Текст книги "Воздушный замок"

Автор книги: Юрий Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Рыба опустила глаза, зарумянилась. Необычайно похорошела Рыба за лето. Не ресницы, казалось, у неё – одуванчиковый пух. Глаза не просто голубели – цвели. Светлые волосы лежали на плечах латунными кольцами. Ноги стали длиннее. Плечи округлились. Много, много изменений обнаружили подруги в Рыбе. Бикулина изредка бросала взгляд в зеркало, словно сравнивая себя с Рыбой, и было неясно, довольна ли Бикулина сравнением…

– Я много рисовала, – сказала Рыба, погасив недокуренную сигарету. – И ещё я… целовалась с одним мальчиком!

– Сколько раз? – подалась вперёд Бикулина.

– Один раз.

– Где?

– Мы вместе рисовали на веранде.

– Как это случилось?

– Он тоже перешёл в десятый. Мы рисовали на веранде. Он подошёл сзади, смотрел, смотрел, а потом… положил руки на плечи. Я обернулась, а он… поцеловал…

– И что дальше?

– Он убежал. Сказал, что сейчас придёт, и не пришёл…

– А потом ты его видела?

– Видела.

– И что он?

– Ничего, – пожала плечами Рыба, – он скоро уехал.

– Ты, конечно, ходила его провожать? – усмехнулась Бикулина.

– Нет!

– Врёшь, врёшь! – захлопала в ладоши Бикулина. – Врунишка ты, врунишка! Хочешь, расскажу, как было дальше?

– Как ты можешь рассказать, тебя же там не было!

– Он уехал… На чём он уехал: на автобусе, на электричке?

– На автобусе. Но какое тебе…

– На автобусе! – перебила Бикулина. – На автобусе! А ты всю ночь перед этим не спала, ходила, наверное, по садику, ждала, что он придёт, да? А он не пришёл… Ты совсем с ума сошла, побежала к его дому, а там все окна погашены, дрыхнут все. Ты походила, походила, может, даже камешек ему бросила в окошко, да, Рыба? Но он не вышел… Ты пошла домой, проплакала до утра, а утречком рано-рано вдоль забора тихо-тихо на остановку, да? И спряталась где-нибудь под кустом, чтобы он тебя не видел. Он пришёл на остановку, автобус подъехал… Он в автобус садится, а ты дрожишь, не дышишь… Оглядывался он хоть, искал тебя глазами, Рыба? Или… нет?

Рыба кусала губы.

– Слёзок-то много, а, Рыба, пролила? – хохотала Бикулина.

Приступ веселья на неё напал.

Рыба встала…

– Рыбка моя, я же шучу! Откуда я знаю, как было? А ты уж обиделась… – нежно прижалась к Рыбе Бикулина, в глаза заглянула, спросила участливо, как мать: – Отгадала я, да?

Рыба кивнула. Слёзы уже блестели у неё в глазах, но пушистые ресницы не позволяли им скатиться.

– Ну, не плачь, не плачь, Рыбка, – обняла подругу Бикулина, – не стоит тот дурачок твоих слёз… Невелика птица… Ты всемирной художницей станешь, этот дурачок всем хвалиться будет, что когда-то тебя целовал… А ты плачешь…

«Боже мой! – подумала Маша. – Неужели она утешает её искренне? Неужели не последует никакого обмана? Боже мой, как изменилась Бикулина!»

Осторожно, чтобы не насторожить, не спугнуть, взглянула Маша Бикулине в глаза и отпрянула! Злой смех плескался в глазах! Всем своим существом Маша почувствовала: то, что было, – цветочки, грядут ягодки! Затаилась… «Что будет? Что будет?» – словно лихорадка била Машу. А Рыба тем временем вытерла слёзы и обняла доверчиво Бикулину, положив красивую свою голову на её острое плечо.

«Не верь! Не верь!» – хотелось крикнуть Маше, но она промолчала.

Мгновенно отгадав Машино настроение, Бикулина поднялась с кресла, подошла к ней. Словно диковинный камень, в кольце переливался Бикулинин взгляд. И были-таки в нём и искренность, и смущение, и даже искорки доброты мерцали, но всё это постепенно заволокла муть, куда, как в болотную типу, смотри не смотри – ничего не увидишь. И такой обволакивающей была тинистая муть, что привычное шоковое смятение ощутила Маша, после которого наступал обычно паралич воли, и Бикулина праздновала очередную (сотую, тысячную?) победу.

На этот раз страшным усилием Маша не отвела взгляд, не склонила голову, не дала разлиться в себе вязкому безволию. Бикулина почувствовала сопротивление, и не злость, но задумчивость появилась у неё в глазах. На потускневший мельхиоровый кубок уставилась Бикулина, где были выгравированы торжественные слова, а на крышке размахнул ногу в лихом ударе стриженный под полубокс футболист в длинных, словно надутых воздухом, трусах. И Маша повела свой непобеждённый взгляд по стенкам и полочкам и остановила его на фарфоровой статуэтке, которая ей очень правилась. Молоденькая девушка в пышной юбке, склонившись, завязывала башмачок. Всякий раз, приходя к Бикулине, Маша осторожно брала статуэтку, дивясь её хрупкости, тончайшим складочкам на красной юбке, миниатюрному голубому башмачку, – на нём при желании можно было разглядеть золотистые пряжечки. Из Голландии или из Дании привёз статуэтку Бикулинин отец, и, беря её в руки, Маша огорчалась, что непочтительно относится к статуэтке Бикулина, что вечно задвинута она куда-нибудь в неподобающее её красоте место – за чёрную вьетнамскую вазу или прямо под копьё угрюмого деревянного Дон Кихота, которому всё равно было кого разить – вазу или девушку. Вот и сейчас Маша нежно сняла с полки старую знакомую, сдунула пыль и ощутила, как сразу потеплела девушка, как ярче заиграли краски, блеснула на голубом башмачке золотистая пряжечка…

– Когда у тебя день рождения, Петрова? – услышала Маша голос Бикулины. – Я что-то забыла.

– В августе…

– В августе, – повторила Бикулина, – когда с неба падают звёзды, а с яблонь яблоки… Я дарю тебе эту статуэтку! Возьмёшь, Петрова?

– Что, что?

– Бери, говорю, статуэтку!

– Нет, – испугалась Маша. Быстро поставила фигурку на место.

– Если не возьмёшь, разобью! – Бикулина схватила статуэтку, занесла руку.

Скажи Маша «нет», тут же битый фарфор покатился бы по полу – в этом можно было не сомневаться.

– Спасибо, спасибо, Бикулиночка! – Маша поцеловала подругу. – Но я боюсь…

– Чего боишься? – нахмурилась Бикулина.

– Она же ценная! Что ты родителям скажешь?

– Скажу, пыль вытирала, разбила! В конце концов, это моё дело!

Снова несколько секунд смотрели они друг другу в глаза. Маше было горько и стыдно. Такими глупыми, лишёнными всяких оснований показались ей недавние мысли. Что, что смела думать она о ближайшей своей подруге? О бескорыстной, благородной Бикулине? Хотелось немедленно признаться, чтобы избавиться, очиститься от недавно мучивших её мыслей.

Бикулина мечтательно сидела в кресле, рассеянно крутила вокруг пальца кольцо.

– Бикулина! – решилась Маша.

Бикулина и Рыба посмотрели на Машу.

– Я хочу рассказать… – с невероятной отчётливостью Маша представила, что именно она хочет рассказать, и… замолчала. Внезапно почувствовала: нет, пнт у неё для этого слов! Нет! Рыба, о да! Та могла безо всяких слов нарисовать падающие звёзды, и падающие яблоки, и саму себя в светлом плаще под яблоней – мыслящую нотку в непрерывно звучащей, сотрясающей небо, землю и душу симфонии. Маша этого но могла. Она знала, что чувства богаче слов, и ей было страшно, что всё пережитое в недавний августовский шестнадцатый день рождения так и останется навсегда в ней, только в ней, в ней одной! Всё останется! И… никто не узнает!

…Солнечное утро, когда она проснулась рано-рано на веранде и увидела, что гладиолусы смотрят на неё белыми глазами.

И радость, и ликование, и лёгкая горечь… Последние слёзы детства – чистые и незамутнённые рано-рано утром – в последний раз! В последний раз! Сегодня ей исполняется шестнадцать лет…. Последние слёзы детства… Белые глаза гладиолусов…

И ранний завтрак, когда о дне рождения не говорили, но Маша чувствовала, чувствовала особенное к себе внимание – и в том, как мама подкладывала ей в тарелку салат, а отец с дедом многозначительно и весело переглядывались и шептались о чём-то. Маша прекрасно знала – они шепчутся о подарке. После завтрака она ушла в лес, и деревья шумели, и облака опустились ниже, и солнце то появлялось, то пропадало. Казалось, обычная была прогулка, но она не была обычной! Никогда, никогда ещё не видела Маша всё вокруг с такой безжалостной ясностью – каждый листик, каждая пролетающая бабочка открывали ей душу. И мох, на который она наступала, был не просто мох, а мох, выросший на опавших листьях, старших братьев тех, что сейчас так весело шумят на ветру, так бесстрашно смотрят в сумрачные глаза природы.

А потом были подарки, и стол в саду, и тосты говорили весёлые и чуть-чуть грустные. Шампанское, играя пузырьками, открыло Маше свою первую истину… Фужер шампанского – и не давит душу безжалостная ясность. Но недолго удалось посидеть за столом в саду. Дождь хлынул, холодный дождь-пограничник между летом и осенью. Чистая вода, как слёзы, побежала по веткам, белые гладиолусы рыдали, яблони роняли яблоки на мокрую траву. Перебрались на веранду. Шампанское открыло Маше вторую истину. И мать, и дед, и отец на секунду стали не самыми близкими и родными людьми, а людьми вообще, и, словно чужая, увидела Маша, что каждый из них по-своему печален, и поняла Маша: есть у них для этого причины! Такой была третья истина. Надо бы задуматься: а почему, собственно, они печальны? Но… не задумалась Маша…

А потом настал самый удивительный момент: все разошлись, Маша осталась на веранде одна. Одна, а перед ней сплошная стена дождя и мокрый сад, ворчащий как пёс. И своего дачного соседа увидела неожиданно Маша высокого, светленького ровесника. Бросив велосипед, стоял он за забором, не обращая внимания на дождь. Их взгляды неожиданно встретились, и неведомая энергия, вобравшая в себя и дом, и сад, и веранду, и шампанское, и мокнущие гладиолусы – всё на свете в себя вобравшая, включая Машу и соседа-ровесника, – молнией метнулась между ними, и словно обугленной почувствовала себя Маша. Отвернулась в страхе. Сосед медленно поднял с земли велосипед и пошёл, пошёл по траве, не оглядываясь… Дождь то стихал, то припускал с новой силой. Не соображая, что делает, спустилась Маша с крыльца, обошла дом и остановилась около куста смородины. Чёрные ягоды дрожали на кусте. Прозрачные ягоды-капли дрожали на кусте. У Маши закружилась голова. Она закрыла глаза, и… уже не куст смородины был перед ней? Но что? Что? Или… кто? Мокрый смородиновый листик прикоснулся к Машиным губам… О, какой это был сладостный поцелуй! В нём не было страха! Маша открыла глаза. Куст дрожал перед лицом. Как много листиков на кусте! Но какой, какой поцеловал её? Как много их… А дождь не прекращался. Маша совершенно промокла. Смородиновый куст тоже промок. Странно было Маше смотреть на этот куст, неотличимый от других кустов. Но Маша отныне собиралась его отличать! А через секунду уже хотела забыть про него! А через секунду опять смотрела на него с изумлением. «Маша! Где ты?» – раздался с веранды голос мамы. «Я здесь!» – Маша вернулась в дом.

Вот об этом-то обо всём и собралась Маша рассказать Бикулине и Рыбе. Уже произнесла роковое: «Я хочу рассказать…» – и замерла под любопытными взорами подруг. «Я сумасшедшая! – подумала Маша. – Хочу рассказать, как целовалась со смородиновым кустом! Я сумасшедшая!» Что-то гладкое и тёплое ласкало руку. Маша увидела статуэтку – девушку-голландку или датчанку, склонившуюся над башмачком.

– Ах ты предательница! – пробормотала Маша. – Из-за тебя, из-за тебя… чуть не…

– Что же ты хочешь рассказать? – услышала Маша голос Бикулины.

– Ничего! Ничего! – ответила быстро.

– А нам кажется, – сказала Бикулина, – ты что-то хочешь рассказать, но боишься… Правда, Рыба?

Рыба промолчала.

– Тебе страшно за себя или за нас? – спросила Бикулина.

– Как это? – не поняла Маша.

– Тебе страшно, что с тобой было или что мы вдруг кому-нибудь про это расскажем?

– Отстань, Бикулина, – устало сказала Маша. – Ничего не было… Я ни с кем не целовалась…

– Оставь в покое статуэтку! – сказала снисходительно Бикулина.

Маша испуганно поставила статуэтку на стол. Проклятая тина безволия всё-таки сковала душу! Снова всё на свете смешалось! Снова властвовали магические зелёные глаза Бикулины. Но… не до конца властвовали! «Всё нормально! Всё нормально… – успокаивала себя Маша. – Я не отдала ей смородиновый куст! Не отдала! И никогда не отдам, потому что это моё! Это первое «моё»! И я не отдам его Бикулине! Даже в обмен на чудесную статуэтку!»

А Бикулине, казалось, уже не было дела до Маши, до её невыясненных секретов. Опять повертела Бикулина вокруг пальца волшебное кольцо, опять мечтательно откинулась в кресле…

– Это было вчера ночью… – тихо сказала Бикулина, и Маша с Рыбой подались навстречу, забыв про всё. Столько сдерживаемой страсти прозвучало в первой фразе Бикулины. И куст, смородиновый куст с дрожащими каплями дождя на веточках показался Маше смехотворным. – Итак, это было вчера ночью… – повторила Бикулина. – Мы уезжали со спортивной базы. Было около девяти, а машина всё не приходила. Отец ушёл на площадь встречать. Вдруг прислали нового шофёра, а он не знает, как проехать к базе. Ушёл и пропал… Нет и нет его… Я ходила-ходила, ждала-ждала… Даже на лодке чуть-чуть покаталась. Уже звёзды появились на небе, а отца с машиной всё нет! Я вышла из лодки, решила, что тоже пойду на площадь. А если разминёмся, то пока иду по лесу, услышу, как едет машина, – дорога-то рядом! И сама вернусь. В общем, пошла… Я по этому лесу ночью тысячу раз ходила – и ничего, а тут прошла десять шагов и испугалась. Стою и ну ни шагу не могу сделать! А тут ещё сова противно закричала. Как будто горло ей перерезали. И темнота кругом… Как на Рыбиной картинке, где звёзды и яблоки падают. Но в лесу-то деревья высокие, пока звёзды разглядишь… А луна только-только поднимается. В общем, жутко. Всё равно иду…» Иду, сердце колотится, ноги как ватные. А идти надо метров пятьсот. Днём-то за три минуты пробегала, а сейчас… На середине дорожка чуть сворачивает. Дошла. И вдруг слышу – сзади шаги такие торопливые! Легко так кто-то сзади бежит… «Неужели, – думаю, – футболист какой-нибудь ночью разминается?» А шаги всё ближе, ближе… Я оглянулась. Что-то белое за деревьями мелькает. А что, не разобрать! Побежала. Метров десять пробежала, упала… Больно так. Встала чуть живая. Не могу бежать. Нога болит. А шаги всё ближе… Вдруг голос слышу. Симпатичный довольно мужской голос:

– Вы ушиблись?

– Да, – отвечаю, – из-за вас, между прочим, ушиблась…

– Почему же, – смеётся, – из-за меня? Я ведь вас не толкал, на ноги вам не наступал. Я ещё вас даже толком не рассмотрел…

Совсем близко подошёл. Лет тридцать ему. Худощавый такой, стройный, в белом полотняном костюме. Волосы тёмные, волнистые. На иностранного артиста похож. Ну точно, не нашего вида человек. И глаза в темноте блестят как у кошки. Только вот руки у него какие-то странные. Пальцы всё время как червяки шевелятся. Странный мужчина. И улыбка странная. Губы улыбаются, а глаза блестят, и всё! Не поймёшь, искренне улыбается или нет?

– Ага, – говорит, – вижу, вы хромаете? Не соблаговолите ли опереться на мою руку? – И подставляет локоть.

Что ж делать, соблаговоляю. Медленно идём. Страшно мне.

– Почему же вы меня так испугались? – вдруг спрашивает. – Неужели я такой урод?

– Я вас не видела, – отвечаю, – поэтому и испугалась. Откуда я знаю, кто сзади бежит? Вдруг какой-нибудь бандит и убийца?

Он смеётся.

– Ну а сейчас, – говорит, – уже не боитесь?

– Не боюсь… Вы… хороший человек… – А самой ещё страшнее. Шаги считаю. Но, как назло, медленно идём! Метров двести ещё до площади.

– Это верно, – говорит он как-то странно, – я хороший человек… Знаете ли, жена от меня без ума!

Я молчу. Какое мне дело до его жены?

– Почему вы на меня так странно смотрите? – вдруг спрашивает.

– Я не на вас, а под ноги смотрю. У вас бы так нога болела, – отвечаю, – не знаю, куда бы вы смотрели.

– Сколько вам лет? – вдруг спрашивает и улыбается.

– Шестнадцать. А что?

– Шестнадцать… – мечтательно повторяет. – Знаете, шестнадцать лет – прекрасный возраст. Потом сплошное разочарование. Как бы я хотел, чтобы мне всегда было шестнадцать!

– Увы, – говорю, – это невозможно…

– Почему, – спрашивает, – невозможно? Просто мне надо было умереть в шестнадцать лет, вот и всё!

Свет наконец вдали показался. Площадь, станция. И стук колёс. Электричка идёт. Я смотрю, где отец? Не вижу. Вздохнула…

– Почему вздыхаете? – спрашивает.

– Я вас боюсь! – говорю и прямо ему в глаза смотрю. И он смотрит.

– Поразительно, – говорит, – у нас с вами одинаковые глаза. У вас зелёные, и у меня тоже… Что это значит?

– Не знаю….

– Люди с зелёными глазами не должны друг друга бояться! – Смеётся, достаёт из кармана кольцо. – Вот возьмите на память…

Я беру. Даже если бы дохлую мышь подарил, всё равно бы взяла.

Вышли на площадь, на станцию. У меня от сердца отлегло. Электричка подходит.

– Жаль, – говорит он, – что я спешу. Надо ехать. Я бы ещё с удовольствием с вами поговорил.

Электричка уже под мостом. «Господи, – думаю, – хоть бы уехал этот человек!» А он говорит:

– Я подарил вам кольцо… Согласитесь, значит, и я вправе от вас кое-что потребовать?

– Да, – говорю.

– В таком случае, – совсем близко подходит, руки кладёт мне на шею. Гладит. – Какая гладкая у нас кожа… И синяя жилка пульсирует, я бы сказал, трепетно…

Молчу в ужасе.

– Я вас поцелую! – говорит. Наклоняется и целует… Я думала, умру, так крепко поцеловал. Отпустил. – Теперь вы меня поцелуйте на прощание… Ну!

Я закрыла глаза, чмокнула его в щёку.

– Что ж, – говорит, – и на том спасибо… – и побежал по мосту. Вскочил в электричку. Рукой мне помахал. Я быстрей на площадь. Бегаю, ищу отца. Нашла наконец. И машина сразу подъехала. Вернулись на базу. Только вышли, мать ко мне бросается. Обнимает, целует, плачет, словно год не виделись. И люди какие-то незнакомые по базе снуют. Ко мне подходит один.

– Вам не встречался случайно в лесу молодой человек в светлом костюме?

– Встречался, – отвечаю. – А что?

– Где вы его видели?

– Я с ним вместе по лесу шла, – говорю, – а потом он уехал на электричке.

– Когда?

– Минут пять назад. А что такое? Объясните мне!

Не объясняют, в машину бросаются. Потом тот, который со мной говорил, пальцем манит. Подошла…

– Девочка, миленькая моя, – говорит, – ты в рубашке родилась… Человек, которого ты встретила, опасный маньяк, убийца. Два дня назад он сбежал из клиники, а час назад задушил свою бывшую жену – она жила здесь неподалёку – и скрылся… Но ты не волнуйся, девочка, мы его поймаем… – Руку протянул. Я думала, попрощаться хочет, а он вдруг за ухо меня как схватит! – Не ходи, не ходи одна по лесу! – крутит ухо… И уехали…

Молчание воцарилось в комнате. Бикулина вертела на пальце кольцо. Маша и Рыба в изумлении на неё смотрели.

– Чай будем пить? – спросила Бикулина.

– Чай… – растерялись Маша и Рыба.

– Чего вы волнуетесь, дурочки, – засмеялась Бикулина, – его же поймали!

– Откуда ты знаешь? – спросила Рыба.

– Сегодня утром по радио объявляли!

Пошли пить чай.

– И… ты будешь носить это кольцо? – Рыба неизвестно почему начала заикаться.

– Не знаю… – Бикулина сняла кольцо, положила на ладонь.

– Дай! – попросила Рыба.

Бикулина протянула кольцо.

Рыба долго рассматривала его на свет. Сосредоточенной и очень строгой казалась Рыба.

Маша пила в оцепенении чай. А на улице уже смеркалось. На улице – весёлые голоса и стук перекатываемой по асфальту жестянки. Собачий лай и музыка из какого-то окна. Маша допила чай, походила по кухне. Выглянула в Бикулинино окно. Семёркин! Семёркин ходил по скверику, а Зюч мелким чёрным бесом сновал в кустах, всё обнюхивая, всему придавая значение. И Маше захотелось немедленно уйти из этого дома, где бабушка легко порхает, протирая без конца фотографии команд-чемпионов, в которых играл когда-то её сын, а фотографию жены сына – изящной лучницы – не протирает, где скупой жёлтый круг лампы на железной ноге высвечивает семейное безумие, где мебель черна и сурова, где страшные рожи скалятся с ковра, где Бикулина сидит на кухне, пьёт чай, а над зелёным кольцом витает незримая тень убийцы в белом костюме…

К спасительному окну приникла Маша. «Семёркин! – с неизъяснимой нежностью подумала она. – Семёркин, сейчас я уйду отсюда! Семёркин, подожди меня».

Маша пошла в прихожую.

– И мне пора, – встала из-за стола Рыба.

Молчание грозно повисло в прихожей. Маша и Рыба мялись около двери. Бикулина недобро на них смотрела.

Маша щёлкнула замком, распахнула дверь…

– Бикулина! – сказала Рыба. – А ведь ты всё наврала! Я вспомнила! Был такой французский фильм! И книга! Ты всё наврала!

Однако не смутилась, не застыдилась Бикулина.

– А вы, дурочки, поверили! – захохотала. – Конечно, наврала! А вы перепугались! Что мне, уже и пошутить нельзя? – взгляд Бикулины остановился на Маше. – Беги, беги, Петрова! А то опоздаешь…

– Куда опоздаю? – деревянным голосом уточнила Маша, всей душой сознавая, что уточнять не следует.

– Уйдёт Семёркин!

Маша отступила в сумрак прихожей. Теперь и Рыба смотрела на неё с любопытством.

– Семёркин? – спросила Рыба. – Откуда взялся Семёркин?

– Это ты спроси у Петровой! – захохотала Бикулина и захлопнула дверь.

Маша и Рыба молча спускались с лестницы. Вышли из подъезда. Семёркин их увидел, приветливо помахал рукой. Стиснув зубы, Маша прошла мимо…

С этого момента началось новое, причиняющее Маше не меньшую боль раздвоение. Второе «своё» появилось у Маши – Семёркин. Но если первое «своё» – смородиновый куст – было неведомо Бикулине, то про второе она догадывалась и мучила Машу как хотела. Каждый раз в светлую реку Машиных мыслей о Семёркине вливалась чёрная струйка горечи. Семёркин был солнцем. Бикулина – злой тенью. И Маша ненавидела Бикулину…

…Сейчас, сидя на уроке географии, глядя на карту полушарий Земли, Маша припомнила, что вчера именно среди осенних аллей Воробьёвского шоссе, когда она сидела на скамейке, к ней впервые пришло удивительное чувство освобождённости, словно вдруг что-то сдвинулось в мире вокруг и в самой Маше. Это можно было сравнить с маленьким землетрясением или с началом таяния ледника, когда рушится ледяная твердь и солнечный луч впервые ласкает освобождённую землю. Маше даже показалось, что лёд сдавил ей грудь, стало трудно дышать. Но это был последний холод! «Бикулина! Бикулина!» – произнесла Маша и… не почувствовала прежнего трепета. Ледник таял! Освобождённая земля не признавала Бикулину! «Семёркин! Семёркин! – прошептала Маша, чувствуя, что нет более в светлой реке чёрной струйки горечи. – Что же произошло?» – в изумлении смотрела Маша по сторонам. Осеннее Воробьёвское шоссе простиралось перед ней, но сама Маша стала иной! Бикулина больше не сковывала ледником душу, Бикулина больше не сидела ледяной занозой в каждой мысли! «Зачем я курила первого сентября у Бикулины дома? – подумала Маша. – Ведь это так неприятно…» Раздвоение кончилось.

Маша представила себе, что вот Семёркин ходит по двору с Зючом, а она подходит к нему, заговаривает… И Бикулина это видит! Взрыва боли, отчаяния в душе ждала Маша, но… осталась совершенно спокойной. Бикулина была более над ней не властна. Словно сухая ветка отвалилась, а дерево спокойно продолжало расти дальше. И Маша спокойно шла по Воробьёвскому шоссе, и ясен был её взгляд. «Хочется ли мне немедленно встретить Бикулину, чтобы она поняла, почувствовала, какой я стала?» – подумала Маша. И совершенно спокойно ответила себе, что ей всё равно, когда она встретит Бикулину: немедленно, завтра или через неделю. Потому что происшедшее необратимо! «Я свободна! Свободна! Теперь я сама решаю всё!» – Маша шла по Воробьёвскому шоссе, забыв про усталость и про время.

Маша вернулась домой под вечер. Шумел великан дуб, роняя листья, просеивая сквозь растопыренные ветки звёзды. Яблоня и вишня поджимали ветки, словно обиженные собачки хвостики. Раньше почему-то Маша всегда обращала внимание на робких вишню и яблоню, теперь же дуб-великан стал ей мил, и долго Маша стояла под дубом, слушая, как гудит в стволе ветер, глядя, как прыгают в ветках смертного дуба бессмертные звёзды. «И человек, – подумала Маша, – должен вот так… Как смертное дерево носить в себе бессмертные звёзды…» И дальше пошла, узнавая и не узнавая всё вокруг. Двор стал меньше, дом ниже, синие вечерние просветы между корпусами совсем узенькими. А вот и круглое окно-аквариум, пленявшее когда-то давно Машу закатными картинами. Из этого окна ступала Бикулина на дорожку шириной в кирпич, ведущую на крышу, а у Маши сердце обмирало, и бесстрашной Афиной-Палладой казалась ей зеленоглазая Бикулина. Давненько, давненько не была Маша на чердаке… Маша остановилась в задумчивости перед входом на чёрную лестницу. Минута – и Маша была бы на чердаке! Ещё минута – и Маша шла бы кирпичной дорожкой на крышу, а потом обратно. И ветер бы трепал серое пальтишко… «Зачем? – подумала Маша. – Зачем почитать чужое безрассудство за собственную слабость? Зачем?» – И оглянулась на дуб, ища поддержки. Дуб согласно кивнул ветвями.

Дома никого не было. На столе Маша обнаружила записку: «Ушли в кино». Внизу отец нарисовал себя и маму, нежно обнимающихся на последнем ряду. Маша вспомнила, что ничего с утра не ела, и пошла на кухню. Но в этот момент зазвонил телефон, пришлось вернуться.

– Здравствуй, Петрова, – услышала Маша голос Бикулины. – Прогуливаем, да?

– Прогуливаем, – зевнула Маша.

– А с кем?

– В одиночестве…

– В одиночестве… – протянула Бикулина. – Но в мыслях? Кто в мыслях?

– Семёркин, – спокойно ответила Маша, – но главным образом, ты!

– Семёркин? Я? – Бикулина растерялась, как охотник, который долгие дни и ночи караулил зверя, а зверь вдруг неожиданно подходит сзади, кладёт на плечи лапы.

– Кстати, Бикулина, – сказала Маша. – Ты алгебру сделала?

– Сделала.

– Вынеси-ка завтра списать в беседку, ладно?

– В восемь ноль-ноль… – Новые, незнакомые нотки звучали в голосе Бикулины, но Маше лень было размышлять, что это: презрение, уважение или удивление? – Был медосмотр, – продолжала между тем Бикулина. – Теперь, Петрова, ты никогда не узнаешь, какая у тебя грудь: мягкая, упругая или хрупкая… На осмотре это определяли…

– А у тебя какая грудь? – засмеялась Маша.

– Увы! У меня пока грудь-невидимка. Нулевой номер… Доктор сказал, что, какая она, выяснится годика через два… Посоветовал есть больше мучного… Но Рыба, Рыба! Вот у кого грудь!

Пауза.

– Ладно, Бикулина… Спасибо, что позвонила. А сейчас я устала. До завтра… – Маша повесила трубку. И легла спать, хотя звёзды сияли вовсю, вызывали Машу на беседу.

Утром в восемь ноль-ноль Маша списывала в продуваемой ветром беседке алгебру. Ей было не по себе, потому что раньше Маша всегда сама делала домашние задания. Бикулина придерживала странички тетради, чтобы ветер раньше времени не перелистывал.

– Петрова, – сказала Бикулина, когда Маша всё списала. – Что случилось? Почему ты такая молчаливая и сосредоточенная?

– Опаздываем! – посмотрела на часы Маша. – На перемене расскажу.

Но на перемене Бикулина совершила ошибку.

– Где шастала? – грубо спросила Бикулина.

А Маша только улыбнулась. Нет! Этим ключом не откроешь волшебную дверь! А когда Бикулина, потеряв терпение, закричала: «Ну и стой себе у окна, дура! А к нам с Рыбой больше не подходи!», Маше стало совсем смешно.

На географии Маша вдруг пожалела Бикулину. Она увидела, какие худенькие у неё плечи, как нервно листает Бикулина учебник, как порывисто суёт и вытаскивает из портфеля тетрадь. Маша вдруг увидела Бикулину без ореола ледникового сияния, и… ей стало вдвойне жалко Бикулину!

Маша вырвала листок, написала: «Бикулина, не мучайся! Ледниковый период закончился. Я свободна! Теперь ты – это ты. Я – это я. Ледник растаял. Вчера. Бикулина, я свободна!» Сложила листок, надписала: «Бикулине». Передала. Записка устремилась к Бикулине. Маша внимательно оглядела одноклассников. Никто, никто не подозревал о леднике, так долго давившем Машу. Никто не подозревал, что он растаял. «Семёркин! – подумала Маша. – Вот кто об этом узнает!» Вырвала второй листок. «Семёркин! – написала Маша. – Я хочу с тобой поговорить. Приходи в пять часов в беседку, ладно?» Передала записку…

Бикулина и Семёркин получили записки одновременно. Одновременно прочли. Одновременно оглянулись.

Маша спокойно кивнула Бикулине и улыбнулась Семёркину.

1980 г.