Текст книги "Воздушный замок"

Автор книги: Юрий Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

2

Ленинград встретил их туманами и заиндевелыми ветками. На газонах снег был чёрный, а на дорогах и посреди тротуаров он превращался в грязное месиво, от которого на ботинках спустя, некоторое время появлялись белые полосы, – снег крепко присаливали. На заиндевелых ветках сидели воробьи, а голуби бродили прямо под ногами или грелись на канализационных решётчатых люках, откуда навстречу туману поднимался белый пар. На одном канализационном люке сидел нахальный кот и воинственно щурил на прохожих зелёные глаза.

В поезде Саня совершенно не выспался. Билеты так и не были заказаны заранее, и им пришлось ехать глухой ночью в общем вагоне, где напротив расположились спешащие в отпуск моряки-тихоокеанцы. Моряки шутили, азартно играли в карты, пели флотские песни. Спала только одна проводница в своём отдельном купе.

– «Три года мне снились берёзы…» – начинал вдруг среди ночи под стук колёс кто-нибудь из тихоокеанцев. И другие не удерживались, подхватывали:

– «В садах соловьиная трель…»

Привычные к учебным и боевым тревогам, дежурствам и вахтам, моряки успокоились только под утро, когда за окнами стали появляться заснеженные пригородные платформы. Проводница стаскивала с моряков одеяла и кричала: «Подъём! Приехали!»

– Петра творенье… – бубнил Юрка, вглядываясь в номера домов. Проспект, по которому шли, был прям, а все дома одинаковы.

– Принёс сюда нас чёрт… – вздыхал Саня, перекидывая сумку с левого плеча на правое. Пока Ленинград его не радовал.

– Это я чёрт, – усмехнулся Юрка. – Это я тебя сюда принёс.

Странная манера была у Юрки разговаривать. Обычно в конце любого разговора произносилась фраза, ради которой, собственно, разговор и был начат. Юрка уже в самом начале разговора словно знал эту фразу, и если не желал тратить времени на болтовню, то смело произносил её, вызывая у собеседника немалое смущение. Так, одна девушка с негодованием рассказывала подругам, что, когда она позвонила просто так Юрке и пожаловалась, что ей совершенно нечего делать, что ей так тоскливо, так тоскливо, Юрка нехорошо засмеялся и ответил: «А знаешь, почему тоскливо? Потому что мужика нет!»

Юрка и Саня шли по известной с детских лет Бассейной улице, мимо пивных ларьков, около которых немногочисленные утренние энтузиасты, поёживаясь от холода, пили пиво. Внутри одного ларька горел яркий домашний свет, и тётка в белом халате, орудующая кранами к кружками, смотрела на пивников, скребущих по карманам мелочугу, жалеюще-снисходительно, словно Белоснежка на своих гномов.

Дом на проспекте Гагарина был найден неожиданно. Бетонный, грязно-белый, он стоял, повернувшись к проспекту боком. В подъезде противно пахло мышиной отравой и картофельной кожурой.

Квартира состояла из двух комнат. В прихожей Саню и Юрку, словно молчаливые швейцары, встретили серые и голубые шинели. Новенькие фуражки с кокардами, как сычи, сидели на вешалке.

– Они, наверное, здесь размножаются, – кивнул на фуражки Саня.

– Это моего дяди квартира, – сказал Юрка. – Сейчас он на Севере служит.

В комнате на стене висела нечёткая фотография дяди. Усатый майор в сдвинутом набок берете смотрел куда-то вдаль.

– Кавалерист? – спросил Саня.

– Что? – не понял Юрка.

– Дядя – кавалерист?

– Инженер-строитель, мостовик, – ответил Юрка, щёлкая выключателем и проверяя, идёт ли из кранов вода. Поначалу вода шла густо ржавая. Потом струя светлела.

– Усы у дяди.

– Усы как усы! – разозлился Юрка. – Ты, кажется, спать хотел?

Саня обиделся и ушёл на кухню. Из кухонного окна была видна детская площадка. Деревянные кони-качалки мордами зарылись в снег, словно искали овёс. Грустно таял снеговик, как ёж, утыканный ветками. По площадке в красных резиновых сапожках расхаживала маленькая девочка с лопаткой в руке.

– А у твоего дяди жена есть?

– Почему ты спросил? – Юрка уже достал из портфеля записную книжку и шуршал страницами. Там были записаны телефоны друзей и подруг, с которыми Юрка плавал в Чёрном море, загорал на пляже, гулял по набережным, а вечером шёл мимо пальм и кипарисов на танцы, где подвыпивший оркестр играл пошлые песни.

– Просто так… – ответил Саня. – Какая-то квартира неуютная…

– Была у него жена, – Юрка отложил записную книжку. – Она в этой самой квартире умерла, а дядя перевёлся служить на Север. На самое дальнее строительство. Ни одного письма ещё не прислал. Ещё вопросы будут?

– Нет, наверное, – ответил Саня.

Ему стало не по себе. Усатый удалой майор с нечёткой фотографии, которая, казалось, для того и висит, чтобы все шутили над майором – над его бравым, но отнюдь не военным видом, над его добродушно сдвинутым набок беретом, над его усами, вдруг превратился в живого человека, который ещё недавно сидел в этой квартире у постели умирающей жены, потом хоронил её, а потом уехал на Север… А на Севере полярная ночь, мороз минус сорок, ветер дует с моря…

– Ты бы сам написал ему. Узнал, как он там… – Саня сел в кресло напротив Юрки.

У Юрки, набирающего телефонный номер, удивлённо поползла вверх бровь.

– Серёжу, будьте добры! – радостно сказал Юрка в трубку. – Что? А… Извините, пожалуйста… – Он повесил трубку. – Хороший парень, – вздохнул Юрка. – Мы познакомились с ним в Ялте, Ходили на мюзик-холл лилипутов…

– Где же он?

– Уехал на каникулы в Москву… – усмехнулся Юрка. – Наверное, сейчас звонит мне… Мы не предусмотрели одной мелочи. У них здесь, оказывается, тоже каникулы…

– Ясно. Они в Москву, мы в Ленинград… Встретимся на вокзале… – Саня неудержимо зевал.

Юрка снова набрал номер. Опять полистал записную книжку и набрал другой. О чём он говорил, Саня не слышал, потому что занялся изучением книжных полок Юркиного дяди. Большей частью это были книги по строительству мостов, однако среди них затесались отдельные тома Шекспира, Руссо, Петрарки и Данте. Был ещё двухтомник Ибсена. Саня потянулся было к «Пер Гюнту», но вдруг возник перед ним Юрка. Саня, когда чем-либо сильно увлекался, забывал про окружающих, и они всегда возникали перед ним неожиданно, словно он просыпался.

– Какая пошлость… – сказал Юрка. – Думать о каких-то сомнительных развлечениях… Пьянствовать с забытыми друзьями, искать девиц… Фу!

– Это ты пошляк! – Саня с сожалением посмотрел на полку. – Звонишь куда-то всё утро…

– Мой второй друг сломал, катаясь на лыжах, ногу и сейчас находится в больнице, – сообщил Юрка. – Наверное, только это удержало его от поездки в Москву. Мы не пойдём его навещать…

– А куда мы пойдём? – спросил Саня.

– В Эрмитаж, – сказал Юрка. – Только сначала позавтракаем.

…Бело-зелёный Эрмитаж смотрел на них равнодушно тысячами своих окон, а люди, суетящиеся около дверей, были похожи на муравьёв. В прохладном вестибюле командовали гардеробщики. Перед зеркалами взмахивали расчёсками девушки. Одна делала это с таким артистизмом и упоением, словно дирижировала оркестром. Юрка замер. Почувствовав его восхищённый взгляд, девушка застеснялась и сбилась с ритма. Пахло в вестибюле пудрой и новыми глянцевыми альбомами.

Саня и Юрка отстояли длинную очередь, и неторопливый дедушка в валенках выдал им прозрачные номерки с четырёхзначными цифрами. Завтрак – твёрдая булочка с маком и стакан кофе – бурчал у Сани в животе. Хотелось побыстрее выбраться из гардероба, но людей кругом было много. Юрка толкался, и на него недовольно оглядывались. Юрка ненавидел толчею, всевозможные «часы пик, треф и бубен», как он их называл.

Он вдруг толкнул по дурацкой своей привычке Саню локтем в бок, и Саня охнул, потирая рёбра, – таким неожиданным и резким оказался толчок.

– Нокдаун… – сказал Саня. – Ты всё-таки старайся предупреждать меня, когда в тебе просыпается боксёр. Я хоть встану в стойку.

Юрка показал на двух девушек, идущих по лестнице.

– Я высокую знаю, – сказал он. – Только не помню, как её зовут…

– Интересно, что отвечают девушки, когда им говорят: «Я вас знаю, но не помню, как зовут»? – спросил Саня.

– Разное, – усмехнулся Юрка. – Но основную массу узнавальщиков посылают к свиньям.

– Тебе этого хочется?

– Не тот случай, – вздохнул Юрка. – Она будет рада…

Саня с подозрением посмотрел на Юрку. Таким тихим и грустным голосом Юрка говорил редко.

– Ты смотри не заплачь, – сказал Саня.

Следуя за девушками, они вступили под своды зала голландской живописи. Саня смотрел на картины: как румяные средневековые голландцы катаются но льду своих каналов на кривых коньках, как в трактирах за дубовыми столами при свечах едят они сочное жареное мясо, как они пляшут сразу по сто человек, радуясь, что прогнали испанцев, как трудятся по утрам на корабельных верфях – а заодно Саня разглядывал со спины девушек. Девушки шли под руку и не оглядывались.

В следующем зале сладострастно махали крыльями розоватые купидоны…

– Сейчас мы их догоним, – тихо, по решительно заявил Юрка.

В следующем зале угрюмые французские крестьяне косили сено. А на сером горизонте сгущались мрачные предреволюционные тучи…

Подобные попытки знакомства с девушками нагоняли на Саню тоску. Больше всего страшился он увидеть в глазах у девушки равнодушное презрение.

– Ты их первый догоняй, – сказал Саня. – А я потом подойду. Я чего-то не жажду…

– Хватит! – разозлился Юрка и, схватив Саню за руку, потащил вперёд.

Зал, где висели две картины Рафаэля, около которых толкались и перешёптывались люди, показался Юрке самым подходящим местом для восстановления старого знакомства. Зимнее солнце било в огромные окна зала, и лица мадонн светились, Саня специально приотстал. Мадонны и младенцы с нимбами вокруг голов смотрели на него сожалеюще, и Сане хотелось куда-нибудь спрятаться…

Первая девушка (Саня выделил её, потому что она была выше ростом) – в брюках и в вязаной фиолетовой безрукавке, фиолетовая безрукавка до брюк не достаёт, рубашка красная, рукава широкие, девушка худощава и стройна. Волосы длинные, светлые, расчёсанные на прямой пробор. Походка девушки очень решительная. Людей с такой походкой не хочется догонять. Кажется, что спешат они куда-то по очень важным и неотложным делам.

Вторая девушка ростом пониже, хрупкая. На ней – юбка, замшевая куртка с бахромой. Волосы – чёрные, подстрижены коротко. Вторая девушка в этот момент как раз оглянулась, посмотрела в окно – на искрящийся лёд Невы, на чёрное коромысло Дворцового моста, на ворон, важно расхаживающих по льду, на Ростральные колонны, на сидящего Нептуна с раздробленными коленками, а потом снова перевела взгляд на мадонну Рафаэля. Саня успел заметить, что у девушки аккуратненькая, замечательная чёлка, длинные ресницы и любопытные серые глаза. Саня вдруг почему-то вспомнил, что точно такая же чёлка была у его младшей сестры Наташи, когда она ходила в детский сад. А ещё он вспомнил, как недавно стукнул Наташу линейкой по голове и как она, заплакав, ушла, а ещё перед самым отъездом в Ленинград отказался решать ей задачу по алгебре, и Наташа обиделась и весь день ходила надутая. Последнее время Саня вообще мало внимания обращал на сестру, и сейчас ему стало стыдно, захотелось немедленно позвонить по междугородному в Москву и сказать Наташе что-нибудь хорошее. Спрятавшись за колонну, Саня смотрел на черноволосую невысокую девушку и думал о том, что надо купить в магазине какой-нибудь смешной подарок Наташе, и ещё он думал о том, что простит невысокой черноволосой девушке равнодушное презрение, если оно появится у неё в глазах.

Странно всё перемешалось: Рафаэль, солнце на лицах мадонн, черноволосая девушка с длинными ресницами, сестра Наташа, шарканье ног, зычный голос экскурсовода, шёпот в зале…

Когда Саня очнулся, Юрка улыбался и что-то говорил, высокая светловолосая девушка смотрела на Юрку, наклонив голову, и тоже улыбалась. Вторая девушка стояла рядом. Заметив спрятавшегося за колонной Саню, Юрка поманил его пальцем. Обойдя толпу экскурсантов, Саня оказался около окна, где стоял Юрка с девушками.

Рафаэль был забыт. Сестра Наташа тоже.

Над белым льдом Невы торчал шпиль Петропавловской крепости. Туман совершенно рассеялся, и зимнее солнце заставило засверкать ледяные косы карнизов. Казалось, не конец января, а апрель в Ленинграде.

– Это мой друг Саня… – сказал Юрка и, немного подумав, добавил: – Я думаю, Свете он понравится…

Света, та самая черноволосая девушка с чёлкой, испуганно посмотрела на Юрку. Она ещё не привыкла к его манере выражать мысли.

– Оля, – назвалась другая девушка, протягивая Сане ладонь.

– Оля – скульптор, – добавил Юрка. – Поэтому не удивляйся, если она при рукопожатии сломает тебе руку…

Саня отпустил холодную Олину ладонь. Светина ладонь оказалась куда теплее и мягче.

– А я будущий товаровед-библиограф, – сказала Света.

– Кто? – не понял Саня.

– Товаровед-библиограф… – Света смотрела на Саню, и не было в её глазах равнодушного презрения.

Через час, выйдя из Эрмитажа, Саня и Юрка стояли около подземного входа в метро «Невский проспект», а недалеко от них возвышалось кирпично-красное здание с круглыми часами на башне, до сих пор именуемое ленинградцами Думой. Часы выстукивали какое-то время, но их бой тонул в уличном шуме. Юрка и Саня жевали пирожки, купленные около метро.

– Ты вспомнил, где её видел? – спросил Саня.

Юркина задумчивость ему не понравилась. Сане всегда казалось, что двум задумчивым людям нечего делать вместе. Сдвинутая на затылок рыжая шапка и расстёгнутое пальто придавали Юрке какой-то загульный вид. Оля и Света уехали на Малую Охту. По пути к остановке Саня высказал предположение, что Малая Охта хулиганский район, что прохожих там останавливают, говорят им: «Ох ты!», а потом сбивают с ног молодецким ударом. Девушки нехотя улыбались. Саня обиделся.

И Оля и Света были москвички. В Ленинград они приехали на каникулы.

– Я и не забывал… – Юрка поднял воротник своего пальто. – В мастерской у Петруна…

Кто такой Петрун, Саня не знал, однако продолжать расспросы не стал. Саня глянул на часы. Расстались с девушками до семи часов. В семь часов должны были встретиться около станции метро «Парк Победы», а оттуда отправиться в военную квартиру на проспекте Гагарина. До этого Юрка и Саня должны были купить чего-нибудь на ужин.

– Петрун подозрительный человек… – продолжал Юрка. – Художник-живописец… Выпивает изрядно. Чего она у него делала?

– А ты чего делал?

– Я? При чём здесь я? Весь вечер она сидела у окна и молчала. А потом как-то незаметно ушла. Я, помню, на мороз без шапки выскочил, хотел догнать. Тогда ещё снег падал… А в сквере качели скрипели… – Юрка редко предавался воспоминаниям, поэтому Саня слушал его внимательно.

– Она тебя сразу узнала?

– Сразу… – Юрка рассеянно смотрел, как едут по Невскому троллейбусы и сыплют искрами, словно хотят запалить на рогах бенгальские огни.

– А Света тоже была в мастерской у этого Петруна?

– Я её первый раз в жизни вижу.

По подземному переходу они перебрались на другую сторону Невского, зашли в Елисеевский гастроном. Зеркала за спинами продавцов стояли пирамидами. И один апельсин умножался на восемь. Оптический эффект создавал немыслимое изобилие. Было странно: как такие хрупкие на вид стеклянные полки выдерживают горы апельсинов, колбас, сыров, окороков и банок с консервами? Елисеевский гастроном будил аппетит. Саня с отвращением вспомнил про тощий завтрак в домовой кухне неподалёку от военной квартиры. Очереди в Елисеевском гастрономе двигались быстро.

Через двадцать минут Юрка и Саня сидели в подземном кафе «Аврора», а около Саниных ног приткнулась сумка, в которой, тесно прижавшись, стояли две бутылки сухого вина, батон за двадцать две копейки, пакет с конфетами и банка шпрот. Апельсины пришлось распихивать по углам.

– Не знаю, что со мной… – говорил Юрка, тоскливо глядя на сероватый шницель. – Может, не надо с ними встречаться? Я ведь чувствую, веселья не будет…

– Зачем же тогда договаривались? – резонно спрашивал Саня, толкая ногой под столом набитую сумку. – И почему не будет веселья?

– Увидишь… – вздыхал Юрка. – Понимаешь, когда очень хочешь увидеть человека, но долго-долго его не видишь, а потом вдруг неожиданно встречаешь, всегда думаешь: а может, лучше совсем его не встречать? Боишься чего-то…

Окна в подземном кафе «Аврора» маленькие и узкие. Сквозь них видны ноги идущих по проспекту людей. Только совсем маленькие дети появлялись в окне целиком. Саня им подмигивал, и дети останавливались. Потом в кадре окна возникала родительская рука, которая брала ребёнка за воротник.

– А чего ты боишься? – спросил Саня.

– Не знаю, – вздохнул Юрка. – И вообще зря я этот разговор затеял.

– Почему зря? Если ты не хочешь с ними встречаться, то не будем. Мне в конце концов всё равно.

Так сидели они и беседовали, иногда поглядывая на часы…

3

Работая с глиной и глядя на свои испачканные руки, Оля Крылова раньше испытывала чистое и светлое чувство радости – чувство, которое, по её мнению, дано испытывать человеку, создающему прекрасное. Она обращалась с этим чувством бережно и страшно удивлялась, когда получала за свои композиции тройки с минусом. Поначалу Оле было смешно. «Ну, кто они? – думала Оля. – Кто они такие, эти люди, оценивающие моё творчество? И что значат для меня их оценки? Не будет стипендии? Ха-ха! Главная оценка – это та, которую я сама себе ставлю. А это пятёрка! Я работала над скульптурой… Мне ли не знать – хорошая она или плохая?»

Так продолжалось два года…

На третьем курсе Оля изменилась. Руки, испачканные в глине, её больше не радовали, чистое чувство радости не приходило. Сам процесс лепки стал вдруг ненавистным. В институт Оля ходила как на каторгу. Однажды ночью посетило её прозрение, что великой не стать, ничего гениального не создать… Дверь в бессмертие захлопнулась. Оля поблагодарила судьбу, что прозрение пришло так рано. Теперь она смотрела на жизнь иначе: начала пользоваться косметикой, наряжаться, как манекенщица. «Наконец-то…» – облегчённо вздохнули родители. Мать сказала, что скоро к ним придёт в гости один аспирант – сын сослуживицы. Хорошо бы Оле с ним посидеть, поговорить об искусстве… Но Оля решительно отвергла аспиранта.

Последнее время мысли её занимал совсем другой молодой человек – голубоглазый и строгий, хоть икону с него пиши. С тяжёлым сердцем делала Оля новую композицию, впервые не думая о величии и вечности. Строгий и голубоглазый учился на факультете живописи и дружил с одним Олиным знакомым – живописцем Петруном. Петрун сто раз приглашал её к себе в мастерскую, но Оля отказывалась. Теперь она отправилась туда не задумываясь. Сидела на высокой табуретке, молчала и смотрела на дверь. Голубоглазый строгач не появлялся. В тот вечер Оля обратила внимание на другого молодого человека – звали его Юрий, и к людям искусства он, по счастью, не принадлежал. Ольга забавлялась, наблюдая за ним.

Сначала Юрий бойко спорил с Петруном, попивал вино и танцевал с какой-то девицей. Потом вдруг затих, ушёл в угол и стал оттуда посматривать на Ольгу, делая вид, что изучает натюрморт у неё над головой. Натюрморт необыкновенно натуралистично изображал раков и пивные бутылки. Бутылки всегда присутствовали в натюрмортах Петруна. Сам Петрун называл свои работы «натюрмордами». Сидя на своей высокой табуретке, Ольга никак не могла понять, почему Юрий не сходит на кухню, не возьмёт точно такую же табуретку, не подойдёт к ней, не сядет рядом и не начнёт какой-нибудь дурацкий разговор. Ольга зевала и смотрела на часы. Когда Юрий ушёл на кухню за сигаретами, Ольга тихонько оделась и ушла, уверенная, что Юрий её догонит. Она шагала к остановке, а снежинки мягко ложились ей на щёки, словно нежный небесный скульптор прикасался к щекам тонкими влажными пальцами. Ольга ни о чём не думала. Ей казалось, что настало время простых и доступных радостей: снег идёт, качели в скверике скрипят, чёрная собака пробегала мимо – лизнула руку… Такой стала теперь жизнь, когда отпала необходимость что-то выдумывать и воплощать. То, что Юрий так и не догнал её, показалось Ольге странным. Она специально постояла под козырьком остановки, пропустив несколько троллейбусов, но Юрий так и не появился…

На следующий день Ольга закончила композицию, грустно окинула её взглядом и пошла гулять по вечерней и снежной улице Горького. На Советской площади Ольга долго смотрела сквозь снег на конного Юрия Долгорукого, ей казалось, что конь его встаёт на дыбы в снежном крошеве, а сам Юрий медленно и страшно вынимает из ножен каменный меч. «Так и должна видеться настоящая конная статуя в метель», – подумала Ольга и пошла дальше. Она любила конные статуи. В метро её посетила простая и хорошая мысль – надо забрать документы из института и уехать куда-нибудь подальше. Хотелось почему-то на Белое море, в Архангельскую область, где ночи голубые, огромные сосны растут, где качаются на ветру брошенные церкви, а по прозрачным рекам гуляет сёмга.

Странности начались через неделю. Ольга получила за композицию пятёрку, все были удивлены, работу отобрали на выставку. «Ну, кто они? – устало подумала Ольга. – Кто они, эти люди, оценивающие моё творчество? И что значит для меня их оценка? Сама-то себе я ставлю двойку… Ольга вдруг возненавидела споры о смысле и назначении искусства. Она начала подозревать, что споры эти ведутся для того, чтобы не работать.

И зимой, после сессии, на которой ей поставили хорошие отметки и дали стипендию, Ольга решила поехать в Ленинград, походить там по улицам, по паркам, по музеям – посмотреть на памятники. Кроме самых необходимых вещей, она взяла с собой книжку Честертона. Патер Браун последнее время казался Ольге верхом мужского совершенства. На всякий случай Ольга позвонила своей верной подруге Свете Гончаровой, которую знала с детства.

В первый день каникул, поздней ночью, они стояли на Ленинградском вокзале и ёжились от холода. Поезд подошёл за десять минут до отправления. Света и Ольга застелили в купе полки и моментально уснули. Когда они проснулись, в купе было как в холодильнике, а поезд нёсся по туманным и заснеженным ленинградским пригородам.

Ленинградская Малая Охта не очень отличалась от московских Чертанова, Бирюлёва или Хорошёво-Мнёвников. Оле и Свете показалось, что они никуда не уезжали. Те же белые блочные дома, те же универсамы с длинными очередями в кассы и с чёрствыми батонами, те же заколоченные до лета овощные ларьки, кинотеатры с такими же названиями, как и в Москве, и с такими же фильмами; только трамваи – скрежещущие и позванивающие – вносили некоторое разнообразие. В Москве в новых: районах трамваи не ходили.

Оля и Света остановились у старшей Олиной сестры. Была сестра уже много лет замужем за ленинградцем, иногда (а точнее, когда ссорилась с мужем) начинала вдруг сетовать, что зря переехала из Москвы, ехидно обзывала Ленинград дырой, провинцией, чем приводила мужа в бешенство.

Придя из Эрмитажа, Оля и Света пообедали и теперь стояли у окна в детской комнате, наблюдая, как по улице ползёт, уничтожая сугробы, снегоуборочная машина. Сверху на это было интересно смотреть. Ловко орудовала машина своими кривыми лапами. В детской комнате – ковёр во весь пол, по стенам – полки с игрушками. Дети придут из детского садика, прибегут в комнату, обнимут Ольгу и закричат: «Тётя Олька! Тётя Олька приехала! Не уезжай от нас, ладно?»

В детстве Оля и Света дружили самозабвенно. Потом это прошло, но добрые отношения остались. Правда, они стали немного натянутыми, потому что Оля и Света никак не могли решить, кто командует, а кто слушается. Первый разлад произошёл, когда Оля после четвёртого класса поступила в среднюю художественную школу. Света сразу же начала усерднее играть на пианино и одно время утверждала, что будет учиться в консерватории. Однако после десятого класса Света поступила в Полиграфический институт, на экономический факультет. Конкурс туда был всего два человека на место. Про консерваторию Света забыла. Пианино дома пылилось, и Светин брат-шалун писал на пыльной крышке разные нехорошие слова.

Учиться было грустно: институт маленький, вечера скучные. Товаровед-библиограф – так называлась будущая Светина специальность. По-простому это означало работник книжного магазина. В лучшем случае директор, в худшем – продавец. В институте при входе на их факультет стоял стенд: «В книжную торговлю – специалистов с высшим образованием!» Институт занимал трёхэтажное здание на Садово-Спасской улице. Здание было такое старое, что ремонт стал хроническим состоянием института. Сколько кофт, брюк, юбок испачкала Света в краске и в извёстке за два года учения!

Иногда, особенно когда шёл дождь и падали листья, когда капли зигзагами стекали по институтским окнам, Света думала, что в жизни ей пока не очень-то везёт: парня хорошего не встретила, будущая профессия не интересует, дома – такая тоска, такая тоска… Причин этого невезения Света не понимала. Были моменты, когда она злорадно думала о себе, как о совершенно чужом человеке: «Так тебе и надо, дуре! Будешь стоять за прилавком в синем халате!»

На втором курсе у Светы появился друг. Жили они на одной лестничной клетке, но дружить начали как-то внезапно. Несколько раз Света видела, как Коля – врач-стоматолог – поднимался на лифте в свою однокомнатную квартиру с разными девушками, большей частью невысокими брюнетками. Очевидно, такой тип ему нравился. Света вяло ревновала его, потому что больше ревновать было некого. Институтских мальчиков она в расчёт не брала, а старые школьные приятели служили в армии, откуда присылали жалобные письма, или же где-то учились, и было им не до Светы.

И когда Коля однажды обнял и поцеловал Свету в лифте, она даже обрадовалась. Несколько раз они ходили в кафе и в театр. У Светы даже вошло в привычку по вечерам сидеть у Коли дома на диване и смотреть цветной телевизор. Коля хвастался, что какие-то трубки в телевизоре французские, поэтому изображение яркое, не то что в других цветных телевизорах…

На институтских мальчиков Света теперь взирала высокомерно, сравнивать с Колей их не смела, а один раз, на зависть подругам, заставила Колю встретить её у дверей института, что тот сделал крайне неохотно. Помнится, всю дорогу до метро Коля угрюмо молчал.

На кухне у Коли стояло списанное зубоврачебное кресло, а вместо тарелок он пользовался эмалированными ванночками, куда обычно зубные врачи со звоном бросают инструменты.

Коля постоянно подсаживался к Свете на диван, и ей приходилось вести упорную борьбу с его нескромными руками. Отношения между Колей и Светой становились всё более напряжёнными. Света как-то некстати вспоминала многочисленных брюнеток – посетительниц этой квартиры, а Коля злился, говорил, что он для неё на всё готов, а она не может понять, что он мужчина… Да-да, мужчина! И не может больше ждать…

– Чего ждать? – спрашивала Света.

– Сама, знаешь чего! – Коля недовольно уходил за столик перед диваном, крепко отпивал из фужера и закусывал яблоком.

– А если не дождёшься, тогда, наверное, мне все зубы вырвешь? – спрашивала Света.

Коля зеленел.

– Ты страшная женщина… – говорил он. – Зачем ты надо мной издеваешься?

– Это ты надо мной издеваешься, – отвечала Света. – В загс не зовёшь, кольца не заказываешь… Я уже, если хочешь знать, фату приглядела… Как думаешь, если с белыми кружавчиками по краям, красиво будет?

– Мы же не дети… – стонал Коля, поедая яблоки.

– Квартирка, правда, у тебя тесноватая… – хозяйски осматривалась Света. Ей становилось по-настоящему весело.

– Вот что, – сказал однажды Коля и выключил телевизор. Замечательные французские краски погасли. – Ступай-ка ты вон, чтобы духу твоего здесь не было!

– Стало быть, не про вас честная девушка… – ответила Света и, чинно пригладив юбку, вышла из Колиной квартиры.

Дверь за ней яростно захлопнулась. На лестнице Света хохотала истерично и долго. Её манило открытое окно. Ставни ходили туда-сюда, как ладони. Вскоре Света снова встретила Колю в лифте с очередной брюнеткой, Коля сухо кивнул Свете и отвернулся. «Это маньяк! – шепнула Света брюнетке. – Он заманивает девушек к себе домой, связывает и вырывает все до одного зубы…» Коля нажал на красную кнопку «стоп» и вышел вместе с брюнеткой на два этажа раньше.

Света улыбнулась и поехала дальше.