то типчиков, зеленевших от отсвета елки на красном фоне фирменного знака и дрыгавших ножками и ручками.
И не злодейская идея, как полагала НН, привлекла бесноватый взгляд Гелия к тому ножу, а ручка его в виде ножки горного козла с раздвоенным на конце копытцем, похожим на копытца чертика с елки.
НН не могла не перехватить эту ухмылку и этот взгляд. И тут началось нечто трудноописуемое.
15
Однако ж никак нельзя не попытаться описать происшедшее хоть вкратце. Первой же попавшейся под руку вещью, а это была бутылка шампанского, стоявшая в судке со льдом на маленьком столике, НН метнула в неслыханного хама и попала ему прямо в скулу, чуть ниже виска. Гелий пошатнулся, защищаясь, выставил вперед руки, но было уже поздно.
В НН, видимо, взыграли роскошные гены многих национальных характеров, унаследованных ею от предков. Она бешено кидала в Гелия тарелки с разнообразной закуской и ломти студня. Размазала по лицу и сорочке любимую его свеклу с черносливом и майонезом. Разбила о голову блюдо с пирожками. Выплеснула в лицо хрен знает что со сметаной. Хлестанула по нему огромным, с чистою слезой срезом чуть ли не последней кремлевской ветчинки, сходящей со сцены истории партии. Шмякнула в ухо красную холодную икорку из хрустальной шайбочки.
Но Гелий как бы перестал вдруг замечать побои, выплескивания-выбрасывания в лицо всякой разноцветной гущи, острой слизи душистых маринадов и приправ, ароматных жидкостей, востреньких сухариков, пропахших чесночком и жаренных на истинно прованском масле, кавказских гвоздик и молдавских хризантем.
Ничего этого он не замечал, как и НН не замечала его отвлеченности, потому что взгляд его неотрывно был прикован к стоявшему на краю стола, как на краю пропасти, огромному блюду с блаженно расположенным в его теплых фаянсовых объятиях жареным поросенком.
Веревочный шов на его брюшке слегка расперло начинкой, умело и со вкусом выполненной НН по рецепту, привезенному Гелием из деревушки в Тоскане, и из этой прорехи, еле сдерживаемой подгорелою аппетитной веревочкой, виднелись истомленные внутренним жаром-паром кусочки потрошков, перемешанные с пучками укропа, петрушки, кинзы, со стрелками лука-порея, молодого тепличного чеснока и опять же с прованскими травками.
Но вовсе не соблазн пожрать и не зверская жадность, которые разыгрываются в нас при виде такого обольстительного первобытного блюда, магнетически привлекли внимание Гелия к поросенку.
Он заметил, позабыв обо всем остальном и обо всех действиях бушующей НН, – заметил он с изумлением и страхом приближения безумия, как все присутствовавшие в помещении демоны, демонки, бесы, чертики и типчики выстроились вдруг, верней, начали стекаться, как по команде, в несколько очередей ко всем, так сказать, входам в жареного поросенка.
Тут были и знакомые Гелию фигуры, и вовсе не знакомые, которых он видел первый раз. Одна очередь этих плаз-мообразных грязно-зелененьких сгустков и волчков тянулась к прорехе в брюшке, и первые эти дьявольские – судя по всему, наиболее важные по чину и занимаемому положению – фигуры бесов русской революции уже степенно раздвигали омерзительными конечностями прожаренную веревочную решеточку ограды, перелезали через нее, а затем пропадали в крайне аппетитной внутренней тьме.
У нечисти, толпившейся возле спецвхода, словно у марафонцев, висели спереди и сзади белые бирки с черными надписями, которые и говорили изумленному Гелию, что это есть демонки и бесы Диктатуры пролетариата, Монолитного Единства Партии и Народа, Бесплатного Медобслужива-ния, Дружбы Народов, Уверенности в Завтрашнем Дне, Блока Коммунистов и Беспартийных, Развитого Социализма. Не За Горами, Самого Демократического в Мире Правосудия, Неуклонного Возрастания Благосостояния Трудящихся – сей ложью обросший тип стоял в обнимочку с блядо-вито-жирной Продовольственной Программой, – разумеется, Госплана и прочей химерической советской мрази.