Текст книги "Воздушный замок"

Автор книги: Юрий Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Давай, – сбивался на шёпот Андрей, – давай его попробуем… – И уже бежал на кухню, выдёргивал штопором из пузатой бутылки пробку. Бутылка издавала хлопок, похожий на выстрел, пробка на штопоре загадочно раздувалась и казалась живой, дышащей. – Смотри… – говорил Андрей Володе. – Сейчас уже нет таких пробок… Ты видел когда-нибудь, чтобы пробка так себя странно вела?

– Никогда… – соглашался Володя.

А Андрей уже верил, что рому триста лет, что океанский прибой вынес бутылку под ноги неведомому, якобы прогуливающемуся по пляжу на Филиппинах дедушке, пропавшему без вести в первую мировую.

Таинственно светился маслянистый ром, как бы скрывая страшные тайны, нехотя булькал по пути в бокалы.

– Сейчас… – У Андрея дрожали руки. – Сейчас выпьем и… как будто перенесёмся на триста лет назад. Ты пил когда-нибудь ром?

– Никогда… – шептал Володя, и Андрею даже становилось его жаль, такая готовность внимать была в его интонации, исполнять всё, что пожелает Андрей.

– За нашу дружбу! – Андрей поднимал бокал, рассматривал на свет. – Чтобы она была такая же крепкая, как этот ром!

Володя тоже поднимал бокал, рассматривал на свет.

«Всё, всё повторяет за мной!» – автоматически фиксировал Андрей. Ему чудились пиратские клады, зарытые в прибрежный песок, бриги под чёрными флагами, кровавая Мэри, и ещё одна Мэри – юная, чьим танцем наслаждались пираты в полночь, в их числе наверняка был и капитан Шарки – злодей с ледяным сердцем, ледяной душой, – он уже не мог согреться никаким ромом, а потому пил как жаба – бесконечно…

– Залпом, – скомандовал Андрей, и словно огненная струя устремилась в горло. Дыхание перехватило, покатились слёзы. Потом блаженная теплота разлилась по телу, мысли начали горячиться, как кони.

Демон набирал высоту. Уютно было Андрею у него на крыле. Весь мир, казалось, принадлежит Андрею, всё ему подвластно. Менялось и обличье демона. Отвратительное уходило, оставалось лишь пленительное. Всё смешивалось в диковинном полёте: ложь и правда, небогатый жизненный опыт Андрея и золотые его мечтания, неосознанные стремления и подспудные желания – всё на мгновение обретало завершённость, призрачную гармонию. Некую картину мира создавал Андрей яркими придуманными красками, а Володя внимал восхищённо, заворожённо.

Всё в этой картине творилось и происходило по воле Андрея, но Володю не смущало, что Андрей, Андрей и ещё раз Андрей занимает центральное место. Володе же места как бы и вовсе не предусмотрено. Володя был бесконечно благодарен другу уже за один лишь полёт, потому что сам не умел фантазировать, не ведал, что придуманный мир слаще реального.

Но по-разному они ощущали высоту. Андрей знал, что неизбежно последует горькое приземление. Володя же опьянялся не затем, чтобы трезветь. У Андрея даже мелькнула мысль: неужели Володя всегда будет воспринимать его таким, каким он и сам-то себе кажется лишь в редкие минуты: другом белого волка и белого старца, неким загадочным властелином? Неужели Володя не понимает, что надо различать игру и жизнь?

Это показалось Андрею опасным и неразумным, хотя и ему тяжело было выходить из состояния свободного полёта, когда начинала осыпаться позолота с крыльев, с каждым взмахом всё более обнаруживалась их неприглядная перепончатость. Серые будни равнодушно зевали в лицо Андрею. Он умолкал. Давно ночь была на дворе. Где-то орудовали Толян и Сёмка. А Володя не желал возвращаться на землю. Он так и уходил переполненный фантазиями, пошатываясь, оглядывался на Андрея, как на бога.

Андрей оставался один. Тишина, казалось, пульсировала в пустой квартире. Андрей думал о Володе, идущем тёмной дорогой домой, где его ждут не дождутся грач Бисмарк, хомяк Трофим, такса Дельта с умными печальными глазами. Вся компания не спит, тоскует, смотрит на дверь… А вот Анюта уже, наверное, легла. Интересно, какую книжку она читает на ночь? Андрей вдруг отчётливо вспомнил их квартиру, где был всего один раз: жёлтенькие обои с чёрным штришком, как будто моросил дождик, красные растрескавшиеся шкафы с чистейшими тем не менее стёклами, стёршиеся, но чинёные, аккуратненькие ковровые дорожки на крашеных полах, фикусы и герань в глиняных горшках на подоконниках… Вспомнил кровать Анюты – широкую, железную, с никелированными шариками, с подушечками – мал мала меньше – в изголовье… Раньше – до того как купили раскладной диван – на ней спала мать Анюты. Интересно, какие сны снятся на такой кровати?

Андрею сделалось душно. Он до пояса высунулся в окно. Однако звёзд не увидел. Серые ночные облака ползли по небу. Андрей подумал, что имеется и ещё кое-что, объясняющее, почему так преданно смотрит на него Володя, почему готов для него на всё. Вспоминая квартиру, где живут Володя и Анюта, Андрей ощутил, какая разная у них – сейчас он думал только о Володе – и у него жизнь. Всё, буквально всё, начиная от истёртых ковровых дорожек, школьной формы, из которой Володя давно успел вырасти, но новую ему не покупали, кончая грачом Бисмарком, хомяком Трофимом, печальной таксой Дельтой, – всё имело для Володи чёткую безусловную ценность, было оплачено собственной жизнью, закреплено ответственностью. Какая борьба, наверное, была предпринята с родителями, чтобы они позволили держать дома Бисмарка, Трофима, Дельту… Среди сплошных ограничений, в строжайших рамках, зная, почём в магазине хлеб, мясо и овощи, жил Володя. Какие фантазии, какой полёт, когда кругом дела и обязанности? Помогать матери по хозяйству, ходить в магазины, стоять в очередях, кормить животных, ухаживать за ними… Какая игра? Андрей подумал, что в некотором роде Володя пленник, заложник. Лишь общение с животными помогает ему вырваться из круга. Но разве можно это общение, неизбежно переходящее в долг, во всё ту же ответственность, сравнить с вольными полётами Андрея, созерцанием звёзд сквозь потолок-окно на даче? Нет, подумал Андрей, такая свобода ему не подходит…

Андрей пошёл по тёмному коридору в отцовский кабинет, сплошь заваленный рулонами чертежей, рисунков, каких-то таблиц…

Впервые в жизни Андрей внимательно рассматривал чертежи грядущих зданий, планы неведомых, не существующих пока городов, шуршал кальками и пергаментами. Разговаривал с ними как с живыми, умолял, чтобы нарисованные, схематично изображённые фасады, фронтоны, какие-то аркады и ордера, антаблементы и прочее открыли бы ему душу, предстали в воплощённом виде. Не получалось. Но Андрей не сдавался, его лихорадило, он хватал со стола исписанные отцовским почерком листки, библиографические карточки, на которые отец записывал понравившиеся ему мысли: «Под красотой мы понимаем высшее совершенство. Поэтому вовсе исключается, что что-либо непрактичное может быть красивым… Однако практичная вещь сама по себе ещё необязательно красива. Требуется нечто большее… Предмет, который настолько совершенен, что нельзя, не причиняя ему вреда, ничего отнять у него и ничего к нему прибавить, красив. Это… самая совершенная, самая законченная гармония».

«Воображению подвластно всё! – бормотал Андрей. – Я всё, всё могу!» И действительно, чем пристальнее, неистовее вглядывался он в строгие чертежи и рисунки, тем яснее, отчётливее становилось то, что на них изображено. Впрочем, быть может, это был обман. Но в который раз волшебная палочка вдохновения помогала Андрею – пусть лишь на мгновение, пусть как озарение! – но увидеть, познать незнаемое.

Впервые вдумывался Андрей в привычное и надоевшее с детства слово «архитектура», впервые воспринимал его не как пустой звук, не как отвлечённый образ некоего здания или города, даже не как конкретную улицу и, естественно, не как «…совокупность сооружений, создающих материально организованную среду, необходимую людям для их жизни и деятельности», или «„.искусство проектировать и строить сооружения и их комплексы в соответствии с назначением, современными техническими возможностями, эстетическими воззрениями общества», а как мир со своими, неизвестными пока Андрею законами, храм с недоступными пока Андрею обрядами…

Архитектура… Упрямство камня слышалось в этом слове и шуршащая лёгкостью патина. Архитектура – камень, по воле человека взлетающий в небо, высшее из искусств. Мелькнула, правда, мысль, что от кого-то он, это уже слышал.

Через несколько минут слово «архитектура» уже не было Андрею чужим.

Снова и снова рассматривал он чертежи. Вот он, отцовский труд, цена которому бессонные ночи, сгорающие свечи, изгрызенные в щепки карандаши, белые клочья растерзанных ватманов на полу кабинета. Впрочем, такая цена отнюдь не казалась Андрею чрезвычайной. Что-что, а просиживать ночи под потолком-окном на даче он был готов хоть сейчас. Труд, цена которому – здания, целые кварталы, то есть, собственно, города, да хотя бы Москва! Проходя по улицам, Андрей иногда показывал пальцем на какой-нибудь дом, говорил небрежно Анюте и Володе: «Папаша проектировал. Хотел ещё мощнее сделать карнизы, но выяснилось, нельзя, опасно…» Труд, цена которому… о, вот за эту цену Андрей был готов жертвовать всем! – избавление от мук бытия, из плена унылой повседневности. Именно в ту далёкую ночь в отцовском кабинете среди ватманов, чертежей и калек Андрей впервые осознанно решил: долой чинёные ковровые дорожки и потёртую школьную форму, долой железные кровати с никелированными шариками и подушечками, всё это долой! Да здравствует же архитектура! Да здравствует машина, дача с потолком-окном, да здравствует свобода! Ибо не представлял Андрей иной свободы.

Но ложка дёгтя неожиданно примешалась к этой медовой буре. Вспомнил Андрей, от кого слышал, что архитектура – высшее из искусств.

…Не так давно вечером вдруг раздался звонок в дверь. Андрей открыл. Седой дядька в рваном плаще стоял на пороге.

– Отец дома? – хрипло спросил дядька.

– Нет, но он… скоро придёт. А вы…

– Я к нему! – Дядька шагнул в прихожую, плюхнулся на стул. Андрей разглядел измождённое красное лицо в прожилках, трясущиеся руки. В старых-престарых парусиновых ботинках был дядька. Он закурил, с трудом поймав папиросой прыгающий на спичке огонёк. Намокшие ботинки оставили на чистом паркете, недавно натёртом тётей Полей, убиравшей их квартиру, следы, очертаниями напоминающие инфузорий-туфелек. От дядьки пахло чем-то таким… Именно так, казалось Андрею, и должны пахнуть беда, отчаяние, бесприютность, несостоявшаяся жизнь…

– Вы… по какому-нибудь архитектурному делу или…

– Конечно, и только по архитектурному! – заявил дядька. – Хотя… – подмигнул Андрею, – отчасти и по «или»… – В тепле, в уютной тишине он заметно повеселел. Чувствовалось, он провёл на улице не один час.

– Снимите плащ, – предложил Андрей, сожалея, что впустил этого типа. – Хотите, я… чай поставлю?

– Спасибо, сынок! – мягко поблагодарил дядька. – В другой раз. Сейчас… Сейчас я бы не отказался от… Ну да ладно, это когда вернётся твой отец. Кстати, как он? Мы когда-то с ним учились, потом вместе работали, я тебя помню, мальчик, совсем маленьким. Так как поживает твой отец, я давно его не видел, я вообще давно ничего не видел… Я был далеко… – Дядька перешёл на монотонную какую-то скороговорку без интонаций, казалось, он разговаривает сам с собой. Андрей подумал, дядька душевно болен.

– Так, значит, вы архитектор? – спросил Андрей.

– Архитектор? – Глаза у дядьки вспыхнули, и Андрей увидел другого человека, каким дядька когда-то, наверное, был и тенью которого являлся теперь. – Да, я архитектор! – Утверждение это на миг вернуло дядьку к жизни, он поднялся со стула, выпрямился, даже как будто ростом сделался выше. Жестом, исполненным благородства, откинул волосы со лба, оглядел горящими глазами прихожую. Андрей понял: дядька уже не видит ни его, ни прихожей, а находится в ином, созданном больным воображением, мире. Жгучее любопытство овладело Андреем. Ведь всё это отчасти было ему знакомо. «Значит, ещё вот каким может быть конец…» – подумал он.

– Архитектура! – воскликнул дядька и поднял руку вверх, как бы приветствуя невидимых слушателей. – Родоначальница искусств, не только вызывающая к жизни живопись и скульптуру, но и облагораживающая повседневную жизнь человека, обрамляющая её, как драгоценная оправа! Как и всему в мире, рождению архитектуры предшествует идея. Какая-нибудь священная поляна, где стоят идолы, появляется, естественно, раньше, чем мечети или соборы. Идея дома, то есть необходимость укрыться от холода и дождя, является человеку, прежде, нежели мысль разделить этот дом на различные помещения и каким-то образом их украсить… – Дядька откашлялся. Голос, видимо, от долгого молчания, предшествующего этой тираде, ему не подчинялся. Дядька то вскрякивал петухом, то басил как протодьякон. Но наконец нашёл верный – преподавательский – тон. Андрею показалось, он присутствует на лекции, только… в сумасшедшем доме! Похоже, дядька заговаривался.

– В истинной архитектуре любой эпохи отдельные части существуют ради целого, а целое выражает логику в отдельных частях. Как только человеческая культура поднимается выше удовлетворения первичных нужд, как только высвобождаются определённые излишки для удовлетворения более развитых потребностей общества, архитектура немедленно создаёт формы, отвечающие этим новым, более возвышенным потребностям. Эпоха осуществляет через художника выражение своих идеалов и получает от него эти идеалы, так сказать, воплощённо-овеществлёнными. Архитектура есть нечто вроде гигантского, претворённого в иной материал образа человека… – Дядька умолк, уже совершенно ясными глазами уставился на Андрея. – Назови любого писателя, поэта, художника, философа, кто тебе близок, кого угодно, и я отвечу, что каждый из них думал об архитектуре… Ну!

Андрей хотел назвать Леонардо да Винчи, но в последний момент передумал, потому что тогда дядька говорил бы до ночи.

– Этот… как его… Хлебников, – промямлил Андрей.

– Хлебников, – повторил дядька, – да-да, Хлебников… – и, закрыв глаза, заговорил как по писаному, – …красивые современные города на некотором расстоянии обращаются в ящик с мусором. Они забыли правило чередования в старых постройках – греки, ислам, – сгущённой природы камня с разрежённой природой – воздухом – собор Воронихина, – вещества с пустотой. То же отношение ударного и неударного места – сущность стиха. У улиц нет биения. Слитые улицы так же трудно смотрятся, как трудно читаются слова без промежутков и выговариваются слова без ударений. Нужна разорванная улица с ударением в высоте зданий, этим колебанием в дыхании камня. Эти дома строятся по известному правилу для пушек: взять дыру и облить чугуном. И точно, берётся чертёж и заполняется камнем. Но в чертеже имеет существование и весомость – черта, отсутствующая в здании, и наоборот: весомость стен здания отсутствует в чертеже, кажется в нём пустой, бытие чертежа приходится на небытие здания, и наоборот. Чертёжники берут чертёж и заполняют его камнем, то есть основное соотношение камня и пустоты умножают – в течение веков не замечая – на отрицательную единицу, отчего у самых безобразных зданий самые изящные чертежи, и Мусоргский чертежа делается ящиком с мусором в здании… – посмотрел на Андрея. – Достаточно? Или продолжать?

– Спасибо, достаточно. – Андрей совершенно растерялся.

– Назови ещё кого-нибудь! – потребовал дядька.

– Артюр Рембо, – сказал Андрей, найдя глазами первый попавшийся книжный корешок.

– …Общественный акрополь, – немедленно заговорил дядька, – затмевает самые грандиозные замыслы современного варварства. Не опишешь матовый свет, порождаемый невозмутимо пепельным небом, имперским блеском строений и вечной заснеженностью земли. Здесь воссоздали… – Андрей начал замечать, что блеск у дядьки в глазах гаснет, сменяется тревогой, отчаянием. Чувствовалось: он продолжает лишь по инерции: – …с пристрастием к диковатой чудовищности, все классические жемчужины архитектуры. Я присутствую на выставках живописи в помещениях стократ обширней, чем… Боже мой! – закричал дядька, закрыл лицо руками. – Объясните, где я, как сюда попал?

Андрей попытался объяснить.

Дядька по-прежнему трясся, но уже не от безумия, а от испуга. Архитектура после кратковременного прояснения вернула его к страданиям, которых он не чувствовал в своём безумии.

– Зачем же я к нему пришёл? – стиснул дядька кулаки. – Что он обо мне подумает? Зачем ему меня видеть? Поверьте, я не помню, как сюда попал… – Дядька бросился к двери, но тут вошёл отец.

– Ты? Откуда? Ты… – изумился отец.

– Присвоив права улицетворца и очертив кругом своих забот жианиц и жиянство, – вымученно улыбнулся дядька, – власть стала старшим каменщиком страны и на развалинах частного зодчества оперлась о щит благодарности умученных в современных крысятниках… Это опять Хлебников, – повернулся к Андрею. Объяснил отцу: – Мы тут… беседовали, да, беседовали…

– Ладно-ладно, пойдём ко мне! – отец увёл его в кабинет.

О чём они говорили, Андрей не слышал.

Вскоре за дядькой приехала седая женщина, увела его, комкающего в руках деньги, смеющегося, разговаривающего с самим собой.

– Кто это? – спросил Андрей.

– Это? – вздохнул отец. – Один мой друг. Когда-то учились вместе, вынашивали какие-то идеи. Работать начинали вместе…

– Ну а потом?

– А потом он энное количество лет был вдали от Москвы, от работы. Сейчас вот вернулся, но… Вряд ли он сможет работать. А когда-то подавал большие надежды. Фанатик. Видишь ли, у него был не только незаурядный талант, но ещё и энциклопедические знания, и исключительная работоспособность. Он мог бы стать хорошим архитектором.

– Что же он построил?

– Ничего, – ответил отец, потирая морщину на лбу. – Ничего. Только несколько проектов, но… к ним ещё вернутся. Когда-нибудь. Мне кажется, он… обогнал своё время.

– В таком случае, – сказал Андрей, – что же, кроме бед и несчастий, принесла ему архитектура? Что это вообще за людоедское занятие? Ты теряешь из-за архитектуры жену, твой друг теряет разум, и ты соответственно теряешь друга… Что же это такое? Почему?

– Потому что это наша жизнь, – ответил отец и ушёл в кабинет.

…Андрей прогнал ненужные воспоминания. Что бы ни было, в каких бы рваных парусиновых ботинках ни ходили сумасшедшие дядьки, ему, Андрею, деваться некуда. Так да здравствует же архитектура!

Хотелось смеяться и плакать. Архитектура… Это женщина! Это она, строгая и ласковая, в голубом хитоне вела Андрея за руку по земле, по облакам, по небу… К звёздам, где господь бог проектирует галактики на чёрных кальках!

Голова кружилась… Андрей был совершено счастлив. Ясен был его путь.

В прихожей хлопнула дверь. Вернулся отец. Андрей побежал в прихожую.

– Помнишь, у нас был разговор, куда я буду поступать после школы?

Отец кивнул, взглянул на часы и… зевнул.

– Помню, помню и даже могу сказать, куда ты решил поступать. Конечно же, в архитектурный… Иначе чего тебе торчать у меня в кабинете?

– В архитектурный! Я решил! Это точно! – Только тут до Андрея дошёл смысл предыдущей отцовской фразы. – Но… как ты…

– А куда тебе ещё деваться?

– Нет, не деваться! Я решил! Это… Это призвание!

Отец снова посмотрел на часы.

– Сейчас поздно. Поговорим об этом завтра?

– Ты… разве не хочешь, чтобы я стал архитектором? Тебе же нравились мои рисунки! Я твёрдо решил! Вот здесь! Вот сейчас!

– Да знаю я, всё знаю! Лучше тебя, – раздражённо ответил отец. – И… не надо кричать. Конечно же, ты поступишь. И пока я… одним словом, пока я жив, всё у тебя будет в порядке. И вообще. Я устал. Завтра обо всём поговорим, ладно? – не глядя на изумлённого Андрея, отец взял со стола какой-то чертёж, с отвращением его скомкал.

Андрей выбежал из кабинета. Хлопнул дверью. Сейчас его не могла смутить отцовская мрачность. Что мгновенная эта мрачность в сравнении с его целью? А в принципе… В принципе цель была достигнута! Сделан первый, но главный, определяющий шаг. Андрей посмотрел на чёрное окно, на разобранную кровать и понял: сегодня не удастся заснуть…

…Школьная практика тем временем заканчивалась. Бушевали июньские грозы. Средь бела дня вдруг в серую тьму проваливался город, и впору было зажигать свет в эти предшествующие грому, молниям, ливню глухие смутные мгновения. Пустынными стали дорожки в парке. Володя Захаров подобрал в пригородном пруду гуся с перебитым крылом. Теперь дома у него поселился и гусь, названный Петькой. По слуху и остроте восприятия Петька соперничал с Дельтой. Если Дельта чувствовала Володины шаги ещё в коридоре, то Петька вытягивал шею и гоготал, когда Володя только входил в подъезд. Все животные и птицы попадали в Володины руки после несчастий, катастроф и, даже выздоровев, как бы несли на себе отблески прошлых бед. Это в какой-то степени отнимало у них природную непосредственность, делало похожими на людей. Соответственно и любовь их к хозяину была особенной. Казалось, они не желали возвращаться к обычной своей жизни, а видели отныне свет лишь в одном окне – в хозяине.

По-прежнему пытался Андрей целовать Анюту в парке и на лестнице, по-прежнему она не давалась. Кое-какие странности стал замечать Андрей в её золотистых глазах. Словно сравнивает его Анюта с кем-то, и… не всегда в пользу Андрея сравнение. Золотистые глаза становились сумрачными, ни о каких поцелуях и речи быть не могло. Андрей пытался ревниво выяснять, но Анюта тут же замыкалась, и он понимал, что лишь вредит себе этими ревнивыми выяснениями, что вообще не может быть ничего глупее ревнивых выяснений, когда лишь подозрениями они питаются. И ничего не может быть их бессмысленнее, когда всё известно. Как-то по логике оказывалось, что нет необходимости ревновать ни до, ни после…

Почтя всегда теперь они ходили втроём: Андрей, Володя и Анюта. Володя преданно смотрел на Андрея, Андрей с мольбой на Анюту, Анюта с жалостью на Володю. Почти никогда не вступала Анюта в разговоры и казалась поэтому Андрею недоступно умной. Собственно, и не надо было ей вступать в разговоры, потому что исключительно ради неё они и велись. Чтобы поразить её воображение, придумывал Андрей красивые и страшные истории, храбро тратил в кафе деньги. А Володя словно ничего не замечал! Андрей представлял, как, должно быть, дома Анюта выговаривает Володе за его безоговорочное подчинение Андрею, как Володя отмахивается: не говори, мол, глупости, сестра, что ты понимаешь в настоящей мужской дружбе? И уходит кормить Петьку, Трофима, Бисмарка я Дельту. Ответственнейший это момент – кормление животных. Все дома ходят на цыпочках. В полнейшей тишине, нарушаемой лишь звуками, выражающими любовь к хозяину, приступают животные к приёму пищи…

Однажды Андрею удалось зазвать Анюту к себе домой. Там он открылся, что станет архитектором. Анюта промолчала, ничто не мелькнуло в её золотистых глазах.

– Архитектором, – повторил Андрей, – ты понимаешь, что это такое?

– Наверное, это очень интересно… – равнодушно ответила Анюта.

– Это… Это… – Андрей не нашёл слов, чтобы выразить переполнявшие его чувства и удивление, что Анюта этого не понимает. – Это мой путь! Моё призвание…

– Ну да, – ответила Анюта, – строить разные там дома… улицы…

Андрей попытался повалить её на диван, но, увы, безуспешно.

– Почему? – спросил Андрей, отдышавшись, – почему ты так себя ведёшь?

Анюта тихонько засмеялась. Оглядела высокие книжные шкафы и стеллажи.

– Как много у вас книг…

– При чём здесь какие-то книги?

– Так… У нас гораздо меньше. А из старинных, толстых – один Брем.

Андрей, как гипнотизёр, не мигая, уставился Анюте в глаза. В то время он уже знал силу собственного взгляда, впервые проявившуюся в поединке с директором. Уже и механика воздействия была в принципе отработана. Не мигая, не думая ни о чём, лишь внутренне неистовствуя, в самые зрачки собеседнику смотрел Андрей, как бы парализуя их, не допуская в них никакой посторонней мысли, дожидаясь момента, когда задрожат, заплавятся чужие зрачки, – значит, всё! На какое-то время побеждён человек. Делай с ним что хочешь!

С Анютой, правда, вышло по-иному. Она хоть и не выдержала взгляда, но до конца не подчинилась. Заплакала, закрыла лицо руками.

– Ну что? Что ты от меня хочешь? Что я должна делать? Ты хочешь, чтобы я… Но я… Как же я могу…

И снова Андрей впился взглядом в золотистые глаза Анюты. «Хочу! Хочу!» – мысленно прокричал.

– Нет-нет! – испуганно ответила Анюта.

– Что «нет»? – усмехнулся Андрей. – Я же молчу.

– Ты сказал: «Хочу! Хочу!» Я слышала…

– Я ничего не говорил, но, может… тебе послышалось то, что ты хотела услышать?

– Мне ничего не послышалось! Я ничего не хочу! Не хочу, потому что… не могу. Ну зачем всё это?

– Подожди, подожди…

Анюта плакала.

– Ну что ты меня мучаешь… Отпусти, пожалуйста, меня домой… Мне так тяжело с тобой. Я хочу домой! – словно в маленькую обиженную девочку вдруг превратилась Анюта. Голос, капризные интонации, поведение – всё точь-в-точь как у маленькой девочки.

И ещё большую нежность испытывал к ней Андрей.

– Не плачь, не плачь… – гладил Анюту по голове, целовал осторожненько в щёки, огонь ощущая под смуглой матовой кожей. Два человека единоборствовали в нём. Один едва удерживался, чтобы вновь не броситься на Анюту, другой – чуть не падал ей в ноги, умоляя простить за то, что не знает удержу в мыслях. – Не плачь, не плачь, знаешь, как я люблю тебя…

– Любишь, правда? – на мгновение прояснились от слёз глаза Анюты. – Но меня нельзя любить, потому что… Потому что…

– Только тебя! – целовал ей руки Андрей. – Только тебя и можно любить! Кого же любить, как не тебя?

– Значит… меня можно и простить?

– Простить? Да… за что тебя прощать?

– Ну… Что я так веду себя! – всхлипывала Анюта.

– Подожди, подожди! – трезвел Андрей. – Мне кажется, ты не это хотела сказать.

– Это! Только это! Это!

– Ну в чём же дело? – не выдерживал, дёргал её за руку Андрей. – Что с тобой происходит? Я же вижу, с тобой что-то происходит. Ты не в себе. Зачем ты себя и меня мучаешь? Скажи… Ну скажи!

– Ладно… Хватит! – Анюта поднялась с дивана, отошла к окну, задумчиво провела пальчиками по стеклу, Андрей дрожал на диване, почти физически ощущая, как отдаляется от него Анюта, опускается, точно подводная лодка в глубину, в мир собственных мыслей, куда нет пока Андрею доступа. Воздух, казалось, застывал как стекло. Непреодолимыми становились разделяющие их несколько метров воздуха.

Анюта обернулась равнодушная, не восприимчивая более ни к каким гипнотическим взглядам.

– Ну, я пошла… – сказала она тихо, и Андрей не посмел задерживать её, только пошёл следом. – Не надо меня провожать… – И он покорно остановился.

Непереносимым стало после её ухода одиночество. Мир за окном потускнел, небо казалось перевёрнутым пустым колодцем. Андрей пошёл в парк, бродил среди деревьев, совсем не думая, что может встретить недругов из белой беседки…

Заканчивалась практика…

…Отец уезжал в командировку. Андрей испросил у него разрешения по случаю окончания практики и начала последних в школьной жизни летних каникул пригласить на дачу Володю и Анюту.

– Анюту? – Отец сразу же прицепился к женскому имени, игнорируя мужское. – Анюту… Она похожа на кошку – мягкая, грациозная? Кажется, я тебя с ней видел… Ведь это ты её провожаешь через парк?

– Её, её.

– Смугленькая… Удивительно, есть женщины, которые моментально загорают. Только выглянет солнце, а они уже как побывали на юге. Раньше про таких говорили: «Загорает, как прачка…» Почему прачка? Потому что всё время на солнце, что ли? – Лицо у отца сделалось задумчивым, как и всегда, когда он погружался в воспоминания.

– Так я приглашу их? Володю и Анюту.

– Да-да! – спохватился отец. – Конечно, приглашай. Пожалуйста.

Накануне вечером отцу принесли два железнодорожных билета. «Симферополь», – прочитал Андрей конечный пункт назначения. Дважды вчера звонила женщина, спрашивала отца. И сейчас, предаваясь воспоминаниям, отец посматривал на телефон. На диване лежал с разинутой пастью чемодан. Бутылка коньяка и пара походных стаканчиков первыми легли на дно, как наиважнейшие в предстоящей командировке вещи. Отец был чисто выбрит, голубая, как небо, рубашка обтягивала плечи. Андрей не удивился, что он так поспешно разрешил пригласить на дачу Володю и Анюту. Что угодно сейчас, ожидая звонка, разрешил бы отец…

– А что эта Анюта… Ты с ней… Как бы это сказать… а?

– Не надо, – обрезал Андрей. – Я никогда ни с кем так вот не буду говорить… о ней…

– Я не имел в виду ничего оскорбительного для тебя и для неё, – улыбнулся отец и снова посмотрел на телефон. – Анюта… Ты с ней шёл как-то по парку, а я стоял у окна. Совершенно случайно. Я её разглядел. Чего-то она мучается, чего-то ей не по себе. Я бы сказал, девочка с историей… У неё интересные глаза.

– Золотистые, – не думая, произнёс Андрей.

– Да? Ты так думаешь? Ну… я-то сверху не разглядел.

Андрей понял, отец имел в виду не цвет глаз Анюты.

– Наверное, золотистые, – согласился отец. – Так что ты там говорил? Хочешь поступить в архитектурный, используя мои связи? Учти – это палка о двух концах.

Они рассмеялись, но тут зазвонил телефон.

…Ровно в шесть машина остановилась у подъезда. Андрей, Володя и Анюта стояли, поёживаясь на утреннем холодке. Анюта держала голубую коробку из-под обуви, перевязанную подарочной ленточкой. На все вопросы, что в коробке, загадочно улыбалась.

Птичья многоголосица вплеталась в утреннюю тишину. Дом, как живой, дышал открытыми окнами. То там, то здесь возникали в оконных квадратах заспанные лица. Перестук деревянной тары вскоре расколол тишину. В молочный магазин привезли товар. Небо было синим, солнце ещё не заглянуло во двор, но над крышами воздух уже посветлел, вот-вот должны были заскользить по окнам лучи, запрыгать солнечные зайчики.

Когда расселись на приятно пружинящих сиденьях, Андрей вспомнил, что забыл дома краски. А ему так хотелось на даче написать портрет Анюты! Всё уже было продумано. На скамейке в саду будет позировать Анюта, а за скамейкой стена цветов.

– Я сейчас, быстро! – Андрей рванул дверцу. – Краски забыл… – и тут же остановился как вкопанный…

Одинокая фигура маячила вдали – там, где начинались песчаные парковые дорожки, ведущие к белой беседке. Знакомой показалась Андрею фигура. «Это Сёмка!» – узнал он.

Сёмка между тем медленно выплывал на свет, проявлялся, приближался. Руки в карманах, широченные брюки метут асфальт. «Где он был ночью? – подумал Андрей. – Что делал? Куда сейчас идёт?» Спешить, похоже, Сёмке было некуда. Он шёл домой, но как сомнамбула – по инерции. Отчуждение от нормальной, привычной человеческой жизни излучала Сёмкина фигура. А ещё: отчаяние и исход, когда уже поздно что-либо изменить, когда, как говорится, кубок об пол! Вот что прочитал Андрей в заломленной набок кепке, в небрежной походке, в самом факте неприкаянного утреннего одиночества. Навстречу беде, казалось, шагает Сёмка, стиснув зубы, не глядя под ноги…