Текст книги "Воздушный замок"

Автор книги: Юрий Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

– Стой на месте, Рыба! – прошептала она. – А ты… бледноногая, иди-ка сюда!

– Я? Сама ты бледноногая… – Маша на всякий случай шагнула назад.

– Иди, иди, не бойся! – приказала Юля. – Косу я тебе выдрать всегда успею…

– Чего? – Маша отступила ещё на шаг.

– Иди сюда!

Словно загипнотизированная, Маша приблизилась.

– Видишь коричневую сумку, бледноногая? – спросила Юля. – С застёжками. Сейчас ты как будто пойдёшь мимо и схватишь её с подножки, поняла? Схватишь и, как ветер, прилетишь сюда! Поняла?

– Юля! – Мужчина, казалось, потерял терпение. Вышел из автобуса.

– Сейчас, папочка! – сладко ответила Юля. Но как не соответствовал сладкий, покорный голос сжатым в ниточку губам, злому решительному накалу зелёных глаз. – Ну, пошла! – не прошептала, прошипела Юля.

– 3-зачем?

– Пошла!

Маша медленно двинулась в сторону автобуса, неуверенно улыбаясь и неотрывно глядя на сумку.

– На сумку-то не смотри как удав, – услышала голос Юли.

Мужчина в это время поднялся в автобус. За ним потянулись атлеты. Это облегчило Машину задачу. Схватив сумку, Маша попятилась, упала, поднялась и, сделав непонятный зигзаг, вернулась в сквер, где Юля топала ногами и кричала: «Быстрей, быстрей!»

Дальше произошло нечто совершенно неожиданное. Вырвав у Маши из рук сумку, Юля, как обезьянка, стала карабкаться на дуб, только белые ноги мелькали да сумка рывками взлетала всё выше и выше. Вскоре Юля оказалась на такой высоте, откуда двор ей предстал в ином измерении, потому что она прокричала:

– Рыба! Ты сверху похожа на курицу! А ты, новенькая, на крысу!

Из автобуса вышли все. Обступили дуб.

– Юля! Что за шутки? – устало спросил отец.

– Юля! Я лезу к тебе! – заявила мать.

Угрюмые атлеты быстро притащили откуда-то брезент, растянули под дубом. Они, судя по всему, были всегда готовы к любым неожиданностям. Удивить их было трудно.

– Эй, прыгай! – крикнул самый находчивый.

Из зелёных шелестящих веток послышался спокойный голос:

– Это исключено.

– Что исключено?

– Я не прыгну…

Один из атлетов скинул куртку и пару раз, разминаясь, присел.

– А если этот… полезет на дерево, я прыгну! Но не на брезент!

– Юлечка! – выдохнула мать.

– Ты же взрослая девочка! – Отец закурил, посмотрел на часы. – Мы без тебя никуда не уедем! – Сигарета в руке заметно дрожала.

– Я не слезу!

– Почему?

– Потому что я никуда не хочу уезжать! Потому что мой дом здесь!

Атлеты насторожённо следили за Юлиными перемещениями по веткам. Любопытные прохожие начали заполнять сквер. Сначала они вертели головами, потом, рассмотрев в вышине Юлю, ойкали, а некоторые старушки даже крестились.

– Хорошо, – сказал отец Юли, тревожно оглядываясь. – Что ты, собственно, предлагаешь?

– О! – засмеялась с ветки Юля. – У меня имеется прекрасный план…

– В таком случае давай обсудим.

– Давай.

– Но согласись, мне придётся тоже залезть на дерево… – вкрадчиво начал отец.

– Только на третью ветку! – отрезала Юля.

– Почему именно на третью?

– Потому что я же знаю, ты хочешь меня стащить вниз и увезти в Одессу…

Отец вздохнул, сражённый железной логикой дочери.

– Хорошо, на третью… – быстро забрался на указанную ветку… Постояв немного, подумал, полез выше. Вскоре их с Юлей разделял какой-нибудь метр. Юля сделала шаг в сторону, покачнулась. Отец побледнел. Юля вскарабкалась ещё выше. Она теперь стояла на тоненькой покачивающейся ветке, чуть держась за сучок, едва торчащий из ствола.

– План простой, – сказала Юля, – вы уезжаете в Одессу, а я остаюсь дома с бабушкой!

– Юля, но ты же знаешь, что бабушка… – Шелест листьев заглушил подробности разговора, только отдельные слова долетали до Маши: – Больница… в любой момент… семьдесят лет… малость не в себе…

– Я никуда не еду! – Юля отпустила сучок и секунду-другую балансировала на ветке.

– Хорошо! Мы принимаем твои условия! Сейчас мама позвонит бабушке. Слезай!

– Только когда приедет бабушка!

– Но мы же должны увидеть, что ты благополучно спустилась!

– Увидите из автобуса!

Отец ещё раз посмотрел на часы, стал спускаться.

…Через двадцать минут лихое такси вкатило во двор. Из такси вышла бабушка. Автобус отъехал к арке. Только два атлета держали брезент, пока Юлия спускалась. На предпоследней ветке она задержалась.

– Всё! – сказала. – Теперь-то уж я не упаду. Можете идти, мазилы!

Атлеты отошли.

Автобус скрылся в арке.

– Я победила! Победила! Победила! – прокричала Юля, слезая с дерева. Потом она подняла с земли рисунок и вдруг, отвернувшись к дубу, горько заплакала.

Рыба, Маша, бабушка утешали её…

Маша вспомнила всё это не случайно, потому что именно в тот весенний день, когда цвели в сквере вишня и яблоня, и началась её дружба с Юлией-Бикулиной, приносящая столько тревог и печалей. Именно тогда громогласное «я» Юлии-Бикулины полетело, дробясь и звеня по окнам, и заполнило всё воздушное пространство двора. Маша тогда испугалась. Никогда не видела она ещё такого смелого «я». Летящее, как демон, смелое «я» коснулось Маши, и Машино маленькое, робкое «я», уютно чувствующее себя среди слёз и вздохов, немедленно подчинилось. Это произошло мгновенно, ещё до того, как Юлия-Бикулина узнала, кто такая Маша и как её зовут.

Сейчас, идя осенней дорожкой Филёвского парка, внимая порхающим листьям, Маша размышляла: да как неё так получилось, да она ли все эти годы безупречно подчинялась Бикулине? Машины ли желания и поступки регламентировались Бикулининым «я»? Полон недоумения был Машин взор, обращённый в прошлое. Со стыдом вспоминала она, какую холуйскую гибкость проявляло её старое «я» в общении с Юлией-Бикулиной. Допустим, Маша говорила: «Идём в кино!» – «Нет, – возражала Бикулина, – к свиньям кино, идём дальше по улице!» И Маша, для вида поспорив, соглашалась, и они шли по улице. Раздражение, казалось, должна была испытывать Маша. Но нет! Она испытывала чувство освобождённости, словно избавившись от безобидного желания посетить кино, она избавилась и от ответственности за саму себя. Лёгкость ромашкиного лепестка, летящей пыльцы испытывала Маша. Избавившись от ответственности, чувствовала себя… свободной! И уже шла по улице с наслаждением. Мир наполнялся красками, доселе не замечаемыми. А Юлия-Бикулина вдруг заявляла: «Чёрт с тобой, Петрова, идём в кино!» Но Маше уже совершенно не хотелось в кино! Впрочем, только секунду не хотелось… В кино так в кино, не всё ли равно?

Юлия-Бикулина решала всё. Юлия-Бикулина привычно несла бремя чужих неосуществлённых желаний. Маша вдруг подумала, что это тоже не так уж «легко. Иначе почему так редко улыбалась Бикулина? Зато злая усмешка часто ломала ей рот. Откуда ранняя морщина на челе Бикулины, в которую она по совету матери еженощно втирала голубой австрийский крем? И Маша пожалела Юлию-Бикулину, потому что слёзы её тоже коснулись Маши в далёкий весенний день, когда цвели яблоня и вишня.

Всё дальше и дальше углублялась Маша в осенний парк, не понимая, откуда в ней эти мысли. С каждым осенним часом слабели, слабели нити, связывающие её с Юлией-Бикулиной, любимой ненавистной подругой, и Маша чувствовала, что это невозвратимо, невозвратимо… «А что, собственно, возвратимо?» – вдруг подумала Маша и сама испугалась. Этот вопрос, казалось, заключался в самом осеннем мире: струился в чистом воздухе, стая птиц, пролетающая над Филёвским парком, несла его на крыльях, пустынная парковая дорожка устремляла вопрос к синему горизонту. «Возвратимы времена года, всё остальное нет… Всё остальное, как стрела, летит и падает… Семёркин! – подумала Маша, и воздух стал светлее, листья ярче, самой Маше стало тепло, даже жарко. – Чувства, чувства возвратимы! – мудро подумала маленькая Маша. – Только в них нет порядка. Две подряд весны может быть, а может и подряд сто зим…» Но стоило только Маше подумать о Семёркине, как тут же возникала в мыслях Юлия-Бикулина и начинала воевать с Семёркиным, словно вдвоём им сосуществовать было невозможно. Ценой великих усилий Маше удалось прогнать Бикулину. «Как хорошо, – думала Маша, – что есть на свете такой человек – Коля Семёркин…» И тут начиналось новое раздвоение! С одной стороны, Маше очень приятно было думать о Семёркине.

смотреть на него в школе, смотреть на него дома, из окна, когда Семёркин выходил гулять со спаниелем Зючом. Зюч носился по двору, а Семёркин ходил следом, но, право же, в немудрёном этом гулянии чудесный смысл виделся Маше, и она то краснела, то бледнела у окна за кружевной занавесочкой. И возможно, подними в этот момент Семёркин глаза, увидь взволнованную Машу, всё стало бы ему ясно, но… не смотрел Семёркин на Машино окошко. Такое вот волнение, сладкое обмирание и было с недавних пор тайной стороной Машиного существования, о которой только один человек догадывался – Юлия-Бикулина… С другой же стороны, Машу настораживала растущая зависимость от этих семёркинских выходов с Зючом во двор, от семёркинских взглядов, которые Маша ловила в классе и которые были устремлены куда угодно, только не на неё. Короче говоря, Семёркин был вольной птицей, жил как хотел. Маша же с недавних пор вольной птицей себя не чувствовала. И чем вольготнее бродил по школьным коридорам Семёркин, заглядываясь на других девочек, тем менее вольготно чувствовала себя Маша. Одного факта существования Семёркина было уже явно недостаточно. В Семёркине должны были забушевать ответные чувства. Это он, Семёркин, должен подкарауливать идущую по двору Машу, он должен смотреть на неё из окна и комкать в руке занавеску! Что-то надо было, предпринимать. И Маша читала Тургенева, читала в изумлении «Красное и чёрное», читала современных писателей… Иногда она так глубоко задумывалась о Семёркине, что теряла нить реальности, и то, что Семёркин не знает, ничего даже не подозревает об этих её мыслях, казалось диким и несправедливым. Словно цунами накатывалось на любовно выстроенные Машей городки и скверики. И, справившись с цунами, Маша сидела мрачная и опустошённая, и слёзы сами катились из глаз.

Так, маятником, качались Машины мысли, а ноги потеряли счёт шагам. Давно уже Маша миновала Филёвский парк и шла теперь вдоль шоссе. Автомобили обгоняли её, шпиль университета блистал вдали на солнце, а под ногами желтела умирающая осенняя трава.

Каким образом Юлия-Бикулина догадалась о её чувствах к Семёркину, Маша не знала. Но особенно и не удивилась. Она давно привыкла, что Юлия-Бикулина разгадывает тайны и читает мысли.

Маша вспомнила далёкий весенний день, когда белые лепестки подрагивали на яблоне и вишне, а дуб гудел на ветру, как огромная труба, устремлённая в небо, чтобы звёзды всё слышали. Два глаза у весны: ласковый, тёплый и – строгий, холодный. В тот вечер весна смотрела во двор холодным синим глазом, и у Маши зябли коленки, и Рыба дрожала в своём платьице. Только Юлия-Бикулина не чувствовала холода. Фарфоровым казалось в сгущающемся воздухе её лицо, глаза – двумя зелёными листиками.

– Ты, новенькая, меня не жалей, не жалей! – приговаривала Бикулина, дёргая почему-то Машу за пуговицу на платье. – Я на дереве сидела, плакала, а думалось совсем о другом. Да, плакала я! А хочешь скажу, отчего плакала?

– Скажи, Би… Биби… – Маша осторожно высвобождала пуговицу.

– Бикулина! – холодно поправляла её новая знакомая, и словно две металлические болванки стукались, такой рождался звук. – Би-ку-ли-на! – повторила новая знакомая по слогам. – Так вот я плакала потому, что вдруг поняла, какие они маленькие, слабые…

– Кто? – не понимала Маша и думала: неужели атлеты?

– Родители мои, – продолжала Бикулина, – смотрела я на них с дуба, и так мне их жалко было! Как же так? – Бикулина переходила на шёпот: – Из-за того, что балбесы-футболисты безобразно играли в прошлом сезоне и отвратительно начали этот, отец должен переходить в одесскую команду, которая тоже неизвестно как будет играть. Я всё время у него спрашивала: «Ну а ты сам? Хочешь в Одессу?» А он: «Какое это имеет значение? Надо ехать!» Я: «Тебе надо?» Он: «Всем нам надо! Всем надо ехать в Одессу, и я должен вывести их команду по крайней мере в призёры, чтобы вернуться в Москву. А в федерации я не хочу работать, потому что я тренер, тренер!» И тогда, – продолжала Юлия-Бикулина, – я поняла, что мой отец слабый человек, и мне стало его жалко…

– Почему же слабый? – стучали зубами от холода Маша и Рыба.

– И тогда я подумала, – не слушала их Юлия-Бикулина, – он слабый человек потому, что не довёл до конца дело! Вложил в команду столько сил и не сумел остаться в команде! Едет в Одессу, а ему туда совсем не хочется, значит… Значит, в нём нет гордости! «Но должен же быть предел, – подумала я, – за которым кончается его покорность и начнётся он сам…» И я поняла, что этот предел далеко-далеко… И тогда… – Юлия-Бикулина многозначительно посмотрела на Рыбу и Машу, – я поняла также, что могу остаться дома! И он с этим тоже смириться! Раз покатился, уже не остановишь… Я всё рассчитала. Так что ты, новенькая, меня не жалей, не жалей. – Бикулина снова схватила Машу за пуговицу. – Жалеть-то как раз тебя надо! Переехала в новый дом, в новую школу пойдёшь, никого и ничего не знаешь… Как тебя примут? Но ты, новенькая, не бойся, за нас держись с Рыбой, и всё будет нормально!

– Наташа! Наташа! Домой, поздно уже! – разнёсся в это время по двору женский голос.

– Это меня зовут, – быстро поднялась со скамейки Рыба. – Пока, Бикулина! Пока, новенькая! Тебя хоть как звать?

– Маша…

– Маша… – хмыкнула Бикулина. – У нас уже есть одна Маша…

– Ну и что? – пожала плечами Маша.

– Так у Рыбы кошку зовут! – засмеялась Бикулина, и Маша впервые испытала странное чувство, ставшее, впрочем, потом привычным, когда совершенно не представляла она, как относиться к словам Юлии-Бикулины. Обижаться ли, смеяться? Маша и обижалась и смеялась, но стратегическая инициатива всё равно была за Юлией-Бикулиной, которая расставляла акценты второй своей фразой. Если Маша обижалась, Бикулина переводила всё в добрую шутку. Если Маша смеялась, Бикулина немедленно обижала её.

В тот первый раз Маша неуверенно улыбнулась.

Бикулина тоже улыбнулась, но уже с чувством превосходства.

– Пошли, новенькая! Я тебе кое-что покажу! – Бикулина поднялась со скамейки. Маша тоже поднялась, подумав, однако, что уже поздно, что мама с папой уже успели удивиться её долгому отсутствию, а скоро начнут и волноваться. Новый двор! Первый вечер!

Холодный синий глаз весны ещё больше потемнел, красные слёзы заката в нём заплескались. И пока поднимались по замызганной чёрной лестнице на последний этаж, из каждого окна высвечивал Машу этот закат – первый в новом дворе. Юлия-Бикулина перевела дух, толкнула чердачную дверь. Дверь подалась.

– Отлично! – сказала Бикулина. – Вперёд!

Маша осторожно ступала следом. Неприятно как-то было на чердаке. «Зачем? Зачем? Зачем я здесь?» – не понимала Маша, а Бикулина наконец достигла цели – огромного круглого окна. Со двора окно казалось безобидным маленьким кругляком, а здесь из него открывалась неземная панорама. Красным холодным вином хлестал закат в круглое окно и пьянил Машу. Звёзды, как свечи, пока только теплились на отвоёванной у заката чистой небесной территории. Дуб в сквере, в ветках которого отстаивала свою свободу Юлия-Бикулина, казался отсюда жалким кустиком, а цветущие вишня и яблоня едва белели. Теперь Маше было понятно, зачем привела её на чердак новая подруга! Закат! Откуда увидишь ещё такой закат?

– Спасибо… – прошептала Маша, однако Юлия-Бикулина не расслышала.

Она зачем-то открыла полукруглую створку окна, и холодный ветер ворвался на чердак. Платье Юлии-Бикулины затрепетало. Бикулина высунулась из окна больше чем наполовину.

– Ты что? – испугалась Маша. По решительным движениям новой подруги она поняла, что отнюдь не закат есть причина их прихода на чердак.

– Сначала я, потом ты! – Юлия-Бикулина ступила на подоконник. – На крышу идём. Тут из окна очень удобно: широкая дорожка. Сначала за кирпич держишься, потом за решётку… – И вот уже зелёное платье Бикулины оказалось снаружи.

Маша в ужасе следила, как Бикулина утиными шажками, лицом к стене передвигалась по узенькому выступу, держась одной рукой за выпирающие кирпичи, другой за гладкую стену. Был момент, когда Бикулина отпустила кирпич, а другая её рука ещё не дотянулась до решётки, ограждающей крышу, и Бикулина сделала два шага, ни за что не держась. Если бы в этот момент Маша увидела такое зрелище снизу, она бы скорее всего закричала. Здесь же только укусила кулак.

– Ну всё, я на крыше! – раздался весёлый голос Бикулины. – Давай сюда, новенькая, не бойся, я покажу тебе наш тайник!

– Я? Да ты что?.. Я? Туда? – Маша неожиданно начала смеяться. – Я? Туда! Да ты что? – Смех, неестественный и сухой, першил в горле.

– А… Понятно… – Бикулина вернулась обратно, словно перелетела по воздуху. – Тогда в другой раз.

Обратно шли молча. А когда спускались вниз по чёрной лестнице, Маша вдруг поняла, что неспроста затеяла этот поход её новая подруга. Маша догадывалась, что именно хотела доказать ей Бикулина, и уже заранее махнула на всё рукой. Бороться с Бикулиной было бесполезно, Бикулину можно было только слушаться.

На следующее утро Маша проснулась рано, едва только лучи солнца влетели в незашторенные окна и осветили хаос переезда. Вещи – некогда гордые, знающие себе цену и место, толпились в углах, как переселенцы на вокзале, всем своим видом выражая муку и желание поскорее обрести покой. Чужая пыль пританцовывала в воздухе. «Меланхолия» равнодушно смотрела солнцу в лицо и не щурилась. Должно быть, «Меланхолия» видела не только солнце, по и луну, западающую за крышу. Бледные лунные контуры размывались мощным напором утренней небесной синевы. Маша не знала который час, но, судя по воробьиным игрищам, по вольному шуму деревьев, по отсутствию за окном человеческих голосов, было очень рано. Маша сунула ноги в тапочки и удивилась, какие они холодные. Платье тоже прошлось по ней холодным утюжком, и только горячая вода в ванной немножко обрадовала. Всё, всё пока в этой квартире было чужим! Даже собственные родные вещи! Только вода ко всему равнодушна – горячая, тёплая, холодная, какая угодно. Нельзя, нельзя верить воде. И равнодушным людям нельзя верить. О ненависть можно разбиться, о злобу споткнуться, а в равнодушии утонуть… Не помнила Маша, где слышала это или читала… «Юлия-Бикулина! – сурово подумала Маша. – Сегодня я тебя испытаю. Ты – закат, я – рассвет. Рано-рано прогрохочу я сандалиям по крыше, пока ты нежишься в постели!» Весёлая, отчаянная решимость дрожала в Маше как струна, и прям был её утренний путь в замызганный подъезд, по чёрной лестнице наверх. Солнце ободряюще гладило Машу лучами сквозь пыльные окна. Но чердак был хмур. Чердак был вотчиной Юлии-Бикулины и не желал приветствовать Машу. Сухо впечатывались в пыль её сандалии, серенькая кайма образовалась на красных дырчатых носиках. А окно было и того мрачнее. Холодный полумрак стоял в окне как в аквариуме. И Маша поняла: западная сторона, только вечером приходит сюда умирающее солнце. Не голубь-весельчак, а ворона сидела на карнизе. Противно изогнув шею, вздыбив на затылке чёрный пух, каркнула ворона и спрыгнула тяжело с карниза и полетела, разрывая крыльями воздух. Маша выглянула в окно, пробежала взглядом узенький кирпичный путь до крыши. Вниз посмотрела – обмерла. Вверх посмотрела – чуть не заплакала, так изумительно цвело небо, так невесомо гуляли в нём хрустальные прозрачные струи… «Юлия-Бикулина! – печально подумала Маша. – Ты победила… Никогда, никогда, никогда не ступлю я на узенький кирпичный путь…» И тих и смирен был обратный Машин путь в чужую пока квартиру, где мучились в хаосе родные вещи, где «Меланхолия» не радовалась утреннему солнцу…

Но Юлия-Бикулина была великодушна. Ничем не выказала она Маше своего презрения. Весёлый свист заслышала Маша, едва только вышла на следующее утро из подъезда и направилась в новую школу, в незнакомый класс. Юлия-Бикулина окликнула её из беседки, частично скрытой гигантом дубом и цветущими вишней и яблоней. Списывала что-то быстро Юлия-Бикулина, а рядом топталась голубоглазая нерешительная Рыба.

– Здравствуй, Маша! – поздоровалась дружелюбно Бикулина. – Как спалось, какие сны снились?

– Ничего мне не снилось, – зевнула Маша, – я на новом месте плохо сплю…

– А вот Рыбе, – не прекращая стремительного списывания, сказала Бикулина, – приснилось, будто у неё выросли стеклянные ноги… Да, Рыба?

Рыба молчала.

– И куда ты пошла на своих стеклянных ногах? – ухмыльнулась Бикулина.

– Давай списывай быстрей, а то опоздаем! – сказала недовольно Рыба, но Бикулина как бы её не услышала.

– Представляешь, Маша, – Бикулина взглянула Маше в глаза искренне и радостно, – Рыба пошла на своих стеклянных ногах на футбол… Смешно, правда?

– Мало ли кому что снится… – ответила Маша.

– Ха! Это же не весь сон! – Бикулина закончила списывать, протянула тетрадь Рыбе. – Что было дальше, Рыба?

Маша удивилась, как душевно, располагающе звучит голос Бикулины, когда она обращается к ней, Маше, и каким холодным и презрительным становится он, когда она говорит с Рыбой.

– Ничего, отстань! – Рыба застегнула портфель и вышла из беседки.

– А дальше было вот что, – взяла Бикулина Машу под руку. – На стадионе, где наша болельщица Рыба наслаждалась игрой мастеров кожаного мяча, она вдруг почувствовала, что стала стеклянной вся! С головы до пят! Она провела рукой по телу и не обнаружила одежды! Вот ведь смех! Рыба сидела на стадионе голая и стеклянная!

Такая едкая насмешка звучала в голосе Бикулины, что Маше начало казаться, что всё это происходило на самом деле. Маша даже представила себе голую стеклянную Рыбу на деревянной скамейке на стадионе. И… неуверенно засмеялась.

Бикулина схватила её за рукав:

– Она же идиотка, правда? Она законченная идиотка, если ей снятся такие сны… Эй, Рыба! Маша говорит, что ты идиотка!

– Неправда! – крикнула Маша.

– Ну хорошо, хорошо, я пошутила… – не стала спорить Бикулина. – Рыба! Маша берёт свои слова обратно!

Рыба шла не оглядываясь.

– Кстати, – озабоченно спросила Бикулина у Маши, – из твоих окон видать нашу беседку?

– Какую беседку?

– Господи! Ну ту, которая в сквере!

– Не знаю, а что?

– Если видать, то мы с Рыбой принимаем тебя в наше общество списывальщиков.

– Чего, чего?

– Ну, если ты не сделала, скажем, алгебру, или географию, или чего другое, ты бежишь с утра пораньше в беседку и шаришь там под потолочком… Находишь розовый флажок и несколько минут им машешь. Те, кто сделал уроки, я или Рыба, видим это из окна, выходим и даём тебе списать. Понятно?

– Понятно…

Они перешли по подземному переходу проспект, миновали магазин «Рыболов-спортсмен» («Берегись, Рыба! Схватит тебя за хвост спортсмен!» – закричала Бикулина, а Маша, неизвестно зачем, подхихикнула) и оказались около здания школы, куда Бикулина и Рыба ходили шестой год, а Маша пришла впервые…

…Всё это вспоминалось сейчас, осенним октябрьским днём, словно фильм показали, где Маша была в главной роли. И Маша то погружалась в фильм с головой, как поплавок, уходила под воду, то вдруг выныривала и видела косые солнечные столбы, обрушившиеся на деревья, видела одиноких прохожих, видела собак, обнюхивающих кучи осенних листьев. Университетский шпиль теперь блистал прямо над головой. Маша сама не заметила, как пришла на Ленинские горы, и скоро серо-голубое кольцо Москвы-реки открылось ей, Большая спортивная арена и купола церквей, по цвету напоминающие осенние листья. Постояв у гранитного парапета, полюбовавшись на подъезжающие машины, откуда выпархивали, как чайки, невесты в белом и женихи в чёрном, как грачи, Маша спустилась по асфальтовой дорожке вниз и пошла по набережной. Пусто было на набережной. А потом вдали возник странный человек в белом пальто, накинутом на плечи на манер докторского халата, и в феске.

Однако снова вспомнились далёкие весенние дни, и Маша забыла про человека в феске. Никогда ещё она не предавалась воспоминаниям с такой жадностью, никогда ещё не стремилась столь яростно дойти до сути, которую не могла сформулировать словами, но могла ощутить сердцем. В ней, сути, казалось Маше, и заключалось нынешнее её постыдное подчинение Юлии-Бикулине, а также смиренное лицезрение Семёркина, прогуливающегося с Зючом по двору. Однако суть за здорово живёшь не давалась. Подобно луковице, сбросила сотню одёжек, и, когда настала наконец пора холодного разглядывания, Маша ничего не смогла разглядеть. Слёзы, слёзы мешали… Слёзы оказались сто первой одёжкой сути!

Как нежна, как ласкова была Бикулина в первые дни дружбы! Как откровенна!

– Я никого не люблю! – говорила Бикулина, когда они сидели, вечером на чердаке, глядя, как рябиновые грозди заката тонут в Москве-реке. – Когда поняла это, сразу легко стало жить… – Бикулина задумчиво молчала.

И Маша молчала. Настолько не укладывалось в голове то, что говорила Бикулина.

– Даже… свою маму? – спрашивала шёпотом Маша.

– Мама и папа познакомились на стадионе, – смеялась Бикулина. – Представляешь, что это было за знакомство? Папа с кожаным мячом, мама в белой юбочке с ракеткой… Хотя она у меня стрелок из лука. Спортивный Купидон сразил их стрелами любви… – смеялась Бикулина. – Мама предсказала папе, что он станет великим футболистом, и так оно и вышло. Когда отыграл своё, предсказала, что он станет великим тренером… Но… Есть ещё бабушка, папина мама. Она считает, что папа был бы ещё более великим тренером, если бы не мама… У них и споры все о масштабе папиного величия… Мама ради этого величия готова жертвовать собой, вот, без звука в Одессу поехала, а бабушка не только собой, но и всем на свете… Смешно, правда?

– Значит, ты… не любишь маму?

– Для неё папа и муж и ребёнок… А я так… – Холодны, сухи были речи Бикулины.

И Машу пронизывал странный холод. Неприютным, недобрым казался мир. Предложи в этот момент Бикулина поход на крышу, Маша бы согласилась.

– Ты не права, – шептала Маша. – Мама не может быть такой…

– Раз я с велосипеда упала, – говорила Бикулина, – пришла домой, вся нога в крови… А мама смотрит по телевизору, как папашина команда играет. Я говорю: «Вот упала…» А она: «Возьми йод, смажь коленку». От телевизора не отрываясь…

– И Рыбу тоже не любишь? – задавала Маша хитрый предварительный вопрос.

– Рыбу? – грустно переспрашивала Бикулина. – Рыбу… люблю. Ты видела, как она рисует?

– Нет.

– Увидишь ещё. Рыба говорит: «Не знаю, как бы жила, если бы не рисовала». Рыба смешная. Не такая, как все. Она… Ей… ну… не так уж важно, люблю я её или нет… Хотя сама она этого не понимает…

– А меня? – тихо спрашивала Маша, смотрела в глаза Юлии-Бикулине. – Меня, значит, ты не любишь? Потому что я такая, как все, да?

– Ты? – удивлялась Бикулина. – Откуда я знаю, какая ты?

– Почему тогда ты со мной дружишь?

Бикулина посмотрела на Машу, будто впервые увидела, и недоумение, словно птица, пролетело между ними.

– Хватит чердачничать, – зевнула Бикулина, – по домам пора.

– Скажи, – задала Маша ещё один мучивший её вопрос, – а зачем у тебя второе имя?

– Сон приснился, что меня зовут Бикулина. Я утром проснулась, подумала: а чем плохое имя? Звучное, гордое… Но как все меня за него дразнили! – качала головой Бикулина. – Будто я не второе имя придумала, а постриглась наголо…

– А зачем, зачем второе имя?

– А так… Захотелось… Вот представь, – говорила Бикулина, – на небе тучи, а тебе хочется, чтобы звёзды горели. Ты ведь их не зажжёшь, правда? А придумать второе имя – это же в твоих силах. Почему не придумать, если очень хочется? А что кому-то не понравится… Так плевать на это!

Маша смотрела на Бикулину с восхищением. С недавних пор её собственный мир напоминал хаос переезда, когда все вещи не на своих местах, отовсюду торчат острые углы и не знаешь, где пыль, а где чисто, на что можно сесть, на что нельзя. Хаос этот повлиял и на Машину манеру говорить. Она поминутно сбивалась, забывала, с чего начала, мямлила, путалась, смущалась. Речь же Бикулины была ясной. Бикулина могла объяснить всё. И Маша внимала Бикулине как зачарованная. Общаясь с Бикулиной, она как бы видела незримые каркасы, на которых крепится жизнь. Хаос уступал место ясности. Но какой бесчувственной была ясность! Айсберг, излучая холодное сияние, вплывал Маше в душу. По Бикулине выходило, что всерьёз воспринимать родителей – смешно, верить подругам – глупо, прилежно учиться, переживать из-за отметок – это уже окончательный кретинизм.

– А книги читать? – спрашивала Маша.

– Дело хорошее, – соглашалась Бикулина, – только на десять одна приличная попадётся… А вообще, – цитировала кого-то неведомого Бикулина, – гора родит мышь!

– Да как же ты живёшь? – не выдерживала Маша.

– А твоё какое дело? – сурово спрашивала Бикулина. – Этот вопрос маме своей задавай, а не мне!

Ещё одну вещь заметила Маша. Зажигалась и вдохновлялась Бикулина, только когда предмет разговора её интересовал. Если же сама Маша начинала что-нибудь рассказывать, в зелёных глазах Бикулины стояла скука. Похоже, она вообще не слышала, что говорит Маша. А Маша смотрела в зелёные глаза Бикулины, и ей казалось, что она погружается в омут, где ни дна, ни поверхности, одна жестокая ясность. Но это притягивало! С именем Бикулины Маша засыпала, с именем Бикулины просыпалась. «Бикулина», – выводили облака по синему небу белую строчку, «Бикулина», – выкладывали ночью созвездия. За зелёный взгляд, за хрипловатый голос, за дикие Бикулинины шутки готова была терпеть Маша стыд и позор.

Но май катился солнечным колесом, и Маша стала замечать странности в поведении подруги. Во-первых, чем сердечнее становились отношения Маши и Бикулины, тем ожесточённее Бикулина преследовала вторую свою подругу – Рыбу. Каждый день Бикулина обнаруживала в Рыбе новые и новые пороки.

– Ну зачем ты так с ней? – робко заступалась за Рыбу Маша.

– А чего она ходит с кислой рожей, будто раз я с ней не дружу, значит, конец света настал, – зло щурилась Бикулина, и Маше становилось не но себе.

– Но ведь ты её любишь, ты сама говорила на чердаке!

– Я-а-а-а?! – «Я» Бикулины шипело как змея. – Я люблю Рыбу? Да, я люблю рыбу… жареную! – хохотала Бикулина, и Маша неизвестно зачем улыбалась.

Во-вторых, всё чаще скучала Бикулина на закатных посиделках, всё чаще ловила Маша на себе её недовольный взгляд. Однажды пришла охота Бикулине позабавиться: она уселась на подоконник, свесив ноги вниз, руками ни за что не держась. Этаким Долоховым сидела Бикулина на подоконнике, разведя руки в стороны, гордо выгнув стан. Маша вскрикнула, вцепилась Бикулине в свитер, втащила обратно.

– Зачем? – недовольно спросила Бикулина. – Зачем ты мне мешаешь? Я не люблю, когда мне мешают…

В другой раз Бикулина принесла на чердак полиэтиленовый мешок с водой и, когда показалась внизу какая-то женщина, вылила на неё воду.