Текст книги "Воздушный замок"

Автор книги: Юрий Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– А сейчас, падла, землю будешь жрать! – услышал Андрей его омерзительный голос.

«Сосчитаю до десяти и встану… Сосчитаю до десяти и встану…» – шептал Андрей, уже не обращая внимания на удары, лишь укрывая голову и лицо.

Чёрный мягкий лимузин, сад, дача, окно, смотрящее в звёздное небо, фасады и шпили на картинках, белый волк и белый старец – друг чёрного коршуна – всё это было давно и не с Андреем. Прежний мир затаился в ужасе. Здесь же деревья качали холодными зелёными кронами, жестокие, безжалостные…

– Десять! – крикнул Андрей и действительно вскочил. Открылось второе дыхание. Он медленно отступал от беседки, а на него, хищно оскалившись, двигались враги. Всем существом, всеми чувствами стерёг он их, одновременно просчитывая варианты обороны и нападения.

Мужественно отступая, Андрей оказался на песчаной дорожке, по которой шагала… Анюта Захарова! Андрею показалось, это галлюцинация. Ему прекрасно был известен маршрут её возвращения из школы: по проспекту шла Анюта, равнодушно поглядывая на витрины, а потом по переулку мимо кинотеатра, вдоль углового дома, где у водосточной трубы всегда стояла, круглый год одетая в одно и то же чёрное пальто, старуха со слезящимися красными глазами и сверлила равно подозрительным взглядом всех проходящих. Казалось, незримую какую-то бухгалтерию ведёт старуха.

Произошло чудо. О, как внезапен, как ошеломляющ был бросок избитого, истерзанного Андрея на врага и удар ногами в грудь, потом падение, потом пружинистый подъём, боевая стойка. Белый волк и седой старец, должно быть, помогли Андрею применить на практике недавно виденный в кино приём. Чернозубый Толян – опять он! – повалился как сноп. Ему, а не Андрею, пришлось сегодня жрать землю.

– Андрюха! Петров! Держись! Мы сейчас! – услышал Андрей голос Володи Захарова. – Мужики, быстрей! – За Володей куда с меньшим энтузиазмом поспешали какие-то взрослые ребята в спортивных костюмах. Володя нёсся по парку, размахивая кривой суковатой дубиной.

– Ладно, сынок, перенесём… – бросив извечную свою угрозу, хулиганы отошли. Толян шёл с трудом.

Володя едва сумел затормозить.

– Я видел! Я видел! – Он захлёбывался от восторга. – Как ты его ногами, а? Как ты его, а!

Анюта стояла рядом, золотистые глаза задумчиво мерцали, однако не выражали восхищения.

– Эй ты, боец!

Андрей оглянулся.

К нему обращался красавчик, которого недавно бил отец в жёлтом окне.

– Всё-таки объясни, зачем ты полез? – вполне миролюбиво спросил он. – Я же тебя просто… пожалел. Ты хоть понял?

Из того, что красавчик говорил это в присутствии многих лиц, после блистательной победы Андрея, явствовало, что побеждённым он, по крайней мере себя, отнюдь не считает. А из его презрения к нынешнему численному перевесу явствовало, что теперь красавчик готов на крайность, чтобы доказать, что он не побеждён. Они как бы поменялись с Андреем ролями.

И Андрей понимал, что лишь молчание, мёртвое молчание может сейчас спасти, сохранить его ореол победителя, саму победу. И он молчал.

– Хочешь, я сейчас тебя один на один сделаю?

– Да пошёл ты… – Володя хотел вмешаться, но Андрей его остановил.

– Ну? – крикнул красавчик.

Андрей по-прежнему молчал, потирая скулы.

– Везёт же дурачку… – Закурив, красавчик направился в сторону беседки. Он шёл легко, пружинисто, казалось, ему хочется подпрыгнуть и схватить веточку…

– Это Сёмка, – сказала Анюта. – Его все в нашем дворе боятся. А те двое из дома через дорогу. Этот Толян – такая дрянь… Они на тебя напали, да?

– Нет.

– Зачем же ты с ними дрался? – повторила Анюта вопрос Сёмки.

– А просто так… – Боковым зрением, заплывшим глазом Андрей ловил выражение лица Анюты. – Грустно стало…

– Грустно?

– Да хватит о них. – Андрей осторожно взял Анюту за руку. – У меня есть интересная старинная книжка, называется «Хиромантия», там про то, как гадать по руке и вообще про всё… такое, про белую и чёрную магию. Там даже можно узнать, от чего человек умрёт, такая таблица, надо закрыть глаза и бросить рисовое зёрнышко…

– И ты бросал?

– Бросал.

– И от чего же ты умрёшь?

– Чушь какая-то… – засмеялся Андрей. – Мне выпало – от испуга. – И спохватился, что выдаёт давний тайный страх. С тех самых пор, как бестолковая рисинка указала испуг, жил в нём этот страх – беспочвенный, недоказуемый, но именно поэтому изматывающий, особенно в минуты ничегонеделания. – Я… и тебе погадаю… Не по книге, а по руке, то есть по руке, как по книге… – Понял, что несёт околесицу. Но неожиданно стало легко. Поведав миру о тайном страхе, он, как камень, снял с души испуг. Сейчас Андрей ничего не боялся. – Я, наверное, не про то, да?

– Ты что, цыганка? – Анюта снисходительно улыбнулась.

Андрей понял: застенчивая, сбивчивая искренность всегда выручит в разговоре с девушкой.

– Скажи, – спросил он, – почему от тебя всё время пахнет яблоками? Или… мне кажется?

– Не кажется, – ответил за сестру Володя. – Она яблоки на тёрке трёт, а потом на лицо лепит. И волосы каким-то отваром из кожуры моет, сумасшедшая.

– Так ты будешь гадать, цыганка? – Анюта протянула Андрею тонкую смуглую ладонь…

…Странный предмет начали неожиданно преподавать старшеклассникам – ритмику, то есть танцы. Вальс, танго, фокстрот, мазурку, румбу и самбу предполагалось изучить ускоренными темпами, потому что докатились до школы тлетворные волны рок-н-ролла и были замечены некоторые школьники, прогуливающиеся по вечерам вдоль освещённых витрин улицы Горького, и обезьянки с их зелёных галстуков скалились похабно-торжествующе.

С обезьянками необходимо было бороться.

– Следующий урок – ритмика! – раздавался голос учительницы, и томный гул плыл над классом. Затем – топот ног вниз, с третьего этажа на первый, в актовый зал, где начищенный красный паркет сиял в ожидании юных танцоров. Во избежание сутолоки и неизбежных драм, связанных с вольным выбором партнёрш, мальчиков и девочек строили по росту. Как забилось у Андрея сердце, когда на первом танцевальном занятии выяснилось, что он – четвёртый по росту среди мальчиков, а Анюта – четвёртая среди девочек. Уши словно ватой заложило, воздуха стало не хватать, так разволновался Андрей. Всего несколько метров начищенного паркета разделяли их, но, глядя под ноги в это сомнительное красное зеркало, тревогу и боль почему-то испытывал Андрей. Не испуг, а именно тревогу и боль, словно вновь, как в парке, заглядывал в будущее, но там уже не светила победа, не слышался яблочно-яблоневый запах…

Андрей не знал, как соотнести тревогу и боль с тем, что вот через несколько минут Анюта положит ему руки на плечи и он вдохнёт желанный запах, приблизится к золотистым глазам. Как соотнести тревогу и боль с неистовой радостью созерцания Анюты?

Андрей взглянул на неё, и дрожь пронзила. Всё предшествующее: встреча в парке, мимолётные переглядывания, как бы случайные слова и жесты – всё, во что Андрей вкладывал взаимный смысл, всё стёрлось единым махом. Всё предшествующее, оказывается, имело значение лишь для Андрея, но не для Анюты. Только один взгляд, но как много он открыл Андрею! Не случайно пронзила дрожь. Андрей понял в этот момент мысли и настроение Анюты. Словно по писаному прочитал в золотистых глазах: «Подходи. Ты мне интересен. Но… не более. Я спокойна, видишь, я совершенно спокойна!»

Спокойствие Анюты ранило Андрея. Оно было полной противоположностью тому, что он сам испытывал, Андрей растерянно посмотрел по сторонам, как бы очнувшись. Ничто в мире не изменилось. Он по-прежнему четвёртый по росту среди мальчиков, Анюта – четвёртая среди девочек…

Анюта, по-видимому, почувствовала, что Андрей задыхается, словно вытащенная из воды рыба, что нет для него в данный момент ничего более неприемлемого, нежели её спокойствие, – и улыбнулась приветливо, как бы дав понять, что всё в мире призрачно и непостоянно, а особенно девичье спокойствие. И не столько ей, Анюте, сколько ему, Андрею, нужно думать, как обратить это спокойствие в симпатию. Умеют девушки так улыбаться.

Андрей судорожно вздохнул. Всё вроде бы встало на свои места. Секундное прозрение не успело окаменеть, превратиться в неколебимую горькую уверенность. Но тень, лёгкая тень сомнения всё же скользнула коршуновым крылом по солнечному склону. Андрей подумал, что ему открылся сто первый смысл дневниковой записи Леонардо да Винчи. «Кажется, мне судьба с точностью писать коршуна…» – это значит всю жизнь во всём сомневаться… Всё интересно в равной мере, и всё в равной мере может быть подвергнуто сомнению… Да, всё. «Но не Анюта!» – крикнул себе Андрей.

Пока же урок ритмики продолжался. Сквозь приветливую Анютину улыбку пытался Андрей определить причину её спокойствия. И вскоре определил, что отнюдь не равнодушие, не антипатия к нему – причина, а что-то другое, что так сразу не распознаешь, что, быть может, в данный момент сильнее Анюты, что ей ещё предстоит преодолеть, над чем она пока не властна.

Раз десять уже подходил Андрей к Анюте, церемонно кланялся, спрашивал: «Разрешите?» Анюта кивала в ответ, отвечала: «Пожалуйста», опускала руки на плечи. Репетировали приглашение на танец. Совсем близко оказывались желанные золотистые глаза, дикая радость охватывала Андрея, но надо было уже расходиться. Мальчикам – в шеренгу вдоль окон, девочкам – вдоль стены напротив. Начищенный паркет тускнел.

– И в последний раз мальчики приглашают девочек! – громко сказала учительница. И снова оказался Андрей перед золотистыми глазами Анюты. Зазвенел звонок.

– После уроков я буду ждать тебя у входа в парк! – прошептал Андрей. – Придёшь?

– Не знаю, – ответила Анюта.

…Леонардо да Винчи с недавних пор уже не так занимал Андрея. Несуществующий белый волк и того меньше. Об испуге Андрей и думать забыл. Старинные книги в тяжёлых, пахнущих временем переплётах манили, правда, по-прежнему, но не находил Андрей в них ответа на свои вопросы. Может, не в те книги смотрел.

Приезжая на дачу, Андрей теперь не поднимался на второй этаж, не устремлял задумчивый взор к звёздам, а шёл в лес, валялся на тёплой по-летнему земле, покусывая травинку. Вокруг кипела жизнь. Зелёные ладони листьев хватали воздух и солнце. Примятая трава пружинисто распрямлялась. В сторону озера, точно по нитке, летели утки. Дрожали в воздухе радужные крылья стрекоз. Бархатистыми лоскутками опускались на цветы разноцветные бабочки. Словно в увеличительное стекло Андрей видел, как они погружают в цветы, точно в рюмку, свои хоботки и закрывают от наслаждения глаза. У него кружилась голова. Нелепым казался придуманный белый волк в живом неистовом мире…

…В послеурочный час Андрей встречал Анюту у входа в парк. Ещё издали заметил её, словно плывущую среди деревьев. Как она шла! Молодые отцы отставляли коляски, оглядывались, поправляя узкие селёдочные галстуки. Пенсионеры на скамейках прерывали шахматные партии, рукавами плащей смахивали на землю слонов и коней – оглядывались. Женщины оглядывались, сурово качали головами.

Но Анюту обращённые на неё взгляды совершенно не волновали. Вряд ли она вообще их замечала, а уж тем более истолковывала. Красавицы выше этого. Она шла, словно одна была на белом свете, и Андрей неожиданно понял ещё одно своё различие с Анютой. Никогда в жизни, ни на секунду не мог он вот так возвыситься над окружающим миром. Белый волк, Леонардо да Винчи, старинные книги – это были лишь ступеньки, на которых он удерживался, пока был в одиночестве. Когда же оказывался на людях, ступеньки таяли, исчезали – это были воздушные ступеньки. А Анюта возвышалась как бы без малейших усилий, без малейшего желания, возвышалась изначально. Андрей смотрел на идущую навстречу Анюту и даже приблизительно не знал, о чём она думает. «Но почему? – закралось сомнение, – думает? Что такое известно ей, чтобы вот так возвышаться? Что в ней есть, кроме совершенства движений? Или… она об этом не думает, потому что не знает, что об этом надо думать? Значит… всё-таки святая? Значит, в один прекрасный день с ней может случиться чудо, а я буду стоять рядом, глазеть и не верить, потому что не может быть объяснений чуду? Как же мне быть с ней? Мне?» Андрей вдруг поймал себя на мысли, что всё время, всю жизнь думает только о самом себе. Другие же люди, они… как-то не настолько интересны, чтобы о них думать… Если же он всё-таки думает о них, то мысли действуют подобно вогнутым и выгнутым зеркалам, он ищет лишь своё отражение, пусть искажённое, вогнуто-выгнутое, но своё.

Андрей признался себе, что, даже когда он один в квартире, среди увешанных картинами и рисунками стен, среди застеклённых книжных шкафов, сидит, допустим, за письменным столом, читает, тайно ему очень хочется, чтобы все видели: вот он, юный мудрец, красивый и бледный, сидит за столом, раздумывает над изречениями и рисунками великого белого старца, потом небрежно пишет на листке что-то своё, не менее значимое! Вот что должны были уяснить невидимые наблюдатели. Потом, подавив восхищение, они должны были увидеть, как, устало откинувшись на спинку кресла, он курит изящную китайскую сигарету с силуэтом дракона, длинным аккуратным ногтем сбивает серые цилиндрики пепла. Потом набирает номер и говорит по телефону с возлюбленной. Временами Андрей так входил в эту игру, что ему казалось, так всё и есть, не в пустоту произносит он умные нежные слова, а в трубку, согретую маленьким ушком неизвестной возлюбленной, казалось даже, она отвечает: «Да, милый… Да, милый». Так, находясь в одиночестве, он жил для мнимых наблюдателей – всех и… никого.

Пока Анюта неторопливо приближалась, Андрей вспомнил один забавный случай. Какие-то художники-маринисты подарили отцу настоящий морской бинокль. В первый же вечер Андрей устремил его размеченные крестиками и делениями могучие окуляры на противоположные освещённые, окна. В одном из окон расхаживала молодая женщина в трусах и в лифчике. Она вяло бродила по комнате, бессмысленно перекладывая с места на место расчёски, бигуди, какие-то полотенца. Потом долго стояла у зеркала, обнаружив, по-видимому, на лице прыщ. Потом, оставив прыщ в покое, продолжала нудные и непонятные передвижения по комнате. Андрей со стыдом опустил бинокль и дал себе слово никогда больше в чужие окна не смотреть. Именно тогда странная мысль впервые посетила, что в естественном своём состоянии, то есть в состоянии физического бездумного существования, человек абсолютно неинтересен. Андрей подумал, что в других ситуациях, допустим, на работе или на танцах, эта женщина наверняка умеет казаться привлекательной и, быть может, кому-то даже нравится. Что же с ней происходило вечером? Андрею казалось, он узнал некий общечеловеческий секрет.

Но сегодня он подумал, что на Анюту этот секрет не распространяется. Андрей почему-то был уверен, что всегда, в любой обстановке, Анюта ведёт себя с одинаковым совершенством, потому что нет для неё разницы, где она находится – на приёме у английской королевы или дома на кухне, видят её тысячи глаз или никто не видит. От совершенства, следовательно, её естественность и, следовательно, чистота, ибо никогда не оскверняются они плохими помыслами, и не за что расплачиваться Анюте вялой опустошённостью. Даже, окажись она в освещённом окне в аналогичной ситуации, и там её поведение будет эталоном чистоты, единственно в данной ситуации возможным. Так считал Андрей.

Вот она приблизилась. Ни малейшего смущения в золотистых глазах, ни малейшей неловкости. Идеальная поза, выражающая молчаливое ожидание: одна нога чуть впереди, голова слегка наклонена как бы под тяжестью лавины тёмных волос, золотистые глаза теперь уже внимательны, красный портфель в руке медленно покачивается, изящный гребень в тяжёлых волосах. Такой предстала Анюта.

Взгляд Андрея приклеился к медленно покачивающемуся красному портфелю. Он почувствовал, как безнадёжно утихает в мыслях вихрь, вызванный появлением Анюты.

– Не качай портфелем. В глазах красно. – Андрею показалось, он сказал это про себя, но, оказывается, сказал вслух, потому что портфель остановился, в золотистых глазах возникло удивление.

Андрей вздохнул. Мир показался простым и бесхитростным, как липа, шелестящая над головой. Но смириться с этой бесхитростностью Андрей не мог. Он стоял перед молчащей, доброжелательной Анютой, а надо было что-то говорить. Храбрый богатырь, сокрушающий врагов хитрым ударом – ногами в грудь, – сам был сокрушён полуденной парковой тишиной, близостью Анюты, светом её золотистых глаз, шелестом липы. Неожиданно голая суть момента предстала в истинном свете. Шестнадцатилетний Андрюша Петров – одинокий, не имеющий друзей, до сих пор не представляющий, чем будет заниматься в жизни, не выявивший до сих пор свои таланты и склонности – да и есть ли они, эти таланты? – бледный затворник, живущий в придуманном мире, – вот кто стоял в послеурочное время у входа в парк перед самой красивой девочкой класса Анютой Захаровой.

– Ты хотел меня видеть? – спросила Анюта. – Я пришла.

– Да, хотел. – Простые слова прозвучали как чужие. – Я… Андрей, ты Анюта, – сказал неожиданно Андрей, и сразу стало легче. – Смотри, как похожи наши имена…

– Ну и что?

– Вдруг мы и сами похожи?

– Что ты имеешь в виду?

– Скажи, – спросил Андрей, – почему вчера ты возвращалась домой через парк? Ты же ходишь обычно другой дорогой.

– Вчера? – переспросила Анюта. – Вчера…

– Хочешь – скажу? – Андрей схватил Анюту за руку. Он знал, почему она пошла через парк. Это было невозможно, но он знал. – Ты пошла через парк, – отчеканил он, – потому что не хотела встречаться со старухой, которая стоит на углу. У неё всегда слезятся глаза, она так смотрит, будто ей что-то про тебя известно. Такое, что… Одним словом, иногда не хочется идти мимо этой старухи…

– Ты сейчас сам как эта старуха, – сказала Анюта, – но как ты…

Андрей вздохнул. Объяснить этого Анюте он не мог.

– Тебе часто назначают свидания? – спросил Андрей.

– Чаще, чем бы мне хотелось… – ответила Анюта.

– А я, представь, – Андрею было дико себя слушать, – ещё никому никогда не назначал свидания. Только во сне. Но и там… почему-то никто не приходил. Ты первая.

– Я могла и не прийти, – пожала плечами Анюта.

– Могла, – согласился Андрей. – Но тогда тебе снова пришлось бы идти мимо старухи.

– Значит, ты… был уверен, что я приду? – Анюта смотрела на него так пристально, что Андрей понял: от того, как он ответит, многое зависит.

– Нет, – Андрей сказал истинную правду. – Я не был уверен. Когда ты… рядом, я… вообще ни в чём не уверен…

Ответ понравился Анюте, она улыбнулась.

– Я так и думала, что ты назначишь свидание, – сказала Анюта. – Как только началась ритмика. Но почему ты терпел до самого звонка?

– Я вёл себя как последний идиот? Как Кирпичников?

Анюта снова улыбнулась.

– Ты же первый раз в жизни назначал свидание…

«Она намекает на какой-то свой опыт в этих делах, – подумал Андрей, – на своё какое-то превосходство…»

– Ты… рада?

– Рада? – изумилась Анюта. Ты… странные задаёшь вопросы, но… я отвечу. Да. Иначе бы не пришла.

Теперь растерялся Андрей.

– Мы никогда с тобой раньше не разговаривали. Я не знал, что с тобой можно вот так разговаривать. Каждое твоё слово, каждый твой жест… И… я всё больше и больше… Меня нет! Я уже не сам по себе! Всё имеет значение, если только связано с тобой. Я…

– Подожди, – тихонько засмеялась Анюта. – Я ведь только сказала, что рада. И… больше ничего.

Они углублялись в парк. Вот уже и беседка показалась, место недавнего сражения. По-прежнему холодными и жестокими были зелёные кроны деревьев. По-прежнему ветер был в них любимым гостем, а не солнце.

– Скажи, – Андрей осторожно взял Анюту за руку, – скажи, неужели тебе всё равно, что на тебя все оглядываются, ты же знаешь, какая ты красивая… Как ты… с этим живёшь? Тебе всё равно? Или ты делаешь вид? Я смотрел, ты шла, ни разу по сторонам не посмотрела… Почему?

– Глаз не хватит по сторонам смотреть… И потом… я же должна была увидеть, где ты.

– Просто увидеть? И всё?

– А что должно быть ещё? – удивилась Анюта.

– Расскажи мне о себе, – попросил Андрей.

– Как это, о себе?

– О чём ты думаешь? Вот в данный момент!

– В данный момент? В данный момент… – Тень скользнула по лицу Анюты, но, может, это только показалось Андрею. – Ни о чём, – ответила Анюта. – Просто иду рядом с тобой – и всё.

– Так не бывает, – возразил Андрей. – Человек всегда о чём-то думает. Всегда.

– Значит, я не подхожу под это правило, – пожала плечами Анюта.

Тем временем они поравнялись с белой беседкой. Андрей, совершенно забывший о её существовании, почувствовал некоторое замешательство. Оттуда явственно доносились голоса Сёмки и второй кепки, к счастью, не Толяна. На сей раз их было двое. И хотя Андрей испытал облегчение, что нет Толяна, руки и плечи не налились свинцом, наоборот, словно холодная метёлка прошлась по позвоночнику, на лбу выступила липкая испарина. Андрей смахнул со лба противную паутину, но прилива сил не почувствовал. Андрей не был готов драться, слишком многое пережил за несколько минут общения с Анютой. Неожиданно вспомнился гипсовый бюст античного мыслителя – благородное лицо в завитках бороды, олимпийское чело. Вот только глаза пустые, как ямы. С низенького книжного шкафа смотрел философ пустыми глазами в окно. Как ни старался, не мог Андрей запомнить его имени. Латинское изречение было выбито на подставке. Андрей не поленился, отыскал словарь, перевёл изречение. «Всё едино суть», – гласило оно, то есть: «Всё равно», – если проще. «Всё равно… – гадал Андрей. – Что это, название труда или кредо мыслителя? Всё равно…» Самое изощрённое воображение, думал Андрей, не в силах измыслить доброе дело, которое ещё бы не было совершено человеком. Не измыслит оно и злодеяния, преступления, до сих пор человеком не содеянного. Значит, уже возвысился человек душой до неба, думал Андрей, познал совершенство, но и опалил душу адовым пламенем. Что за гнусная философия – всё равно? И нет разницы между великим Николаем Кузанским и Колькой Кузинским, у которого Андрей выменял парусничек в синей треснувшей бутылке? И нет разницы между настоящим парусником и этим, бутылочным, которому якобы триста лет? Да есть же, есть! Хотя бы в том, что Колька Кузинский понятия не имеет о Николае Кузанском, а у Николая Кузанского есть описание таких людей, как Колька Кузинский, хоть их и разделяют пятьсот с лишним лет!

Он взял Анюту за руку. Ему действительно было всё равно, что будут делать Сёмка и кепка. Единственное – не хотелось, чтобы унизили перед Анютой. Но ничего не произошло.

Какими добрыми, ласковыми стали кроны деревьев! Солнечное тепло ощущал Андрей. Мир, казалось, помолодел. Воздух стал чистым и упругим. Андрей вновь готов был спорить с античным философом, «О чём? О чём минуту назад я думая? – удивился Андрей. – Господи, какая чушь! Что я горожу на ровном месте! Всё так просто, так просто…»

– Андрей!

Он вздрогнул.

– Скажи… Вчера ты… дрался первый раз в жизни?

– Почему ты так думаешь? – пробормотал Андрей.

– Вчера их было трое, и ты не испугался. А сегодня испугался, я же заметила.

– Не испугался!

– Ещё как испугался!

– Не испугался, это… другое…

– А разве здесь может быть… другое? – удивилась Анюта.

– Сначала все пугаются. Это неизбежно. Главное, как человек себя потом ведёт…

– А зачем ты вчера с ними дрался? Зачем?

– Ты же знаешь. – Андрей смотрел куда-то мимо Анюты. – Из-за тебя.

– Из-за меня? – Анюта натянуто улыбнулась. – Но… зачем? И почему именно с ними? Именно с… Сёмкой?

– Я ничего не знал. Кто там Сёмка, не Сёмка… Просто… Просто я сам себе хотел доказать, что хоть на что-то гожусь. Я подумал, если сумею победить, то, возможно, и тебе… ну… буду интересен. Сам не знаю, чушь, наверное, плету. В общем, подрался и подрался.

– А если бы с Сёмкой один на один? Ты бы… победил?

– Вряд ли, – сказал Андрей, – но если ты хочешь, я попробую.

– Нет-нет, – засмеялась Анюта, – не дай бог. Вот, кстати, наш дом. Мы пришли.

В полутёмном прохладном подъезде было пусто. От мусорных бачков тянуло гнилью. Серая кошка умывалась на подоконнике.

– На каком ты этаже? – спросил Андрей, и голос его гулко полетел вверх. – На каком? – повторил шёпотом.

– На третьем, – так же шёпотом ответила Анюта.

– Ты… на лифте поднимаешься? – совеем близко придвинулся к ней Андрей, ощутив желанный яблочно-яблоневый запах, почувствовав, как два острых камешка ткнулись ему в грудь. Это были сжатые кулачки Анюты. Кошка закончила умывание, неслышно спрыгнула с подоконника, точно была пуховая. Матовым в полумраке казалось лицо Анюты. Камешки превратились в гибкие веточки. Отстраниться, увернуться попыталась Анюта, но Андрей ещё теснее прижался, лишая её манёвра.

– Так ты всё-таки поднимаешься на лифте? – тяжело дыша, изумляясь собственной тупости, уточнил Андрей.

– На лифте, на лифте, – быстро согласилась Анюта. – А иногда пешком.

Андрей чувствовал её грудь, чувствовал, как сначала напряглись, а потом мягкими, пластилиновыми сделались плечи.

– Я пойду. – Голос Анюты дрожал, она всё ещё пыталась высвободиться, но гибкие веточки превратились в безвольные цветочные стебельки, которые не в силах были ничему сопротивляться.

Андрей поцеловал Анюту. Её губы были сухими, горячими.

– Опять яблоки, – прошептал Андрей, – только… горячие. Ты не обижаешься?

Анюта замотала головой. Волосы метнулись туда-сюда.

Андрей поцеловал её ещё раз. Безвольные цветочные стебельки так же необъяснимо вновь превратились в гибкие веточки.

– Я побегу, – сказала Анюта, – побегу, ладно?

– А почему, – удержал её Андрей, – ты не спрашиваешь, какой я раз в жизни целуюсь?

– Только что в первый и… во второй! – Анюта побежала но лестнице, спугнула кошку. Кошка медленно оторвалась от каменного пола и, словно пуховый шар, взлетела на подоконник, выгнув спину. Всё в мире как бы замедлилось.

– А ты? – крикнул Андрей.

Анюта обернулась, помахала Андрею рукой и вдруг с потрясающей точностью скопировала движения кошки. Кошка-Анюта прыгнула, кошка-Анюта выгнула спину, кошка-Анюта рассмеялась. «Мяу-мяу», – почудилось Андрею в её смехе-мяуканье.

– Ты ведьма! – крикнул в восхищении Андрей, забыв про акустику пустынного прохладного подъезда. «Ведьма, ведьма, ведьма…» – побежало по ступенькам эхо. Кошке надоели эти нарушители покоя, и она исчезла. Андрей, пошатываясь, вышел на солнечный свет.

Вернувшись домой, он извлёк из шкафа запылившиеся акварельные краски, кисточки, налил в баночку воду и нарисовал картинку в голубых тонах: кошка-Анюта изгибается на подоконнике. Нацарапал карандашом на обороте: «Ведьма» – и подумал, что, пожалуй, у них с Анютой много общего. Она угадывает движения, он угадывает мысли. Вот только для Анюты это не составляет никакого труда, он же совершенно не властен над странной своей способностью.

Картинка получилась на удивление живой, и, глядя на неё, Андрей ощутил испуг и восторг, то есть снова пережил недавнее чудо, когда на него почти сразу обрушились: первая в жизни драка, первое свидание, первый поцелуй. Но сейчас к чуду примешивалась радость от того, что рисунок удачный, и Андрей не мог понять – что сильнее, откуда что проистекает? Прежде такой радости от рисования он не испытывал. Андрею казалось, он только что открыл новую жизнь, ту, о которой мечтал, читая Леонардо да Винчи, ту, которая была ему предназначена. Андрей смотрел на рисунок и испытывал раздвоение. В размытых голубых чертах девушки-кошки читалось нечто большее, чем просто необузданная фантазия.

Андрей смотрел на рисунок, а видел отстранённым взглядом сквозь нынешний огонь какую-то грядущую тщету их отношений с Анютой, огонь и тщету первых отношений вообще. Не бывают они счастливыми!

…Андрею и раньше случалось испытывать раздвоения, когда он был шестнадцатилетним пареньком, книгу ли читающим, картинку ли рисующим, и одновременно умудрённым старцем, которому давно известны все истины. Паренёк страстно переживал, желал чего-то, старец являлся лишь на миг, в самый разгар мечтаний, но в этот самый миг мечта таяла горьким облачком, а старец ласково улыбался. Андрей боялся этой улыбки. Безглазая латинская фраза: «Всё едино суть» – как бы змеилась на устах старца, а обличьем старец одновременно походил на античного философа и на их дачного сторожа, присматривающего за садом и домом. Такая же ласковая улыбка была у сторожа, а глаза… Нет, глаза были не пустые – добрые… Но доброта столь рассеянно лучилась на окружающий мир: на небо, на облака, на вишни и яблони в саду, на муравейник у изгороди, что иногда казалась Андрею каким-то сладеньким фарисейством, во всяком случае, к Андрею старик не был ни добрым, ни злым. Он был никаким.

Если для паренька смыслом жизни была мечта, то для старца – разрушение мечты. Истинный смысл, таким образом, оказывался посередине. Сознавать это в момент, когда хотелось безумствовать, было дико. «Это мудрость и яд прочитанных книг живут во мне, – думал Андрей. – От бесконечного совмещения книг, как негативов, родился старец, лживый книжный бог! Сразу девяностолетним, не знающим юности!» Действительно, прежде через книги открывался мир. Необычайно лёгкой, восприимчивей ко всему на свете становилась душа, любой мысли была готова ответствовать. Старец лишь омрачал это чувство, но победить не мог. Нынче же мир неожиданно открылся через рисунок. В размытых голубых чертах девушки-кошки прочитал Андрей будущее: будет боль, печаль, страдание, и… гипсово-ласковая стариковская улыбка почудилась: «Всё едино суть. Всё равно». Андрей закрыл глаза, приказывая умереть лживому книжному старцу. «Будет счастье! Счастье! Счастье! Вопреки тебе, лгуну!» – прокричал. Затряс головой, прогоняя наваждение.

Андрей и раньше рисовал. В детстве отец часто заставлял рисовать. Сажал рядом с собой на веранде, а на столе расставлял различные предметы. Когда Андрею хотелось рисовать – получалось хорошо, когда не хотелось – плохо. Рисовал впоследствии Андрей и без понуждений отца, однако никогда ещё не рисовал с такой страстью.

За первой акварелью последовали другие. Андрей теперь рисовал как одержимый, отвлекаясь только на школу, стремительное приготовление уроков, ожидание Анюты у входа в парк. Однако несколько дней подряд Анюта возвращалась домой прежней дорогой…

Андрею казалось, что, рисуя, он как бы обретает условное спокойствие. Анюте подобное спокойствие было даровано изначально. Анюте было достаточно просто пройти по улице, по школьному коридору – совершенство её было настолько очевидным, истинным, что не требовало доказательств. А Андрей, лишь рисуя, чувствовал себя равным Анюте. То, что ей было даровано изначально, он – на иных, естественно, полях – отвоёвывал лихорадочными усилиями.

Однако и здесь он презрел здравый смысл. Принялся за иллюстрации к Шекспиру, Данте, Эдгару По… Немыслимо было – одновременно впервые читать произведение и делать к нему рисунки, но Андрей уже был одержим. Жизнь теперь казалась ему не непрерывным бытием, чередой дней и ночей, а некой суммой мгновений. И мысль, что каждое мгновение среди беспечно и печально живущих, делающих или не делающих добрые дела людей, кто-то обязательно обдумывает, или, допустим, совершает преступление, – наполняла Андрея ужасом, будто непосредственная опасность угрожает не только ему, но всему человечеству. Мысль, что человеку надо спасаться от человека, неизменно повергала в состояние неверия и мрачной меланхолии. Андрей подозревал, что так и жить ему с этой мыслью, как с занозой.