Текст книги "Воздушный замок"

Автор книги: Юрий Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

«Но почему именно эта сцена? – растревожился Андрей, давно привыкший, что просто так ничего не вспоминается. – Почему Эсмеральда? Ладно… С огромной натяжкой, конечно, но можно допустить, что Анюта… это Эсмеральда. Но… капитан и священник… Какой гнусный синтез! И… при чём здесь я?»

Тревога, утренняя тревога, которую он, казалось, преодолел, вновь напомнила о себе.

– Откуда эта коробка с шоколадом? – резко спросил Андрей.

– Неужели… ещё не догадался?

– Нет. Откуда?

– А я думала, догадался…

– Ну говори! Не скажешь?

– Не сейчас… Ладно?

Некоторое время шагали молча, Анюта спиной чувствовала огненные взгляды Андрея. Зудела спина. Но Анюта шагала не оглядываясь, зная, что идёт правильно, то есть так, как ведёт Андрей, хоть он и позади, а деревья вокруг росли всё гуще, всё меньше места оставляли в небе солнцу. Лесной полумрак притушил краски, поубавил веселья, покончил с солнечными зайчиками. Вот уже и губы у Анюты стали фиолетовыми. Вот уже и походка Анюты стала напоминать бег преследуемой лисицы.

А Андрей по-прежнему не мог избавиться от мыслей о священнике и капитане. Как чудовищно переплелась их любовь и… погубила Эсмеральду!

«Это вино виновато… – под ноги смотрел Андрей. – Или я схожу с ума. Чего я боюсь? О чём думаю? Ведь я мечтал об этом дне!»

Тронул Анюту за плечо.

– Скажи… Ты… любишь меня?

– Люблю, – шёпотом ответила Анюта. – Теперь люблю…

– Теперь? А раньше? С какого времени это теперь?

– Не всё ли равно… Теперь – значит… уже всё время… – Анюта наклонила голову.

Андрей опустился перед ней на колени.

– Ты… Ты первый раз говоришь, что любишь меня. Это… Это самый счастливый день в моей жизни. Я всё, я навсегда всё запомню! Я не вру, правда.

После этих его слов что-то произошло. Решительно, быстро, не обращая внимания на хлещущие ветки, зашагала Анюта. Андрей понял, что это за решительность.

– Куда? – то ли спросила, то ли вздохнула Анюта.

– Прямо…

Володя, брат Анюты, друг Андрея, был далеко – там, где зверь-дятел вольно летал между деревьям, где старик сторож ласково кивал головой всему, что видел. Володя, наверное, смотрел на дятла и прихлёбывал красное вино, не допитое сестрой, то есть пока ещё сочетал вещи, которые станут в будущем несочетаемыми. Здесь же – Андрей вдруг это почувствовал – мир съёжился, сократился до размеров поступка, предстоящего события. Лесной полумрак, тропинка, горячее дыхание, стремительная лисья походка Анюты… Андрей растерялся. Где белый волк? Где седой старец, рисующий коршуна? Где мир, в котором Андрею дозволено всё? Тысячи раз мысленно Андрей проигрывал то, что должно было вскоре произойти. Тысячи раз… Не учёл лишь одного вечного противоречия, объясняющего отчасти не только всемирную историю, природу искусства и философии, но и каждодневную ситуацию на планете, а именно: в словах человек – один, в делах – совершенно иной. Думает одно, говорит другое, делает третье. По странному закону убывающей правды как бы существует человек, снисходительно удивляясь, отчего, мол, эта правда так бесхитростна и наивна? Отчего беззащитна перед разными там житейскими ходами и комбинациями? Ну не странно ли: все её знают, а живут, будто и не знают…

«Я так долго мечтал… Так долго ждал! Откуда этот страх? Чего я боюсь?» – недоумевал Андрей.

Тропинка вела всё дальше. Чаща сходила на нет, кроны редели, теперь уже пропуская свет. Солнечные зайчики опять запрыгали под ногами. Голубой свет другого, дальнего озера открылся. Лёгкий ветерок рябил воду, чуть склоняя осоку. Две утки, фырча, косо прочертили небо и снова плюхнулись в воду, тревожно закрякали. Анюта удивлённо разглядывала чёрный атлас воды, изредка смущаемый ветром, зелёные листья и жёлтые с кулачок младенца головки кувшинок, соединённые с илистым дном упругими длинными стеблями.

– Какое озеро! Здесь что, никогда не бывает людей? Лето, а никого не видно. Как тихо…

– Тебе нравится? Я рад.

– Смотри, ни одной консервной банки на берегу!

– Здесь и не должно быть консервных банок, – улыбнулся Андрей. – Видишь ли, это заповедник.

– Заповедник? Значит, здесь… звери?

– Ну… Он, как бы это сказать… местного значения. Весной и осенью здесь стреляют уток.

– А… – насмешливым сделалось лицо Анюты. – Начальники, наверное, да?

– Да.

– А ты… Ты рядом, да?

Андрей пожал плечами. Слово «рядом» казалось ему приблизительным и безликим. Он вспомнил, как прошлой осенью они стояли с отцом здесь, на берегу, а две утки летели вдоль камышей, свистя крыльями. То они слегка возносились над камышами, то совершенно припадали к воде. В закатные лучи время от времени врезались утки, и тогда казались отлитыми из бронзы или золота. Не успевала за их полётом жестокая чёрная мушка. Так и не выстрелил отец. Вслед за этой парой вскоре показалась одинокая утка. Она вела себя странно. Пролетала несколько метров и плюхалась на воду, громко крякала, плыла назад, а потом опять летела… Как будто что-то ей мешало улететь окончательно. И действительно, тёмный комочек медленно плыл по течению. То была другая, кем-то подстреленная утка. А живая ждала её, торопила, не хотела бросать… И в этот раз не выстрелил отец. Не очень удачная получилась у них охота.

– …Всё лето озеро в твоём распоряжении, – услышал Андрей голос Анюты, – играешь здесь в пиратов? Такое раздолье, озеро, остров… Здесь только и играть в пиратов. Кто, кстати, тебе больше нравится – Конан Дойл или Стивенсон? Какая у тебя пиратская кличка?

– Кажется, Баррас, – ответил Андрей, – я сейчас уже плохо помню.

– Баррас, – повторила Анюта, – что-то знакомое.

Андрей поразился – закатные утки были точно такого же цвета, как глаза Анюты. О подстреленной утке он думать не хотел. Вдруг стало грустно, как если бы всё уже было известно наперёд.

– Итак, Баррас, бесстрашный корсар, хозяин озера и таинственного острова… Боже мой, что ещё? А у меня была в детстве одна-единственная кукла – Дашка, её потом Дельта изгрызла… Здорово тебе живётся!

– Не жалуюсь, – ответил Андрей, – и никогда никому не пожалуюсь! Вот так! Так уж мне хорошо живётся! Но ты… Ты, конечно, хочешь сказать, что я папенькин сынок, инфантильный, избалованный, сытенький… Что все мне подносят на блюдечке? Что я пижон – придуриваюсь, выпендриваюсь… Мне… Мне будет тебя трудно опровергнуть, но… это не главное. Мне кажется, есть и ещё что-то… Понимаешь?

– Ты путано говоришь, хотя… мне всегда с тобой интересно… – Анюта жадно оглядывала простор, совсем как её брат праздничный стол. – Но ты хоть отдаёшь себе отчёт, что, кроме этой твоей жизни, – Анюта обвела рукой остров, махнула в сторону дачи, – есть ещё совсем другая жизнь, которой живёт большинство. Там всё по-другому. И все мы – там, в ней…

– Не надо меня перевоспитывать, – сказал Андрей, – это бесполезно. Я… никогда не исправлюсь. Всегда буду считать, что хорошо… то, как я сейчас живу!

– Но так нельзя, – прошептала Анюта.

– Можно, можно! – ответил Андрей. – Чушь какая-то. Вроде всё время перед кем-то виноват, кому-то что-то должен. Учительница то стелется, а то вдруг волком зыркнет. Да что такое? Все как сговорились – подталкивают… Мол, виноват, должен! А почему?

– Но так нельзя… – испуганно прошептала Анюта.

– Да почему нельзя? – закричал Андрей. – Почему?

– Не знаю… Знаю, что нельзя! Не могу объяснить…

– А хочешь скажу, почему ты так считаешь? Ты просто мне завидуешь! Только мне не надо завидовать! Это бесполезно! Я…

– Да не завидую я тебе. Наоборот… Вот ты мне о себе рассказываешь, что ты думаешь, что читаешь, как живёшь… А я думаю, господи, да зачем он взваливает на себя какой-то… бессмысленный груз? И главное, какая… какая польза-то от него… этого груза? Да откуда у него времени-то на всё это хватает? Чем он занимается целые сутки? Я бы, наверное, со скуки умерла, вот так целыми днями сидеть и думать, думать… И ведь… всё о себе. Как ты только сам себе не… противен.

– Не надо меня жалеть! – отрезал Андрей. – Всё равно я никогда себе не опротивлю, слышишь, никогда! Потому что… не знаю ничего, что… есть… что более достойно… Я другого ничего не знаю! Я… Я никогда не согнусь! Я ненавижу хлюпиков! Я… всегда буду драться!

– Да за что драться? С кем? – спросила Анюта.

– За себя! – выдохнул Андрей. – Всю жизнь и за себя!

Анюта испуганно всплеснула руками.

– Я… никогда не слышала, чтобы кто-нибудь вот так… говорил. Вслух. Ты не боишься? Так нельзя! Я не знаю, но чувствую, что ты… Ну, как будто земля вот-вот тебя поглотит… Что-то случится! Что-то обязательно случится. Хоть ты и… всё знаешь. Угадываешь как-то, хотя вроде и не должен. Откуда тебе знать, что я думаю, раз ты не знаешь, как я живу? Но… Ты всё знаешь. И всё равно, так нельзя! То, что ты сказал, – так нельзя! Хоть ты и угадываешь мысли и мои и Володины. Иногда я и подумать о чём-нибудь не успею, а ты уже почему-то всё знаешь… Мне с тобой всегда интересно, поэтому я с тобой и… хожу. Но… нельзя! Что ты говорил – нельзя! Или… ты, может, шутил? Я… ведь не могу угадать… – Анюта, засмущавшись, отвернулась.

А Андрей уже не очень хорошо помнил, что гневно выкрикивал несколько секунд назад. Сейчас он ругал себя за недавнюю злобу. Кому, кому он мстил за страх, неуверенность? Анюте… Ну разве это не низко? Андрей неожиданно подумал, что, будь с самого начала покорна Анюта, не было бы никаких криков, потому что тогда не было бы страха. А сейчас… Сейчас он, похоже, своего добился. Анюта его боялась, потому что не понимала и поэтому была покорна. Так казалось Андрею.

Он попытался её обнять, Анюта выскользнула, совсем как в прежние парково-подъездные времена. Тёмные волосы поправила, переложила со спины на плечи. Губы поджала, глаза опустила и сразу же стала похожей на девочку – капризную озорницу. Спроси её: «Чего капризничаешь? Чего хочешь?» – не ответит, потому что сама не знает.

Андрей внимательно оглядел камыши, осоку. Обнаружил наконец лёгкую зелёную лодку, до половины вытащенную на берег. На этой лодке они и поплывут. То, что лодка и вёсла на месте, успокоило. Андрей больше не дрожал. Унять бы ещё бесовский хоровод в мыслях… Необъяснимые вещи лезли в голову, совершенно не имеющие отношения к происходящему. Державной поступью, шурша твёрдыми юбками, сияя бриллиантами, ступала Екатерина Великая, следом усач Григорий Орлов, который, как явствовало из прочитанной недавно книги, влез ночью накануне переворота через окно в спальню Екатерины, а Екатерина – тогда она ещё не была самодержавной императрицей, а лишь женой несчастного Петра Третьего – нервно засмеялась, увидев усача: «Виват, гвардия!» Затем льдинами поплыли мысли о погибшей в Северном Ледовитом океане экспедиции отважных исследователей. Уже позади была страшная зимовка, когда съели всех собак, домой возвращался корабль. Шторм разбил его неподалёку от Архангельска. В спасательной шлюпке, стоя по горло в ледяной воде, боролись за жизнь измученные люди… А над головами в небе кричали чайки – свободные, весёлые… Потом, как живая, встала перед глазами обнажённая танцовщица-иудейка с цветной иллюстрации дореволюционной книги «История танца». Обнажённая пышная Рива изгибалась перед алчными узколицыми бородачами. В книге подробно объяснялось, что почти у всех восточных и южных народов есть танцы, когда женщины танцуют обнажёнными… Идут тысячелетия, а танцы эти почему-то остаются.

«Да при чём здесь это?» – Андрей взглянул на Анюту.

Анюта пила глазами распахнувшееся озеро.

Андрей решительно столкнул лодку в воду.

– Садись!

– Зачем?

– Поплывём на остров.

– На остров? А чего там делать?

– Танцевать, – неожиданно для себя сказал Андрей, продолжая мысленно единоборствовать с обнажённой Ривой.

– Танцевать? – изумилась Анюта. – Вот опять! – крикнула. – Откуда ты знаешь? Что я хочу… танцевать? Нет, я действительно хочу танцевать! Только что об этом думала.

– А ещё? – спросил Андрей. – Ещё о чём думала?

– Ещё? Ну… Не могу же я тебе всё рассказать… – Анюта нервно засмеялась, а Андрею почудился другой женский голос: «Виват, гвардия!»

Лодка уже скользила по стеклянному озеру. Сияющие капли скатывались с вёсел. Желанный остров приближался, укрупнялся, теряя вблизи общие очертания. Только вдоль берега на острове росли деревья, в центре была большая круглая поляна с шелковистой нежной травой. Когда-то Андрей действительно играл здесь в пиратов. Два пенька торчали на поляне. На одном восседал Андрей, на другом знаменитый капитан Шарки, самый жестокий и кровожадный в мире пират, чью ледяную душу не могли отогреть ни женщины, ни убийственные дозы алкоголя, ни даже пылающий тропическим летом камин в каюте. Капитан Шарки был одним из призраков, населяющих остров.

Андрей знал, как удивит Анюту этот остров с зелёной поляной, как с лысиной посередине. Каждое лето сюда приплывал на допотопной лодочке косить траву ласковый старик сторож. Весной и осенью иногда появлялись утиные стрелки. Всё остальное время остров был необитаем.

Лодка мягко ткнулась носом в прибрежный мох. Андрей выпрыгнул первым.

– Дай руку!

Анюта протянула горячую узкую ладонь. Секунда – и Андрей держал Анюту на руках, пошатываясь, дурея от яблонево-яблочного запаха, от устремлённых на него золотистых глаз, от близости Анюты. Страха не было.

– Тихо, тихо… – шептала Анюта. Руки её вдруг обрели упругость.

– Что-то случилось? – Андрей опустил Анюту на землю.

– Подожди. Подожди, пожалуйста… – В землю смотрела Анюта, занавесив глаза ресницами. – Я тебя люблю, правда, но… Я догадываюсь, зачем мы сюда приплыли, но…

– Мы приехали на дачу несколько часов назад, – сказал Андрей, – а кажется, целый век прошёл.

– Век… – повторила Анюта. – Почему век? Обычно говорят жизнь…

– Не знаю. Жи-и-изнь… Слово-то какое тягучее, жизнь тянется… А век – значит, обязательно что-то происходит сильное, смелое. Век – важнее!

– Происходит… – как эхо повторила Анюта, – Куда мы идём?

Они шли в глубь острова, разговаривая.

– Боже мой! – воскликнула Анюта, увидев поляну – зелёный простор, ограниченный деревьями и небом.

– Танцуй! – сказал Андрей. – Танцуй. Здесь мы одни, никто не увидит.

Анюта торопливо и согласно кивала. Как ласковый старик сторож, не вникая в слова. Остановившимися показались Андрею её золотистые глаза. Как среди гремящего шторма обязательно есть точки, где полный штиль. Из двух золотистых вороночек раскручивался смерч танца. Андрей вспомнил, как однажды приехал на остров, начитавшись древнегреческих мифов. Кажется, сам он тогда решил сделаться богом, и остров, естественно, наметил себе во владение. Аполлона-Мусагета на равных принимал Андрей, усаживал на гостевой пенёк, где некогда сиживал злодей Шарки. Журил Андрей Мусагета, что тот содрал кожу с живого Марсия, истребил вместе с сестрой Артемидой детей несчастной Ниобы. Танцами и песнями неземными наслаждались Андрей и Аполлон. Небесные девы были, конечно, прекрасны. Не было капелек пота на их лицах, не слышалось их дыхания, ничего не было мятежного в их глазах… Они попросту… не существовали. Анюта же танцевала воочию.

Анюта танцевала…

Андрей лежал на траве лицом вниз. Земля пахла вчерашним дождём, ещё не выросшими грибами, не просверлившимися стеблями, чистотой и…. почему-то могилой. Да, именно могилой пахла сырая земля, что было, в общем-то, естественно, потому что всё рано или поздно возвращается в землю. «Неужели я когда-нибудь умру? – Андрей вдыхал сырую, напоминающую о смерти чистоту и просил небеса либо даровать ему вечность, либо убить сейчас, немедленно, сию секунду, потому что казалось, если и стоит умереть, то только в преддверии предстоящего счастья, так его и не испытав. Умереть в чистом ожидании, в верности, не дожив до неизбежных впоследствии горечи и разочарования. Только сейчас, когда он счастлив больше, чем будет счастлив потом! И ещё попутная мысль мелькнула – нет ничего противоестественного, чтобы желать смерти врагам. Ведь желает же Андрей без всякого страха её себе, себе, то есть… почти что целому миру! Немедленная смерть не наступила, и Андрей почувствовал к ней некоторое презрение. – Нет, я никогда не умру… Мой век только начинается. И начинается… с такого счастья… Я столько всего сделаю, совершу! Столько всего хорошего. Я построю самые красивые, самые удобные дома. Я… Я полюблю всех людей! Я… Я никогда не умру, потому что… хочу так много всего сделать! Пусть, пусть все будут счастливы, как я сейчас!» Андрей плакал. То были лёгкие слёзы, не оставляющие следов. Андрей подумал, что прощается с детством: с белым волком, с седым старцем, рисующим коршуна, с капитаном Шарки, с Аполлоном-Мусагетом и прочими, – прощается, потому что действительность, начинающийся его человеческий век не нуждаются в смехотворных детских символах. Анюта, например, в них совершенно не нуждается, они лишь мешают ей понимать Андрея!

Андрей повернулся на бок, увидел танцующую Анюту и подумал, что в детство возврата нет. Расправив руки, кружилась Анюта, и платье сковывало её бронёй. Андрей смотрел на Анюту и чувствовал, что слишком уж смел танец, слишком яростен. Словно и Анюта с чем-то прощалась. Всегда пленившая Андрея грациозность, гармония, наводящая на мысль, что именно так и звёзды плавают в чёрном космосе, вдруг обернулась мятежом. Будто лягушачью кожу скинула Анюта и предстала перед Андреем новая, любящая, бесконечно ему преданная… С истинной любви, следовательно, готовилась Анюта начать свой очередной человеческий век. Застыла, подняв руки к небу. Под небесным душем стояла, очищаясь.

– Мне жарко… – Анюта перевела дух, нежно посмотрела на Андрея.

Никогда ещё она так на него не смотрела!

– Сними платье, – спокойно посоветовал Андрей, сорвал травинку.

– Что-что?

– Сними платье… Всё сними.

Анюта молчала.

Андрей услышал, как стрекочет в траве кузнечик. Увидел кузнечика – глазастого, хитинового, подпрыгивающего на ходульках-ножках и летящего куда-то в радужном мелькании и переливе крыльев, словно в замедленной съёмке. Скромнейший одуванчик вдруг предстал не пушистым шариком на стебельке, а древом, в тени которого ищет приют мельчайшая божья тварь.

– Отвернись, пожалуйста, – спокойно сказала Анюта. Так она говорила Андрею в школе на уроках: «Передай, пожалуйста, учебник», «Возьми, пожалуйста, свою ручку». Так, да не совсем так. Теперь в её голоса звучала покорность. Вот, оказывается, зачем был танец. Андрей теперь мог указывать Анюте. Анюта теперь слушалась Андрея.

«Они… девушки, женщины… как маленькие быстрые речки, – подумал Андрей, – обязательно должны куда-то впадать… Но… почему она решилась только сегодня, после танца, а не раньше? Что мешало раньше?» Андрей сломал травинку – бывшее дерево – убежище букашек и муравьёв, отвернулся. А когда снова посмотрел на Анюту, увидел, что она танцует без одежды. И танец на этот раз был другим. Прямо в глаза ему смотрела Анюта, для него танцевала.

Сердце у Андрея, однако же, почему-то не забилось. Не ударила в голову бунтующая кровь. Ему вдруг показалось, что всё это уже было. Именно с ним и с Анютой, именно на этой поляне, окружённой деревьями. Андрей подумал, что, пожалуй, стоило несколько минут назад умереть…

«Она теперь будет делать всё, что я захочу… – подумал Андрей. – Она впадает в меня…» Открытие это повергло в растерянность. Выходило, что как бы вверяла себя ему Анюта и отныне он во всех случаях жизни должен будет думать не за себя одного, а и за Анюту.

Андрей в волнении закурил.

Анюта смотрела на него с такой любовью, такой преданностью, что ему вновь сделалось страшно. Отстранённо, как будто речь шла о постороннем человеке, Андрей отметил, что нынешний страх – подлый. Никогда ещё он не курил с такой сосредоточенностью. Андрей положил сигарету на траву, расстегнул рубашку.

– Иди сюда! – позвал Анюту.

Сигарета дымилась на траве, словно жертвенный костёрчик.

Но в чью же честь? Безоглядной ли, не думающей о завтрашнем дне Афродиты или же, чтобы умилостивить – одну из трёх сестёр – богинь судьбы, дочерей Зевса и Фемиды, а именно чёрную Атропос, приносящую злосчастие? Анюта приблизилась, уткнулась лицом Андрею в грудь, и он не сумел разобрать, отчего солоно её лицо.

Они поцеловались.

– Подожди, – шепнула Анюта, – я искупаюсь, ладно? – и пошла к воде.

– Там глубоко! Осторожнее! – крикнул Андрей и поморщился.

Анюта вскоре вернулась, прохладная, матовая, в капельках воды, как в алмазах, удивительно спокойная. Легко прижалась к Андрею, улыбнулась счастливо. Все проблемы свои, казалось, разрешила Анюта.

Андрей сбросил рубашку, обнял Анюту, ощутил её всю, нисколько не стесняющуюся наготы. Провёл рукой по прохладному, гладкому телу. Анюта не отстранилась, нет, наоборот, прижалась теснее, закрыла глаза. Андрей услышал её дыхание, увидел белую полоску зубов… Анютино нестеснение почему-то стесняло его. Словно они по-разному понимали то, что должно через некоторое время произойти.

Тёплыми, мягкими были губы Анюты. Руки потеряли упругость, стали нежными. Анюта задумчиво гладила Андрея по голове, как не раз делала это прежде – в парках, в беседках, в тёмном подъезде, где гремели двери лифта, шаркали ноги жильцов.

– Андрюша, я хочу сказать…

– Зачем? Потом, потом… – Андрей едва владел собой и ничего не хотел слушать. – Потом, потом…

– Нет, сейчас. Одно только слово. Иначе… я не могу, понимаешь, не могу, а то получится, что я… обманываю тебя…

– Ну говори, говори, только быстрей, пожалуйста, быстрей… Что ты хочешь… И… зачем?

– Про Сёмку.

– Сёмку… Какого ещё Сёмку?

– Которого мы встретили, когда отъезжали.

Анютины ресницы щекотали ему лицо. Андрею казалось, сейчас он потеряет сознание.

– Почему? – прошептал в отчаянье. – Почему сейчас надо говорить о каком-то… Сёмке? Сёмки нет. Сёмка призрак… Какой Сёмка?

– Да, конечно. Но я хочу сказать, что я…

«Не надо ничего говорить, глупая!» – чуть не крикнул Андрей.

– Что это он подарил тебе коробку с шоколадом?

– Так ты… знаешь?

Андрей улыбнулся. Попытался уложить Анюту на расстеленную рубашку.

– Подожди, не улыбайся. Господи, какая я была дура! – Она заговорила быстро-быстро, опускаясь, затрещала как сорока, чтобы успеть, прежде чем окончательно окажется на рубашке, сказать всё. – Я… когда они забирались в этот склад, на улице была. Ходила, смотрела, нет ли прохожих… Но я правда не знала, зачем они туда полезли. Меня Сёмка с собой позвал, и я, дура, пошла, а этот противный Толян страшно ругался, когда меня увидел, они чуть с Сёмкой не подрались. Он Сёмку и ненавидит и боится… Сёмка сказал, что просто так, что они хотят узнать, хватит ли у них ловкости… Но это было давно, а откуда шоколад в коробке, я не знаю. Склад – это давно. Может, они куда-нибудь ещё залезли? Сегодня рано-рано утром Сёмка с крыши эту коробку на верёвке к нам на балкон спустил. Я всегда утром на балкон выхожу цветы поливать, Сёмка знает. Там ещё и записка от него была, но я выкинула записку. А коробку взяла с собой, так и не развязав, не было времени, и оставить на балконе нельзя было…

Андрей молчал, машинально сжимая в объятиях Анюту, не успевая следить за её скороговоркой.

– И ещё… – Анюта опустила глаза. – Я хочу чтобы ты знал… Андрюша, я… любила этого Сёмку… Не по-настоящему, не как тебя… Точнее, я его не любила, а… как-то так получилось… Я сама не знаю, как…

– Ты, Сёмку?

– Я хочу, чтобы ты знал. Потому что всё это было давно! Мне кажется, это не со мной было… Это… ещё до того, как мы с тобой подружились. Случайно! Я сама не знаю, как произошло… А сейчас я люблю тебя, Андрей! И я хочу, чтобы ты знал про… Сёмку. Я тебя всегда буду любить, Андрей! Господи, да что я говорю! Я сама не знаю, что говорю! Я думала… Ты даже слушать не станешь, потому что любишь меня, а ты…

– Я не хотел! – крикнул Андрей. – Ты сама начала! Зачем? Зачем ты с ним? Значит, вот так же… как сейчас… с ним? Зачем?

Анюта молчала. Андрею сделалось не по себе от её взгляда. Такое страдание, такая боль были во взгляде, а ещё такая нежность, такая любовь… «Да за что же она меня так любит? – странненькая какая-то мелькнула мыслишка. – Зачем, дурочка, рассказывает мне про это? Неужели она не понимает…»

Анюта ждала, и Андрей прекрасно понимал, чего она ждёт.

Андрей закрыл глаза, попытался вызвать в памяти образ прежней – грациозной, золотоглазой, яблонево-яблочной – Анюты и… не смог. Той Анюты как будто уже не существовало. Нынешняя же, глядящая на него с мольбой, была… чужая! Это произошло так быстро, а главное, так окончательно, что Андрею даже сделалось стыдно. Точнее, не стыдно, а неудобно, он чувствовал себя вынужденным быть с Анютой невежливым. «Как же объяснить ей, что не в Сёмке, не в Сёмке дело, а… в ней? Я придумал её! – Андрей удивлённо вглядывался в новые, незнакомые черты. – Я придумал её, как и многое другое. Чего ей от меня надо? Неужели она не понимает, что я свободен, совершенно свободен от… всего… а уж тем более от… неё».

Анюта ждала из последних сил.

Андрей понял: не сможет он её обнять, произнести слова, которые она ждёт. Преодолеть Сёмку, конечно же, ничего не стоило, не в Сёмке дело, куда страшнее были бы новые отношения с самой Анютой. О, какой лишней, чужой стала вдруг Анюта в его мире: в комнате среди старых книг и высоких шкафов, на даче под потолком-окном, на лужайке, где он рисовал акварели, в ЗИМе, летящем во времени и пространстве… Какой спокойной чистотой, какой свободой веяло от его жизни, и как могло всё измениться, вторгнись туда Анюта со своей… – Андрей долго колебался, подбирая определение, и наконец, разъярившись, подобрал – грязью! Андрей почувствовал себя оскорблённым. Это его, его (а ведь он был готов ради неё на всё!) оскорбляла Анюта, когда высматривала ночью прохожих на пустынной улице, когда спала… с Сёмкой, когда принимала от него проклятую коробку с шоколадом! Ведь приняла же она её сегодня! Какая она жестокая, безжалостная, эта Анюта! Как мог он доверить ей белого волка, седого старца, рисующего коршуна? Как… смел с ней откровенничать? Да и вообще… любил ли он когда-нибудь Анюту? Перед ней ли стоял на коленях? Ей ли говорил, что сегодня – самый счастливый день в его жизни? А она только сегодня приняла от Сёмки коробку с шоколадом!

– Нет-нет! – Андрей отпрянул.

Анюта по-прежнему смотрела на него с мольбой. Она по-своему поняла его возглас.

– Андрюша, я сама не знаю, как это произошло… Я тогда тебя не знала! Это было до того, как мы познакомились.

– И ты… с ним…

Анюта молчала, всё ещё силясь прочитать в глазах Андрея то, чего там не было.

– Да?

– Да! Да! Но тебе плевать на это! Не обманывай меня! – закричала Анюта. – Где моё платье? Я спрашиваю, где моё платье! Отвернись, не смотри на меня… пожалуйста…

– Откуда я знаю, где твоё платье?

Анюта всхлипнула.

Андрей словно очнулся. Ему показалось, он стоит по горло в ледяной воде. Вот и ещё одна ассоциация обрела жизнь. Андрей почувствовал: решать надо сейчас, немедленно, пока не поздно. Именно в эти секунды надо решать, когда Анюта натягивает мокрое платье и плачет. И главное, решать вопреки самому себе, вопреки собственной свободе, вопреки всему… Это было странно, потому что Андрею казалось, он уже всё решил. Однако мучительная несопоставимость была между его сиюминутным и… другим решением, которое как бы тоже предстояло принять и которое почему-то было связано с сиюминутным. Будто бы уже и не в Анюте дело, а в чем-то неизмеримо большем, едва ли не во всей его последующей жизни. Вот что угадывалось за этим «другим» решением. «Да что за чушь? – злился Андрей. – Ну да, я разлюбил Анюту, но я и… пожалел её, то есть поступил благородно, ведь она была готова мне отдаться! При чём же здесь моя жизнь? Что изменится? – Андрей чувствовал: протяни он руку – Анюта отплатит такой страстью, такой любовью, такой верностью… Лишь протяни руку, – Но… зачем? – спрашивал себя Андрей. – Зачем, если мне этого уже не хочется? Стать несчастным сейчас, потерять всё… чтобы остаться, сохранить… Да что сохранить? При чём здесь Анюта? Да как она связана с… тем, что будет со мной? Нет! Я и так буду делать добро! Я и так буду честным человеком! Я и так буду любить людей! Я же ворвался в кухню, спас от побоев этого… Сёмку… Я же не испугался. Так при чём здесь… Анюта? Какое-то другое решение? Зачем оно? Зачем?»

В глазах Анюты Андрею почудилось что-то собачье.

– Послушай, Анюта, давай разберёмся…

– Молчи! – прошептала Анюта. – Лучше… молчи!

– Нет, нам надо как-то… – шагнул к ней Андрей.

– Не подходи! – Анюта отпрыгнула в сторону. – Не приближайся, слышишь, не приближайся! – И первая пошла к берегу.

Андрей шёл следом, думая, как бы сесть за вёсла таким образом, чтобы не видеть лица Анюты. Больше всего на свете сейчас ему хотелось вернуться на дачу, встряхнуть пьяненького Володю и отправить их с сестрицей в город. В город, в город скорей! А он приедет вечером… На чём угодно. На автобусе, на электричке. Или останется на даче.

– Господи! – сказала Анюта. – Что… всё это было? Это… с нами было? Или… мне кажется? Что мы делали на этом острове?

Андрей молчал, спихивая лодку в воду.

– Знаешь, почему меня не любит Бисмарк? – спросила Анюта. – Мы… как-то шли с Сёмкой по двору, а он летел за нами. Я тогда сказала Сёмке, что у нас с ним всё… Всё. Он стал кричать, что изувечит тебя, что зря я с тобой связываюсь, ну и так далее… Я сказала, что всё равно – всё! Я сказала, проживи он, Сёмка, хоть тысячу лет, он никогда не… дотянется, не сможет стать таким, как ты, потому что вы… слишком разные. А он сказал, что я тебя не знаю. Что я тебе не нужна… Он сказал, тебе никто, кроме тебя самого, не нужен. Неужели, говорит, не видишь, это же у него на лице написано! Сказал, что как только… Одним словом, сказал, что ты меня быстро бросишь. А я ответила – пусть! Как будет, так и будет! А к нему никогда не вернусь, всё! Тогда он разозлился и бросил камень в Бисмарка. Не попал, а Бисмарк обиделся. На меня почему-то обиделся… Зачем Сёмка принёс утром коробку?

Андрей не понимал, кому она это говорит.

– Это я не с тобой, – словно прочитала его мысли Анюта. – Не с тобой разговариваю…

– С кем же?

– Твоя тень… – прошептала Анюта. – С ней разговариваю… Тени можно говорить что угодно. Тень не ответит, не обидится… Тень – никакая… Сама по себе, сама для себя… Ты… Ты был раньше. Когда мы гуляли по парку, когда… ещё ехали на машине сюда, шли на озеро, когда я танцевала… Зачем в тот день, когда ты дрался с Сёмкиной компанией, я пошла домой через парк? Зачем…

– Я же говорил тебе, – осторожно напомнил Андрей, – из-за чёрной старухи, помнишь?

– Да-да, она видела, когда я возвращалась ночью… с этого склада, мне казалось, она всё про меня знает… Но ты… Ты… ещё более отвратительная старуха… Ты хоть понимаешь? Ты… старуха и ты… тень. Зачем ты превратился в тень?

Андрей усадил Анюту спереди, оттолкнул лодку от берега. Сел на вёсла спиной к Анюте. Раз-два! Раз-два! – вонзил вёсла в воду.